Сейчас мне кажется, что я схожу с ума. Крыша не слетает, радостно повизгивая в предвкушении скорого возвращения обратно, но мрачно, с треском отрывается, и этот треск не оставляет и следа надежды на положительный исход. Окружающее поражает воображение не обжигающей скоростью бэд-трипа, а неумолимой размеренностью гроба сознания, что движется в печь крематория этого самого окружающего, совершая аутодафе со мной в качестве винтика бездушного отвратительного механизма.
Как в давнем сне: я во дворе дома, в котором жил давным-давно. Асфальт растрескался от жары, но кое-где блестят лужи. Воздух чистый, хочется дышать полной грудью, но висящая перед глазами жёлтая дымка внушает страх перед глубоким вдохом. Так и дышу, вполсилы, и заворачиваю за домик, в котором то ли трансформаторы, то ли оборудование газоснабжения. И вижу ржавые металлические ящики без крышек, в некоторых ещё догорают трупы. Обугленные тела ужасны, и тем притягательны, невозможно оторвать взгляд. В ближайшем ящике — моё тело с остатками пропитанных чем-то чёрным бинтов, которые прикипели к открытым ранам, полным гноя. Я уже в ящике и медленно отрываю бинт от колена. Бинт отрывается вместе с кожей, из-под которой тут же вытекает гной, желтоватый, липкий. Всю ногу пронзает сильнейшая боль, и я прикладываю бинт с лохмотьями кожи обратно. Смиряясь.
Рефлексия должна быть актом анализа, а не культивации эмоций, которыми удобнее всего прикрывать собственные слабости. Признать себя тонкой натурой проще, чем неудачником, страдающим ленью и бездарностью. Убедить других, что ты тонкая натура — гимн своей беспомощности и гордыне. Блаженны нищие духом, хотя, возможно, я неправильно понимаю смысл. Все эти «знать себе цену», «чувство собственного достоинства», стремление отличаться — позорные выкидыши той беспомощной, неспособной созидать массы, которая переваривает сама себя, гордо называя это жизнью. Той массы, которая переварит и всякого, кто откажется следовать самому противоестественному проявлению моды, называющемуся общественным мнением.
Проблема (одна из многих) заключается в появлении в недрах массы особого языка, призванного, очевидно, сделать существование массы беззаботнее и безотчётнее для самой себя. Это когда радость раба от осознания себя в качестве такового называют патриотизмом, это когда потребление становится целью, и на него вешается ярлык «долгая счастливая жизнь». И сие преподносится как высший идеал и высшая добродетель, и не дай Бог вслух усомниться в этом. Обозвавший потребление актом разрушения будет в лучшем случае выпорот. Призывающий к созиданию будет осуждён. Созидающий да сгинет в пучинах массы, ибо не подходит он под понятие нормы, принятой большинством.
Разумеется, цивилизации, имеющей своей целью прогресс и движение вперёд, необходим социум, для стабильного существования которого даже в незначительном временном промежутке нужны некие правила саморегулирования (о регулировании извне, в отрыве от социума говорить не приходится по понятным причинам). Но на то они и правила социального взаимодействия, чтобы оставлять полную свободу духовного волеизъявления; в случае, когда любители блюсти нормы переступают ту вполне ясно видимую границу в попытке всецело контролировать личность, наступает отторжение. Опасность массы в том, что её составляющие имеют рычаги влияния не только и не столько законодательные в юридическом смысле, но преимущественно пытаются довлеть нормами морали, которые, как показывает практика, имеют тенденцию почти полностью меняться раз в сто лет.
...Они называют предательство бизнесом, нежелание потреблять — бедностью, нежелание обсуждать тонкости процесса потребления — невежеством. Они меряются зарплатами — не денежным эквивалентом своих навыков, достижений, талантов — они меряются возможностью потреблять.
Они счастливы, я нет. Когда живёшь среди них, не приемля их норм, приходится скрывать это. Иначе убьют.