ни чего-нибудь стройного, ни хаоса. Утром в штаб первым, как всегда, пришёл его начальник – подполковник Шульман. Выслушав доклад дежурного по части о том, что за ночь никаких происшествий не произошло, он скучающим голосом спросил, как там насчёт куртки в столовой? И удивился:
- До сих пор не закончили расследование? Странно. Чем же вы два дня занимались? Дела-то на два часа с прологом и эпилогом. Доложите командиру.
Командир округлил глаза, а у Шатова защемило в груди от опасения, что сейчас прозвучит: «Выражаю своё неудовольствие». Прозвучало другое:
- Вы чем таким экстраординарным занимались столько времени? Я уже успел забыть, - пробурчал он, стоя у стола и перебирая в руках объяснительные
записки, которые собрал Шатов. – Ну, тут всё целесообразное есть, чего вам ещё неординарного недостаёт? Даю два часа, и чтобы мне заключение со всей категоричностью. Понял? Не знаешь, как писать – обратись к Марк Максимычу – научит.
Два часа? Шатов почувствовал, что у него отнимают нечто собственное, кровное.
-Товарищ полковник… Артур Лукич… Я ж ещё не доказал. Сегодня же очную ставку…
- Очную?.. Как ты сказал? Ставку? Какую ещё к лешему ставку?
- Чарского со Стёпкиным.
Брови Онучина поднялись «домиком», губы безвольно раздвинулись, обнажив два длинных, как у кролика, зуба.
- Какого Чарского? Какого Степкина? Вы что мне здесь древнегреческую комедию? – Он нажал кнопку селектора на столе, кабинет заполнился голосом
начальника строевого отдела:
- Рестов.
- Зайди ко мне.
Сел в голубое кресло, вскинул рыжеватые глаза на старшего лейтенанта, упёрся ими в него.
- Михаил Романыч, я тебе поручил дело проще выведенного яйца. Марк Максимыч всё досконально растолковал. Так что же ты из себя товарища Пинкертонова строишь? Офицер. С высшим образованием. Чему вас там, в физкультурной академии, обучают?
- Физподготовке и спорту.
- А элементарному соображению?
Не оставалось Шатову времени ответить, что с точки зрения физиологии соображение – это дар природы, так как вошёл Рестов.
- Вот, Марк Максимыч, возьми скурпулёзные труды этого вот детектива. С позволения сказать. И чтобы через два часа – понял? – у меня на столе. Я всё сказал. Пожалуйста.
Шатов уже усвоил, что флотское слово «Пожалуйста» переводится на общеармейский язык: «Выполнять!»
- Что случилось, Михаил Романович? – спрашивал Рестов в гулком темноватом коридоре штаба по пути в строевой отдел. – Почему ты так долго возился с этой пустяковиной?
- Я вёл расследование добросовестно, а от меня непонятно чего требуют.
Ну, если даже майору Рестову с его умной головой не понятно, что для установления истины и её доказательства не важно время, затраченное на это действо, то…
- Собирал объяснительные записки, - пожимал плечами Марк Максимович, - что тут требует столько времени? Два часа. От силы – три.
- Марк Максимович, я же нашёл похитителя! Он сам признался во всём.
Но – без свидетелей. Осталось сделать последний штрих к портрету – сегодня же устрою очную ставку.
- Чего-о? – Рестов остановился у двери в свой кабинет. Обволок Шатова всё тем же отеческим взглядом, покивал головой. – Ясно. Пойдём. – На ходу он бурчал: - Это тебе будет не последний штрих к портрету, а первый шаг к пропасти.
В кабинете он извлёк из железного шкафа знакомую уже Михаилу папку с материалами расследований, протянул ему:
- Повторение – мать учения. Полистай ещё раз.
- Я хорошо помню всё, что прочитал в этой папке. И ни с чем там не согласен..
- Это с чем ни с чем?
- Цель всякого расследования – найти истину, то есть, истинного виновника. Так?
- Допустим. Хотя истину ещё ни один философ не нашёл.
- Никаких допусков! – рвался Шатов к финишной ленточке. – Только истина! А в этой папке она отсутствует.
В тёмных глазах майора, где-то в глубине их, зажёгся крохотный огонёк – то ли настоящий интерес, то ли шутливый отеческий восторг взрослой сообразительностью, вдруг открывшейся в родном мальчишке.
- Что ж, - сказал он, подавляя готовую появиться усмешку, - не будем метаться в лабиринтах истории, а посмотрим твои материалы.
Он стал перебирать исписанные разными почерками листы бумаги точно так, как делал это командир, - не вникая в суть изложенного. Можно ли вникнуть в суть, не читая?
- Куртку спёрли из матросской столовой, - словно в раздумье говорил Рестов. – Немного отвлечёмся. На параллели. Собачка бросилась на прохожего и укусила его. Кто виновен? У тебя виновата собачка. На самом же деле виновата дама, хозяйка собачки.
- Вы, Марк Максимович, сравниваете матроса с собачкой?
- Я о параллелях. Не важны персонажи, важна аналогия.
Логику Шатов изучал. В построениях Рестова ошибки не обнаружил. И всё же не исчезло ощущение неправоты, несправедливости в них. Выждав паузу и не получив возражений старшего лейтенанта, майор продолжал:
- В твоём случае налицо несколько нарушений командира и старшины роты. Первое: командир приказал, пусть не в стандартной форме приказа, прислать к нему матроса во время вечернего приёма пищи. Мало того, что это прямое нарушение распорядка дня, но и мотивы сугубо личные. Второе: старшина отправил матроса в столовую в куртке, то есть, в верхней одежде, что запрещено. Наглядный пример того, как не следует в армии нарушать установленные порядки, хотя бы и ради благой цели – ускорить выполнение приказания начальника. Заключение: если бы командир не отдал своего приказания и если бы старшина проследил за тем, чтобы матрос отправился в столовую, как положено, то не произошло бы воровства. Вот эти действия командира и старшины и есть причина, а воровство – это уже следствие. Извини, что говорю сухо и скучно.
Шатов стоял с папкой в руке и слушал, не заметив, что челюсть у него отвисла и со стороны показалось бы, что ловит он слова майора открытым ртом. А в мыслях что-то проявлялось наподобие фотокарточки в проявителе. Ясное, как чертёж тушью на ватмане, пояснение майора не принималось его душой. Что-то не проявлялось на фото. Рестов, Карягин, Чарский, Савенко… Все они об одном и том же и все одинаково, как заранее сговорились. Отрепетировали. А, может, они попросту лучше, точнее, знали армейские порядки, службу войсковую? И каждый по-своему приспособился к ней. Это как в диалектике – от общего к частному. Или от частного к общему? А чёрт его разберёт… Удивляться Михаил начнёт позже – когда придёт в свою «одиночку», единственную в офицерском общежитии. Строительным проектом здесь предполагалась ванна с душем, но военное начальство усомнилось в её необходимости: зачем холостым лейтенантам ванная, если есть гарнизонная баня с парилкой? «Мозговращение», взбаламученное майором Рестовым, продолжало ходить ходуном в его голове, когда он в этой самой «одиночке», нажав клавишу «КВ» приёмника «Латвия», сел на койку и стал развязывать шнурки ботинка. Разные люди с разных служебных позиций – матросы и офицеры – поняли здешнюю армейскую обстановку одинаково! Почему? Михаил пятый год в офицерских погонах, пора к капитанскому званию представлять. Скоро двадцать три года от роду. Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал!... А у тебя ещё и «поплавок» на груди. Которым тебе начальство в глаза тычет чуть ни каждый день… Он замер с ботинком в руке.
Светилась зелёная шкала приёмника, какая-то шведская певица с очень приятным, пан-бархатным, зовущим голосом пела ритмичную песню. Её Шатов недавно выловил из кишащего радиоволнами эфира и теперь слушал каждый вечер и копался в себе: почему не надоедает? Мало того – каждый вечер спешит к ней, как к Люсеньке на свидание… И как эту Люсеньку из головы выкинуть? Не хочется, как шведку эту потерять не хочется. А кстати, мелькнула мысль, шведы не дураки – умеют подобрать музыку для маяка! Он встал, включил настольную, «натумбочковую» лампу. Да, вот что. Как это сказал Марк Максимович Рестов? «Ты пока что получил специальность. Образование – это не точное определение для учебных заведений. Обучение даёт знания и первоначальные навыки для выполнения определённых функций. Вот и всё. Почти. Образованный человек сочетает в себе обученность плюс воспитание. Если применить к нему один из основных законов природы – отсутствие во всём равновесия, - то в хорошем образовании должно превалировать воспитание. В армейской специфике это означает, что сначала ты офицер, а уж потом обладатель какой-нибудь профессии. Впрочем, я говорю прописные истины.» По какому поводу это было сказано? А вот по какому. Перед тем как взять из рук майора папку с материалами расследований ( «Анналы криминалистики авиационной базы» - так назвал её Марк Максимович), он сделал ещё одну попытку, наподобие четвёртого подхода в штанге, незачётного, но дающего возможность показать, на что ты ещё способен: « Я офицер с высшим военным образованием, а не ищейка!» Такой всплеск эмоций вызвал на лице майора гримасу разочарования. Он вскинул глаза к небу, точно богу помолился, и затем произнёс вот этот самый монолог об образованности. По сути он сказал то же самое, что и Онучин, - старший лейтенант Шатов Михаил Романович ещё не совсем офицер, хоть давно пора бы образоваться. В войсках не служил… Шведская певица который раз пела всё ту же песню сначала и сначала, приманивая тоскующим голосом какого-то лётчика из безбрежной заполярной ночи. Михаил в одних носках ходил вдоль узкой длинной «одиночки» - от чёрного окна, которое отгородило от него плотную, как льдина, пропитанную синью ночь, до двери, которая отгородила его от людей. Или от жизни? Нет, жизнь есть жизнь и она всегда при тебе, пока ты живой. А не ты ли при ней? И вообще. Что она такое, эта жизнь? Ответить на такой вопрос, значит, ответить на вопрос о смысле жизни. Кто из людей не морочил себе голову над этим смыслом? Чтобы понять его ни у кого жизни не хватило. Михаил тоже морочил. Вот и сейчас не тем ли занялся?... На раздражающе скучных лекциях по истории партии (сколько можно – в школе, в училище, в институте одно и то же, одно и то же…) он смотрел в окно и скурпулёзно подсчитывал, сколько прохожих прошло в одну сторону, сколько – в другую, минусовал и не знал, что делать с результатом. Одна эта арифметика неисповедимыми, как у бога, путями привела его к рассуждениям о смысле жизни. Они были сродни математике тем, что тоже требовали какого-то результата, выводов. Выводов! Больше двух выводов он сделать не смог. И назвал их частным и глобальным. Частный: у каждого гомо смысл жизни свой. Глобальный: у жизни вообще никакого смысла нет. Она ж и возникла в результате случайных комбинаций атомов. Любая случайность не имеет цели, а, если не имеет, то откуда взяться смыслу? Сокрушительная логика! Можно писать реферат «О смысле бессмыслицы жизни». Всякие иные, нематериалистические, концепции – о божественном там, космическом или ещё каком происхождении – утешение убогих умов. Не нужна ему сейчас та жизнь, что за дверью. И люди ему сейчас не нужны. И, взглядывая на замершую дверь, он испытывал к ней нелепую благодарность за то, что вот так, в изолированном пространстве, можно покопаться в самом себе. Душа металась, как муха в перевёрнутом стакане. Одно, огорчительное, заключение он сделал: да, сунулся со своим уставом в чужую артель. А здесь по другим уставам живут, дополнительным, а основные – так, для вывески. Он как бы вломился в потёмках в незнакомую квартиру, и вот, цепляясь за невидимые выступающие углы и гремя чем-то опрокинутым, пытается сообразить, где же этот чёртов выключатель? Снова глянул на дверь. Закрыта. Закрыта к нему или от него? Все от него отгородились, от его моральных принципов. Даже майор Рестов… Как раньше не пришло в голову? Ведь, вручая новоявленному детективу документы, он с искренним сочувствием сожалел о том, что до истины Шатову вряд ли удастся докопаться, а если и удастся, то никому она окажется не нужной. Неужели молодому всего лишь казалось, что хотелось Марку Максимовичу истины? Она и ему оказалась не нужной? Эх, товарищ майор, товарищ майор… Да бог с тобой. Неизвестная шведка продолжала манить домой шведских лётчиков. А какова она собой? Так же завлекательна?
Хотя, говорят, что среди шведок, как вообще среди северянок, отыскать красавицу, что сиреневый цветочек с четырьмя лепестками. А ведь ищут. Ну, бог и с ними со всеми. Думая, что вот так же замечательно было, если бы наших лётчиков приманивала Клава Шульженко, он сел за стол и положил тяжёлую от раздумий голову на руки.
К концу дежурства он всё же написал заключение к расследованию о пропаже куртки в столовой, «как положено», то есть, так, уточнил он для себя, как принято в этой войсковой части. Не то написал, чего требовала логика справедливости, а то, что от него требовало командование, опутав его своей логикой, которую он так и не может ни понять, ни принять. Прочитав заключение, командир обласкал его взглядом:
- Ну, вот! А то развёл… Стратегию. Благодарю за службу, - встал он из голубого кресла и протянул руку. И улыбнулся. И снова Михаилу запомнились два сияющих золотом «кроличьих» зуба в ободке из мягких губ. – Ничего, первый блин со сковородки самостоятельно не прыгает. И новый самолёт не летает без доработки. Обкатаешься. Поможем.
Ответить уставным «Служу Советскому союзу!» он забыл – произнёс цивильное «спасибо». И уже в длинной сумеречной трубе коридора почувствовал, что его, проще говоря, облапошили – заманили в ловушку, из которой уже не выпустят. И в которой… В которой сами же и сидят!
Он подошёл к окну и стал смотреть в ночь, словно в не очень прозрачную тёмную ледяную толщу. Этакая абсолютно безразличная к тебе толща, как ты, например, к невидимому микробу. Он прикрыл глаза. Не от страха, конечно, перед космической необъятностью и собственной затерянности в ней. Какой там страх прочитавшему от корки до корки «Диалектику природы» великого Фридриха? Просто так – защитный рефлекс далёких предков перед бешенством всяких стихий, вросший в гены. Перед прикрытыми глазами вновь, в который раз в этот вечер возникло лицо Чарского, лицо с насмешливой улыбкой бездушного победителя. Насмешливость осторожно скрыта, но так, чтобы побеждённый, если и не заметит её, то догадается. Что же это выходит? – жигануло внутри – Кто же победил? Онучин? Рестов? Или Чарский? Воришка Чарский! Ну, ну, сообрази же, наконец: ведь ты уже за их столом и их же краплёными картами играешь, по их правилам, которые принял уже. Как вторую присягу. Успокоиться, успокоиться, приказывал себе Шатов. Отвлечься! Невдалеке, сквозь густую синеву светились жёлтые квадраты окон – у всех что ли сороковаттные лампочки? Там, за окнами, тоже копошилась человеческая жизнь Общесемейная. Общегарнизонная. Общесоюзная. Общечеловеческая. Обще… «Есть ли жизнь на Марсе?» И вообще – в космосе? А не пошло бы всё ко всем! Жизнь есть везде. Даже неодушевлённая. Но всегда – общая. А ты торчишь тут в своём карцере и травишь себя бесперспективными мыслями, а в клубе – кино. Какое? А не всё ли равно? Это в Питере выбирай и кино, и кинотеатр, а тут… Он решительно сунул ногу в ещё тёплый ботинок.
В клубе на половине сеанса погас свет. Через несколько минут в зале, наполненном темнотой и приглушённым говором, раздался голос начальника клуба старлея Ухналёва:
- Спокойно, товарищи! На подстанции выбило масленник. Приглашаю на просмотр завтра. Билеты действительны. А кто успел выбросить – приходи так.
Сквозь поднявшуюся галдёж недалеко от себя Шатов услышал, как женщина спросила:
- Петя, а что такое масленник?
- Предохранитель большой мощности, - ответил мужчина.
Этот масленник и эта подстанция - на противоположном берегу озера Пермус. Напрямую три километра, в объезд – четырнадцать. Свет, получается, вырублен надолго. Но зрители выходили из клуба ничем на вид не огорчённые,
словно посмотрели фильм до конца, поняли, что это очередная безвкусная жвачка, а дома дел ещё полно. Земля чёрная, сосны чёрные, а небо такой густой синевы… Звёздная мерцающая россыпь по нему… Нет, не по нему, а в нём, в пространстве без границ – в космосе. С лёгким испугом, который, как бы пролетая мимо, обвеял тебя взмахом крыльев, Шатов вдруг ощутил себя летящим вместе с Землёй, на которой стоял вот в этом бесконечном пространстве. Смотрел в небо и объёмно видел его, холодное, не имеющее души, а, значит, и сострадания, совершенно не удивляясь тому, что как может быть объёмной бесконечность.
- Звезда в рот упадёт, товарищ старший лейтенант!
Рядом стояла Зина. Зина Любая. «Я не люба;я, я – Лю;бая!» Официантка из технической столовой. В штатном расписании – подавальщица. Ещё в институте, сверкая двумя ромбами на груди, идейный просветитель и «тренер по всем видам спорта» подполковник Пржиборо разъяснял молодым, не очень пока, как он считал, просвещённым офицерам: «Официантки – это в решторанах, а шоветшких блоках питания – подавальщицы.» А что такое официант в переводе на русский? Михаил не поленился заглянуть в словарь иностранных слов. Служащий! Звучит-то не плохо!
Не ожидал он такой встречи. Вот и сейчас, лёжа одетым на койке – не стал раздеваться, что-то на сон не тянуло после проводов Зины – и, глядя в едва различимый во тьме потолок, вдруг ощутил бог знает как вспыхнувший ожог на сердце – спичка рядом с ним вспыхнула и тут же погасла, но чуть-чуть саднящий след оставила. Вспомнил, как голубоватое от ночных красок лицо девушки с еле заметными чёрточками губ и глаз было запрокинуто. В небо она смотрела или тайком – на Михаила? Исчезло ощущение вселенского полёта, но ещё не совсем вернулось ощущение земной неколебимости.
- Смотрю: голову вверх задрал и рот раскрыл… Или звёзды считаем?
- Ага. – Спасибо, сама подсказала ответ.
- О! Пустое дело.
- Почему?
- Так вселенная ж бесконечна.
Рывком сел на койке. Та, как всегда, тоном рассерженной старухи скрежетнула: «Нельзя ли поделикатнее?» Подошёл к окну, за которым мир на этот раз оказался и светлее, и не так скучен, как в этом узком кубрике. И что это в голову полезли космические мысли? Надо самому себе признаться, что понравился ему Зинин ответ о бесконечности Вселенной. Какое-то облегчение ощутил в себе, удовлетворение неясного, неосознанного сомнения в этой девушке, которая, и в этом тоже надо признаться, как-то волновала его. Никакие виды на неё у Михаила возникнуть не могли, в этом он убеждён. Существует (пусть не у всех, но существует) мнение, что жёны офицеров – это в основном официантки. Шатов не хотел быть «как все», претило ему это. Не стремился он, конечно, в исключительные или даже избранные личности – знал приблизительно себе цену, но свою индивидуальность оберегал. Заподлицо со всеми он не будет. И это несмотря на то, что Ивана Запевалова, хотя и общеинститутски авторитетного «гурмана в женском меню», таковым не считал, хотя на свадьбе у него был не последним из приглашённых.
- Горько! - кричал, изнывая завистью, когда тот, обнимая податливые плечи невесты, целовал её подставленные губы. Любовался ею и сам был не прочь прильнуть. А она – официантка (ну – подавальщица) в институтской столовой.
После свадьбы холостяки интересовались: «С чего это ты, Ваня, женился на Нине?»
Иван мечтательно глядел в потолок, смакуя слова: «А у неё зад – как луковица. Как ляжет…» Грешно представлял Михаил себе эту картину, пополняя, как домашнее задание, своё эротическое самообразование. Однако сложилось так, что до практики не дошло, хотя попытка и состоялась. Случайно, а, может, и не случайно, потому что его наблюдения за женщинами с определённой целью обострились. Результатом этих обострённых наблюдений случилось вот что. Однажды в цирке, в гардеробе, у него в области солнечного сплетения появилось беспокойное шевеление: сдавала пальто коротышка с бёдрами… Если у официантки Нины это луковица, то здесь – чемодан!
Она одёрнула бардовое платье (бесполезная попытка при таких формах) и пошла в свой сектор. У Михаила билет (благодари провидение!) в тот же. Он увидел её лицо, и ему стало не до шуток клоуна Вяткина. Он уже жалел, стыдно ему стало от тех мыслей, что заворошились, когда несколько минут назад увидел её с тыла. Ей в кино играть Василису Прекрасную - вот и вся исчерпывающая характеристика! Заегозил Миша. После окончания представления рванул, как на стометровке, в гардероб, врезался в самое начало очереди и стал суетливо ловить взглядом её лицо. Поймал! И она почувствовала его зовущий взгляд. И вспомнила его. Два… Нет, три раза взглянули друг на друга во время представления, а вот вспомнила! Тогда Миша тоже «звал» её, и она чувствовала его зов, и откликнулась, конечно же, откликнулась: а как же, ведь посмотрела на него! Он взмахом руки пригласил её подойти. Она посмотрела вправо-влево подле себя, затем положила руку на грудь (есть же на что положить!.. Господи, как грешно и сладко на миг помутилось в голове) и удивлённым выражением глаз спросила: «Вы – меня?» Не знал Михаил, что живёт она рядом с цирком – только Фонтанку перейти по каменному мосту – и вот её подъезд. Нет, в подъезд заходить не будем, простимся здесь. Миша – Лиза. Квартира семь. Второй этаж. Если захотите.
Днём на работе.
Ещё бы ему не захотеть! Да он не чаял, когда занятия кончатся. А на лекции по «марксизме с ленинизмой» вместо конспектирования пытался нарисовать её лицо.
На военной топографии в заснеженном поле, глядя на его кроки, преподаватель, скукоженный холодом полковник Сараев, с усмешкой сказал: «Ясно – вчера было воскресенье. Компания весёлая или женщина ненасытная?» К назначенным
восемнадцати ноль-ноль он уже, замирая и мелко дрожа, открывал парадную дверь.
Квартира номер семь почему-то оказалась на третьем этаже. Хм… А как же она могла быть на втором в старинном доме? Ну – не важно, есть и нулевые этажи. Вот она - семь! Как-то неуверенно дребезжал звонок в глубине квартиры, создавая впечатление, что квартира пуста и заброшена ещё до штурма Зимнего дворца. Подребезжал раз, другой. Михаил нацелил палец для третьей попытки, но не донёс его до кнопки: обнаружил в могучей старинной двери, небрежно обитой коричневым дерматином, глазок. Обнаружил и тут же почувствовал себя под наблюдением. За дверью – глухо.
Как на дне реки. Но там кто-то есть, рассматривает его. А он – что на препарационном столе под микроскопом. Что делать? Стал стучать. А что толку колотить по дерматину, под которым вата? Но дверь на этот раз отошла. На ширину старушечьего лица времён блокады. Оно обозначилось в тёмной вертикальной полосе за цепочкой.
- Не дербаньте дверь – есть звонок. Вы – к кому?
- К Елизавете.
- Лизавете? какой такой Лизавете?
Старуха, а голос чистый.
- К Лизе.
- Слыхала, что не к Ерёме. Никакой Лизы у нас не водится. Не проживает.
Что-то холодненькое стало сосредоточиваться под ложечкой. Влип.
- Прошу извинения, - стал он лепетать.
- Ишь ты – фраза из хороших манер… А как же фамилия ей, молодой человек?
Оживающей птичкой встрепенулась надежда, но ей суждено было тут же сникнуть: фамилии Лизы он не знал. Пожал плечами растерянно и виновато.
- Эх, молодёжь!.. А ещё – офицер! Кокарды нацепили, а как были чернью, так и остались. Кто бы из настоящих знакомился и фамилии не спрашивал?
Спускался по ступенькам и горько думал: «Может, она и не Лиза?..»
Впрочем… Он лёг на койку и блажено потянулся. Ночь без сна в суточном наряде угнетает и молодой организм. Зина в его жизни на Высотке возникла так же неожиданно, как Лиза в Ленинграде. Но на неожиданности их одинаковость и заканчивается. При виде Зины не взорвалось в нём подобно бензиновым парам греховная страсть. Её он испытывал только рядом с Лизой.
В этот миг воспоминаний толкнулось к нему сквозь временные расстояния что-то обиженно напоминающее о себе. Да он, не трудясь вспомнить, отмахнулся и возвратился к Лизе. Была ли то любовь? Ведь не забывает же её Михаил, даже Люсенька Маркарова не вытравила её из памяти.
Необычайно умный на взгляд Шатова и редко с кем разговаривающий капитан Черепицын однажды растолковывал молодым сокурсникам: «Любовь без страсти – не любовь. А вообще – это сложное чувство. Но один критерий, оселок, есть. Ошибок, как правило, не бывает. Если без упорного самовнушения. Хочешь узнать, любишь ли ты женщину, подумай крепко: хочешь ли ты от неё ребёнка? Если хочешь – женись смело.»
- А ты-то как сам женился? Ребёнка захотел?
Капитан Черепицын внимательно посмотрел на Петю Игнатова, у которого родился этот вопрос. Пете был чужд любой юмор, у него всё – серьёзно.
- Нет, - прозвучало грустно в ответ, - я как все вы, очень хотел к тёплой бабе в мягкую постель.
От Зины ему, кажется, ребёнка не хотелось. А прикидывал, несмотря на то, что история их знакомства была ещё в стадии рассвета. В его биографии она
появилась, как прозаическая закономерность. В первое посещение технической столовой ему определилось место, где до него сидел Калмыков во время отсутствия жены на Высотке. Она где-то на родине, он здесь в роли холостяка. Соседи, начхим лейтенант Николай Аленин, холостяк настоящий, и два женатика из инженерно-авиационой службы (ИАС) – Паша Хорошавин и Вилен Глуздырь. Оба холостяки временные, так как жёны их в данный момент догреваются в южных широтах – «запасаются жаром для зимнего сугрева дорогих мужей». Глуздырь, видать, любил нестандартно формулировать свои мысли. В какое-то утро, как обычно, между столиками ловко лавировала молоденькая, на взгляд плотно сконструированная официантка Тина. Белый фартучек, чёрная кофточка, белая накрахмаленная корона над пышной причёской матово блестящих смоляных волос. Взгляд – обволакивающий. Во всяком случае, каждый раз, когда она на его смотрела, Михаил чувствовал себя плавно летящим в каком-то облаке. Приняла заказ и ушла. Вилен в упор смотрел на Михаила, словно ждал от него какого-то ответа. Не дождался, сам спросил:
- Ну – как?
- Насчёт?
- Ну, ты уже неделю на неё смотришь, как лиса на виноград.
Паша Хорошавин сосредоточенно намазывал горчицу на ломоть хлеба, начхим с эскизом улыбки на лице тоже ждал ответа Михаила. Скрывать правду не имело смысла, но в меру осторожности.
- Впечатляет.
- Не обломится.
- А я и не…
- Правильно.
После столь исчерпывающего диалога потянуло на раздумья. Гарнизон небольшой, северный. Женский материал, особенно после ленинградского изобилия, виделся удручающим дефицитом. В живом, здоровом и жаждущем мужском организме развивалась нетерпеливость и чувство несправедливого ограничения свобод. Зверь в клетке? Приняв у Тины тарелку с ошмётком бифштекса под макаронами, на миг снова оказался в уже знакомом облаке.
Глянул на неё, уходящую, словно руки вслед протянул: «Не уходи!..»
- Да, попал в поле притяжения. Ощущаешь?
Михаил умышленно пропустил мимо ушей наживку Вилена. В конце концов виноград лисе не достался. Занялся бифштексом (чем он отличается от котлеты?) и макаронами. Подумал: спросить или не стоит у женатиков-то?
- Всё понял, - ответил Вилену. – Не понял цели осады моей беззащитной особы. Ты прав, Виль, попал. Это естественно, а что не по правилам?
- Как раз по правилам, - начхим бережно раздавливал бифштекс на составляющие. – Кровь вскипает. А вот на днях Зиночка приедет…
Фраза Аленина осталась незамеченной, потому что в голове продолжал занудливо вертеться вопрос: спросить или не спросить? Спросить!
- Понял, понял, - начал он нерешительно. – Но и вы поймите холостяка.
Николай вот тоже холостяк…
- Он уже в капкане, считай, списан с холостяков.
Тот глянул на Глуздыря: «Продаёшь друга, да?», а Глуздырь и бровью не повёл:
- Так в чём же мы должны понять незадействованного холостяка?
Спросить или не надо? Решился.
- Да вот организм гормоны вырабатывает, не согласуясь с обстановкой. Короче, как тут у вас насчёт женщины на ночь?
- Вопрос зрелого мужа! – Вилен проглотил кусок, кажется, не дожевав. –
Вопрос серьёзный и по делу. Даю краткую ориентировку. Здесь, на Высотке, справиться с этой вводной тебе будет сложно. В эротической ситуации Высотка ничем не отличается от любого населённого пункта. Как везде, три категории обладательниц… Ну, знаешь, чего. Первая – это жёны. На этой ниве твой миноискатель вряд ли чего обнаружит, несмотря на то, что некоторые милые обладательницы не прочь совершить тайную вылазку в третью категорию… -
Тегпение, мой дгуг, тегпение, - поднял вилку торчмя Глуздырь, цитируя известного киногероя, - и ваша щетина пгевгатится в зовото. Вторая категория – девушки. Они здесь не звёздной россыпью, но есть. Порченые или не порченые – значения не имеет. Все они здесь терпят северные невзгоды с благонравной целью – выйти замуж. Этих совратить труднее, чем ту часть первой категории, о которой сказано выше. Но – теоретически можно. Если хватит нетерпежа и хамства. – Он взглянул на часы (они у его на том месте руки, где щупают пульс) и схватил стакан с чаем: - Три минуты до построения! Для частной просветительской деятельности в армии не отведено официального времени. А жаль – торможение развития личности.
Выскочил из столовой, побежал к штабу. Все – за ним.
- Виль, а третья категория? – придержал его Михаил, пока Шульман не подал ещё команду «Становись!».
- Есть, Миша, и третья – это скрытые и не скрытые ****и. В столицах они уже достигли той степени развития, когда женское поле притяжения уже утратило коэрцетивную силу, а японская болезнь «хоца еца» от всё более редких лечебных процедур прогрессирует. Вот и подались сюда: считают, что здесь голодных и здоровых мужиков много. Да ошиблись: наши генералы знают о количественном неравенстве полов в северной глухомани и стараются загонять сюда мужиков, уже охмурённых. Вот теперь заношенное бабьё утешается тем, что огребает длинные рубли, да подкарауливает вдовцов.
- А холостяки-матросики?
- Матросики? Вот тут даже мне, профессиональному половому пирату, не всё понятно. Матросиками они почему-то пренебрегают. Но спасибо за тему:
будет чем досуг заполнить… Ну, жми в своё управление, а то Шуцман, гляди, уже шарит локаторами. На обеде договорим.
На обеде.
- Так на чём нас прервала служба?
- На матросиках.
- А! Задробим эту тему: женщину так же никогда не вычислить, как квадратуру круга. Молодые сундуки, то есть, сверхсрочники, проводят с ними курс обоюдного лечения. Бывает. Да ещё старички-офицеры, которые ждут приказа на увольнение и жён своих заблаговременно отправили навсегда в места последембельной дислокации.
- Та-ак, - раздумчиво протянул Михаил, размешивая ложкой в тарелке макаронный суп. – А как же устраивается местное холостяцкое воинство?
- Ты имеешь в виду офицеров? Их две категории. Временные и временно-постоянныё. Ничего сложного. Временные – это те, которые жён и детей на какой-то период отправили на большую землю укреплять здоровье. Вот как мы с Пашей. Временно-постоянные – это те, которые ещё не врюхались в брачный капкан. Это как ты с Колей. Хотя он одной ногой уже во временных. Абсолютно постоянных в армии не бывает, потому что сюда берут мужиков без дефектов. Обе эти категории, Мишель, со своими миноискателями в штанах, ведут поиски в Оленьей и в Монче.
- Сколько можно! Опять биточки с макаронами! – выразил недовольство Коля Аленин.
- Не биточки, а бифштекс, - уточнил Вилен. – А тебе подать с жареной картошкой? Её Мармеладзе ещё не заготовил. Как только приличные морозы стукнут, так и придёт вагон с картошкой. Он будет пучить свои кавказские глаза и возмущаться: «Опят картофил сладкий прывизлы!»
Мармеладзе… Михаил невольно усмехнулся. Оформляя его прибытие в часть, майор Рестов вручил ему пачку выписок из приказа и посоветовал сразу
же идти в продотдел – «К майору Мармеладзе, начпроду, – чтобы поставил на котёл.». За дверью с табличкой «Продотдел» довольно просторный кабинет. Справа два стола и две женщины, слева один стол и за ним… Артист Этуш собственной персоной! К нему с опаской, как бы не ошибиться, и подошёл Михаил. «Здравия желаю! Вы – майор Мармеладзе?» Женщины за спиной, похоже, пискнули, артист Этуш выпучил глаза: «Я дибе покажу Мармеладзе!
Молодой, а уже ранний. Мамаладзе! Мамаладзе мой фамилие!»
- Так и будем одни макароны есть? – продолжал ныть Коля.
- Вчера рожки были.
- А позавчера пшённая каша!
- Не уводите разговор в сторону, как девку с танцев, - сделал общее замечание Глуздырь. – Я про дело, а вы про наскучившие макароны. Утром я тебе, Мишель, говорил, что с женщиной на ночь тебе здесь будет трудно? Говорил. Излагаю причины. Служба и женщина – категории несовместимые. Так как у мужчины на первом месте служба, то ей и отводится в его жизни основное время суток. Женщине – что от службы останется. То есть, вечер, который не всегда выпадает, и ночь, которая тоже не всегда, но реже, да ещё выходные, которые тоже… Ты – физрук. И вот, несмотря на то, что верховная тройка в лице Онучина, Дышло и Шульмана числят тебя в самых главных бездельниках… Ну, это ж я точно знаю!
- А Утюгов? Он же первый зам Онучина.
- Утюгов – особ статья. Он за аморальное состояние личного состава не отвечает. Так вот, личного времени у тебя меньше, чем даже у политрабочих. Объясняю. По вечерам женатики расползаются по домам – к жёнам, к детям, если их не отослали к бабушкам поближе к теплу. Холостёжь летом на автобусе, а зимой по «дороге жизни» пёхом через озеро (так быстрее), кто ленивее - в Оленью, кто пошустрей – в Мончу. К женщинам. А ты куда? Ты наравне с командирами рот - к матросам, организовывать работу спортивных секций. Которых здесь, кстати нет и быть не может, но это не важно. В Выходные дни мужское население растекается в трёх направлениях. Холостёжь всё туда же – в Мончу и в Оленью. Женатики – культспортпоходом на рыбалку в Ловозеро. Матросики – кто в кино строем и с песнями, кто на твои спортивные мероприятия, которые ты организовываешь и ты проводишь. Там все побегали, попрыгали, поболели – и кто опять в кино вечером, кто домой к юбкам, кто в казарму надсмотрщиком. А – ты? А ты – очки подсчитывать, чтобы утром на построении объявить, кто чемпион, кто рекордсмен. И главное – в наряд ты будешь ходить чаще всех нас, так как для выполнения главной задачи базы – содержание аэродрома в постоянной боевой готовности – ты не помощник, а помеха. Командование рассуждает до примитивности просто: ты своими спортивными забавами отвлекаешь личный состав от дела. Граничит ли эта простота с гениальностью, никто не уточнял – некогда. Но заметь, для людей нашего уровня развития, чем проще, тем убедительней. Так что с этих позиций верховный триумвират не сдвинешь никаким бульдозером. Итог: в то время, когда нормальные холостяки-офицерики будут в поте лица трудиться на эротическом поприще, ты будешь мыкаться либо на спортмероприятиях, либо бороться со сном в наряде. Как перспектива?
- Та-ак, перспективу обрисовал. Под похоронный марш её рисовать бы. Ты сам никогда не был начфизом?
- С моим-то животом?
Шатов сдержал непроизвольную улыбку. На первом занятии здесь по гимнастике с офицерами, которых он с помощью Шульмана согнал с волейбольной площадки на спортгородок, он показал «подъём силой» на перекладине – железо ещё не сильно обжигало руки холодом. Это упражнение не каждому вообще-то подвластное почему-то входило в зачёт по ВСК. Поискал глазами, кого бы пригласить повторить. Мощностью фигуры из всех выделялся Вилен Глуздырь: плечи бог заготовил на двоих, а достались одному, руки, как у гориллы.
- Капитан Глуздырь! Прошу повторить!
- Я тебе штангу на сто кило выжму без разминки, и силой поднимусь на эту железку десять раз, но при условии, что ты её выгнешь по профилю моего живота.
Так вот вспомнилось недавнее, что осталось, наверно, в памяти на всю жизнь. Командир роты заправщиков, старший лейтенант Холопов не то, что подняться силой, ни разу подтянуться на перекладине не сумел. Офицер… Как же он в военном училище экзамены по физподготовке сдавал? А так же, как курсант Уваров из одного с Шатовым классного отделения держал «угол» в упоре на брусьях, сидя на противоположной от судьи жерди. Зачли!
- Физруком он не был, - невнятно произнёс Хорошавин, настойчиво жуя биточек, называемый бифштексом. – Но на твоём месте Калмыков сидел.
Да, Калмыков говорил что-то насчёт свободного времени, точнее, о его отсутствии, и, как следствии, неполноценности холостяцкой жизни начальника физподготовки. Тогда это проникло в голову Шатова незамеченным, но застряло где-то в лабиринтах извилин. Вот теперь проявилось. И, чем ясней оно становилось, тем муторнее делалось на душе.
- Ладно, Виль, - доставая носовой платок из кармана брюк, чтобы вытереть губы, сказал Михаил, словно, проиграв первую партию, предложил сыграть вторую, - наставил ты вокруг меня заборов с колючей проволокой. Так скажи, где и как проломить доску? Калмыков поначалу, наверно, тоже холостяковал.
- Я позжей приехал и холостяком его не видел, но он тайн из своей биографии не делал. Ты образно выдал насчёт заборов. Так вот, пытался он потыкаться в эти самые заборы, пока морду ни ободрал – в смысле, что совратил представительницу второй категории, а та – к Новицкому… Этот до Оглобли народ воспитывал в духе марксизма-ленинизма. Так вот – она к нему с челобитной. Надругался, дескать, обманул, жениться обещал – всё по бабскому полевому уставу. Серёгу спасло то, что Новицкий эту претендентку уже знал.
А Калмыку посоветовал: женись, парень: у тебя такая должность, что женщину надо иметь дома. Он скоренько и женился на воспитательнице детского сада. Жаль, не видел ты её – есть чем полюбоваться перед заступлением в наряд, чтобы в сон не клонило.
- Но до Зиночки нашей не дотягивала. Не-ет.
- Два вопроса.
На лице Глуздыря снисходительное ожидание.
- Другого способа, кроме брачного контракта, нет?
- Другой – это третья категория…
- …и потеря репутации, - закончил Хорошавин.
- Второй вопрос? – откинулся Глуздырь на спинку охнувшего стула.
- Кто такая Зиночка?
- Паша, по-моему, это ты о ней вспомнил.
- Зиночка… На днях сам увидишь. Тина уйдёт на ряды сундуков, а нас будет обслуживать Зина.
По губам и глазам Хорошавина, вспыхивая неяркими застенчивыми отсветами, блуждала улыбка.
- Сам в неё по уши, - суровым голосом произнёс Глуздырь. – Особенно заметно когда жена на югах тепло аккумулирует для него ж, дурака. Смотри у меня – шкуру твою волосатую у дивана вместо коврика положу.
Действительно, пашина шкура могла бы с успехом заменить медвежью:
видел его Михаил в бане.
- Виль, а я тоже… - отодвинул пустую тарелку в сторону Аленин.
- А твою на барабан натяну! Кстати, Мишель, фамилия у неё Лю;бая, то есть, як хохлы кажуть, любимая. А не люба;я, то есть, как русские говорят, какая попало.
Возвращение Зины из отпуска обозначилось шумком по залу. Она вышла из-за занавески кухонной двери и, словно шустрый ветерок побежал от неё во все стороны. Остановилась, улыбнулась, ладошкой помахала в ответ на шумок.
Ну – артистка! Лишь рояля на сцене не хватало. Белая корона над головой, как у Тины, белый фартук поверх зелёного платья. Блондинка, отметил про себя Шатов, ёрзая на стуле. Вскоре она подошла и поставила круглый поднос ребром на угол стола, - отгородилась, приспустив неправдоподобно длинные ресницы. Разве у блондинок бывают длинные ресницы? Значит – наклеенные? Нет, искусственные такими пушистыми не бывают. Они создавали под собой некий полумрак, в котором влажно поблескивало лёгкое беспокойство.
- А у капитана Калмыкова разве жена не уехала?
- Капитан Калмыков, Зиночка, велел передать тебе свой горячий прощальный привет. А вместо него на спортивной службе у Онучина и у тебя вот он, - Вилен потыкал пальцем в плечо Михаила.
Вскочив (он потом никак не мог себе объяснить, с чего это он вдруг вскочил?) и, прижав кулаки к карманам, Шатов, спотыкаясь о слова, доложил:
- Шатов… Михаил Романович… Можно это… просто Миша.
Нет, не возможно. Таких огромных и таких зелёных глаз в природе не существует. Их писатели придумали. Но Зина смотрела на него именно такими невозможными глазами. Губы в смущённой улыбке.
- Вы чего поднялись? Я не начальство.
А он всё никак не мог вынырнуть из этого зелёного омута. Его повело куда-то в сторону, а, может быть, вверх. Или – вниз. Он опустился на стул, предварительно нащупав его спинку. Уходя от их стола, Зина оглянулась, и выражение её лица было таким, будто она опасалась погони.
- Это тебе не поле притяжения, а ударная волна, - услышал он голос Вилена.
- А она-то как на тебя глянула!
- Облаком накрыла, - высказался начхим, и таким образом каждый сообщил о своём первом впечатлении, словно бюллетени в урну покидали.
- Подведём предварительные итоги. Судя по тому, как у Зиночки заалели щёчки, а у питерского ловеласа язык завязался морским узлом, запальный шнур подожжён. С двух концов. А заряд – в середине. Мои иносказания посильны простому советскому офицерству? Как думаете, мальчики, прогнозировать рано?
- Рано, - прозвучало дуплетом.
- Ошибочка, товарищи офицеры. Оглобля посоветовал бы мозгами повращать. Рано заканчивать половой акт – чревато обзавестись поцарапанной мордой. Прогнозы делаются всегда заранее, на то они и прогнозы. Иначе события пойдут самотёком, что в советском обществе, а в советской армии особенно, не-до-пус-ти-мо. Итак, вспышку мы засекли. Засекли?
- Засекли!
- Вы что это без меня как бы сказать…
- Не в тебе дело, - отмахнулся Вилен от Михаила. – Мы о Зиночке беспокоимся. Итак, какие воздушные ямы готовит ей провидение? Первое – сам ловелас.
- Какой я ловелас?
- При твоей внешности не быть ловеласом просто стыдно. Если, конечно, не дурак. Антропометрические данные, как у Геркулеса, морда… Простите, это глазастое с греческим носом и римским подбородком в критерии морды не вписывается. Женщины перед ним торопеют. Не заметил?
- Не заметил.
- А Тася Холопка из АХО? Ну, как не заметить?!
Таисия Николаевна Холопова… Да, направление в офицерское общежитие Михаил получил из её рук. Из руки! Она крепко держала в пальцах узкую бумажку, не выпускала. И смотрела на него прищуренными глазами – чем-то невидимым, но могучим, ухватила его и тянула к себе. Поле притяжения… Выпуская, наконец, бумажку, она сказала:
- Комната отдельная…
Шатов не сию секунду, но сообразил, что сказала она не всё, и это недосказанное, но настораживающее, в уме его, как на полочке в шкафчике, отложилось. Может, и непроизвольно. Сейчас вот дверца шкафчика
приоткрылась, и обнаружилось, что за нею не пусто.
- Вай, вай, какой нечувствительный! – Делано удивился Глуздырь. – Ну, это нас не касается. Факт состоялся, а то, что он остался кем-то не замеченным, истину не искажает. Второе. – Вилен поднял вилку торчком, давя взглядом Шатова. – Девчонка здорово бегает на лыжах. Номер один в калмыковской команде.
За оконным стеклом всё ещё черно. Крупная, видать, авария случилась на подстанции – слишком долго возятся с заменой масленника. Что ж, в темноте лучше думается. Или сильнее спать хочется? Логичнее второе. «Любовь не признаёт логики…» Само пришло на ум или вычитал где? Сегодня впервые проводил Зину, и вот логика терпит фиаско. Н-да-а… Вспышка всегда ярче и беспокойнее последующего горения. Если копаться в своих чувствах, не выпуская из ума теоретические выкладки Георга Черепицына, то само собой возникало ещё одно «если»: если не хочешь от неё ребёнка, но, когда она рядом, то сердце мощно бухает в грудь, а когда она уходит, то скулит, как покинутый щенок, то… А что – «то»? Цирк на Фонтанке. Лиза с выпирающими формами и лицом Василисы Прекрасной. Смятение душевное, бег к ней, как прыжок в пропасть, и – «Никакой Лизы у нас нету.» Вот опять она вспомнилась. Видения прошлого так просто, сами по себе, не возникают – их что-то будит. Что сейчас разбудило их? Раздумья о Зине. Вспышка при первом взгляде. Там, в ленинградском цирке, понятно, мгновенно разгорелось желание: в охапку её – и в постель! Здесь, на этой вот северной, уцепившейся за скалы Высотке, тоже вспыхнуло. Тоже в охапку – и в постель? Стыдно думать так. Постой-погоди, не криви душой. Было. Рук, которыми она опиралась о поднос, видно не было: их закрывала грудь. А потом колыхание зелёного подола и мелькание ножек, вылепленных мастером в момент опьянения сладострастием. Так? Жарко стало. Тогда жарко стало. А – теперь? Камень упал в воду, и вода взвилась вверх с шумом и брызгами, а потом пошли по ней круги – тихие и пологие, постепенно теряя энергию возмущения. Потянулись день за днём, соседи за столиком в столовой перестали взирать на него выжидательно. Иногда ловил он зинины взгляды из-под приспущенных ресниц и, грешен, приглядывался к ней. А однажды – все открытия случаются однажды - увидел её глаза нараспашку и почувствовал, что на этот взгляд он должен что-то ответить. Не биточки с макаронами заказать. А о чём спрашивали девичьи глаза? Девичьи! Боже мой! Да она ж ещё девчонка девчонкой!.. На построении стоял задумчивый. Как заезженная пластинка, вертелось в голове правило Ивана Запевалова: «У девчонок страсти нет – у них любопытство. Которое непреодолимее страсти. Заруби это, Миша, на любой выступающей части тела – и дерзай. Девчонок не портят, девчонок просвещают. Благородное дело!» Не ужилось в молодом непросвещённом сердце Шатова такое правило – школой советской, литературой русской воспитан он был в духе святого уважения к женщине. Но разве Ваньке Запивалову что вдолбишь? Послушал он, послушал отповедь Михаила и сделал вывод: «Дурак ты. Уважение! Каждая женщина хочет этого больше, чем мужчина. И не моя это выдумка – такими нас природа создала. Вот к ней и все вопросы. А женщину – уважь.» Что останавливало Михаила ответить на неожиданный зинин взгляд? Не словами, а тоже взглядом. Далеко не в слова можно облечь то, что живёт и плещется во взгляде. Сдержался, не ответил, сам себя остановил, как рвущегося на волю коня… Конь на Аничковом мосту. Вздохнулось. Глубоко и судорожно. Как в детстве после долгого плача.
Открыл форточку. Весёлый прохладный воздух бросился в лицо. Гарнизон всё ещё чёрный. Ничего себе авария на подстанции! Традиционный замызганный вопрос: почему в русских семьях раньше было по многу детей? Такого же качества ответ: электричества не было, а керосин дорогой, - рано спать ложились, а чем заняться, если сна ещё нет? Так вот сейчас и в гарнизоне. Эх… Обнимут офицеры под одеялами нежных тёплых жён, грудь помнут, рукой вниз скользнут… Мамоньки! Он потянулся, взбросив вверх руки, отдаваясь возникшему томлению. Плоть чёртова… Почему чёртова? Человеческая. У человеков с ней куча проблем. А как без неё? Спать, товарищ старший лейтенант, спать! Не то построение опять проспишь. И завтрак тоже. И встречу с Зиной. Это как же теперь у них появилось нечто общее, принадлежащее исключительно им двоим? Тайна? А что дальше? На всё общежитие была лишь одна керосиновая лампа – на столе у дежурной. Впотьмах опускаясь на постель, он не прогонял из головы видений, возникших там не из отвлечённых размышлений о бесконечности и бессмысленности космоса, а из зова плоти, хотя они с Зиной, идя из тёмного клуба по такой же тёмной Клубной улице, витали мыслью как раз среди звёзд и галактик. Дорогу к клубу, по-видимому, когда-то протаранил бульдозер. Какие камни смог выворотить, выворотил, какие нет, те так и остались, но машина пройти могла, лучше, конечно, днём. А вот такой ночью, да без луны… Они сначала натыкались на валуны, оступались на камнях поменьше. Зина, взяв его под руку, успокаивала: сейчас глаза привыкнут. Действительно, привыкли, и ночь стала прозрачной. На севере все ночи светлые: тут ближе к небу, пояснила девушка, прижимая к себе руку ещё не свыкшегося с гарнизонными улицами нового северянина. Её простое объяснение вызвало улыбку на его лице. Благо, темно, и она её не заметила, и он пустился в прогулку по астрономии, где взрывались сверхновые, пылали и кипели квазары, сияли тяжеленные белые карлики, чёрные дыры втягивали в жуткий антимир всё, что попало, и медленно, с субсветовой скоростью, расползалась во все стороны Вселенная. Слушала ли его увлекательную лекцию Зина? Может, и слушала, потому что, в конце концов, у крыльца женского общежития, вздохнув, сказала: «А ты умный…» Обречённо так сказала, попрощалась как бы. Ну, это потом, а пока они шли, обгоняемые такими же неудачниками-киношниками, он сам себя не слушал. Даже сквозь её осеннее пальто и своё шинельное сукно он ощущал её волнующее тело. Может, и не ощущал, а воображал только, но от этого несуществующего, а всего лишь воображаемого, прикосновения проникали в него её женские токи, вызывая во всём его теле с головы до пят внутреннее томление. С ним уже случалось такое.
В полусумраке подъезда стояла перед ним Нина Летова, женщина, которую впервые в жизни он провожал, неуверенно надеясь на завершение этого провожания у неё в постели. Она вот так же была в лёгком осеннем пальто, только не в синем, как у Зины, а в бордовом, а он вот так же был в шинели, только в серой, а не в чёрной, и так же сквозь одежду проникали к нему её женские токи. И всё внутри его колотилось неудержимо. Поглядев ей вслед, поднимающейся на свой этаж, он вышел из сумрачного подъезда и пошёл к трамвайной остановке. Заходил в вагон двадцать шестого номера, стоял на пустой задней площадке, сдвинув фуражку на затылок и упираясь лбом в холодно стекло. Уплывали и уплывали куда-то ночные поздние городские огни, а волнение внутри всё не успокаивалось, может, потому ещё, что не переставали звучать в его ушах наподобие привязавшегося с утра мотива почти шёпотом произнесённые её слова: «Сегодня, Миша, у меня подруга ночует. Она от мужа сбежала… Нельзя, понимаешь. Дня через три. Хорошо?» Три вечера они встречались и каждый вечер он возвращался с неугомонным стуком в груди. Не мог Михаил пропустить эти вечера: нельзя, внушал Ванька, делать остановок, когда штана пошла вверх. Жильё Нины оказалось в большой коммуналке с длинным коридором, по одну сторону которого стояли газовые плиты с полками над ними, прикрытыми пёстрыми занавесками, с другой – двери, двери, двери… Штук пять. Такие наглухо закрытые, что ему показалось, будто за ними нет вообще никакой жизни. Возле одной из них Нина остановилась, торопливо из сумочки достала ключ. Когда за ними защёлкнулся английский замок, она облегчённо вздохнула:
- Фф-у-у… Слава богу, никого не было.
Помогая снимать пальто, он спросил её, не к мужу ли возвратилась подруга?
- Не-а, к другой подруге подалась.
- Не помирились?
- Какое! Он её убить грозился.
- За что?
- За то самое… Как в надоевшем анекдоте – муж раньше времени приехал из командировки.
- Во-он ка-ак, - растягивал он слова, не соображая, как повести себя при такой откровенности. Нина поняла его по-своему.
- У меня, милый, мужа нет: казённые деньги потратил и теперь срок отбывает.
- А-а… - Что-то неуютно стало в душе, но тут же спохватился: не детей крестить, как сказала бы мама в такой ситуации. – Почему же она ушла от тебя? Меняет конспиративные квартиры?
- Какие квартиры? – наморщила она носик. – Ну, и зелёный же ты! Ушла, чтобы я тебя не мучила.
Возможно, Михаил и забыл, отвлечённый посторонним разговором, зачем пришёл сюда, к этой женщине, и вот обдало его жаром: «Не мучила!» Значит, сейчас.
Вот через несколько минут, случится то, что давно уж рисовалось в его воображении, не давая телу покоя, мучительно сладким волнением коверкало сны. Чем дальше, тем больше картины эти становились всего лишь картинами, не имеющими отношения к живой жизни. И вот через несколько минут… «Не мучила…» Он стоял, действительно, как громом поражённый голым смыслом двух слов, произнесённых женщиной так просто, будто она мимоходом бросила «здрасьте» встречному незнакомцу. Она снимала сапожки-румынки, приглаживала платье на бёдрах, потом подняла руки к причёске и остановилась:
- Ты чего не раздеваешься?
Колыхнулось что-то в груди и враз всё внутри задрожало. И когда же перестало дрожать? Когда он потный и усталый, как после тридцатикилометровой гонки на лыжах, и неудовлетворённый, не ощутивший никакого восторга, разочарованный откинулся от неё, а она, тоже задыхаясь и бессильной ладошкой поглаживая его по щекам, сказала:
«Ты вот так по два часа каждый раз будешь?» Может, тогда?
Зина Любая подала руку «топориком»:
- До завтра?
Что за нерешительность угадывалась в её прощании? Похоже было: «Не
зайдёшь ли?» Но такого Михаил и подумать не смел. Не смел, да. Мало ли у него было женщин? По классификации Запевалова он и на значок ГТО не набирал.
Нина Летова… Как-то пришёл он к ней без предварительного уговора, просто
потянуло вдруг к женщине. Позвонил. К кому сколько звонков – дежурной таблички возле двери на лестничной площадке не было – открывали те, кому пришлось в это время быть на кухне. Открыла уже знакомая соседка-старушка. Неодобрительно, как обычно, поджала губы и пошла прочь. На стук вышла Нина и прикрыла за собой дверь, но Михаил успел заметить, что на диване (на их диване!), развалясь, сидит пожилой увалень.
- Миша, я замуж выхожу…
И пошёл Миша по рукам…
Такое вот нерешительное, как у Зины, прощание «До завтра?» он от любой из встреченных раньше женщин смел бы воспринять как зашифрованное приглашение. От Зины – нет. Не смел. Шёл к себе в гостиницу и ломал голову: почему? Очень трудно самому себе объяснить свои же поступки. Вспомнилась Люсенька Маркарова. Шильцем горячим в сердце кольнуло это воспоминание и улыбчиво посмотрело, что из этого вышло. В люсенькиных словах никогда не ощущалась нерешительность, они всегда были чёткими и ясными, как статьи уставов. А если бы нерешительность всё же ощутилась? Допустим! Ну, что? Не решаешься ответить? Решительности не хватает? Ведь никого рядом нет! Заложил руки за голову, потянулся. Ответил:
тоже постарался бы не заметить намёка. Боже! как он держал её за руки, как обнимал, нечаянно нащупывая застёжки бюстгалтера и стыдясь этой нечаянности, как целовал подставленные изумительного рисунка губы…
Спа-ать!
Стук в дверь заставил вздрогнуть – громким показался. Как выстрел. За дверью голос дежурной:
- Не спите? Мордовин к телефону просят.
Поднёс будильник к окну. За полночь. Чего АХОвому начальнику приспичило в такое время? У дежурной на столе керосиновая лампа уныло коптит стекло. В телефонной трубке – ни здравствуй, ни прощай:
- У тебя фотик со вспышкой?
- Со вспышкой, - ответил автоматически.
- Заряжен?
- Пол-плёнки осталось.
- Хватай и дуй бегом в штаб!
- А что случилось? Я же после наряда – отсыпаться положено.
- ЧП в гарнизоне, а ты – спать!
Сорвал фотик с гвоздя на стене, накинул шинель, застёгивался набегу.
За спиной осталась размытая фраза дежурной:
- Ну – армия! Всё не по-человечески…
О том, что случилось, Мордовин сказал, заталкивая его в командирскую «Волгу»:
- На подстанции какой-то хер на предохранителях сгорел. Сам в уголь и всю нашу сеть вырубил, мать его…
- Как он туда попал?
- Как попал… Подстанция неохраняемая. Дверь не заперта – замок для видимости. Госденьги экономим. Вот и съэкономили… Он ещё днём туда заглянул, а вечером взял фонарик и сынишку лет двенадцати и пошёл медь сымать. Медь ему понадобилась, дураку. Не видал что ли, что провода со всех сторон и череп с костями на дверях? Присветил фонариком и полез. Сынишка теперь рехнулся – одни слова твердит: «Папка весь синим огнём…» А если бы спасать бросился… Что? Зачем фотографировать? Для следствия. Выследят, а стрелочником буду я.
Свернули с дороги на просеку. Снег довольно истоптан, достаточно для того, чтобы «Волге» не пришлось таранить сугробы. Корпус подстанции угадывался среди тощих сосен на фоне серо-голубого поля беззаботно спящего озера. Его можно было принять за большой туалет, что стоит возле вокзала на станции Оленья. Машина остановилась, как бы упершись в неё двумя пучками света от фар. В пучках неторопливо мельтешило облако редких снежинок. В этом свете, возникнув нежданно, как из небытия, зашевелились человеческие фигуры. Шатов вышел, прихватив с собой свой «Киев» и коробку со вспышкой, и вместе с Мордовиным направился к приоткрытой железой двери. Засунутый дужкой в кольцо скобы, висел огромный скучающий замок. Амбарный, мелькнуло в голове. АХОвый начальник приглашающее, по-швейцарски как-то, распахнул пошире визжащую дверь. То, что увидел Михаил… Нет, это не могло быть человеком. За спиной светила фарами «Волга», а рядом с этим нечто – чёрным, ящерообразным – его пугала мотающаяся на медных полосах предохранителей собственная тень.
Наряд – не лазарет, да ещё этот труп на подстанции. После таких событий организму требуется глубокий отдых – сон. Выключил приёмник, завораживающая шведка умолкла, и ночь за окном сразу утратила густоту синевы. Только тут осознал он, что электроэнергия всё же подана. Значит, уже отскоблили от предохранителей чёрные пригоревшие ошмётки человеческого тела после того как сложили рядом на снег разваливающийся на куски труп.
Он издавал сладковатую, смешанную с гарью, приторно-густую удушливую вонь. «Запах Освенцима», - подумал он, умащиваясь на койке. Нет, от таких видений сон улетает, как муха от загребущей ладони. Надо переключиться на что-нибудь монотонное, скучное. Но мысли перед сном, когда согрелся в постели и тело лениво расслабилось, приобретают самостоятельность, как матрос в самоволке. Избави бог, конечно, копаться в себе, если сутки, как сказал бы Вилен, ушли в историю. А закончились они поражением. Карягин, Чарский, Стёпкин, Рестов, Зина, Люсенька… Лишь истерический звон будильника разогнал это сонмище. Шлёпнул без вины виноватого по макушке с кнопкой, вскочил, откинув одеяло, как в училище старшина наставлял. Что-то не очень лёгким ощущалось тело. Гнетуще действовала на него бессонница. Он всегда в первую после наряда ночь не мог отоспаться. Включил натумбочковую – скучный желтоватый свет растёкся по комнате. Все казённые лампочки такие маломощные! Куплю и вкручу двухсотку! Посидел на постели, свесив ноги. В голове всё кружили Чарский, Рестов, Зина и так тянуло снова ткнуться лицом в подушку. Взглянул на будильник – не позволит ли ещё несколько минут подремать? Нет, не позволяет: через пять минут в казармах петушиными голосами дежурные и старшины проорут: «Па-адь- ё-ом!» Впервые за свою короткую службу на севере в это утро (какое утро? За окном его ещё и признаков нет – ночь) он подумал: «А на кой мне каждое утро проводить зарядку с матросами?» Есть же сержанты. Твоё офицерское и служебное дело – обучить их этому и потом «осуществлять контроль». Контроль! А что такое контроль? Это – матрос Чарский за казармой в накинутой на плечи замызганной куртке не третьего ли срока носки, мелькающий алой точкой сигареты в предутреннем мраке, буднично беседующий с другим матросом, тоже вооруженным сигаретой, - Масловым, писарем строевого отдела. Идти на зарядку расхотелось окончательно. Встал, снова глянул в окно. Чернота. Окинул взглядом тёмную комнату. Монашья келья! Камера- одиночка смертника! В дуэли с Чарским он потерпел поражение. Стыдобушка! Заправляя постель (в армии не застилают, а заправляют), поймал некую искру сознания: а с Чарским ли была у него дуэль? Поймал и не удержал – стук в дверь смахнул её куда-то. В комнату заглянул Виталик Зеленцов, молоденький лейтенант, замполит у Карягина.
- Ты на зарядку идёшь?
- А ну её!
- А – чо?
- Никакого настроения: я вчера такое фиаско потерпел…
- Служба настроения не спрашивает, - произнёс салага заученную, знать, в политшколе фразу, - а я побежал!
«Вот и дуй туда, - едко подумал вдогонку микрозамполиту, дробными шагами убегающему по коридору. – Вдохновляй умненького Чарского и иже с ним типа матросской чистоплюйной интеллигенции в лице Маслова на
«скорейшее приведение организма в рабочее состояние». Может, и не справедливо подумал: Виталик ведь тоже службой повязан.
Невыспавшийся и злой, благорасположенный всё сущее послать по самым оскорбительным адресам, он появился в столовой в то время, когда, приобретя сытое благодушие, молодое офицерство заканчивало «утренний приём пищи». Окинув обиженным взглядом ближайших дожевывающих, он, ёрзнув ножками стула по полу, отставил его и сел. За столом, в одиночку допивая остывающий чай, Вилен покосился на опаздывающего. В глазах – подозрительность.
- Ты чего такой обиженный? Безуспешно Зиночку проводил?
- Откуда такие подробности?
- Из Сафоново позвонили.
- А из Москвы ещё нет? Да вот она сама. Спроси у неё.
И зачем он произнёс эти слова, не столько провокационные, сколько предательские? Если вникнуть в их суть, конечно. Недосып и нервная взвинченность – и то, и другое есть и причина, и следствие. Они, набрав силу, вышибают из головы здравомыслие, без которого человек закономерно совершает дурацкие выходки. Вилен замер, держа у рта стакан с недопитым чаем. Зина смотрела то на одного, то на другого, пытаясь что-то сообразить.
- О чём разговор-то? – хмуро спросила она.
- Да вот празднолюбопытствуют некоторые, - пришлось Михаилу раскрыть карты. – Провожал я тебя после несостоявшегося кино или нет, а я не нахожу, что сказать.
В призрачной зелени её глаз что-то такое мерцало. Наверно, это мысли её, вспугнутые, рассыпались такой вот мерцающей пылью. На открытом девичьем лбу возникли тонкие морщинки – нечаянный след ветерка на поверхности спокойной воды.
- Ну, провожал. И что? – вздёрнула она плечико. – Вы что, товарищи офицеры, не в монахи же молодому человеку. Что тебе принести, Миша? Биточки или котлеты?
- С макаронами?
- С макаронами.
- Какая тогда разница?
- Только в форме.
За спиной Зины давно уж вырисовывалась фигура сержанта Шкуро – сверхсрочника, начальника фотолаборатории эскадрильи.
- Товарищ старший лейтенант! – ухватил он паузу, - вы что там, на подстанции, нафотографировали?
- А – что?
- Да девчонки из проявочной выскочили с воплями. Сейчас дрожат в моём кабинете и возвращаться не хотят.
- Сам-то видел?
- Видел – то ли человек, то ли крокодил…
- То труп сгоревший. В обморок попадали б твои барышни, если б увидели, как его по кускам с предохранителей снимали.
Слава богу, Зине не пришлось слушать их жуткий разговор – убежала выполнять заказ. Поставив на стол опорожненный стакан, Вилен сделал неожиданное и, как сама истина, бесспорное заключение:
- Отоспаться, будь уверен, не дадут.
Перед построением Шульман пожал руку:
- Спасибо, товарищ старший лейтенант, выручили.
Шатов облегчённо вздохнул: «Кажется, расследование не поручат.»
2
ДЕЛО ВЕРЁВКИНОЙ
…майор Рестов, продолжая держать в руках листки бумаги с шатовским расследованием, смотрел на него с ожиданием.
- Ну, что – помнишь?
- Как же не помнить? Дело Чарского. Ноль-один в его пользу.
- Дело, кстати, не Чарского… Оскар, не пора ли на почту? – вдруг отвлёкся от темы майор.
- Так точно! – пружинно вскочил писарь и тут же исчез.
Подождав, пока за ним закроется дверь, Марк Максимович снова повернулся к Шатову.
- На будущее. О своих поражениях, Михаил Романович, тем более, о несостоявшихся, при матросах не говорят. Итак… - он заметил взгляд, брошенный Шатовым в сторону машинистки, и успокоил его: - Здесь полный порядок. Это вот расследование ты делал по схеме твоего первого. Образно говоря, утолкал в прокрустово ложе.
Дух победости как-то враз улетучился из груди и, очевидно, по тому закону, что в природе пустот не бывает, её стало заполнять чувство фальши содеянного. Стыдное для нормального человека чувство. Анна Георгиевна продолжала «строчить» на машинке, демонстрируя свою незаинтересованность беседой офицеров. Неужели не слышала, как майор развенчивает детектива? Хоть и внештатного, но детектива всё же.
- Командиру, понятое дело, нравятся такие итоги расследований: сегодня
отдал приказание, а завтра оно уже выполнено. Пиши приказ – и дело с концом. Сколько уже их таких на твоём счету? Куртка, самовольный выезд…
- Сапоги…
Майор поглядел на старшего лейтенанта со смыслом: извини, я подожду, говори ты. Михаил замолк, и Марк Максимович продолжил:
- За куртку заплачено. Ерунда, копейки, но – заплачено. Командир роты ТЗ наказан и топливозаправщик на месте. Сапоги списаны, а Чарскому выданы новые за счёт Карягина и Петросяна. А что делать с будильниками? Твой вывод: закупить новые за счёт виновника – начальника клуба старшего лейтенанта Ухналёва. А я в приказе напишу (обязан!): объявить выговор за нарушение установленного порядка хранения материальных ценностей. Вот у меня на столе его личное дело, - тронул Рестов серую папку. – В нём помечено, что у старшего лейтенанта взысканий нет. И лежит представление на присвоение ему очередного воинского звания – капитан. Ещё не подписанное Онучиным. Стоят ли эти паршивые будильники отсрочки присвоения звания?
Кольнуло: а мне-то тоже предстоит такая же отсрочка! За что? За
неподкупную честность мою… Эх, общность с Уханлёвым, пока необъяснимую,
почувствовал он. Общность судеб младшего офицера?
- Марк Максимович, я же не знал!
- Да, не знал. Зато Онучин знает. А это уже хуже: он за свою службу семь собак съел и ни разу не подавился. И репутацией своей дорожит больше жизни. Хоть своей, хоть твоей. Путать репутацию с честью не следует. По служебной дорожке он ступает осторожно, как по минному полю – любой камешек на пути обойдёт, хотя генерал ему уже не светит. Полковник – его потолок.
Марк Максимович помолчал, глядя куда-то в сторону. Помолчал и Михаил, догадываясь, что прозвучавшее в его устах слово «полковник» напомнило ему о собственной неудавшейся карьере. Или он раздумывал над тем, как помочь молодому и внештатному выпутаться из положения, грозящего серьёзными неприятностями по сути тоже виновному человеку.
- Кроме куртки и сапог, Михаил Романович,- решился, наконец, сказать Рестов, - было дело Верёвкиной. Вот его ты провёл по совести.
Тёплое что-то хлынуло в душу: по совести!
После этого дела, несмотря на то, что замполит Дышло превратился для него из простого недоброжелателя в личного врага, Михаил стал смотреть на Марка Максимовича, как первокурсница на молодого профессора, в которого
покамест не влюбилась без памяти, но на лекции его стала приходить заранее.
В детский сад приняли на кухню подсобную рабочую – Тамару Верёвкину.
Её привёз из затерянной в заволжских просторах деревеньки себе в жёны новоиспеченный сержант сверхсрочной службы Верёвкин из соседней карликовой части, ракеты которой Ту-шестнадцатые таскали в море, где пускали их по плавающим мишеням и, случалось, их поражали. Тогда в гарнизоном продуктовом магазине подскакивала выручка за счёт водки, торговать которой было строжайше запрещено. Тамара Верёвкина проработала три дня. На четвёртый повариха, пробегая мимо неё, крикнула: «Там на плите фляга с простоквашей под творог! Погляди, готова ли, а меня заведующая кличет.» Тамара девка деревенская, сильная, взяла две тряпки, чтобы ладони не обжечь, и стащила флягу эту с плиты. Поставила на пол и дёрнула замок крышки. Что
из этого получилось, едва помнит. «Грохнуло кипятком. Притко!» Рестов вручил Шатову выписку из приказа – произвести административное расследование. Прочитал он объяснительную записку заведующей детским садом, взглянул на майора:
- Что я должен установить? В записке всё сказано.
- Не всё. Дело вот в чём. Травма серьёзная – ожёг второй степени на большой площади. Руки, плечи, лицо. Верёвкина не член профсоюза, следовательно, по больничному листу ей ничего выплачивать не будут. Это – во-первых. Второе: ей грозит инвалидность. Словом, зайди сейчас к командиру – он приказал – и послушай, какую он тебе задачу поставит. А потом – ко мне. Посоображаем.
Онучин стоял у окна, смотрел в сторону аэродрома. Грузный мужик в синем кителе закрывал своей фигурой почти весь его проём. Спину ссутулил, и заметно было по ней, что мужику тяжело. Отпечаталось в памяти Шатова это замеченное наподобие того, как взял книгу почитать, да отложил её: после почитаю. Отложенное на после ожило в те минуты, когда он, лёжа на койке в одиночке, смотрел в потолок и думал, как же ему завтра в больнице вести разговор с Тамарой Верёвкиной, старательной деревенской дурой, взявшейся за незнакомое дело? Не умышленно вызвал в памяти, она сама вдруг обозначилась там – спина командирская, пригнутая неведомой тяжестью. Ну, допустим, не абсолютно неведомой. Если раскинуть умом на досуге, то почти все онучинские тяжести можно мысленно перебрать. Много их окажется: база авиационная на плечах, военная. Одного личного состава больше, чем в полку. И, если там на каждого матроса пять офицеров, то в базе на каждого офицера… Десятка три матросов. Причём, матросов, в основном, если так можно категорировать, третьего разбора – ни грамотности, ни здоровья. Вот из такого материала и слеплен организм базы, которая обязана содержать аэродром стратегического значения в постоянной боевой готовности и обслуживать прилетающе-улетающие армады бомбардировщиков. За всё спрос с одного человека – командира авиабазы. А что командир? Не такая же анатомия, физиология и биохимия, что и у всех человеков? Да приведи незнакомого субъекта в баню – пусть укажет на командира среди моющихся распаренных голых мужчин. Кого выберет? Рестова? Очень впечатляет, но нет на нём начальнического жирка. Дышло? Голова – шар, нос бульбой, от виска почти до плеча свисает узкая мокрая прядь волос. Клоун клоуном. Онучин? Пузцо есть, седина тоже, разворот плеч, да вот лицо – будто набросал скульптор комков, а разровнять забыл. Глуздырь! По всем статьям подошёл бы, да – молод. Во! Комбат Пеньков! Волосатый, правда, почти как начхим Аленин, зато посадка головы, как у библейского Самсона, рвущего пасть несчастному льву в Петергофе. И взгляд, как у орла из какого-то мультика. Но такой образ рушится враз, как только Иван Петрович заговорит… Увлекшись сопоставлениями, Михаил забыл причину их возникновения и возвратился мыслью к Тамаре Верёвкиной, дуре деревенской.
Онучин, наконец, оторвался от окна и повернул голову к Шатову. Он никогда не видел у командира такого лица – так смотрит собака на хозяина, не понимая, за что тот её ударил.
- Садись, Михаил Романович. Миша… Можно, я тебя буду так называть?
Ты же мне в сыновья годишься.
Оба сели. Онучин положил руки на стол, сцепил пальцы, покрутил большим туда-сюда, на мгновение задержал взгляд на Шатове. Взгляд биллиардиста с киём на плече, выбирающего подходящий шар для удара. Перед старшим лейтенантом сидел уже совершено другой человек, и никогда он не мог быть тем, который отошёл от окна.
- У Марка Максимыча был? Угу. Тут вот в чём, как бы это сказать… Что такое ЧП, ты знаешь. Оно у нас и произошло. Спонтанно. Человек может стать инвалидом, понимаешь. Я двенадцать лет командую авиационными базами. – он уткнул палец в стол. – Вот эта – третья. И ни одного ЧП! Девчонка какая-то пустоголовая. Пятно на часть… - Он ещё раз оценивающе взглянул на Шатова. – Ты, Миша уже опытный военный дознаватель. Доверяем. Отстоять честь базы доверительно поручаем. Оплошность там минимально пустяковая, а пятно, понимаешь… У них там, в детском саду, имеется книга инструктажа. А эмансипированные бабы не записали. Проинструктировали, безусловно, да. Но не записали. Работа суматошная, вот и забыли. Ты понял?
Нет, детектив пока ничего не понял. И Онучин это себе уяснил.
- Чего тут непонятного? Служебный инструктаж на самом деле состоялся. Только паршивой записи нету. И ничего уже не запишешь, потому что существуют уже последующие. Вот такие пироги.
При этих словах командира он чуть ни сказал о том, что в незапятнанной базе есть уже прецедент заливать чернилами написанное. Вот это «чуть» и остановило его. Командир не заметил душевного движения молодого офицера и продолжал:
- Тебе что конкретизированно нужно? Поезжай сейчас в больницу. Свою «Волгу» даю и возьми у этой, как её?.. Верёвкиной? Расписку о том, что инструктаж с ней при приёме на работу квалифицированно проводили. Ей это ничем не чревато. Так и скажи. А честь базы, понимаешь… Потом напишешь доскональное расследование – так, мол, и так, молодая, деревня неграмотная. Ей вдалбливали, а она варежку раскрыла. Я не дословно, а ты – юридически.
Просто. И на первый взгляд безобидно. И волки целы, и овцы сыты. Или наоборот? Нет, не наоборот, потому что – враньё. От вранья добрым людям пользы не бывает. Волков спасают. Яснее ясного, что никакого инструктажа ни у кого и в мыслях не было. За три месяца службы в базе он усвоил (до мук душевных противно было усваивать, но усвоил), что физподготовка здесь – это точная копия того, как они, слушатели института «набивали руку» в судействе баскетбольных игр в роли секретарей. В бланке протокола вели запись воображаемого матча. Чтобы не скучно было вести запись, он «выпустил» на площадку с одной стороны известных эстрадных артистов – Райкина, Блехмана, Мирова с Новицким да Штепселя с Тарапунькой, а с другой – шахматных гроссмейстеров – Ботвинника, Смыслова, Таля, Кереса, Бронштейна. И получил незачёт за шутовство, так и не поняв до сих пор, в чём его принципиальный грех.
Каждая игра таит в себе обман, даже если она идёт честно, строго по правилам.
Отсюда логическое следствие: обман – та же игра? Обман и враньё разве не одно и то же? Строя на вранье расследование против Верёвкиной… Стоп! Против Верёвкиной? Настоящее расследование в корне, в сути своей не за и не против, а в установлении истины! А что от внештатного требуют? Вышли на ристалище –
крупнозвёздное командование базы против ошпаренной деревенской глупышки. Нет, товарищи вышестоящие, не моими руками! Врать в учебном протоколе – это не враньё, а фантазирование. Врать в материалах расследования с целью наказать уже наказанную… Врать, врать…
В классном журнале управления Калмыков аккуратно вёл записи проведенных занятий по физподготовке с офицерами базы. Даже среди зимы по гимнастике. При том, что в базе не имелось и одного гимнастического снаряда. Тут следует поправиться. Они на самом деле в наличии были, и Шатов принимал их по акту, но лежали они разобранные в самом дальнем углу красного железного контейнера из-под ракеты с жестяной табличкой над дверью: «Склад спортивного имущества». Но это всё равно, что их не было. На вопрос, зачем их получать, если нет возможности использовать, Калмыков, глядя на него удивлёнными глазами, коротко пояснил: «Чтобы срок шёл». Там же, в контейнере, были свалены в кучу поломанные стулья. А эти тут зачем? «Им ещё срок не вышел.» Этот лом Шатов тоже принимал по акту, принимая вместе с тем и внештатную должность коменданта штаба, не предполагая будущих комендантских хлопот. Фиктивных записей в классном журнале Шатов делать не стал. Принципиально. Расписание занятий с офицерским составом базы сочинял начальник штаба подполковник Шульман Борис Моисеевич. Борух Мойшевич, как впоследствии узнал Шатов. «Вся учебная программа на моей тонкой шее», - не раз слышал от него Михаил. Действительно, приглядывался к начальнику штаба Шатов, его шея борцовского «моста» не выдержит. Однажды они встретились в тусклом коридоре штаба. Подполковник остановился против старшего лейтенанта, задумчиво обволакивая его взором печальных глаз, и, дёрнув губой, сказал:
- Зайдите ко мне.
В кабинете встречно Шатову он бросил на стол классный журнал.
- Распишитесь за проведенные занятия. Своих прямых служебных обязанностей забывать не следует.
Молодой старлей закипел от возмущения и в предчувствии острого разговора настроился решительно: нас в институте, дескать, учили не врать, а грамотно проводить занятия, воспитывая защитников отечества…
- Вот ручка.
Шатов ожидал нечто вроде пистолетного выстрела на старте, а это будничное предложение канцелярского инструмента непонятно чем замученного человека в заботной должности начальника штаба хуже фальстарта. Вот и не рванулась душа встречь ветру, а вновь по-боевому настраиваться уже нет времени.
- Товарищ подполковник, я не забыл своих обязанностей, а не расписался потому, что фактически занятий не проводил.
У Шульмана глаза тёмнокоричневые, наполненные слезой. Что-то у многих здесь, на севере, глаза как бы во влаге плавают. Он, спеша, вынул из кармана кителя носовой платок и чихнул в него, отвернув лицо в сторону. Промакнул слезу под глазом.
- Дьявольский грипп, никак не отвязывается… Значит, занятий не проводили? Странно. Это же ваша главная функциональная обязанность. Вы её не исполняете, а деньги за это получаете исправно. Странно.
О каких занятиях он говорит? Не один раз в день, отведенный программой для занятий, старший лейтенант Шатов, начальник физподготовки и спорта части, на утреннем построении подходил вот к этому подполковнику Шульману, начальнику штаба, с напористым напоминанием. Борис Моисеевич, как всякий еврей, мужик увёртливый, и причин для увёртки у него что видов взысканий в Дисциплинарном уставе. И все они, как весь армейский лексикон, унифицированы, стандартизированы и трафаретизированы. То «снегу мало», то «аэродром занесло», то, реже, «группа прилетает». Группа – это стая бомбардировщиков, которую база обязана обслужить, в основном дозаправить горючкой. То, кривясь и ёжась от хлёсткого заполярного ветра, он щурился в сплошную низкую, рукой достать, облачность и стонал: «В такую-то погоду?»
Шатовские петушиные наскоки на начальника штаба гневили замполита: «Марксо-ленинская срывается, а ты – хвизо!» Но есть же на свете божий или какой иной добрый промысел, и где-то в бесснежном ещё октябре случилось так, что совпали и небо ясное, и безветрие, и делать базовскому офицерству, как ни парадоксально, а – нечего. Командир на то и командир, чтобы в любой неожиданной ситуации найти её полезность.
- Где физрук? – порыскал он весёлыми глазами по офицерскому строю. – Бери людей!
Преподаватель с кафедры «Теории и организации физподготовки» полковник Борщ любил приватно-доверительно побеседовать с молодыми офицерами либо на перекуре в туалете между лекциями, либо в свободное от занятий время в Тапе о нюансах «практической службы в войсках». В одной из таких бесед он, поглядывая на Георга Черепицына, как отвечающий школьник на учителя, стараясь угадать по выражению его лица, угадал ли с ответом (Георг из самой гущи войск прибыл в институт), сказал, что руководящий состав частей не то что недопонимает важности физического здоровья подчинённых, а настолько завален неотложными задачами, за невыполнение которых «шкуру спустят и голым в Африку…», что физподготовка волей-неволей отодвигается на «всякий непредвиденный случай» Непредвиденный! Следовательно, начальник физподготовки должен спортивную базу содержать в постоянной боевой готовности. Как солдат оружие! Капитан Черепицын после этой фразы лёг спиной на травку, прикрыл глаза и сложил руки на животе, как покойник.
Какая спортивная база во вверенной полковнику Онучину части? Вот этот серебряномедальный городок с железными турниками и брусьями и растоптанная, в отличие от приклубной, волейбольная площадка. Да ещё стадион.
Стадион… Когда-то в незапамятные времена за казармами, складами и ещё какими-то служебными строениями на тысячелетней целине появились бульдозер и грейдер и довольно сносно разровняли большую поляну. Один валун, правда, остался. Как ни старался бульдозер давить на него плугом, разгребая траками неуступчивую щебёнистую почву и надрывно ревя, валун на эти потуги не обратил никакого внимания. Тысячи лет он выглядывает из кольских недр, любопытствуя, а что тут делается? И ещё тысячи потратит на это праздное занятие. Льды ползучие миллиионнотонные ничего с ним поделать не смогли, а эта железная козявка – тьфу! Так и остался он наблюдать из-за футбольных ворот, с каким азартным бессмыслием бегают по пыльной щебёнке какие-то мурашки на тонких двух ногах, живущие мгновения.
Шатов, ещё представляя в уме, как сейчас приведёт офицерство на стадион бегать по избитым выщербленным щебёночным беговым дорожкам, на которых любая собака ноги поломает, чувствовал себя виноватым. Но вот из штаба выскочил в расстёгнутом кителе и без фуражки медик лейтенант Буланов с мячом в руке. Когда управился? Ведь был на построении. С криком «Полундра!» метнулся он на волейбольную площадку. Не успел начфиз сообразить, что произошло, как у него в руках невесть откуда появился судейский свисток, а верзила Пеньков, положив ему руку на плечо – не двухпудовую ли гирю положил? – легонько подтолкнул:
- Иди свисти: люди ждут.
Посмотрел Шатов в удаляющуюся к штабу атлетически красивую спину майора Рестова и пошёл свистеть.
О каких занятиях теперь ведёт речь начальник штаба?
- Товарищ подполковник, по поводу непроведения занятий надо сначала разобраться.
- Вот я и разбираюсь, - отобрал он у Шатова журнал. – И спрашиваю, почему вы, офицер с высшим специальным образованием, с момента прибытия в часть и по сей день (а это уже достаточный срок, чтобы проявить свою образованность) не выполняете своих прямых служебных обязанностей?
Всё это он говорил, садясь за стол и брезгливо открывая журнал, словно боялся выпачкаться.
- Товарищ подполковник… Товарищ подполковник… - задыхался Шатов, видя, как тот аккуратно ставит свои автографы там, где положено ставить их ему, начальнику физподготовки.
- Вот всего-то шесть занятий, - звучала в голосе начальника печальная задумчивость. – Нонсенс! Занятия проводил Шульман, а деньги за это получил Шатов. Обидно даже.
- Товарищ подполковник!
Подполковник смотрел на старшого, как рыболов на трепыхания окуня на крючке, любуясь его сверкающими на солнышке боками.
- На первый раз, товарищ старший лейтенант, объявляю вам выговор за систематические уклонения от прямых служебных обязанностей. Словесный.
На какое-то время Шатов разучился произносить слова.
- В следующий раз вынужден буду написать приказ по части: ваше поведение вызывает сомнение, соответствуете ли вы занимаемой должности.
Михаил издал нечто напоминающее мычание, но начальство этого не заметило и гнуло своё:
- У вас когда выходит срок присвоения очередного воинского звания? Меньше года, по-моему, осталось. С такой-то аттестацией… Всё. Идите, товарищ старший лейтенант. Свободны, свободны… Я же сказал – свободны!
Вечером, в библиотеке клуба, перед сеансом кино, рассеянно играя с ним в шахматы, Глуздырь выдал в общем-то страшную по сути характеристику начальнику штаба:
- Спокоен, как удав, заглатывающий кролика.
Рестов наблюдал их игру и, когда Михаил к личному своему удивлению вынужден был сдать партию, которую не сомневался выиграть, отозвал его в сторону.
- Вообще Борис Моисеевич мужик добрый, но на этой должности такие качества не афишируются. Он по-отечески отругал тебя, а оргвыводов делать не будет. Словесный выговор – это не оргвыводы. Но попугал тебя не абы попугать.
Он абы никогда ничего не делает. Каждый отец всыпает сыну ремня не с целью причинить боль – она, как и ремень, всего лишь средство – а с целью направить на путь истины, как говаривали наши предки. Он рисовал тебе перспективу. Мрачную, конечно, но другой нет. На базе, Михаил Романович, навешано задач, что вериг на добросовестном юродивым. Неподъёмно. Если все их расставить по времени, то суток не хватит. Это в учебном заведении занятия идут по расписанию, а наша база – рабочая лошадка, которую берут напрокат. Ей бы успевать возить, а твоя физподготовка…
- Да? А как быть с двуединым принципом воспитания – духовное и физическое? Марксистско-ленинская подготовка предполагает…
- Вот тут табу, Михаил Романович. «Не замай!» Было такое выражение на Руси. Кто в стране хозяин?
- Народ!
Взгляд Марка Максимовича чем-то напоминал взгляд Шульмана после того, как Шатов отказался расписываться в классном журнале за непроведенные занятия.
- Как ты сказал? Народ? Если откровенно, своя ли голова у тебя на плечах? Не обижайся, пожалуйста, на резкость, но надо же и самому кое-что видеть. Хозяин в стране, Михаил Романович, партия. Подожди, подожди, дискуссия на эту щепетильную тему может затянуться надолго и мы рискуем забыть, о чём наш разговор, да заодно и то, зачем мы пришли в клуб. Хозяин – партия. А какой хозяин поступится своим?
- Что-то не пойму, Марк Максимович.
- Второй звонок, а моей Дианы Васильевны что-то не видно. – оглянулся Рестов. – Ладно, пошли.
По пути в зал он продолжил:
- Твоё – это физподготовка. Марксистско-ленинская – это принадлежит партии. Всякое сложное – оно до тех пор сложное, пока ни откроется принцип. Думай, проникай в суть и не удивляйся тому, что открываешь, а старайся понять. Соглашаться или нет – дело твоё, но… Только для души. Текущую реку в одиночку не остановишь. Так что насчёт занятий – ты подписывай, Не думай, что Борис Моисеевич пренебрегает физподготовкой. Он сам расписывается за свои занятия, которые в большинстве не проводил. Вынужден.
- А если принципиально?
- Ты о чём? Слетит с должности и на его месте окажется другой, без твоего «принципиально».
- Получается – кормить матроса недоваренной картошкой? Понос будет. – Михаил посчитал, что образно сострил. – Значит – врать?
- Враньё разное бывает. Злое, невинное, вынужденное, во вред и на пользу. На эту тему можно научные трактаты писать. В нашей армии оно вынужденное. Вред от него, не скрою, есть, но где-то там, в глубине, куда заглядывать у начальства нет времени… А иногда и храбрости. У того, кто поумней. И оно, начальство, естественно, видит то, что лежит на поверхности. А на ней лежит всегда одно – боевая задача. Именно за неё командир и отвечает. Головой. Все мы люди, все мы человеки, и испокон веку движет нами, да и любым живым существом, величайшая сила – страх перед наказанием.
- Трусить наказания!..
- Наказание наказанию рознь. Тоже тема для трактатов. Оставь её учёным и пользуйся их выводами, в том числе и о страхе. Над каждым офицером висит столько «домокловых мечей»… Чем выше должность, тем больше мечей и тоньше ниточки. Не каждый из них может голову отсечь, но один может. Какой? Вот ото всех и спасайся. Попробуй Артур Лукич доложить наверх, что аэродром готов к приёму самолётов, если он не готов. Что будет?
Шатов мог представить, что будет, но его подмывало задать каверзный вопрос.
- А если доложит, что аэродром не готов?
- Будут искать причину. В лучшем случае. А то просто дадут по загривку. База для того и существует, чтобы аэродром был готов постоянно. Всё остальное – мелочи, в том числе и физподготовка.
- И марксистско-ленинская?
Майор взглянул на Шатова и усмехнулся. Ласково так, прощая попытку ребёнка вмешаться во взрослый разговор.
- Въелась она тебе. – Опускаясь на стул, он обернулся. – Ну, вот и моя Диана бежит… Относительно политподготовки пораскинь мозгой вот над чем: попав в капкан, лиса отгрызает себе ногу и тем самым спасает себе жизнь.
…И вот сейчас от него снова требуют вранья. Шатов видел перед собой красные невыспавшиеся глаза командира, лицо его, из комков слепленное. Ждал
ответа командира. Шумно вошёл Дышло
- Артур Лукич!.. А-а, и ты туточки, хвизрук! Ну, шо, задачу получил?
- Задачу он получил, - ответил за Шатова Онучин,- да вот предвижу по его внешности, что у него в наличии имеются непредвиденные сомнения.
- А – мозговращенец! – громыхнул замполит стулом, садясь за стол спиной к Шатову. Повернулся к нему боком. – Так шо за сомнения?
- Почему нельзя написать правду?
- Артур Лукич, вы ему задачу разжевали? Так шо ж ты, старший лейтенант
с высшим образованием, не смог допонять? Правду тебе? Её командир и растолковует. Инструктаж был? Был. Заведущая брехать не станет. Осталось его документом подтвердить. Какие могут быть сомнения? Чи не доверяешь своему командиру? Ему командующий доверяет. Государство, па-артия. А ты хто? Чи офицер, чи шо?
Оказывается, замполит знает о том, что ошпарилась некая Верёвкина, и какое именно действо поручает Шатову командир. Получается, что у них всё уже заранее решено и распланировано, а он так – в роли шестерёнке в механизме, которой совершенно незачем знать, для чего в итоге она крутится. На миг возникло видение. Лекция по истории партии. Тема: «Культ Сталина». Над трибуной голова партмухача, как называло его институтское офицерское простонародье, полковника Пулькина. Все остальные детали его организма умещались за трибуной. «Апологеты сталинизма десятилетиями внушали советскому народу, что мы, народ, всего лишь безмозглые винтики в государственной машине… Мы не винтики! Мы – люди! И каждый человек – это вселенная мысли, товарищи!» Ага, вселенная мысли! Что ж эти двое крупнозвёздные обращаются с тобой, как с безмозглым винтиком? Заменили на лозунгах слово «Сталин» словом «Партия» - вывеску сменили, а суть всё та же. Так рассуждал Михаил уже в мутном штабном коридоре, шагая с горящим от возмущения лицом в строевой отдел к майору Рестову. За советом он шёл к нему или за сочувствием? И за тем, и за другим. Уж если у тех двоих было созвучное беспокойство о судьбе заволжской дурёхи, и уж если Михаил решился вести расследование её дела по наставлениям Марка Максимовича, который – к тому же! – обучается на последнем курсе юрфака, то к кому же другому обращаться малообстреляному детективу за успокоением души и совести? Навстречу попалась Таисия Холопова – выскочила из какого-то кабинета, обдала голубизной глаз и остановилась, как испуганная.
- Ты чего такой, Миша?
Вид у неё озабоченный и решительный. Он тоже остановился, словно она ему в грудь рукой упёрлась.
- А что?
- Да у моего Холопа точно такая свирепая физия, когда он с работы приходит.
- Ничего особенного, Таисия Николаевна, полный авиационный порядок.
- Авиационный? Говорят, когда бог на земле порядок наводил, авиация в воздухе была.
Уходя от неё, он не слышал стука её каблучков. Значит, стояла. И, значит, глядела ему вслед. А это в свою очередь означает, что взволнованность его уже внутри не умещается – выплёскивается людям напоказ. Афоризм Пети Игнатова:
«В любом деле главное – не психовать, а держать себя в собственных руках». Прав Петя. Будем держать!
Марк Максимович встал из-за стола, размял в пальцах сигарету.
- Пойдём покурим.
В коридоре он сел на подоконник, открыл форточку. Слушал, не слушал, поглядывая в окно и струйкой выпуская дым в просторы заполярья? Михаил поторопил майора:
- Будем соображать, Марк Максимович?
- Да что тут соображать? – вдавил Рестов сигарету в блюдечко, которое, как всегда, ниоткуда возникло в его руке. – Всё яснее ясного: если Верёвкина даст такую расписку, то отвечать за всё будет сама.
- А не даст?
- Отвечать будет повариха Самохвалова, так как поручила свою работу, профессиональную, исполнять простой подсобнице, которой даже рядом с плитой находиться не положено. – Марк Максимович снова поглядел куда- то далеко за окно, глаза его сузились и на лице появилась непонятная Михаилу решительность наподобие: «Господи, да чёрт с вами!» Он вздохнул, потёр подбородок, будто проверил, чисто ли выбрился, и продолжил: - И ещё нагорит вплоть до увольнения заведующей детсадом Левицкой. Лидии Витольдовне. За нарушение техники… Правил безопасности, - майор будто бы уже писал приказ, - выразившееся в допущении к опасным технологиям непроинструктированного работника, повлекшее за собой несчастный случай с тяжёлыми последствиями. Как звучит? Вот во что превращает русский язык канцелярщина.
- Не понимаю, - и, действительно, не понимал Шатов, - почему командир хочет наказать и без того пострадавшую?
- Не… Ах, да! Ты же не знаешь, наверно. Дело в том, что Лидия Витольдовна есть жена нашего Пролетария.
- Левицкая – это Дышло?
На губах Марка Максимовича прогядывалась осторожная улыбка.
- Левицкая! Звучит? А Лидия Витольдовна Дышло? Вот то-то. Ты её видел? Увидишь. Неотразимая женщина. Мечта мужчины!
Рестов не улыбался. Он что-то не договорил, а, может, и договорил, но уже где-то там, в молчании своём.
- Впрочем, это уже мимо дела,- очнулся он. – Надеюсь, ты понял, что Пролетарий свою жену спасает.
- А как же командир?
- Уясни себе, наконец, что в нашей армии ни один командир замполита не ослушается.
- Почему?
- Детская почемучка… Партийный билет в кармане. И оставим это. Вот что скажу тебе, Михаил Романович. Ты человек, пока ещё не зараженный армейским подхалимством. Кривить душой не научен. Пока. А там бог знает. Следовательно, расписку с Верёвкиной не возьмёшь.
- Не возьму. И расследование проводить не буду: подлое оно.
- Горяч… Не обжигался ещё. Получишь серьёзное взыскание, а расследование проведёт кто-то другой, более покладистый.
- А я один внештатный дознаватель.
Майор пошарил в кармане кителя, видимо, в поисках пачки сигарет, и с лёгким разочарованием поставил блюдечко на подоконник.
- Знаешь что? Ведь после того, как будет получена эта злополучная расписка, все материалы расследования можно похерить…- Последние слова Марк Максимович произнёс растянуто, как певец заключительную ноту. – Мой совет: если хочешь выйти из этого действа с чистой совестью, то поезжай в больницу и предупреди испуганную деревню, чтобы она ни в коем случае никому не давала такую расписку. А вымогатели будут. Иначе работу потеряет. Впрочем, она её и так… Ну, там видно будет. Поезжай.
Рестов направился к себе в кабинет.
- Левицкую уволят?
- Левицкую? – обернулся майор. – Кто её уволит?
Не было никакой нужды ходить в детский сад – объяснительные записки Левицкой и Самохваловой лежали у него в папке.
На выходе из штаба стоял и дымил сигаретой капитан Глуздырь с красной повязкой дежурного по части на рукаве.
- Ты куда так спешишь? На обед ещё рано.
- В детсад.
- Детишки накриминальничали? Или на Лиду Витольдовну глаз положил?
- Да я её вообще не видел никогда. Кстати, почему она не Дышло, а Левицкая?
Мнение Рестова по этому поводу он уже знал, а Вилен, может быть, что-то оригинальное добавит. Напрасно надеялся: тот слово в слово повторил Рестова.
- Послушай, Виль, а твоя благоверная на твоей фамилии?
- А чо?
- Ну, Глуздырь тоже не ласкает слух.
- Она такая же чумичка, как и ты. В русскую историю надо врубаться не только по учебникам, а как в марксизм-ленинизм – по первоисточникам. Наполняю твои мозги знаниями: Глуздырь – это по старорусски оч-чень сообразительный мужик. Запомни. А она… Цитирую: «Конферансье меня объявит: Ирина Глуздырь! Зал обхохочется!» Не в цирк же она, видите ли, готовится, а на эстраду. Так и осталась Снежиной. Чумичка. Ну, давай, рули: она тоже баба… Хотя, когда о ней, то слово «баба» как-то не выговаривается. Мечта! Но соперница в гарнизоне для неё имеется.
- Уж не Зина ли Любая?
Вилен как-то оценивающе посмотрел на сигарету, поплевал на её огонёк и выбросил в урну рядом со входом в штаб.
- Э-э, Махал Романыч, Зина не из той художественной школы. Если они из фламандской, то она из итальянской, а если они из итальянской, то – наоборот. Я плохо в искусстве разбираюсь. Но общее у них есть: выбирают сами. Положи себе это в котелок на полочку.
В детсад он не шёл – летел, прижимая папку с документами к боку, где сердце выстукивало бодрую мелодию. И не зря. Навстречу ему из-за скромного стола заведующей, тряхнув золотыми волнами волос, поднялась сама Мерилин Монро. В глазах, от которых в стороны и вверх расходились чёрные лучи ресниц, мерцала не враз понятная улыбка. Нет, не приветливая. В ней можно было уловить удовлетворение произведенным впечатлением. Улыбка для себя. Лидия Левицкая никого обвораживать не собиралась, но – обвораживала. И это было для неё чем-то обыденным. Она встала, изящно огладив изящными ладонями необыкновенной крутизны то, что сразу ниже талии.
- Здравствуйте. Старший лейтенант Шатов, да? Прошу.
Не говорила – пела.
Вошёл. Сел. Между ними только стол под голубой клеёнкой в белую клетку. Положил папку на колени и вспотел.
- Вы по поводу Верёвкиной? Я всё подробно описала в объяснительной.
Эх, как она со вкусом, ну, чёрт побери, не просто так, инстинктивно, что ли, а с умыслом ведь, подобрав сзади подол, опустилась на стул.
- Да… Я обязан… Что-нибудь новое… Вдруг что пропустили…
С откровенной насмешкой смотрела на него Левицкая прозрачно серыми, с парчовой искрой, глазами. Может ли быть насмешка доброй? Ну, хотя бы не обидной? В этот миг Михаил понял: может. Не так ли благородные французские мушкетёры улыбались проткнутому шпагой сопернику? Сказала ли она что-нибудь новое по делу Верёвкиной? Шатов не вспомнил бы, если не считать слов, которые вязались бы не с этим одушевлённым очарованием по имени Лида, а, например, с Ниной Ивановной Топталовой: «Сама дура деревенская. Замызга. Долбили ей, что твоё от и до. Так не в свое дело свиное рыло сунула!»
Вышел из её кабинета, словно из западни выскочил. Постоял на крыльце детсада, отпаиваясь холодным влажным ветром. Редкие снежинки покалывали щёки и лоб. Неспеша ложился снег на обмороженные камни, которые, торча из-под него, казались чёрными. Сосны и ели стояли в замершем строю, бодро
принимая на себя зимнюю белизну. Вот тебе и заполярье, подумалось, то снегу мало, то свету мало. Отвлёкся, Но вечером за ужином, не выдержал, поделился с ребятами впечатлением от Левицкой. Они одобрительно пошумели, а Вилен, глядя на подошедшую Зину, подвёл итог:
- Эта женщина, Мишель, как северное сияние – красива, но недосягаема.
- Уж не обо мне ли речь?
- Не о тебе, слава богу. Успокойся: неотразимее тебя на Кольском нет.
- А в Ленинграде? – стрельнула она глазами на Шатова.
- И в Ленинграде, - покосился на него Глуздырь.
Михаил перестал терзать вилкой котлету из трески, замер, опустив глаза, чтобы не видеть Зину, да и Вилена, ждущих от него ответа. Обойдутся. Его смущал один вопрос: откуда Зина знает о его злоключениях в городе белых ночей?
После этой, необязательной, встречи с заведующей детским садом несколько дней, как он ни настраивался, она никак не могла ему присниться – тут же просыпался.
В больницу на свидание с Верёвкиной он поехал. Её голова замотана бинтами, как у человека-невидимки Герберта Уэллса. Возле койки сидит её муж, на плечи белый халат накинут, подбородок в грудь упёрся, чуб цвета гниющей соломы нечесаным пучком свесился на лицо. С какой ребячьей надеждой глянул он на Шатова, когда тот представился! Не привык ещё Михаил к таким взглядам, смутился. Тамара рассказала то же самое, что вычитал он из объяснительных записок. Но в них она выглядела дурой-бабой, а в рассказе её самой – глупой девчонкой. - Ой, как притко было! И пошто я, горемычная, за тебя, Пашка, в замуж
пошла? Приехал. Весь в морском. Все девки… А он меня одну. Красивше-то и не было… На што я теперь годная?
Такой вот шёпот слышался из одной дырки в бинтах. В другой, в глубине тёмной, угадывались её глаза. Помня совет Марка Максимовича, Михаил ей и Пашке Верёвкину наказал никому не давать расписку в том, что инструктаж с нею проводился.
- Ничегошеньки со мною ни про што не разговаривали никаких разговоров. Приставили к вёдрам да тряпкам, как какую неграмушную, а я ведь девять классов закончила…
Заключение расследования Шатов писал в своей «одиночке». Как-то не хотелось ему делать это в кабинете «трёх пескарей». Или бессознательно опасался чего-то? Не хотелось думать, искать причину нехотения, но чуял: она есть. Душевное состояние, отдалённо, правда, но всё же напоминало то, какое было у него, когда за школьной партой на уроке русского языка он, прикрывая листок бумаги рукой, сочинял стихи для Вики Габрилович, которая, осиянная солнцем, сидела в другом ряду за партой возле окна и то ли очень внимательно слушала учительницу, то ли о чём-то мечтала. Ясно, что не о нём, не о Мишке Шатове: она его не только на уроке, она его вообще ни в какой жизни не замечала. А сосед по парте Колька Стуканов, двоечник профессиональный, всё пытался заглянуть в его листок по привычке всегда у Мишки списывать – и русский, и алгебру. Стихи не получались. Вот и заключение расследования теперь тоже не давалось – примеряло к себе слова, как красавица шляпку, и каждое брезгливо отвергало.
Злость на Вику Габрилович и на Лидию Витольдовну имели одну природу: они обе его не замечали. Вика – это уж точно, историей подтверждено. А Лидия… Витольдовна. Северное сияние! Ну, на кой она ему? А – он ей? У неё Дышло, подполковник – нос бульбой, пузо – мешок сала, в мозгу, если сделать ревизию, недостача извилин обнаружится. Чем он смог её завлечь? «Пути господни неисповедимы». Пути женщин ещё неисповедимее. Выходя из столовой, где Вилен Глуздырь сравнивал Левицкую с северным сиянием, Шатов вспомнил вычитанную в сборнике «Афоризмы» фразу, утверждающую, что недоступных женщин не существует. Кто-то из великих не с бухты-барахты её сформулировал!
Вилен сказал:
- С великими не спорят, но есть женщины, которые выбирают сами. Лидия Витольдовна типичный представитель этой особи.
Нет, не выискивалось в голове, за что она выбрала Пролетария. Как-то внезапно произошла смена кадров, и вот перед внутренним взором уже не местная заполярная Мерилин Монро, а другая красавица неотразимая – со скромно приспущенными ресницами и бровями, как крылья альбатроса, - Люсенька Маркарова! Неисповедимая. Грудь её к груди его приникала, не стесняясь, - два упругих живых, тёплых мячика грели его сквозь рубашку, и руки невольно обхватывали девичью спину и, нащупывая застёжки лифчика, притягивали к себе податливую и в то же время ломкую фигуру. Лицо горело не от полового возбуждения, а от стыда: вдруг она подумает, что на уме у него – раздеть и… Язык даже в мыслях не поворачивается сказать эти слова. Она семафорила глазами (Это по-флотски, а попросту поднимала их ему навстречу и вновь прикрывала их ресницами) и в грудь ему шептала: «Не торопись, Мишенька: у нас всё ещё впереди. Потерпи немного – и всё у нас будет вдоволь, чего тебе сейчас так хочется…» Чёрт бы побрал неисповедимых женщин с неисповедимой психикой! Чем я хуже Дышлы?
Заключение он сдал в строевой отдел. Марк Максимович усмехнулся с непонятным выражением на лице, спросил:
- Командиру не показывал?
- Я – как положено. От вас документы получил, вам и возвращаю.
Хитрил старший лейтенант – командирского гнева опасался. В каштановых глазах Марка Максимовича дразнящее пританцовывали бесики – видели истину за прозрачной занавеской с титрами «как положено». Несколько дней, настроенный по-боевому (по-петушиному?) Шатов жил и служил в коконоподобной настороженности – ждал вызова к командиру. Нетерпелось спросить Рестова о судьбе своих материалов расследования, да как-то момента подходящего не попадалось. Может, и не искалось? Впрочем, отсутствием момента он сам себя то ли оправдывал в несолидной робости, то ли успокаивал: если они, Дышло с Онучиным, молчат, значит, я прав. Прав… У каждого своя правда. А есть ли какая высшая, всеобщая правда? Так какая она и где? Кто с нею встречался? Неотразимая и недосягаемая женщина, Лидия Левицкая, продолжает работать на прежнем месте, а деревенская глупышка Тамара Верёвкина долечивается в больнице, попав туда не из-за своей халатности, а из-за халатности Левицкой. Где правда? Не заглянула она в этот уголок… Э-э, товарищ старший лейтенант с высшим образованием, разберись, что тут, правда или справедливость? Правда – это то, что происходит, а справедливость – это как
происходит. В такое рассудительное состояние он приходил обычно на койке в «одиночке», в горизонтальном положении, созерцая узоры нитевидных трещинок на потолке. Никакого определённого вывода в этот раз он не достиг, застрял на промежуточном финише. Правда… Справедливость… Чушь: и то, и другое только в теории. Марк Максимович, конечно же, ознакомил командира с тем, к какому заключению пришёл Шатов в результате своего расследования, выводы которого, как перст судьбы, были направлены на главных виновников происшедшего – повариху Самохвалову и заведующую Левицкую. С каким мстительным чувством обвинял он последнюю! Спрашивается: за что? Онучин день за днём не обнаруживает своего отношения к этому событию. Вот только подполковник Дышло на одном из занятий по текущей политике, увязывая действительность с наукой, с почти настоящим огорчением на лице говорил о том, что есть ещё в базе офицеры, которые, несмотря на своё солидное образование, недопонимают ещё политики партии и учения Маркса-Ленина, и ведут себя на грани невыполнения боевого приказа. Зная, что сейчас на его красные, будто их ему натрепали, уши смотрят все, потому что взгляд лектора, выполняя роль указки учителя, был направлен именно на них, на предательские уши, Шатов упорно смотрел в книгу «Материализм и империокритицизм», на внутренней стороне обложки которой карандашом было помечено: «Сездит взнат нащот вагона в вещевом одделе.» И ещё один осколок долетел до него, запоздалый, на излёте. В кабинете «трёх пескарей». Капитан Быстров вдруг ни с того, ни с сего спросил:
- Михаил Романович, а почему ты до сих пор не в партии? Офицер с высшим образованием. На штабной должности…
- А ему образование не в прок. Хто ему рекомендацию дасть?
На излёте осколок, а царапнул чувствительно. Шатов оторвался от черчения таблицы шахматного турнира управления и наткнулся на строгий взгляд замполита – узко, до черноты прищуренный глаз, косо перечёркнутый упавшей со лба прядкой нескольких волосин. Дуэль взглядов он не выдержал, хотя правда была на его стороне. Опытом подобного дуэлянта он не обладал.
Это он за Левицкую, за жену свою шпыняет. А что это значит? А значит то, что командиру нечем возразить против выводов Шатова, и дело Верёвкиной теперь становится делом Левицкой. Вот и бесится Пролетарий, как злой кобель за забором – лаять можно, а укусить невозможно. Левицкая тоже чувствует себя далеко не комфортно. Видел Михаил однажды, когда шёл в свой кабинет по коридору, как у окна в торце его, где обычно курил Марк Максимович, стояла она. Майор полусидел на подоконнике и разминал сигарету. Чувствовалось, что давно разминает. Вид у него был: «Терпи, казак…» Услыхав шаги Михаила, она оглянулась. Персиковая матовость её лица казалась покрытой кукольной блестящей краснотой.
- От кого уж, а от тебя, Марк, не ожидала…
Уходя, вместо «до свиданья» или «прощай» иногда говорят нечто другое. Она ничего не сказала, а на михаилово «Здрасьте» вскинула гневное лицо и прошла мимо, как командир впереди роты на параде. Прекрасные глаза сверкали влагой. Бриллианты, а не глаза! Майор сломал сигарету и выбросил её в форточку. И скрылся за дверью
строевого отдела, поманив Шатова за собой. Со щекотливым предчувствием интересного разговора о справедливости, которую он, старший лейтенант Шатов,
достойно защитил от… Ну, хотя бы вот от этой северной Мерилины, он вслед за Рестовым вошёл в кабинет. Предчувствие не оправдалось. Марк Максимович со словом «распишись» подал ему листок бумаги. В глазах у него таилась какая-то шульмановская скучная печаль. Листок оказался приказом командира о создании
комиссии по проверке имущества административно-хозяйственного отдела – АХО. Проверка годовая. Председатель – старший лейтенант Шатов. Члены: инженер Таисия Николаевна Холопова и бухгалтер Анаида Степановна Микаэлова, по характеристике Глуздыря – вишенка надклюнутая не один раз, но сладость её, должно быть, невообразимая, хотя клевать-то, возможно, уже и нечего. Характеристика к делу не относилась, но и не повисла бесследно в воздухе, а подтолкнула Шатова к наблюдениям, в результате которых родилось в нём волнительное открытие: а ведь немало в этом городке величиной с хорошую деревню интересных женщин! Поделился открытием с Виленом, а тот мимоходом ответил: «С голодухи». Вот если бы пожаловался на расстройство пищеварения, то он ответил бы: «Съел чего-нибудь – пройдёт».
- Инструктаж у Мордовина Андрея Васильевича, - скучая, едва ни зевнув, сказал майор.
Задачу комиссии начальник АХО – пожилой, изношенный дядька с лицом как бы наспех слепленным из сырого чёрного хлеба, довёл быстро:
- Чего тут делать? В основном мебель пересчитать. Ты с Тасей будешь считать, а Анаида Степановна сверкой займётся. Дело плёвое, но ответственное: каждая табуретка – деньги. Но Тася – работница опытная.
Шатов вспомнил, что его самого недавно приглашала Микаэлова сверить, что числится за ним как за комендантом штаба по его документам и по документам АХО. Сошлось.
- По бумагам всегда сходится, - продолжал Мордовин, вставляя в бескровные губы папиросу «Беломор», и льдистые глаза его с постоянной слезой, сострадание вызывающей, оказались вдруг цвета примороженного дюраля.
День в зимнем заполярье не день, а незаметно соединённые меж собой очень долгие рассвет и закат. Вдоль дороги, накатанной санями от столовых до подсобного хозяйства – деревянного припавшего к сугробу хлева с нахальными орущими свиньями внутри – на раскоряченных в разные стороны столбах лампочки горят почти весь день. Таисия Николаевна шла впереди, Михаил – за нею. Ботинки всё же проваливались в, казалось бы, плотно укатанной санной колее, и каждый раз от неожиданности провала по спине пробегал холодок – эхо испуга. Перед ним ровно строчила шаги его временно подчинённая женщина, легонько и приманчиво повиливая чёрным подолом косматой шубы, тоже иногда неожиданно, как синкопа, проваливаясь в снег и при этом визгливо вскрикивая – то ли от страха, то ли (стал подозревать) от удовольствия.
- Надо было лыжи взять.
Она остановилась, застряв сапогом в очередном провале, повернулась к нему боком.
- Лыжи? – Лицо по-девчоночьи румяное, глаза блестят. – Да мой мешок с соплями их ещё и не распаковывал: снегу ему мало!
Снегу мало… Это в заполярье. Зимой.
В кабинете Онучина, где-то ещё в ноябре, проходило внеплановое совещание командиров и начальников. За окном надрывно выл и метался, хлеща в стёкла окон снегом, как заиндевелым веником, очередной снежный заряд. Шатов по привычке (вот уже и привычка есть!) любовался живой картиной: на бледно-сиреневом фоне стены, создающим впечатление глубины, Онучин в синем кителе. Неужели, никто не замечает этой гармонии тонов? У всех лица двух вдохновений – либо деловые, либо скучающие. Накануне сгорел деревянный дом.
Из какой древности возникли здесь деревянные хибары ёмкостью в одну немногочисленную семью? На этой вот каменной доисторической плите над хмурым озером, нечасто утыканной тощими соснами да такими же елями, да корявенькими берёзками. Неужели здесь просто так вот, не ради выполнения каких-то государственных задач, жили люди? Дом горел красиво. Оранжевое, жаром обдающее пламя, струйно обтекая брёвна, объединялось над ними и, словно в гигантскую трубу, вздымало к чёрному небу, рассыпаясь там клочьями и искрами. Гудело. Пока примчались воющие пожарные автомобили, пока пожарные матросы раскатывали рукава, заливать им досталось лишь лениво догорающие головёшки. Зато здорово шипело и пар валил валом.
Шульман, оттянув рукав шинели и повернув наручные часы циферблатом к пожару, спокойно сказал: «Итого меньше десяти минут.» В отсветах неторопливого, как бы отгулявшего и теперь отдыхающего огня ещё передвигались неуклюжие чёрные привидения, таская за собой мокрые пожарные рукава. Народ стал расходиться – спать пора: далеко за полночь. Михаил повернулся с той же целью уйти, и встретился с Быстровым. Тот указал подбородком в сторону пожарища: «Вот и у нас свой дом Павлова.» Припечатал.
- Вот и у нас дом Павлова, - почти слово в слово повторил командир на совещании. Столы в его кабинете, как, наверно, во всех «руководящих» кабинетах, стояли буквой «Т». Стулья вокруг придвинуты к стенам буквой «П». Тёмная синева от кителей офицеров. Онучин любил говорить красиво, но достигал этой любовью лишь некоторой оригинальности. Начальник пожарной части капитан Павлов слушал его, глядя куда-то под стол. Лицо у него такое же измождённое, как у Карягина, и так же дёргаются желваки под обезжиренной кожей щёк.
- Первый пожар на Высотке за всю историю нашего социалистического государства… Обидно, товарищи офицеры: столько перевернули таких объёмов работ, а с природной стихией бороться не научились.
- Товарищ командир, занятия проводятся строго по утверждённому расписанию…
- И всё скурпулёзно записано в журнале?
- Ну, да… Так точно, - вдохновенно ответил Павлов на шпильку Шульмана, не подозревая того, что это шпилька. Шатов обнаружил её сразу и подумал о начальнике штаба, что ехидна он всё же, хоть у самого рыльце в пушку. Это насчёт записей в классном журнале. Борис Моисеевич повёл уголком рта в сторону и стал печально рассматривать голубую скатерть на командирском столе.
Шатова внезапно осенило: из этого сукна голубого шьют парадные погоны авиационным солдатам и вшивают канты в авиационные офицерские брюки. И ещё в генеральские лампасы. Это ж сколько списали кантов, лампасов и погон?
- А я вам константирую, Павел Захарыч, - голос Онучина из огорчённого превратился в твёрдый, командный, - что занятия с пожарниками проводятся достопримитивно.
С крякнувшего стула поднялся подполковник Пеньков, заслонив собою всё окно за спиной. Лицо Онучина повело вкось, словно он сделал глупую оплошность, на которой его вот сейчас и поймают.
- Товарищ командир Артур Лукич! Павлов боится возразить, а у меня пенсия в кармане, итёшки… Н-да… Пожарники подготовлены так сказать…
А почему, потому, что без практики. А без практики, как говорил товарищ Ленин, нету этой… Как её?.. Критерия. На гражданке пожаров много… Практика…
Дышло:
- Нам, значить, самим пожары устраивать? Для практики.
Оживление в зале, как пишут в газетах.
- Итёшки-мошки, Пролетарий Игнатович! Что говорит марксо-ленинская? Практика – это, значит, критерий! – И остался комбат стоять с пальцем, указующим в потолок, потому что командир замахал руками:
- Критерий, критерий… Он и показал. Из совершённого стихийного бедствия нам предстоит извлечь урок, чтобы каждый командир имел благоприобретённую возможность хорошо поработать совместно с собой. Мало у нас ещё инерции к делу и инициативы мысли. Не откладывая в долгий ящик, кругом повесить аншлаги, чтобы не курили, и всё опечатать в стенгазетах и боевых листках… Ну, что у тебя ещё, Павел Захарыч?
На щеках Павлова всё ещё продолжали дёргаться желваки.
- Товарищ полковник, я уже не первый раз прошу офицеров называть нас грамотно. Мы не пожарники, а пожарные. Нужно Гиляровского читать. Пожарники – это те, у кого всё сгорело.
- Так и у тебя всё сгорело.
Голос из «подполья». Автор предпочёл остаться неизвестным. Павлов захлопнул рот, стоял, играя желваками и наливаясь кровью.
- Всё ясно, Павел Захарыч, - не очень старательно сдерживая улыбку, заговорил Онучин. – Пожарники – это те, кто пострадал от пожара, а пожарные – это те, кто потушить пожар ситуационно не смог. Всем офицерам авторитарно рекомендую почитать Гиляровского. В библиотеке сей автор наличествует?
- Так точно! – спружинил со стула начальник клуба старший лейтенант Ухналёв. Пригладил свой блестящий, будто набриолиненный, политзачёс. - А как же!
- Мне – первому. У кого вопросы?
Вопросов было много. У начфиза два – хоккей и лыжи. Снег выпал – пора
лыжню прокладывать. Нужны люди, десять человек. Почему десять? Согласно правилам состязаний лыжня считается готовой, если по ней прошло не менее десяти лыжников. Ироническое возражение Шульмана: один хороший заряд и лыжню не найдёшь даже с Найдой. Возражал, глядя в окно, за которым нечего было разглядывать по двум причинам: за ним темно и к тому же стекло наполовину залеплено снегом, а заряд продолжал лепить. Дискуссия не имела перспективы, так как командир наложил краткую, но исчерпывающую резолюцию:
- Снегу мало. Что ещё?
- Каток замело, заливать невозможно. Нужна техника.
- Глушаков! Анатолий Петрович – по возможности. После выполнения боевой задачи – когда аэродром будет блестеть, как лысина у некоторых присутствующих, собирающихся покинуть наше офицерское собрание, етёшки- мошки.
Шутку командира приняли, оживились, но лысина Пенькова заалела пуще.
Опасаясь, что его заботы на этом останутся в стороне, Шатов поспешил:
- Товарищ полковник, при таких условиях я никогда не получу машину.
- Машину ему! Для подрыва боевой готовности! – не спросясь, взял слово Дышло. – Собери спортсменов, лопаты в руки – и нехай чистють!
- Резонная сентенция, - посерьёзнел Онучин. – А что? Воодушеви их – и даёшь Варшаву!
В этом случае говорят, что шило кольнуло в определенное место. Шатов взглянул на Рестова и словно живой воды глотнул. Или героина?
- Воодушевлять, товарищ полковник, - это служебная обязанность политработников. Я отвечаю за здоровое тело, а за здоровый дух отвечает подполковник Дышло.
Рестов смотрел в сторону командования, но Шатов видел и знал, что только для него Марк Максимович показывает из-за коленки точащий кверху большой палец.
- Ты… Вы шо себе позволяете на совещании, товарищ лейтенант?
- Старший лейтенант, - покривился Онучин. – Ладно мне тут дуэли. Каток всегда КПМ-кой расчищали. Посмотришь там, Анатолий Петрович, по конъюнктурной ситуации. Тут у нас, - полистал он календарь на столе, - на скорое время прилёта групп не заявлено – циклоном обложило. Так что посмотришь. Половина людского состава гарнизона по катку бегает, и матросы в том числе.
Кстати, Иван Иваныч…
Карягин поднялся.
Дверь осторожно скрипнула, в щели обзоначилось серо-лиловое помятое мужское лицо с глазами полными тревоги.
- Позвольтя?
- Разрешите, товарищ полковник? – И, получив разрешение в форме кивка Онучина, капитан Мордовин быстро вышел из кабинета.
Мгновение, другое командир смотрел на закрывшуюся дверь, скисшая улыбка делал его губы толстыми и влажными.
- Та-ак, - повернулся он к офицерам. – Зима началась. Где-нибудь чего-нибудь в очередной традиции прорвало… Ты сиди, Иван Иваныч. Мы это на чём заострились? А-а! Твой этот… Клоун-самоучка…
- Матрос Чарский.
- Он сапоги так и не нашёл?
- Да пропил он их! После бани пьяный был.
- Во! – воскликнул Дышло. – Суворовскую школу прошёл: опосля бани штык продай, а выпей! У нас матрос замест штыка куртки продаёт та сапоги. До седых волос дожили, товарищ капитан, тринадцать лет ротой командуете, а одного прохвоста воспитать не научились.
- На эту тему, Пролетарий Игнатыч, здесь только что говорилось, - со всхлипом произнёс командир роты охраны. – У меня есть замполит Зеленцов.
Рядом с Карягиым, который стоял, сжав добела кулаки возле карманов брюк, мгновенно возникла поджарая фигура молоденького лейтенанта, олицетворявшая испуг и виноватость одновременно.
- От только тому и научились за долгую службу, шо перекладывать на кого угодно. И молодым пример…
- Угомонитесь, Пролетарий Игнатыч! – оборвал его командир. – Марк Максимыч, приказ на расследование. Физруку.
- Кому? Да он завалил вже одно дело…
Нет, не сказал он, какое именно, а жаль: о случае в детском саду Шатов тут же выдал бы всем начистоту. Верёвкина всё ещё в больнице.
- На ошибках учатся, Пролетарий Игнатович, как Ленин. Михаил Романович, прошу не затягивать. И мыслию по древу не следует…
Возвратился Мордовин.
- Водопровод прорвало на Клубной. Колодец откачивать надо.
Павлов бодро встал. После афронта с пожаром от него требовалось особое рвение, чтобы подтвердить своё служебное соответствие.
- Машина будет!
- Ну, вот, с пожарником ты, можно константировать, договорился.
«Пожарник», едва коснувшись задом стула, подскочил:
- Товарищ полковник, я минуту назад…
- Ох, Павел Захарыч, я же ещё не читал Гиляровского!
После совещания в коридоре к Шатову подошёл начальник клуба. Вынимая из пачки сигарету и стреляя глазами по сторонам, спросил:
- Слушай, ты, академик с поплавком, скажи, что за хрен этот, как его… Гирля..
- Гиляровский?
Ну, да. Какой-нибудь профессор по пожарному делу?
С А П О Г И
Снегу мало… Вечером он зашёл к Аленину. С ним в кубрике жили ещё
трое – комсорг Кришталенко, врач, лейтенант медслужбы Буланов
и Витя Валечкин – незадолго до Шатова прибывший в службу снабжения ГСМ (горюче-смазочного материала). У всех четверых лыжи подвязаны под койками – как в училище старшина учил. Комсорг в это время находился в клубе, Буланов на дежурстве в санчасти. Николай с Виктором играли в шахматы. С ходу предложив сыграть сразу против всех, Михаил сел за стол, на котором кроме шахматной доски стоял графин с водой на донышке, и завёл разговор о снеге и лыжах. Снегу, действительно, маловато ещё, подтвердил Аленин, лыжи на камнях поломать можно.
- А заряд? Гудит, как паровоз.
- Да что – заряд? Заряд, он и есть заряд: он и то, что есть, разметёт по углам. Кстати, у Витьки второй разряд – твоего полку прибыло.
- Да мне бы только трассу посмотреть.
- Трассу каждый год новую выбирают. Снег одинаково не ложится. Но прогуляться по окрестностям не мешает. Север не мрачен, север задумчив. Лишь разглядеть надо. Только на спусках поосторожней: камни чуть присыпаны, замаскированы. Ты куда, Миша? Тут шах, а потом вилка на ферзя и ладью…
Только не знаю, смогу ли среди недели. Вечером? В три часа уже кошке глаза выколешь.
Помолчали, поразмышляли над шахматной ситуацией. Михаил всё увереннее ощущал, что от разгрома ему не отвертеться, и подумал, что зря он полихачил, вызвав на поединок враз двоих.
- Сдавайся, однако, - искренне удивился Аленин. – А Виля тебя аттестовал на уровне Геры Бурда.
Капитан Бурд, начальник метеослужбы, имел первый разряд по шахматам, на Северном флоте блистал, правда, не очень лучисто, но имел славу грозы местных шахматистов.
- Ты вообще-то Зиночку позови.
- Зиночку? – сердце у Михаила, похоже, подскочило, словно обжегшись. – Почему Зиночку?
- А она тут все трассы избегала… Извини, мат тебе. – Николай взглянул на Шатова. – А что? Приятное с полезным. Девчонка она строгая, не Анаконда с насосной. Или Найду вот… Да эта собачка сама впереди тебя побежит.
- Собаку?
- Ага. Она всё знает не хуже Зиночки. Новую партию начнём?
Найда – крепенькая небольшая собачонка, белая с чёрными пятнами, нос
острый, вперёд устремлённый, глаза на белом фоне – что угольки у снежной
бабы, но живые, внимательные. Хвост, как водится, кольцом. Постоянное место обитания её – это столовые и детский сад. Сейчас хвост её метался из стороны в сторону, напоминая пропеллер на малых оборотах. Глаза умно искрились и весь вид её был: «Ну, что – айда?»
Так сказать, за околицей, на краю тощей тайги припало к земле большое одноэтажное деревянное строение, покрашенное, как все дома в гарнизоне, бледной охрой. И считалось оно одновременно и домом офицеров, и матросским клубом – как когда надо. На фронтоне красной полосой – «избирательный участок». Перед клубом – спортивный городок с двумя сиротливо торчащими из снега волейбольными столбами. По словам Калмыкова здесь никто в волейбол никогда не играл, потому что, если упустить мяч, то вылавливать его придётся из озера Пермус. Сейчас оно представляло собой белую равнину. На другом краю её размыто виднелась прерывистая узкая полоса тайги. А за нею – там, дальше, грязнил дымом стылое, будто заиндевелое, небо обогатительный комбинат. На время лыжных гонок между волейбольными столбами натягивалось красное сатиновое полотнище – со стороны клуба «старт», со стороны тайги – «финиш».
Они с Алениным подошли к краю обрыва. Какой обрыв? Одно название.
Крутизна, правда, не для новичков.
- Двадцать пять градусов, - сказал Николай. – Примерно.
- Ты что? Трамплин тридцать!
- Ну, может, двадцать. Всё равно круто. До озера почти полтора километра.
Вылетают на него, как пуля, и проскакивают поворот. Минуту можно выиграть, если удастся вписаться в лыжню. А потом – вправо – и тягун в лес. Сам увидишь.
Вот Найда покажет. Но она сегодня вряд ли пойдёт: камни.
Камни выпирали чёрными клиньями из-под снега, отбрасывая бледные длинные косые тени. Кое-где торчали сосны и ели, обглоданные какие-то, вроде рыбьих скелетов. Они когда-то побежали по склону и замерли там, где их застала
какая-то команда, как в детской игре «замри-отомри», и стояли теперь в рассредоточенном строю до самого озера.
- И вообще, - продолжал Аленин, - какая нужда торопиться с лыжнёй? Соревнования всё равно не проведёшь. Через час уже темно будет. Лыжный сезон здесь начинается с двадцать третьего февраля – тогда и снег будет, и свет. А сейчас… Вот Найда бежит, она и скажет.
Неизвестно откуда перед ними возникла собачонка, тонко поскулила и уставилась вопросительно на Аленина. Хвост-кольцо тоже замер, изображая вопросительный знак.
- Смотри, Миша, если она пойдёт за мной, значит, лыжи не поломаешь на камнях. Найда –вперёд!
Николай скатился на несколько метров и остановился лыжами поперёк проторённых борозд. Упершись передними лапами в край спуска, собачка тоскливо тявкнула и повернула нос к Шатову. Смысл её тявканья перевести на человеческий язык не представляло труда: «Он, чо, чокнулся?» Николай возвратился, посмотрел назад.
- Пейзаж вообще-то красив.
- На фотоплёнку просится.
- Калмык снимал. У нас над койкой видел? Его работа.
- Впечатляет.
- Кстати, ты вот на этих лыжах собрался прокладывать лыжню? – спросил Николай уже в общежитии.
- А что? Финские, «Карху».
- Вот, вот, «Карху». Кто на таких лыжню торит? Сломаешь – Давид других не даст.
Давид Браславский. Толстенький, лысоватый с добрыми выпученными газами председатель спотркомитета Оленегорского горнообогатительного комбината. В роскошном, с колоннами, Доме культуры знакомил Шатова с ним покидавший север Серёга Калмыков.
- Бгасвавский Давид.
Ладошка его маленькая, жёсткая, мозолистая впилась в ладонь Шатова и
тот враз сообразил, что тучность его, если так можно выразиться о человеке
ростом в сто шестьдесят сантиметров, не за счёт обрастания жиром, а за счёт накачанных мышц. Не толст он, а – широк. Не ошиблись родители, назвав его Давидом.
- У тебя выжи есть?
- Что?
- Лыжи у тебя есть? – Подсказал Михаилу Серёга. – Да откуда они у него, Давид? Только из института. Ты ему уж устрой.
- Сейчас уствою. Гена! – за столом сидел юнец, ворочающий кучу бумаг. –
Бвось бумаги, на квючи, сбегай на сквад, принеси «Кагху».
Недавний выпускник Краснознамённого военного института едва ни задохнулся: «Карху»! О таких сам Запевалов лишь мечтал.
Финские «Карху» впервые он увидел в Кавголово на зимних учебных сборах, где на лыжной базе института готовилась женская команда Советской Армии. Каштанового цвета, изящные, с яркими эмблемами на носках, они, казалось, были сделаны для
украшения, а не для каторжного лыжного спорта. Видел Шатов и девчонок-лыжниц, мастеров, имена которых гремели в спортивной среде, - измождённые, обветренные лица с бесцветными губами и по-мужски крепкими размером с кулачок ягодицами. На солнцепёке возле бревенчатой стены базы, связывая лыжи после занятий, Запевалов с Задорожным смаковали свою обычную разговорную тему, пищей для которой на сей раз
послужили соседки-лыжницы.
- Понимаешь, Вань, они забеганные, - просвещал Иван-первый Ивана-второго, - ни жиринки. А что за дама без жира? Это ты в анатомке на жир насмотрелся и неделю есть не мог. Так то – трупный. В жизни надо быть реалистом. Голый женский труп никого на половые подвиги не вдохновит, хотя и состоит из всего того, из чего и живая баба. Ну, Вань, я ж по делу говорю. Мужчина и женщина – это две противоположности, как сказал бы Пулькин, или две большие разницы, как говорят одесситы. Это как крест из двух палок.
- Палок?
- Ну, ты, брат, со временем меня перепрыгнешь: любое безобидное слово в грешное переиначиваешь. Я совсем о других палках – одна прямо, а другая обязательно поперёк. Иначе креста не получится.
- Выходит, что в кресте и мужское, и женское начало?
- Ваня! Чёрт тебя подери, - помолчав, будто споткнувшись на слове, с небольшой растяжкой Запевалов сказал: - Ты на ценную мысль наводишь. Может, на диссертацию тянет. Для духовной семинарии. – Он стал варежкой протирать вторую лыжу. – Моя мысль к земле поближе. Вот что для джентльмена хорошо, то для леди плохо. В нашем случае: если у мужчины богатая мускулатура и ни жиринки на ней, то это – Коля Белов.
Да, Коля Белов – копия с рисунка Микельанджело «Мужчина» в учебнике по анатомии.
- А если она вся спрятана под жиром, то это тётя Петя Игнатов с золотой фиксой.
Именно за эту обтекаемую фигуру и прозвали Петра Игнатова тётей Петей.
- Понял? Это насчёт мужчин. – Он скрепил лыжи и вставил между ними распорку – кусок жёсткого пенопласта, которым и мазь на них растирают. – Насчёт женщин. Если у неё все мышечные рельефы заглажены… Жиром, конечно, чем же ещё? Но – в меру! То это – Алла Ларионова.
- А ты её голую видел?
- Эк ты… Я её вообще живую не видел, так представляю же! Если б человек не обладал способностью создавать образы в мыслях, то не было бы никакой науки. Вот так. А ты, авось, сам не раз рисовал её в своём воображении. Так? Так. – Он зацепил лыжные палки за концы лыж. – А вот если на ней ни жиринки и все бицепсы-трицепсы – как на муляже, - то это вот наши соседки-мастерюги из сборной. Ни на одну из них ни у тебя, ни у меня пенис не взволнуется.
- А ты меня голую видел?
Гром среди ясного зимнего неба.
Она, видать, давно уже слушала лекцию курсового знатока «женского дела», прислонясь плечом к бревенчатой стене, с лыжами, как с карабином при ноге. Белая шапочка, голубой «олимпийский» костюм с молнией, какого ни один слушатель краснознаменного и во сне не видел. А ведь чем-то приметна девчонка, мелькнуло в голове Шатова. Лицо, правда, измождённое, но улыбка с морщинками-скобочками в уголках рта, но огоньки в тёмном прищуре глаз… И грудь есть – всего два теннисных мячика под натянутой кофтой, но ведь есть! Как-то неловко было рассматривать эту лыжницу после её разоблачительного появления, но – тянуло. Выручил Иван-первый. Он считанные секунды стоял в позе неожиданно получившего по затылку, затем восторженно сказал:
- О! Извините, леди снежная королева! У нас же разговор шутейный. Игровой, так сказать…
- А я всерьёз.
Запевалов на миг возвратился в позу ударенного, но только на миг.
- А что именно всерьёз?
- Да то, что я, по-твоему, не похожа на женщину. Ты проверял?
Козла пустили в неохраняемый огород и он стал наглеть.
- Да я же не против! Как зовут снежную королеву?
- Машей зовут. А ты, - она окинула Запевалова оценивающим взглядом, - вроде бы не очень уступаешь Коле Белову.
Вот это глаз!
- Он мастер спорта по лыжам! – ни к тому, ни к сему выпалил Иван-второй.
- А вы… А ты откуда знаешь Кольку Белова?
- Ты, мастер, только что сам его разрисовывал.
- А-а…
Пока он тянул это «А-а», лыжница внимательно разглядывала Шатова, смущая его прилипчивым и что-то там прикидывающим взглядом.
- А-а, - передразнила Маша Ивана-первого. – Проверить, значит, мастер не против.
А это заслужить надо.
- Хоть с трамплина без лыж!
- Не смешно. – Она оторвала взгляд от Михаила, подумала, глядя вдаль, на холмы, заросшие снежным хвойным лесом. – Завтра у нас прикидка на пятёрку. Обойдёшь – выбирай: или вот эти «Карху», - поглядела на свои чудо-лыжи, или… Меня!
Хохотнула и пошла, на ходу ещё раз замутив взглядом сознание Михаила, мимо ошеломлённых офицеров к своей избушке-общежитию.
- Меня Иваном зовут… Ваней! – некстати, как показалось Шатову, протянул ей руку Запевалов. Она задержалась, улыбнулась ему и как конфетку бросила:
- А мне до лампочки!
- А если не обойду?
Дёрнула острым плечиком.
- Тогда американка.
Какое-то время стояли – глядели, как она зазывно повиливает почти не существующими ягодицами. Каждый со своим интересом.
Иван-второй сделал заключение:
- Не, Вань, не стоит её раздевать: ни смотреть, ни щупать будет нечего, а личико, и так видать, смахивает на мордочку умной мартышки. А? Да и лыжи её будут тебе коротки.
- Сам себя вляпал, - вздохнул Запевалов, точно обречённый на казнь.
- Почему?
- Потому, Миш, а что если она на американку меня выберет?
- Ну, и что? – успокоил друга Задорожный. – Она у них у всех одинаковая. Гы-гы…
- Зато я не кобель.
Со старта Запевалов рванул за Машей по параллельной лыжне. Что-то сердито отчаянное орал ему вслед колобок в оранжевом полушубке и голубой вязаной шапочке – девчачий тренер, - беспомощно мечась туда-сюда и размахивая руками. Стоя на пригорке и посасывая лимон (лимон быстро снимает усталость), тётя Петя смотрел на гладь озера, по которой шли девчата из армейской сборной.
- Красиво, чёрт, идёт – стелется по лыжне! – Это Иван-второй об Иване-первом.
С откровенной завистью и признаками восторга.
- А она и того лучше – на стрижа летящего похожа. – Это Михаил о Маше. Всяк видел то, что его занимало пуще всего другого. Игнатов оторвался от лимона.
- Иван Запевалов что ли? На занятиях не уморился? Энергию девать некуда – со мной бы поделился.
- У тебя своей – всё пузо облеплено.
- Верно, Иван. – не обиделся Игнатов. Он, как замечено, вообще обижаться не умел: природа что ли обделила его такой способностью? – Жир – это накопленная энергия. Теорию биохимии я кое-как постиг. А вот как воспользоваться этим арсеналом, ни один учёный не придумал.
- Вот и думай. Объект исследования всегда при тебе.
- Я бы с удовольствием, да меня в аспирантуру не возьмут: ум не аналитический.
У полку було три дуба…
- Химдым, физрук и начальник клуба. Вся армия знает.
- Пятёрка по истории современного армейского спорта,- подвёл итог Шатов.
На финише Маша была второй, стартовав пятой. Иван сумел сохранить изначальную дистанцию между ними.
- Что ж ты, Ваня, девчонку не сделал?
- Эта мартышка, товарищи офицеры, явно не в Африке родилась, - первое, что, отдышавшись, произнёс Запевалов. Снял лыжи и сделал глубокий вдох-выдох. – Сделать-то её, наверно, и можно бы, если упасть на финише, отдавая богу душу. Но, первое: мне её «Карху» не по росту. Второе: такую замученную девчонку…
- Ничего себе – замученная!
- В амурном деле, Вань, притягательную силу имеет только внешний вид.
- Зато теперь – американка!
- Я загадки уважаю: они мысли от застоя спасают.
Свой выбор «приза» Маша отложила на «как случай подвернётся». Подвернулся он или нет – ничьё любопытство удовлетворено не было, но один раз Иван Запевалов на занятиях не присутствовал. Вычитав его фамилию на перекличке и не услыхав ответного «Я», преподаватель, старый, лет пятидесяти подполковник Лукашов, кривя замученное корявое лицо, как-то смущённо повёл глазами в сторону, пробурчал нечто неразборчивое и сунул нос в классный журнал. У Запевалова с преподавателям лыжной подготовки какие-то свои взаимоотношения были. Мастер – он и так мастер.
Вскоре команда лыжниц уехала под Москву на состязания, а однажды вечером в «предбаннике» общежития возле сорокаведерной дубовой кадки с водой, из которой её черпали, разгребая деревянным ковшом шуршащие льдинки, Иван-первый, кося на Шатова тёмный, с искрой, взгляд, сказал:
- А ты сильное впечатление производишь на женщин. Аполлон Романович! Но! Замуж за тебя любая пойдёт, а просто в постель – хренушки. Не завидую.
И вот теперь у него, у Михаила Шатова, были свои «Карху»! Он держал их, боясь выпустить из рук, как ребёнок неожиданную, выстраданную в мечтах, игрушку, а Давид Браславский продолжал награждать его – новыми ботинками, коричневыми, лёгкими, как гимнастические «чешки», невесомыми камышовыми палками и финской лыжной мазью «Сфикс», крохотные кусочки какой таинственно появлялись у лучших лыжников института, и те не расставались с ними, по всей вероятности, даже ночью.
- Беги, беги (нужно понимать – бери), - добродушно приговаривал Давид. – Габочий квас шествует над агмией. Шефская помощь, мавчики! А ты мне смотги, - в глазах Давида высветилось вдруг нечто начальственное, - Ковю Аленина, будь вюбезен, обеспечь.
Промелькнуло всё это в памяти, пока возвращался в общежитие. Возле двери в свой кубрик Аленин сказал:
- Лыжню прокладывают на казённых лыжах: они пошире, да и сломаешь – другие возьмёшь.
Прав он был, убеждал себя Шатов в «одиночке», привязывая под койкой красно-коричневые изящные лыжи с яркой эмблемой, которыми любоваться, а не бегать на них по заснеженным предательским камням. Разобрал постель, лёг, привычно подумал о завтрашнем дне. Как не чертыхнуться? Чарский и сапоги!
Ну, пропил и пропил – зачем ещё расследование? Документик нужен. Так с плутом Чарским и пропитыми сапогами в голове проснулся утром. Снова канцелярия роты охраны, снова капитан Карягин за столом и Чарский в двери – весь сияющая преданность. Ну, выходил, выходил он из казармы в то утро за два часа до подъёма. Бессонница, родные командиры. А вы попробуйте спать в этой вони от потных портянок и отработтанного в восьмидесяти желудках газа! Форточки только с подъёма открываются. Ну, пошёл глотнуть свежего воздуха. Преступление? В своих сапогах выходил, а проснулся – портянки на полу, а сапогов нету. Что он, Аркадий Чарский, идиот – у самого себя воровать? Где взял деньги на водку? Какую водку? Неужели товарищ капитан не может отличить водку от чифира? Объяснительную написать? Кроме того, что изложено в рапорте, писать нечего. Ищите вора, а он, матрос Чарский, босиком на пост не пойдёт. Только сейчас Шатов заметил, что стоит он перед ними обутый не в сапоги, а в парадно-выходные ботинки. Ушёл Чарский, лакейно пятясь, задом открывая дверь. Зло гася недокуренную сигарету в блюдце и оставив её там среди таких же раздавленных, Карягин звучно, со стоном, вздохнул:
- А-армия… нашёл бы ему Петрос какие-нибудь БУ. Чёрта с два, понимаешь, - подай ему новые! Он их, видите ли, и месяца не носил… Профессиональная сволочь. Рапорт написал – «как положено»! Все уставы и наставления хрен мороженый лучше меня знает. Какие у нас с тобой права, Михаил Романович? А – никаких. Напьюсь сегодня… - Нашарил пачку сигарет на столе, сунул одну в рот, прикурил, помахал горящей спичкой в воздухе. Возле рта морщинки-скобки обозначились, будто их только что прорезали. – Высчитывать будут с меня и Петроса. Да не денег жалко, хотя лишними они не бывают, а обида за бесправие. Кощунство говорю, но вот, честно, подумал: а что если вся рота продаст сапоги и тельняшки? Тогда меня с Петросом – под суд?
Смешной показалась Шатову такая ситуация, но смех он сдержал: уж очень злое лицо было у капитана.
- Фантастично, - сказал он.
- Ага, тема для страшного сна.
Сочинять заключение с души воротило. Перед глазами как возникло, так и не исчезало аскетическое лицо капитана Карягина, лицо обречённого, но не смирившегося. Каким оно будет при получении денежного довольствия, укороченного на стоимость пропитых Чарским сапог? Нет, не роскошно живёт офицерство даже с полуторным северным окладом. Нехотя вывел: «Удержать с материально ответственных…»
Командир похвалил.
Вкусно хрупал под ногами снег. Таисия Холопова всё проваливалась и проваливалась в него почти на всё голенище облегающих жёлтых сапог, и Шатов всё больше досадовал, что не сообразил взять две пары лыж из склада-контейнера.
Вспомнил об этом контейнере и уныло стало на душе. Вот таким же нерешительно наступающим, темноватым утром на построении начальник штаба вызвал его из строя и куда-то вбок, скучно сказал:
- Забирайте офицеров и организуйте занятия по лыжам.
Если бы Шульман сказал: «Организуйте танковую атаку», впечатление у Михаила создалось бы точно такое же. Это как после первой «брачной» ночи у Нины Летовой в её тесной комнатке – спросонья в рассветных сумерках не враз сообразил, где он и что с ним.
- Не забудьте записать в журнал четыре часа физподготовки, - прозвучало над ухом звонком будильника. – Чего стоите? Берите людей.
- Товарищ подполковник! – стал, наконец, ориентироваться Шатов в
обстановке. – Прямо сейчас? Так ведь…
- Пока будете выдавать лыжи, станет серо, - догадался начальник штаба, о чём начфиз речь заводит. – Командуйте!
Рядом, успев продрогнуть, топтался замполит. Свет из окна штаба падал на него, и Шатов, уловив в этом свете его насмешливый взгляд, почуял притаённую угрозу.
- Так занятия не проводятся! – взъерошился он. – Не по плану – ничего не подготовлено…
- Он ещё план-конспекта не составил. – Дышло перестал усмехаться. – И кого нам присылають из самого Ленинграда? Простого занятия провести не може. Офицер с высшим образованнем!
Продолжая смотреть вбок, Шульман миролюбиво промолвил:
- Мы, Михаил Романович, случается, группы вне плана принимаем. На то и военные. Чего растерялись? Командуйте смелее, и всё утрясётся. Не дискутировать же сейчас.
Да, не время и не место для споров, тем более, что офицерство мёрзнет в строю, а замполит уже начал говорить о том, что даже марксо-ленинскую он готов провести сходу, а этот, имея высшее образование… А какое образование у самого Дышлы? Подумал так Шатов, но – мельком.
- Слушай мою команду! – стараясь придать голосу побольше металла, прокричал старший лейтенант. – Равняйсь…
Голос молодой, ещё чистый, северным ветром не ошкуренный. Команды прозвучали чётко и, похоже, властно. И офицеры пошли. Кто – куда.
И старший лейтенант Шатов напоминал сейчас курицу-наседку, которой подложили утиные яйца, в тот момент, когда она первый раз вывела птенцов на природу и цыплята побежали клевать травку, а утята бросились в воду. Обратиться за помощью было не к кому. Командир с заместителем подполковником Утюговым ушли давно, оставив распоряжаться воинством начальника штаба, а он с замполитом, согнув спины и переключившись на какой-то свой разговор с размахиванием руками, уже неспешно поворачивали за угол штаба. Голову покинули все последующие уставные команды и Шатову ничего иного не оставалось, как присоединиться к кучке офицеров, направляющихся к складу-контейнеру. Его донимало и мучило: что с этими-то делать? Темно ведь ещё. Рядом возник Аленин и понял, наверно, растерянность Михаила.
- Ты, Миш, думаешь, что народ убежал с занятий? Нет – за своими лыжами побежали: не на твоих же досках кататься. Вот у кого своих нет – у тебя получат. А что темно ещё, так они по гарнизону покатаются. Не впервой. Поспокойней. Да не совсем. Как учили в институте строить занятия? Лыжню-круг протаптывать, чтобы технику ходов на ней отрабатывать… Зачем оно тут? Все офицеры эту технику в училищах отрабатывали. В училищах? Там лыжи выдали, курсанты прикрепили их к сапогам – и на кросс! Один Гриша Гапоненко толкнулся палками и прямо на старте – носом в снег. Казак кубанский, он лыжи-то увидел в первый раз. Подняли беднягу, и он «ступающим» шагом отправился в лес за скрывающимися там курсантами. Технику отрабатывать? Через два часа общими усилиями довели его, чуть живого до казармы.
Над входом в контейнер лампочка под железным подобием тарелки, мелкие отдельные снежинки мелькают в жёлтом свете. Выдал лыжи и вышел из гулкой глубины контейнера с лыжами для себя. Под фонарём стоял один Аленин, уже на лыжах. Голоса остальных и шлепки широких общеармейских лыж по снегу доносились издалека и, казалось, со всех сторон.
- Ну, что, – сказал Николай, - пойдём и мы покатаемся?
Шатов шлёпал по снегу тяжёлыми несмазанными, «стреляющими» лыжами. Вспыхнула и погасла обида на коллег-офицеров, которые, как бы в насмешку, презрев его руководящую роль, превратили занятия в простое развлечение. Прикрепляя лыжи к ботинкам, он только сейчас сообразил, что сам впервые встал на солдатские лыжи (в училище ему, как члену команды, выдали гоночные, с ботинками). Эти вот доски вихляли куда им вздумается, совершенно не подчиняясь тесёмочным креплениям. Но не в эти минуты у него окончательно испортилось настроение. Посветлело. Валера Кришталенко, оттянув рукав, взглянул на часы и вспомнил о том, что ему «пора заняться делом». Возвратились к контейнеру. Вокруг него, воткнутые в снег, частоколом торчали лыжи…
Нет, не хотелось сейчас раздумывать о лыжах, о физической подготовке военнослужащих и о себе. При всём при этом впереди мелькали женские сапожки и колыхался подол косматой, «непричёсанной» женской шубы, да по тихому лесу мелодично расплёскивался женский голос. Когда мужчина и женщина остаются наедине, круг их интересов сужается. Цель их похода по этому провальному снегу замутилась в его сознании, незначительной стала, а папочка с бланками инвентаризационных ведомостей… Куда бы её выбросить? Внезапно женщина остановилась и он, не успев притормозить, едва ни свалил её. Если бы рукой с папочкой не придержал её за плечи. Постояли немного так – его рука на её
плече – и она распахнула шубу. Странной и неразумной казалась Михаилу мода здешних женщин носить шубы. Они их не застёгивали, а набрасывали пола на полу и придерживали рукой по диагонали через живот от правого плеча до левого паха. Очень неудобно, но – что поделаешь – модно. Распахнула Таисия шубу, завела полы за спину, выставив вперёд грудь, распирающую узорную кофточку, какие привозили матросы-прибалтийцы из отпусков.
- Вырядилась в шубу, а тут теплынь!
Не было сил отвести взор от этой груди. Инстинкт, заложенный природой в белковые тела ещё при возникновении органической жизни на земле, - разве можно его преодолеть? По сравнению с ним человеческий разум слабее грудного ребёнка. На сколько миллиардов лет он моложе? Из этого экскурса в историко-биологическое прошлое возвратила его Таисия. Запрокинув голову, она улыбчиво и понимающе смотрела на Михаила, и он на какие-то мгновения ощутил себя ребёнком, застигнутым за шкодой.
- Браво, лейтенант: мужская рука чувствуется!.. – вздохнула непритворно: - Ой, как это волнует женщину!
Михаил рывком убрал руку с её плеча, едва ни выронив папочку, переступил с ноги на ногу. Она вполоборота всё смотрела на него. Лицо её так близко, что ничего вокруг не видно. Губы – два розовых нежных лепестка, чуть тронутые улыбкой, глаза – густая прозрачная голубень, а в ней мерцание огонька,
как в башне царицы Тамары. Вдруг посерьёзнев, она убрала с губ розовую улыбку и отвела глаза. И в прохладном воздухе неправдоподобно прозвучало: «Ответ закончен!» Тьфу! Померещится же такое… В этом воздухе, в тишине над размолотой снежной дорогой под присмотром по-девичьи любопытных молодых сосен, как бы прижимая к канатам, звучали иные слова:
- У тебя, Миша, наверно, не мало греха на душе? А? сколько разбитых женских сердец на счету?
Грозящий пальчик замелькал у него перед носом.
- Не считал, - ляпнул он, не подумав.
- Ага! Даже счёт потерял!
- Ничего я не потерял – считать нечего, - отбивался он, как мог. – И вообще… У меня таких талантов нет.
- Засмущался! А если и было? Что тут такого? С таким мужским… Мм…
Формами, да не осчастливить – это ж… Это ж скупой рыцарь, как у Пушкина!
- Таисия Николаевна!
- Тася! – Она грудью упёрлась в его грудь. Шинель, китель, тельняшка – всё это не препятствие для не имеющих названия женских флюидов. «Я женщину и через саркофаг почувствую,» - не раз говаривал Иван Запевалов. Нина Летова…
Полумрак подъезда, ответное шевеление тёплых губ, мелкая дрожь где-то под солнечным сплетением. Ой, да не там, не в том подъезде эта дрожь – вот тут она, в тайге, которую всю заслонила собой вот эта женщина. Чего ей надо? Скомандовала: «Тася!» и ждёт. О чём разговор-то был? Рыцарь. Скупой. Он-то при чём? Ах, да…
- Тася… Я честное слово даю…
- Честное комсомольское? Не клянись женщине: всё равно обманешь. – отстранилась и, - поворачиваясь, чтобы идти дальше: - Все мужики глупые. Чем моложе, тем глупее. А, может, и наоборот… Я, Миша, не маленькая. Я – давно взрослая и, к тому же, трезвая. За-муж-ня-я… Вот рожу – и весь комплект женских открытий при мне.
За что-то там, под снегом, она зацепилась ногой и, ойкнув, рухнула в сугроб. Шапка мутоновая отлетела в сторону. Перевернулась на спину – шуба распласталась, юбка чёрная слегка задралась, высвободив колени, капроном обтянутые. Смеётся, руки к Михаилу тянет.
- Поднимай, рыцарь!
Он наклонился, завёл руки ей под спину – она пошевелилась, помогая, - почувствовал, как руки тёплые обвили его шею. Поднялись и оказались в тесных объятиях друг у друга. Разнимать их – как-то не разнималось.
- Целоваться не будем, ладно?
Слова эти приглушено прозвучали где-то у груди Михаила, просительный тон их выдавал слабую женщину, ищущую покровительства. Всякий мужчина робок лишь до тех пор, пока ни ощутит, что он сильнее. А как только ощутит это, тут же становится нахальным. Возможно, женщинам это и нужно, если сами провоцируют? Нет, Михаил не рассуждал с самим собой на эту тему: инстинкт действовал, обходя разум. Высвободив из-под шубы руку, он коснулся тасиного лба и, подняв к себе её лицо, встретил ждущий взгляд.
- Почему не будем?
- А – боюсь: вдруг окажется, что не все открытия я сделала.
В этот миг недалеко в лесу заверещал индеец-апач из какого-то фильма-вестерна. Тася спешно сняла руки с шеи Михаила, запахнула шубу.
- Женька Коваленко… несёт нелёгкая. Подай шапку-то.
Едва успела она надеть шапку, как из-за сосен выскочила пегая лошадка, запряженная в сани. В санях стояла дебёлая девка с распущенными рыжими патлами, производящими впечатление давно не мытых, помахивала кнутом.
Проезжая мимо, стрельнула глазом на извалянную в снегу парочку, дико пропищала: «Хи- хи-и!» и умчалась. Сани с белой алюминиевой флягой скрылись за соснами.
- Здоровая девка!
- Девка? – отозвалась Таисия, заправляя волосы под шапку. – Чучело гороховое! Матросам ещё разболтает.
- А мы – что?
Она взглянула на него внимательно и, запрокинув лицо, рассыпала смех по белой тайге.
- А мы – ничего! Пойдём-ка делом заниматься.
На ферме всего-то мебели – стол, две табуретки, книжный шкаф с фанерой вместо стёкол, да огнетушитель – красный облезлый баллон у входа с фанерной же биркой на «груди», как у партизана на казни. Скотница подписала ведомости, поставила перед комиссией каждому по солдатской алюминиевой кружке, налила в них молока из фляги и встала рядом, сложив сильные руки под грудью, напоминая собой крестьянскую мать в белом платочке, домиком повязанном, любующуюся родными работниками. Переглянулись Михаил с Таисией, выпили молоко, пахучее и тёплое, и вышли за ворота хлева. Таисия оглянулась.
- Ты что ж это, Елена Ивановна, вслед нам смотришь, словно на войну провожаешь?
- Да уж больно вы парочка красивая – загляденье просто!
- Ну, ну! – пригрозила ей пальчиком Таисия Холопова.
Если она думала, что замечание Елены Ивановны никак не задело Михаила, то сильно ошибалась. Эта скотница своим женско-крестьянским чутьём подглядела грешные мысли Шатова и тут же выдала его тайну женщине, от которой он эту тайну оберегал. А женщина не ойкнула, не удивилась, а лишь снова погрозила пальчиком: «Помалкивай, если что и заметила.» Получилось нечто несуразное – мужчина и женщина несли в себе одну и ту же тайну, но каждый отдельно один от другого. Так ли? По глазам видно, что женщине забавно наблюдать, как взрослый мужчина с детской наивностью стремится скрыть от неё то, что – если допустимо представить – лежат они под одним одеялом. Опасаясь встретиться с нею взглядом, Шатов внимательно изучал таёжный пейзаж, а чтобы не выдавать своё смущение молчанием, ворчливо сказал:
- На две табуретки столько времени угрохали!
- Только на табуретки? Михаил остановился: что-то неосторожно дотронулось до сердца, оставив в
нём не очень быстро утихающее жжение, но продолжал глядеть в лес. Таисия подтолкнула его.
- Зато какая прогулка, Миша! Чего стал? Пойдём.
Нет уж, не оглянется он, не встретится с её глазами и манящим огоньком в них. «…манит он на отдых ночной…» А почему нет? Что сдерживает его влечение
к ней? Робость? Робость – удел мальчишек, а у него в «послужном списке», как говорил «профессор женских дел», произнося вместо буквы «Д» букву «Т», всё же не одна побеждённая. Не одна, хотя по запеваловским же критериям, приравненным к спортивно-боксёрским, по количеству побед Михаил лишь до значка ГТО едва дотягивал, с допусками и форами. Однако, не в спорте дело.
Что тормозило его порывы сейчас? Да армейская требовательность ясности положения – чтобы как в уставе – коротко и ясно, без какой бы то ни было возможности второго толкования. Женщина любит – это в ней природой
заложено – поиграть в кошки-мышки, но только если она – кошка. Что на уме у кошки? Знает она, что на уме у мышки. А вот мужчина (может, и в отличие от мышки) о том, что на уме у женщины, может лишь строить догадки. И ошибаться. Даже профессиональные охотники на эротику не ограждены от фиаско.
Пришли как-то в полночь два Ивана с эротических поисков. С час тому назад в Мраморном дворце… Почему дворец имени Кирова в народе называют Мраморным, Михаил так и не уяснил. Ведь Мраморный дворец в Ленинграде – это совсем другой дворец! На танцах недосуг разбираться в истории градостроительства, тем более, что он выпустил из руки оччень заманчивую женскую особь: она увильнула от него в «морской» зал, куда вход для женщин свободный, а для остальных - рискованный. Раздосадованный, он направился было в гардероб, но тут подошли два Ивана и попросили красненькую – тридцатку – взаймы.
- Подцепили, понимаешь, двух цыпок – глаза в постель зовут. Но намекают на ресторанчик, а у нас…
Врали, пожалуй: не в тумбочках же хранили они денежное довольствие, а, как
все, – поближе к сердцу. Обещали возвратиться утром с первым трамваем, а пришли вот в полночь и бухтят, спать не дают. Михаил обозвал их идиотами, а Иван-первый:
- Совершенно верно… А ты рази не спишь? Как мы опростоволосились, Миш! С теми вот цыпочками, у которых глаза в постель зовут, но – через ресторан. Сели. Заказали. Спасибо за красненькую. Сначала шампанского, затем – коньяку. Разговор пошёл в открытую. У меня прилив в тазовой части…
- У меня тоже, - вклинился Иван-второй.
- Им в туалет понадобилось. Оставили на столе мешочек вышитый с номерками от гардероба. Ждём. Официант подходит: «Ресторан закрывается.» Говорим, что дамы сейчас из туалета придут. Так они, не в туалет, а в гардероб пошли. В какой гардероб? Номерки-то вот они, в мешочке! Он взял мешочек, перевернул. Два пятака на стол звякнули… Эх, как глаза в постель звали! Какие женщины! Какую физиологию обещала
анатомия!...
Задорожный матюкнулся и заскрипел койкой. Засыпал он мгновенно – опрокидывался в сон. Только не в этот раз.
И до этого случая, несмотря на глубокое самостоятельное изучение хитрой науки психологии, Михаил Шатов так и не постиг секрета проникновения в женское «что там на уме?» А теперь окончательно убедился в том, что Мессингом можно только родиться, а выучиться на него – ни в каких академиях.
Возле того места, где Таисия падала в снег, она остановилась.
- Вот растает снег – и следа от нашего приключения не останется. А? Мша?
Стояла фертом, загнув полы шубы за спину и снова выставив грудь вперёд. Есть же что выставлять! Играла или зазывала? А что, есть разница? Ну, какими последствиями грозило, если бы он не сдержал удараяющего в сердце желания запустить руки под её шубу? Вдруг – насмешкой?
- Давай-ка займёмся делом, - повторил он её же слова.
- Дела всякие бывают, - вздохнула женщина. – Поди пойми, какие важней.
Куда пойдём-то, председатель?
- В клуб: там больше всего мебели.
- А следы, между прочим, не только на снегу, а и на сердце остаются. И не тают. А? Миша?
Чтоб ты провалилась!
Никуда она не провалилась, а до самого клуба топала за ним следом, то ругая шубу за потепление на Кольском полуострове, то сетуя на женскую долю, которая полна огорчений, а ничего не поделаешь: всю инициативу во