Внештатный продолжение-3

            - Господи! Никак в озеро провалились! Из Оленьей шли? Как спаслись-то?
Прошёл мимо, не обратив на неё внимания, а вот теперь нарисовалось.
Лёг на обиженно пискнувшую койку: «Ну, сколько можно?». Закрыл глаза и  перед ним возникла раздевающаяся Анаконда. Шёпот её возник: «Свет-то потуши.» Обняла, повалила. И утонул он в ней всем своим существом. И всё вокруг куда-то исчезло. Только она, её частое трудовое дыхание, её слова ласковые возле уха… Уходя оглянулся. Раскаленная буржуйка струила красный настороженный свет. На постели разметалось бесстыдно нагое – почему бесстыдно? – призывное, зовущее, умоляющее женское тело.
- Иди, Миша, не останавливайся, а то не уйдёшь. Приходи, если что… Я тебя теперь всю жизнь ждать буду…
Зачем так сказала? Как петлю накинула. Аркан. Камень на душу положила.
Как ни зажмуривал глаза – не спалось. Кто так сказал – Запевалов или Самаров? - «Женщину мы не обманываем – мы не оправдываем её надежд.» Разве есть разница? Есть. Но как быстро возникает в женщине эта надежда! Откуда она появляется? Откуда, откуда… Мужчина роняет семя надежды, и только в том случае, если оно прорастает (а женщина и создана так, что в ней всё прорастает), она и отдаёт себя мужчине – владей! Решай – принять или не приять? Вопрос. Не потруднее ли гамлетовского? Гамлет решал свою собственную судьбу, сам её хозяин. А здесь судьба не твоя, а решать – тебе. Как быть с совестью? О, чёрт бы побрал эту плоть!
Как ни надрывался утром будильник, разбудить натрудившийся за ночь лейтенантский организм он не смог. Разбудила уборщица.
- Лейтенант! Там уже построение началось.
Он рывком сел на койке, по курсантской выучке откинув одеяло,  уставился на вроде бы знакомую женщину.
- Прикройся: всё наруже. Построение, говорю, начинается. 
Фу, ты – это ж уборщица, а у тебя трусы торчком – очень уж в туалет хочется. Умылся, побрился, а в голове всё ещё шум. Ладно с ним, с построением, вот в желудке голодная тоска.
В коридоре штаба группировались офицеры. Что случилось? Всезнающий капитан Глуздырь на этот раз говорил не уверенно.
- По агентурным сведениям Маши Чулаки прилетают Мясищевы.
Впитать в себя новость до степени понимания её ошеломляющей значимости Михаил не успел.
- Почему не были на построении?
Прозвучало, как над ухом зазевавшегося самовольщика: «Вашу увольнительную!» Шульман ждал ответа в строгой позе того самого патруля перед задержанным.
- Так, товарищ подполковник, - мгновенно  потеряв ориентировку в ситуации, стал искать какого-нибудь оправдания старший лейтенант. – Я ж до четырёх часов каток заливал!
- Ну и что? Тяготы военной службы советский офицер должен переносить стойко. Ладно уж, - улыбка чуть тронула лицо начальника штаба, - первый и последний раз делаю скидку на молодость.
Сказал и скрылся за дверью командирского кабинета.
- Каток залил?
Вопрос задал начпож капитан Павлов, но для Михаила он прозвучал, как нечто, не относящееся к делу: ему показалось, что кто-то его придирчиво разглядывает. Ну, да – он, Мордовин. Подобно кошке из-под карающей руки он ускользнул от колючих мордовинских глаз, отведя взгляд в сторону, - переключился на окружающих, тревожа себя загадкой: знают или не знают, с чего началась заливка катка? Как говорится, судья не заметил. Андрей Васильевич ещё раз поймал взгляд Шатова и подмигнул – не выдаст. Он-то не выдаст. Из мужской солидарности. Да вот работницы его отдела прекрасно знают, куда и к кому
именно ходил тёмным вечером на берег озера молодой холостяк. Поздновато спохватился он, что напрасно не придал значения словам Анаиды Степановны:
«Ну, зачем вы его так подставляете?» Защемило вдруг сердце: Зина узнает! Тут же взял слово здравый смысл: ей-то какое дело?  А сердце… Ну, нету мозгов у сердца.
- Каток, спрашиваю, залил?
В место того, чтобы ответить «да» Шатов посетовал, что шланги дырявые и фонтанируют в разные стороны.
- И ты туда же – шланги! Шланги у заправщиков! – тоном незаслуженно получившего выговор в приказе воскликнул Павлов. – А у пожарных – рукава.
- Рукава. Всё равно дырявые, и лёд, как в коровьих блинах.
- В каких ещё блинах? А-а… А тебе, значит, подавай рукава боевые? Плохому танцору знаешь, что мешает?
Обидно прозвучало, а что возразишь?
- Павел Захарович, - сменил горячую требовательность на детскую жалостливость. – У меня шинель  до сих пор вот не просохла.
- Кто каток в шинели заливает? У тебя техническая куртка есть.
- Так и она промокла! – сходу, автоматически соврал Шатов.
- Добро, робу дам. – Главный пожарный гарнизона имел отходчивый характер. – А рукава… Калмык тоже ныл. Найду покрепче. Но не боевые!
- Каток залил?
Подполковник Дышло всегда появляется, как бесёнок из коробки, - неожиданно и в тот самый момент, когда в нём нет никакой нужды. А бывает ли таковая вообще?
- Первую заливку сделал.
- Ага, першу… А сколько тебе надо?
- Не мне – катку. Нужно выровнять наплывы.
- А чего зараз не заровнял? Тебя, шо, у хвизкультурной академии не научили, шоб зараз – и як зеркало!
От дальнейших выкладок замполита в области технологии подготовки катков Шатова спас начальник штаба, пригласив офицеров к командиру.
Тёмносиний китель командира, вновь отметил Шатов, на удивление красиво гармонировал с голубой панелью. Полковник помолчал, наподобие конферансье, ожидающего, когда, наконец, усядется последний зритель.
- Итак, товарищи…
«К нам едет ревизор» возникла в голове Шатова не совсем корректная фраза. Всё оказалось серьёзнее ревизора.
- Впервые в исторической биографии нашей базы к нам прилетает стратегическая группа «Мясищевых».
Гул в зале.
- Будем работать с хозяйством Глюнчикова. Конкретизирую непосредственные задачи.
Из непосредственных задач начальнику физподготовки и спорта отводилась одна: «перспективная возможность отстоять наряд вне очереди дежурным по части.» «Из-за нехватки офицеров.» Такая перспектива убавила торжественности в настроении Шатова: какому человеку, наделённому природой мыслительным аппаратом, приятно ощущать себя безмозглым деревянным
чобом, которым в бочке дырку затыкают? Подполковник Дышло озабоченно заговорил о внеплановом партийном собрании «в связи».
Под занавес командир пошутил:
- Имею одну сугубо рыцарскую просьбу к молодым офицерам. Преамбула состоит в том, что базу поднимут по внезапной тревоге. Исходя из предполагаемой ситуации, прошу: всем половым пиратам, которые промышляют на деликатную тему в Оленьей или даже в Мончегорске, на  недельку задержаться от естественных приступов. Кто там у нас молодой лейтенант? Зеленцов, Буланов, Аленин?
- Валечкин. А ещё Шатов.
- За Михаила Романыча я не возмутим: ему Зина Любая обеспечит гарантии.
Этого только и не хватало для полной конфузии!
Вот теперь, перед построением, от разговора с командиром аэродромной роты о его матросах, расчистивших каток «без разрешения», грудь Шатова стала наполняться подобием ликования за них, мало знакомых со сном и отдыхом, но готовых ещё раз отказаться от этих благ не ради себя. А замполитское «як зеркало» пробудило недавнее и потому не прочно забытое. Матрос Чуприна: «Горячей водой надо выравнивать.» Он тут же переадресовал эту идею идейному подполковнику.
- Чтобы как зеркало, нужна горячая вода.
Что-то слишком долго и пристально разглядывал Дышло «хвизрука»: «Шо он туточки мне нагородил? Что-то я нэ дуже розумию?» Наконец, уразумел:
- Эт шо? Из чайников поливать? - Озорно стрельнул глазами по сторонам и удивился: почему никто не хохочет? Увидел подошедшего Утюгова. – Алексей Егорович! Глянь на своего хвизрука: из чайников кипятком надумал каток заливать. Это ему у академии такую высшую науку дали!
- Вообще-то… Вообще-то я где-то слышал про горячую воду, - раздумчиво проговорил Утюгов, не приняв насмешки замполита. – Кишмишинка какая-то есть. В идее. Вопрос: где её взять столько? Воды горячей.
- В котельной, из отопительных котлов…
- Шо? Гарнизон без тепла оставить?
- Нет, товарищ подполковник, хватит одной пожарной машины.
- Пожарной?! – Теперь вздыбился Павлов, который давно уж стоял рядом и скучающе глядел по сторонам. Сухощавое лицо его стало приобретать цвет пожарной машины. – Все спецмашиы находятся на боевом дежурстве! Почему никто не хочет думать о пожаре?
- Погоди, не шторми, чуть облачко на горизонте. Вот тебе не всё равно, какой водой «дом Павлова» тушить – горячей или холодной? 
- Мне всё равно! – продолжал штормить главный пожарный, ну, точно как та бабка в старом анекдоте: «Бабка, не дунди!» - «А я принципиально дундеть буду!»
- Значит, первый вопрос решили. Надо ещё Мордовина спросить, насчёт котлов.
Вытянув шею на манер гусака, стерегущего стаю, Утюгов поводил носом туда-сюда, отыскивая начальника АХО, заметил и поманил к себе. Тот присеменил и, вникнув в суть разговора, глубоко задумался. Глянул на Шатова.
- Она подсказала? 
Как говорится в спортивном мире, игра на грани фола. После такого
вопроса молодому скучателю по женской ласке следовало бы испугаться, да Утюгов выручил:
- Да мало ли кто подсказал, Андрей Васильевич. Ты-то сам как?  Я, например, улавливаю рацзерно.
- Я тож слыхав, - вмешался Дышло (а как же без него!»), - но у первом разе надо спросить у командира. Спецмашину с боевого дежурства сымать – не портянки перематывать!
- А – что? – пропустил мимо ушей его замечание Мордовин, не сводя глаз с Шатова. – Если, конечно, на насосной телефон будет нормально работать
- При чём телефон? – искренне удивился подполковник Утюгов, - мы ж о горячей воде из котельной!
- Вот если запустить резервный котел…
- Во! Не хватало без резервного котла гарнизон оставить! Шо за армия без резервов? И шо мы туточки из пустого у порожнее? Треба до командира!
- К командиру, Пролетарий Игнатович, нормальные военные с готовыми расчётами идут. Вот сейчас и решим, - увидел Утюгов выходящего на плац Онучина.
- Что за бундестаг? – спросил тот шутливо, пожимая руки офицерам, и шутливость в тоне командира подбодрила Шатова: в плохом настроении никто к шуткам не расположен.
- Разрешите спросить, товарищ полковник? 
Словно из засады, выскочил начальник штаба. Не ко времени по мнению начальника физподготовки. Спортивные дела начальство относило к категории второстепенных и потому всякого отлагательства терпящих, что по сути своей не то, что несправедливо, а даже вредно. Если, конечно, вдуматься. Вот  и затревожилось: вдруг всё пойдёт по распорядку, и тогда… Не известно, что тогда.
- Минуту, - остановил Шульмана командир, - у Алексей Егорыча что-то безотлагательно срочное.
Выслушав своего зама, он несколько секунд подумал и вздохнул:
- Ну, куда бы вас всех послать? С любым второстепенным пустяком – к командиру. От ответственности – как чёрт от ладана. Мордовин? Павлов?
- Согласовано, Артур Лукич!
- Раз согласованность наличествует, то чего ещё не хватает? Моего командирского «добро»? Пожалуйста. Безэкспериментальной науки не бывает.
Уходя с построения, Шатов почувствовал, как кто-то дёргает его за рукав.
Утюгов, Алексей Егорович.
- Ты в АХО табуретки-койки считаешь. Ну, и считай, а с горячей водой я сам всё устрою. Самому интересно. – Понимающе улыбнулся: - Грех отрывать молодой организм от такой кобылицы… Сам бы не прочь.
Соблазнительная «кобылица», Таисия Холопова, в распахнутой шубе сидела в конторке АХО за своим столом. Окинула недовольным взглядом председателя комиссии и вмиг сменила недовольство на шутовство:
- Что за кавалеры на высотке? Дама вся ожиданием извелась. И что за манеры прививаются офицерскому молодняку в академиях?
- Извините, Тася… Таисия Николаевна.
Михаил заметил притаённую улыбку Анаиды Степановны, означающую:
«Ах, дети, дети, всё бы вам игрушки…» Ничего не обличающая улыбка, а чего
же уши горят?
- Вот что, товарищ старший лейтенант, - как-то не по-настоящему, а с ироническим сомнением в голосе, произнесла Тася его воинское звание. Михаил это ощутил, но не обиделся. Не хотелось ему обижаться на игривые нюансы в поведении этой женщины. – ГАЗон перед штабом видел? Андрей Васильич даёт нам его до обеда. Проверим аэродромные объекты. Да?
Если бы не это «Да?», он никогда не подумал бы, что она увидела или каким-то неведомым чутьём распознала, как лёгкий морозец прошмыгнул вдоль его спины, выгибая поясницу, потому что в мгновение представил себе, как они втроём (шофёра-то надо учитывать) ужмутся в тесной кабине ГАЗика… Как потом оказалось, фантазия его бледновато выглядела в сравнении с действительностью. Тася забралась в кабину первой и, откинув полу мохнатой шубы, постелила на сиденье рядом с собой – для председателя комиссии.
- Не подумай, Миша, чего дурного, просто шуба большая, а кабина маленькая.
Уж лучше бы она этого не говорила!
За рулём сидел не какой-нибудь матрос-салага, а давно отслуживший в армии мужчина – человек с жизненным опытом. Он вдохновляющее подмигнул старшому, и они поехали.
В столовую он пришёл с запозданием. Вдалеке два эскадрильских прапора
допивали компот. На офицерских рядах, уже пустых, Зина вытирала столы.
- Начальство задерживается? – улыбнулась она Михаилу.
- Занималось высокоинтеллектуальным трудом – пересчитывало старые табуретки в гарнизоне.
Собрав на лбу морщинки, она недолго разгадывала его шараду:
- Ага, хозяйство капитана Мордовина. Калмыков тоже этим занимался. Что принести? Да что спрашивать? Поищу, что ещё не съели.
Принесла жирный коричнево-оранжевый борщ с торчащим из него, как айсберг, кусищем мяса, и два бифштекса с макаронами. Такого и столько ему в этой столовой есть не выпадало. А кому выпадало?  Засмущался Михаил, не приученный к персональной исключительности. И не нужна она ему. Теперь вот перед сослуживцами неудобно будет. Ни об этом борще, ни об этих бифштексах он, ясное дело, и словом ни с кем не обмолвится, но невольно окажется отделенным ото всех своей тайной некого избранника, ничем перед ними этой избранности не заслужившим. Отказаться от такой роскоши? Зину обидишь: простая девчонка, живущая по правилам, которые суть пережиток капитализма. Ох, сколько ещё этих пережитков, так и не преодолённых! А вот он, Михаил Шатов, старший лейтенант СССР, от них уже избавился. Правда, засвидетельствовать это может только он сам. Да ладно уж…
- Спасибо, Зина, за этот умопомрачительный борщ, - осторожно заговорил  он, - и за двойную порцию бифштекса, но…
- А ты ешь, - пододвинула она к нему тарелку, - разбираться потом будем, что и как.
Села напротив, подперев щеку кулачком, и стала смотреть на него ласково
и восхищённо, точь-в-точь, как его мама, Елена Тимофеевна, чем ещё больше
смутила молодое сердце.
- Так и будешь сидеть?
- Люблю смотреть, как нормальные мужики едят.
- Чего хорошего? Жуют, чавкают…
- Когда громко чавкают, и правда, нехорошо. Конечно. А так едят – сил набираются. Чахлый мужик – не мужик. Ты с кем там табуретки считаешь? С Анаидой?
- Нет, с Таисией.
Пригасло лицо девушки.
- Во-он что… С Холопкой, получается. Да-а. Калмыков всегда с Анаидой ходил. Что ж, красивая женщина. Дай бог тебе успеха.
Вскочила и через минуту принесла компот – полный стакан варёных сухофруктов. Со стуком поставила его на стол  повернулась, чтобы уйти. Колыхнулась занавеска в двери на кухню. Мелькнуло в просвете лицо заведующей.
- Подожди, Зина, - непроизвольно сказал Шатов.
Он чувствовал в себе непонятную вину перед ней. Непонятную потому, что ведь никаких обязанностей перед этой девушкой из области взаимоотношений мужчина-женщина у него не было, да и его поведение с Таисией Холоповой было безупречным. Хотя, не сдержи он себя, безупречность требовала бы анализа. Как Зина это почувствовала? Какими алогичными зигзагами женщины проникают в то, чего и признаков нет на поверхности?  Откуда ей знать о тесноте в кабине ГАЗика и о женском тепле, прожигающем сукно офицерской шинели? И о неудержимом приливе дурной крови в тазовой части?..
- Ну? – прислонилась она бедром к столу, сунув пальчики в кармашки фартука и глядя вперёд, в никуда.
- Мне Коля Аленин сказал, что ты на Высотке каждую лыжню знаешь.
- Ага. Но Найда – лучше.
- Да ты сядь, успеешь столы прибрать. Вот так. Я здесь человек новый и где проложены лыжные трассы, не знаю. Показать мне их Калмыков, естественно, не мог.  А – ты?
- А – Колька? И я сказала, что Найда лучше знает. 
- Найда… - «Кольку» он как бы не заметил. – С нею не поговоришь. Давай вместе сходим, посмотрим. А?
Посветлело зинино лицо. Ох, много ли надо женщине? Много – надежду.
- Вообще-то я уже прогуливалась. Снегу маловато, но пройти можно. Когда пойдём?
- Вот проверку закончим…
- С Холопкой?
- Зина! Не я же её назначал.
- Она сама себя назначила. И не спроста… Кобылица молодая, а муж – кляча заезженная. Смотри у меня!
Михаил поперхнулся компотом Ну, что у него было с Зиной? Ну, такого, чтобы лишь на двоих? Чего никому другому не скажешь, даже лучшему другу поосторожничаешь сказать. Стоп! Холодком плеснуло внутри: а с Холопкой-то есть? Одна тайна на двоих… Вот так,  товарищ старший лейтенант, с Тасей есть, а с Зиной нету? Ну, проводил её один раз от клуба до общежития, когда на подстанции мужик на предохранителях сгорел, лекцию о звёздах ей прочитал.
Так то – товарищеская прогулка, в которой ничего между строчек. Ничего?
Или – чего? Она вела его  акварельно синими ночными улицами, прижимая рукой его руку к себе и токи, женские токи её, проникали, пронизывали всю его одежду и всё его тело… Он так ощущал. Лукавишь, старший лейтенант: не это ли самое ты ощущал сегодня? Может, и это, да не так! Ничего ответного, желанно ответного Тасе не досталось, потому что не было его. Кричать готов, что не было!
А с Зиной? Вот об этом он только сейчас и подумал. Интересно, а мужские  токи желания существуют? Тема для размышления. Всего лишь тема для размышления, но вот сердечко поджалось: а вдруг? Признайся, что не одна она прижимала твою руку к себе, а? Что ещё было между ними? Перестрелка взглядами. Вот именно – перестрелка. Но каждый выстрел – в цель. В сердце, сказал бы поэт. Если бы это происходило в тире, то в результате проверки «мишеней» было бы обнаружено, что весь чёрный центр превратился  в решето. Словом, дострелялись вот до этого «Смотри у меня!»
Она собирала посуду. Нервно как-то собирала, швырками. Чиркнула Михаила грудью по макушке (нечаянно?) и пошла на кухню. Колыхался зелёный подол , мелькали голые ножки, от всей фигуры исходила строгость хозяйки. Михаила распирал смех. Может, и глупый, но добрый. Не от того, что наивная девчонка без какого бы то ни было права строжала его, а как раз наоборот – от того, что такое право у неё, оказывается, есть! Несколько минут тому назад он и предположить бы не мог его существования, и вдруг открылся ларчик с драгоценностями, которые – на тебе! – принадлежат ему. Распирающий грудь смех внезапно куда-то исчез: из-за занавески вышла заведующая Ефросинья Николаевна, рябая, как лунный пейзаж. Поношенная какая-то женщина, при взгляде на которую приходят на ум забытые на чердаке пыльные вещи. Двинулась к нему вполне целенаправленно. Он торопливо встал и, стыдя себя за трусость, ускоренным шагом направился к выходу. Она молча сопроводила его до раздевалки, а там налегла на него тяжёлым бюстом, прижав к стене обескураженного её неожиданными действиями молодого офицера. Справа её рука, слева её рука – не сдвинуться. И он увидел, какие у неё толстые веки с короткими густо накрашенными ресницами. Брови нещадно выстрижены – в ниточку. Тяжесть и податливость бюста волновала, рождая в затылке нечто, напоминающее «кипение» газировки. И эта липнет – мелькнула мысль. Мысль
оказалась неправильной, потому что тут же стало ясным, что любовных посягательств на него у Ефросиньи Николаевны и в подкорке не было, несмотря на то, что улыбка на её лице выглядела подозрительно ласковой. Не гася этой улыбки, она сказала:
- Мне, дружок, что-то не очень хочется отдавать тебе Зиночку.
- Да я… - залепетал ещё более растерявшийся офицерик. -  Да у меня… Ефросинья Николаевна, да у нас с Зиной ничего и нету.
- Весь гарнизон знает «чего», а у него – «ничего»!
Наверно, если глянуть со стороны, лицо его по цвету ассоциировалось бы с недозрелым помидором. Кровь отлила в область таза. Он почуял, что его как бы начали раздевать, а под одеждой нижнего белья нет.
- Да что такого я натворил? – ожил в нём рефлекс самозащиты. – Что вы так на меня?
- Безгрешен? 
- Как на духу!
Ефросинья Николаевна сощурила свои толстые веки.
- У Анаконды был?
Удар с пенальти в недосягаемую для вратаря девятку. Цуг-цванг. Плывун на ринге. И что там ещё из области ощущений летящего в мировом пространстве космонавта, выпавшего из звездолёта? Раздет и сердце в малом тазу. Да, был, чёрт возьми, у этой Анаконды, чтоб ей… Грешен. Но как ты, «тёрка» (так зовут её работницы столовой заглаза), об этом так скоро узнала? Не сама же Анаконда растрепалась по гарнизонному радио! И не Мордовин же…  Мордовин? Ба! Как смотрели на Шатова Анаида Степановна и Таисия Николаевна! С затаённым знанием мордовинской провокации. Эх, смотрят на тебя, дурака, жещины. Смотрят, да не все одинаково. Теперь – вот тебе! Рука справа, рука слева, сзади стена, а впереди – щели между век, а за ними чёрный прокурорский гнев. И вдруг кипятком по телу: «А Зина знает??»
В офицерское общежитие, в свою одиночку, шёл он в шинели нараспашку, неся сумятицу в голове. Перед глазами неисчезно маячило рябое цвета вываренной свёклы лицо – губы сжаты, из-под белой косынки, повязанной а ля колпак, торчит седая прядка. Чего ей было надо? Изъять из прошлого часть того, что было и прошло? С прошлым ничего не поделаешь, оно таким, как есть, будет всегда. Прошлое своё мы создаём в настоящем, непрерывно, каждый день и час вылепливая свой образ. Живём, не всегда думая о будущем…

А ведь рискованно мыслящий гомо – этот Федя Федякин! На одной из лекций профессор от марксизма-ленинизма полковник Пулькин, выглядывая из-за кафедры, как пацан из бочки, сформулировал фразу: «Своё будущее человечество творит в настоящем. Какую мы себе историю сотворим, так нас и будут судить потомки. Следовательно, товарищи, жить нужно, постоянно думая о будущем!» Федя буркнул в перерыве:
- Все мы чьи-нибудь потомки, и историю предков передумываем по-своему, применительно к оправданию существующих порядков.
- Нет, - возразил тогда Шатов, - исторические факты остаются фактами навсегда, потому что факт переделке не подлежит. Это просто физически не возможно.
- Переделать, да, невозможно. Возможно переосмыслить. Всего пол-века тому назад в России официально, то есть, в беллетристике и учебниках, Емеля Пугачёв и Стенька Разин представлялись народу как необузданные разбойники. А теперь они чуть ни профессиональные революционеры. Марксизм-ленинизм, видите ли, не изучали и потому пошли не на пьедестал, а на плаху.
- Крамольно говоришь, Федя, - щурясь от дыма сигареты, торчащей в углу рта, шутливо, но с серьёзным намёком, сказал капитан Черепицын.
- Так я ж – не Пулькину…

Из этого мысленного экскурса в прошлое Шатов пришёл к убеждению, что о прошлом, выходит, тоже надо думать. И заблаговременно, пока оно ещё не далеко. Душу жгло: знает ли Зина? Мама родная, да что ей до этого? «Смотри у меня!» Что означают эти слова? Может, и сказала просто так – не думая, автоматически. Такая фраза – это благоприобретённый рефлекс, динамический стереотип, как ходьба или жевание. Так? Кстати… Да, может быть и кстати память (ох, уж эта память!) вытащила на свет божий из каких-то загашников образ Люсеньки Маркаровой.

С того дня, как познакомился с нею, у него не было другой женщины. Порвал он с ними. Точнее – с нею. Звонит как-то вечером в общежитие дежурный по институту Вова Белов. Дежурка – она же и проходная.
- Тут тебя фея спрашивает. Глаза – небо после дождя! Может, уступишь?
- Уступаю.
- А что ей сказать?,
- Скажи, что меня нету.
Видел в окно со второго этажа, как пошла она от проходной к трамвайной остановке, держа двумя руками сумочку под грудью и опустив голову. Ноги переставляла медленно, выжидаючи: а вдруг окликнут? Бросился к телефону.
- Ты что ей сказал?
- Фее твоей? Так и сказал, что ты сказал, что тебя нету.
- Идиот!
- Это ты идиот: она рядом стояла.
Выбежал за проходную.
- Валя!
Не остановилась.
- Ва-ля-а!
Взгляд исподлобья, алые губы подёргиваются, стараются улыбку изобразить, а не получается. Положил руку ей на плечо и отдёрнул тут же, хотя и не обжёгся.
- Ты не волнуйся, Миша…  Другую нашёл?
Всё вокруг смотрело на него – и прохожие, и деревья, и дома.
- Нет… То есть… У меня серьёзно.
- А когда ради меня бросал другую женщину так же говорил? Господи, все вы одинаковые. Я-то думала, что ты исключение. Пол-года… Не ходи за мной. Прощай и забудь – тебе так легче будет. Прощай.
Прошептала и ушла, и юркнула в бездушную трамвайную дверь - исчезла из его жизни.
Вовка Белов спросил: 
- Нокаут? Да на тебе лица нет! Значит, не ты, а она тебе от ворот поворот?
- В том-то и дело, что я.
- Так что ж? Ага – совесть мучает. Значит, ты с нею давно.
- Пол-года.
- По-нят-но. Что ты, Миш, не выучив правила, вышел на ринг? Если у тебя к бабе нет серьёзных  намерений, больше месяца с ней нельзя: родным становишься. А ты – пол-года!
Этим же вечером, сидя в тёмном кинозале, держал люсенькину руку на своём колене и чувствовал себя подлецом, и чувство это было сильнее, чем сердечная чистота перед Люсенькой.

Не мышь ли царапнула в дверь одиночки? Поцарапалась ещё. Нет, не померещилось: мышь не смогла бы отворить дверь.
- Не спишь? – спросили там голосом Таси Холоповой.
Соскочил с койки, взял лежащую на ней шинель, чтобы повесить её на место. Говорить «Войдите» не стал: уже не нужно.
- Уютненько у тебя. Констатируем: по части уюта женщина тебе не требуется. А я тебя в штабе ждала. Совсем из головы вон, что ты в гостиничных апартаментах обитаешь.
Лукавила член комиссии: кто ему ордер-то сюда выдавал? И листочек придерживал, испытующе проникая прямо в глаза? И гостиничный инвентарь считать на послеобеденную сонную пору кто назначил? То, что Тася сделала это без всякой тайной мысли, верилось тогда, а не теперь. Водила их из кубрика в кубрик крашеная в седину заведующая гостиницей, обладательница гипертрофированных женских выпуклостей Топталова Нина Ивановна, не
зарегистрированная жена неправдоподобно рыжего наглого с виду «сундука» Ивана, который много пил и много со смаком матерился. Иногда она обходила комнаты вверенного ей заведения с надзором за чистотой в оных, и как-то застала Михаила за разглядыванием фотоальбома с собственными шедеврами. В комнате
светила лишь натумбочковая лампа, каким-то образом создавая интимный уют.
Нина Ивановна подошла к нему сзади, похвалила фотографии и, сказав: «А можно и мне посмотреть?», обжигающе задышала где-то возле его уха. Михаил – что? Жаль ему что ли – смотри. И она немедленно положила на одно его плечо руку, а на другое – нечто необъёмное, мягкое, но тяжёлое и тёплое, как ватное одеяло к утру. И – напрочь выбивающее из головы все посторонние и непосторонние мысли. Он непроизвольно шевельнул головой в сторону тяжёлого и тёплого и услышал упреждающий шёпот: «Целоваться не будем» Не вопрос, а утверждение. Не будем, так не будем. А зачем ты пришла? Возникла, будто в кино на экране, нахальная конопатая рожа её незаконного мужа – не рожа, а гроза. Но это не помешало возникнуть и возбуждающим картинам, в которых Нина Ивановна превращалась в активничающую Ниночку Летову.
Недостач в гостинице-общежитии не обнаружилось – все стулья, тумбочки, кровати, матрацы и вёдра оказались в избыточном наличии. Что ли свои вещи оставили тут временные жители?
- Пойдём чай пить? – выжидательно спросила заведующая.
- Он чай не пьёт, - ответила Тася за двоих. – Первый на севере трезвенник.
- Ох, и мне бы такого! – обволокла его ласковым взглядом Нина Ивановна, и что-то радостно-весёлое заплясало искорками в нём, будто добрая бабушка нечто дорогое и припрятанное вынула из заветного сундука и любуется. Ох, и притворщицы все женщины: ведь обиженной ушла тогда из его полутёмной одиночки, запретив целоваться. Обнять бы её сейчас благодарно, приласкать… Снова помаячилось за её спиной конопатое и жестокое. – Не пьёт. И до нашего полу, как бы сказать…
- Не охоч?
- Ну, что ты, Таиса Николавна, «Не охоч»! Он рази с дефектами этими самыми? Охоч, проверено.
Не про Анаконду ли она? Сердце заныло, ударив в голову. Она-то откуда и что знает? Лишь одна-единственная дежурная засекла его, возвратившимся в  общагу после четырёх утра, да и то с катка, да и то водой облитого.
- Видать, зазноба у парня в сердце, - продолжала хозяйка гостиницы без всякой логической связи с только что сказанным.
Нет, ничего она не знает о его приключении  на насосной. Но что тогда означает это «проверено»? Позже, валяясь на койке, проводил частное расследование, которое привело его снова к фотоальбому под уютным светом лампы и навалившемуся на него оглушающему женскому телу. Удивлялся: как мало надо женщине, чтобы сделать исчерпывающие выводы!
- …а ты не очень-то её нянчи, – это уже персонально Шатову, – раз не приехала за твоим хвостом. Значит, и любовь её такая. Ты тут для неё бережёшься, а она там – кто знает. Свет клином ни  на ком не сошёлс,. а ты мужчина в самой поре – женить тебя надо. Мужик без жены – пол-мужика. Не настоящий он – до старости мальчишка. А наши девчата не хуже ленинградских красавиц. Ей-бо.
- Возьми хоть меня! – выпятила грудь Тася.
У кого из них этот объект больше? Обвёл Михаил женщин оценивающим взглядом, прикинул: пожалуй, у обоих по пуду, только у Нины Ивановны слишком уж на живот нависло, по-бабьи. Однако, руки и к той, и к другой тянутся непроизвольно. Мелькнуло: не все ли они здесь, на Высотке, такие грудастые?
- Окстись, Таиса!
У женщин своя тема. Посерьёзнее мужской. Если, конечно, вникнуть с точки зрения космологии: что у мужчины сиюминутно, то у женщины на всю жизнь.
- Я про девчонок, а ты мужняя жена – баба пристроенная. Вот была бы Анаконда поумней – была бы Анна Кондратьевна. А то вон пошла по рукам, как двух мужей скоронила. – Нина Ивановна тяжело подняла вздохом бюст, без стеснения помогая ему руками, и Михаил отвёл глаза в сторону – подальше от соблазна. – Вот как её судить? Баба в соку, здоровая, ей мужика ласкать да рожать. А ить родит, родит, попомни моё слово. Некуда ей деться. Что за баба без робёнка? Заманит которого – слава богу, выбора много: вон съэсколь молодых в эскадрилью пригнали, общежитие битком, плюнуть некуда. Покобелятся, покобелятся, да жизнь всем мозги на место поставит. А пока поставит, она и заманит. А как родит, так и остепенится.
Что-то холодное закаменело в груди Михаила: не я ли кандидат в подпольные авторы? И не свершилось ли уже? Так ясно прозвучал в ушах её сладкою мукой выдохнутый стон: «… всё – мне…» И ещё какую-то тревогу почувствовал он вдруг. Встретился глазами с Тасей. Нина Ивановна говорила, а она смотрела на Михаила – проверяла, как отражается на нём сказанное. Понятна была её заинтересованность, и эта понятность была как разгадка: Холопка знала, что Шатов посетил Анаконду в душной избушке на берегу озера, а вот о том, что там произошло, она могла только догадываться. Теперь искала подтверждения: было или не было?  Уж не она ли пустила слух о его непростом визите к Анне? А о ней кто-то же сказал: «Анаконда своего не упустит!» Любая женщина – сплетница, так уж природой устроено. Не в состоянии она хранить в себе всё увиденное и услышанное и оформленное, как картина в багет, её собственной фантазией. Так поэт или писатель не может держать в себе кипящие страсти. Почему же среди множества писателей женщин значительно больше, чем мужчин? Мужчина  трепаться не любит – вот почему.                Тася перестала смотреть на него, будто щёлкнула затвором фотоаппарата, и закрыла крышечкой объектив. Отснято. И кому какое дело до того, что ты там запечатлела? Тоже мне – психоаналитик-самоучка, критикнул он сам себя.
- Займёмся делом?
- Займёмся делом… Каким делом?
- Занесём в сводную ведомость всё, что сверили. У тебя в комнате стол есть?
Есть. Вот и пойдём к тебе, чтобы никто не мешал. Чего тебе зря до штаба и обратно маршировать? 
Одиночка. Тася выключила верхний свет и зажгла натумбочковую, переставив её на стол. Знакомая обстановка – ни светло, ни темно, волнующая женщина в комнате, только под лампой не фотоальбом, а сличительная ведомость. В душе ожидание, в мышцах озноб. Предстартовое состояние. Щёлкнула за спиной клавиша радиоприёмника.
- Музыку послушать. Это твой фотоальбом? Полистаю?
Села на койку. Михаил сунулся в нудную цифирь. Тася молчала не долго.
Не свойственно женщине молчать вообще, тем более долго.
- Пейзажи ленинградские. Да ты профессионал! На открытках похуже бывает. Какой портрет! Это что за артистка? Лучко, не Лучко… А, понятно: та самая зазноба, про которую Нина намекала. Как, Миша, угадала?
Расплылась цифирь перед глазами, мельтешение какое-то вместо неё. Люсенька Маркарова – зазноба?  Не прилеплялось к ней старорусское слово, не принимала она его, как не надела бы крестьянский сарафан.
- Господи! Тоже рыцарь мне! Обаятельная женщина спрашивает, а он молчит, как… Пустые доспехи в музее.
- Зазноба ей не подходит, - отложив авторучку, Михаил откинулся на спинку стула, и Тася с фотоальбомом оказалась рядом.
- Пассия, да? Слова со временем тоже из моды выходят. Зазноба, лада.. Хочешь, погадаю?  Погадаю по портрету, разгляжу поближе к свету. Как стишки?
Положив альбом под лампу, она грудью налегла на плечо Михаила. 
Внутри у него всё замерло. У них, у женщин, видать, одинаковые способы раздразнивать мужское существо. То Нина Ивановна, то вот – Тася. Садизм какой-то. Сидел, замерев, и чувствовал, что токи женского тела входят в его, как кипяток в губку, и устраивают там неистовый переполох. Что женщина наиболее ценит в мужчине? Сдержанность или необузданность? В зависимости от обстановки, наверное.  Необузданность предполагает грубость, натиск – а это всё символ мужчины. Символ женщины – нежность и пылкость. Единство и борьба противоположностей… Тьфу! Снова эта диалектика. Здесь борьба иного порядка.
Грубость и нежность, пересекаясь, образуют крест. Крест – символ веры. При чём тут вера? Религия похитила крест у природы. На самом деле крест – символ всего сущего. Простейшее построение двух линий. Всякое другое построение не имеет смысла. Или имеет? Если имеет, то – другой. Хы, а какой же ещё? Из тёмной глубины философии, куда он внезапно и некстати рухнул, его выдернул щекочущий ухо горячий шёпот. Нет, вообще-то не шёпот, а полузвучие какое-то:
- Знаешь, что я тебе скажу? Не сохни по ней. Губы тонкие, жёсткие, упрямые – если что решит, бульдозером не сдвинешь. Это во-первых. Характер человека выдают губы и глаза. О губах я уже сказала… О глазах. Краси-ивые. Но, Миша, подлые. Извини, я только сию секунду это увидела и не сдержалась. Они, когда надо, оттолкнут, и никакой вины за собой чувствовать не будут: это им богом не дано. Берегись, мальчик.
Пальцы её проникли в его шевелюру, пригладили нежно. Он повёл плечом – ну, позу поменять только – и женщина замерла. Замерла, но в какое-то мгновение перед этим чуть прижалась к нему. И в памяти его вдруг мелькнуло, как на зачётной схватке по классической борьбе на борцовском ковре Иван Запевалов отдыхал, дожимая Михаила на «мосту» (дожал в конце концов), а чуть Михаил шевельнётся, как тут же руки и корпус Ивана вмиг становились монолитными: не копошись! Иван тогда молчал, лишь сопел тяжело, что впосле объяснял тем, что «накануне имел неосторожность под вредным для физиологии градусом забраться в постель к женщине с южным темпераментом». Тася всё тем же полузвучием скзала:
- Целоваться не будем?
Ну, вот, все женщины апломбированно (от слова апломб), как сказал бы Онучин, утверждают, что все мужчины одинаковы. А -  женщины? Слово в слово слышал он уже эту загадочную фразу совсем недавно от Нины Ивановны. Разница лишь в тональности (ох, уж эта тональность – весомее слова бывает!) В первом случае женщина «опускала шлагбаум», а сейчас держала его за верёвочку нерешительно, с ожиданием: что скажете – потянуть верёвочку или отпустить? Не понял. Для людей решительных и рисковых непонятное служит вдохновением на подвиги. Мямлей оно лишает инициативы. Старший лейтенант Шатов человек военный, воспитанный на уставных формулировках, где каждое слово имеет лишь одно значение, к дуализму не расположенный: если команда «направо» он и поворачивает направо, команды «куда изволите» он просто не поймёт.  И с места не сдвинется. Как вот сейчас – вроде бы он не русский и не знает того, что за похожим на отрицание «Не будем?» следует недоговорённое: «Или будем?» Выбор оставался за ним!  Как в такой решающий миг не воскресло в его голове запеваловское: «Женщина говорит «Нет!», а сама тянет тебя к себе обеими руками.» Вспомнилось позже, когда было уже без толку: нерешительность мямли
охлаждает женское сердце. Перед самым его носом алые сочные губы спросили:
- Как рандеву с Анакондой?
Тася спросила так, как спросила бы своего Холопа в субботу: «Ты в баню пойдёшь?» Дожала. Расслабься и сдайся. Да обидно всё же! И какое ей дело, Холопке этой, до того, что было или не было у него с Анной Кандыбой? Бросить бы ей в лицо этот вопрос, да вот язык не поворачивается. Чего опасается? О сам себя обманывал, что не знает, какое опасение небережливо ухватилось за сердце.
После ответа (правдивого, разумеется) на вопрос, Тася поднимется, молча накинет косматую шубу и у порога, приоткрыв дверь, оглянется: ну, и дурак же ты… Опасение противоречило благородному офицерскому правилу не трогать чужих жён, особенно однополчан. Но! Существует лишь то, о чём известно. Что-то сегодня повело его прямиком из материализм в идеализм.
- Тася, может, делом займёмся?
Она выпрямилась.
- Делом? Ты на самом деле непонятливый или прикидываешься?.. Ах, да все вы мужики по одной выкройке шитые, - сказала она со вздохом.- Вам лишь бы юбку задрать. Неважно, чью. Пока ни поженитесь, сколько девок перепортите. Да и потом… А мы всё прощаем вам, прощаем, Миша. – Снова пальцы её в его чубе. – Природа не терпит нарушения циклов, да? У вас природа, а у нас что? Может, у нас её требования посильнее ваших? Как думаешь? Ты же грамотный (чуть ни послышалось: «С высшим образованием!»). Или вас там, в академиях мозгами шевелить не учили?
Едва ни сказал, что учат (или, точнее, приучают?) к исполнению всего, что уже намыслено проверенными авторитетами. А сказал вот что:
- Диалектике учили.
- Господи, а я-то про что? Про эту самую  «Диалектику природы». Книга такая у моего на столе валяется. Каждую неделю с неё пыль смахиваю и на место ложу. Чтобы – на виду. Не знаю, есть ли там что про женскую природу…
Она всё говорила и говорила, почти совсем «открытым текстом» о горькой женской доле, о женской душе и физиологии, о женской чистоте и гордости, которую мужики придумали из эгоистических побуждений… А Михаил смотрел
в расплывающуюся цифирь, а перед глазами кружился калейдоскоп.
Нина Летова: «Я тебя никогда не забуду…»
Валя: «Иди, Миша, иди: не я первая и не я последняя…»
Люсенька, прижимая его голову к груди: « Послушай, как сердце стучит.»
Анна. Там, в сухой и жаркой темноте каморки при насосной, на скрипучей рассохшейся кушетке…  А если врала, что не опасно?
Зина… Господи, Зина!.. «Смотри у меня!»
Тася… Тася сидела на его койке.
-… ведь первой девкой на селе была. Институт закончила… А ты что думал? Хоть и заочно, но всё равно институт. Ну, диалектику твою по-женски сдавала, так что Холопу не девчонкой досталась. И вдруг – он! Весь в чёрном и в золоте… Теперь всем подругам наказала: прежде чем замуж, сначала попробуй…
- Тася, ты, может, сама посчитаешь? Что-то у меня с головой…
- Ты насчёт этой арифметики? Боже мой! 
Она встала. Между отворотами расстёгнутой кофточки (когда расстегнула-то?) тёмная глубокая впадина – щель между двумя матовыми выпуклостями. Заметив его устремлённый туда взгляд, она медленно, покорно соглашаясь с чем-то, застегнула светленькие пуговки.
- Да сложи ты эти ведомости в папку. Завтра на арифмометре за пять минут, пока ты на построении проторчишь.
Проводил до порога. Там она подошла к нему вплотную, повертела форменную, с якорем, пуговицу на кителе, глянула открыто – какие чистые, глубокие и прозрачные глаза! И что в них кроме цвета и света?
- Рыцарь, ты мой рыцарь… О нас всё равно слухи пойдут. И о тебе с Анакондой тоже – было там что или не было. – Посмотрела в глаза – ответа ждала, очень ждала, с надеждой. Не дождалась и как-то погасла. – Ты только до порога меня проводишь?
В вестибюле его ждала дежурная с телефонной трубкой в руке.
- Вас Утюгов, подполковник.
В трубке:
- Что-то я тебя на ужине не запеленговал. Говеешь?
На столике дежурной часы типа «бабушкино наследство», извиняясь, показывали, что столовая уже закрыта. И ужин твой пошёл в пользу государства. В желудке сразу стало тоскливо, а в трубке – продолжение:
- Знач так. Я всё уладил – и с Павловым, и с Мордовиным. После построения и начнёшь. Добро?                Добро-то добро, да вот как теперь отчитываться перед Зиной? На обед опоздал из-за Холопки, ужин пропустил тоже из-за неё. Вошёл в одиночку, с размаху сел на койку. Та недоумённо взвизгнула: за что? Равнодушный будильник отсчитывал время. Какая всё-таки жуть -  бесконечность. Усилием воли попытался представить себя в ней. И в какую-то минуту ощутил, что летит в чёрную пропасть без дна. Кожа, прикрывающая череп, казалось, вздулась и покрылась миллионами кусачих муравьёв. Встал, подошёл к окну. За ним – чёрный провал. А ведь вся Вселенная – это сплошной чёрный провал. И все мы, живые и не живые, обречены исчезнуть в нём. Так что же? Ну, почему я должен перед кем угодно отчитываться за Анну? И за Холопку.
Завтрак Зина подавала с обычными шуточками. Не месте Вилена Глуздыря, к которому, наконец, приехала жена, сидел новый командир автотранспортной роты майор Силаев, плотный улыбчивый мужик. Шуточки Зины, ясно, предназначались всем. Кроме Михаила. Он это чувствовал и видел, как его руки, неловкие в эти минуты, чуть подрагивали. Допил чай, встал. Она плечом коснулась его плеча.
- Ужином Холопка кормила?
Ответить не позволила - ушла. И спина её – сплошь женское презрение и девичье горе. Первый его порыв – догнать, прижать её глупую голову к груди, утешить как-нибудь. Разум нажал на тормоза: с чего бы это виниться перед ней?
И всё же, пусть нечаянно, пусть желая противоположного, обидел он девушку. Не просто расположенную к нему девушку, а, скорее всего, взаимно. Нет причин для обиды, но она это не знает. Незнание правды – это бывает очень страшным, иногда – трагическим. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Эх, почему нет возможности самому себе дать по морде? И поплёлся он к штабу, где уже собрались офицеры. Глуздырь пожал ему руку и подмигнул:
- Как Холопка? Между нами, девочками.
- А что? – не понял Михаил, о чём речь: не тем голова и душа заняты.
- Ты ж запирался с ней в своей отдельной, изолированной от мира каюте.
- Не запирались, - горя ушами, стал спасаться он от неожиданных подозрений, - мы ведомости итожили.
- И – всё?
- Всё, - врал Михаил. Действительно ведь, врал, хотя на глуздыревскую тему он говорил несколько относительную, но – правду. Тот некоторое время с пристрастием изучал физиономию приятеля.
- Н-да-а… Ну, и дурак: она ж на втором месяце.
Поражённый осведомлённостью Вилена, вспомнил он наставление Ивана Запевалова: женщину уважить – долг мужчины, а не грех. То ли к досаде своей, то ли к другому похожему чувству. Пока он всё это переживал, и досадуя, и смеясь над собой, подошёл майор Рестов. Щурил красивые умные глаза от ветра и от редких налетающих снежинок.
- После построения зайди в строевой. - Опять расследование?
- Нет – командировка в Сафоново. Твой чиф Чашкин собирает вас для обмена опытом. Кто кого перехвастает.
- Когда ехать? Завтра? Так я ещё проверку имущества не закончил. - Таисия Ивановна закончит. Приедешь – подпишешь. Пока получал командировочное предписание и проездные документы в строевом отделе, пока выбирал с Тасей очередной объект для проверки, рассчитывая закончить её после заливки катка, пока получал робу, а заодно и инструктаж главного пожарного, основное в котором было не хвататься голой рукой за рукав с горячей водой – на то Бугров есть, пока… Когда прибежал на каток, там уже морозный ветер уносил с тёмной замерзающей поверхности рваные облака пара и они растворялись в сером низком небе. Урчала красная пожарная машина, а посреди катка стоял матрос Бугров с пожарным стволом в руках, как красноармеец с винтовкой наперевес на московском параде в честь Великого Октября. Струя воды летела и, шипя, растекалась по льду тонкими лужами. Михаил забеспокоился: не размоет ли разметку? Накануне днём, после совещания у командира, где было получено добро на заливку горячей водой, он увидел на катке матросов, занятых каким-то делом. Подошёл и встретился со спорторгом той самой части под загадочной аббревиатурой ЗОС – коренастым сержантом сверхсрочной службы с белогвардейской фамилией Шкуро. Тем самым начальником фотолаборатории, девчат-лаборанток которой так однажды напугали снимки обгоревшего трупа на подстанции. Он с двумя матросами размечал поле.
      - Где краску взял, Стас?
- А у Ибрагима Оглы. Он дядька добрый: ещё два года назад красных и синих шашек надавал, что лет на пять хватит.
- Я ж тебе не говорил о разметке.                - А я и  так знаю – не первый год замужем. Здесь с основания Высотки всё распределено: базе – заливка и расчистка, нам – разметка и освещение.
- А ворота?
- Так они у ракетчиков. И бортики у них же. Звонил - завтра привезут. 
Нет, разметку вода не повредила. Мороз успевал прихватывать. Пар поло;го косматился даже над застывшей водой. На новый лёд выбежал Стас Шкуро и кто-то ещё с ним. А – матрос Чуприна, киномеханик из клуба! В летящем пару их фигуры выглядели призраками, повисшими в воздухе. Постучав каблуком в лёд,
Чуприна крикнул:
- Срослась!
Наблюдателей собралось много. Из их толпы в исполнении знакомых голосов слышались характеристики работы:
- Ну, физрук даёт, итёшки-мошки!
- Даёть! Циркач! Хвейерверки мне… То весь гарнизон дымом, то, вот, паром!
       «Господи, - вздохнул марксист-атеист Шатов, - чего он так невзлюбил меня?
Неужели, только в разрядниках дело?»
      Голос Мордовина:
- Я кочегаром хоккеиста поставил, заинтересованное лицо. Так он после смены весь в поту и чёрный, как Поль Робсон, за полчаса температуру до семидесяти нагнал!
      - Ага, котёл не спортит?…
      - А красиво ведь, Пролетарий Игнатович!
-  Красиво, Алексей Егорович, а – на хрена? Горячей водой и без высшего образования… Калмык и холодной мог.                - И никогда лёд ровным не был.
- Коньками разъездють. Чи не так?
      - Ну, слепой казав – побачим. Етёшки…
Шатову нетерпелось самому поуправлять горячей струёй. Стоять за спиной Бугрова и выглядеть лишним как-то не согласовывалось с самолюбием как-никак профессионала. Наполненный решимостью, он предварительно окинул победным взглядом толпу и… И засекла его память остро знакомое, но не здешнее, женское лицо. Засекла и отложила в сторону – в запасник, на после, при случае: не до него сейчас. Условие Павлова «ствол будет держать боец» мигом спряталось в том же запаснике.
        - Дай-ка мне.         
           Бугров оглянулся. На лице признаки растерянности.
       - Товарищ капитан Павлов не велел…
- Он уже ушёл.
- Атмосфера в рукаве, товарищ старший лейтенант.
- Я не слабак.
- Тогда упритесь ногами. Струю ко льду прижимайте.
      - Ствол горячий, - рядом оказался матрос Чуприна. – Здравствуйте, - произнёс он неуставное слово, да ладно уж… - Возьмите мои рукавицы.
Рукавицы он взял. Перехватил ствол у Бугрова и с замиранием сердца почувствовал, как его аккуратно и настойчиво какая-то сила заваливает назад, в подставленные руки Бугрова.
- Плечи вперёд, товарищ старший лейтенант. Ноги подогните. Правильно.
«Пра-авильно, - передразнил его в уме Шатов. - Основную стойку хоккеиста проходили.»
Вода, мелко пузырясь, торопливо растекалась по льду. Шатов прикинул, что сможет, почаще водя струю туда-сюда, стелить воду более тонко, чем этот пожарник Бугров, однако, как ни старался преодолеть упорство тугого рукава (сила на силу – приятно!), вскоре понял, что у него получается то же самое, что и у «этого пожарника». Вспыхнула мысль: отступить подальше от заливаемого места и прибавить давление. Вода полетит дальше, разбрызг станет шире, значит… Нисколечки не знал он, что будет значить. Спортивную психологию он сдал на пятёрку, а в ней есть неофициальный момент. Неофициальный – это ещё не изученный и не ведённый в учебники, так как биохимическими процессами его не объяснить. Момент говорил о том, что мастерство спортсмена состоит не только из отменно отработанной техники и природных скоростных и силовых качеств, а ещё и от чутья ситуации. Вот сейчас и пробудилось, наверно, это самое чутьё.
- Матрос Бугров! Сколько атмосфер максимум?
 - Четыре.
- Давай все четыре!
- Товарищ старший лейтенант, вы же на льду…
- Дав-вай!
- Товарищ старший лейтенант, рукав вчетвером не удержать…
- Я со штангой триста килограмм встаю! – соврал для пользы дела. – Давай!
Краем глаза Михаил заметил, как Бугров дёрнул плечом и рукой с тремя растопыренными пальцами (с тремя, а не четырьмя, но потом разберёмся, как , согласно уставу, полагается выполнять команды старших) помахал водителю машины. Тот высунулся из кабины, приложил ладонь к уху и на повторный взмах руки Бугрова сделал испуганно-удивлённое лицо, затем исчез в кабине. Рукав вдруг превратился в жердь, и старшего лейтенанта, оказавшегося на вершине этой жерди, потянуло куда-то в сторону по часовой стрелке. Он быстро упёрся в лёд ногами, но лёд есть лёд, и ноги пырснули назад, а главный физкультурник гарнизона ничком грохнулся на каменно затвердевшую воду. Боль полыхнула в локтях, освободившийся ствол полетел неведомо куда, горячая струя долбанула по «болельщикам»…
Впоследствие память с ехидцей завзятого насмешника воскрешала, как они, болельщики, спотыкаясь и падая, шарахнулись от разящей горячей струи, мигом утратив должностную и офицерскую солидность и представительность. Струя вдруг укоротилась, утихла - не спросила, но подумала: «Ну, чо, хватит?» Всё вокруг смолкло, и в морозном чистом воздухе, будто сбросив с себя все остальные шумы, продолжали витать замысловатые матюки. С первого раза Шатову подняться не удалось. Ноги выскальзывали, как у кошки задние лапы, рванувшейся бежать по зеркальному паркету квартиры Маркаровых (надо же вспомнить в такой момент своё первое появление у них!). Всё же встал. И увидел перед собой женщину в бльшущей белой песцовой шапке. Щекотливо знакомую женщину. Не родственницу ли какую?
- А здорово ты по ним, Миша! У самого-то руки-ноги целы? Голова на месте? Значит, до свадьбы заживёт!
Сказала она и как бы утонула в набегающей толпе. Рост незнакомки (да незнакомки ли?) позволял видеть её поверх окружающих шапок, когда она торопливо уходила с катка.  Словно убегала. Дела-а… И голос знакомый. И в душе вот щемление…
- Товарищ старший лейтенант! – Вместо озадачившей его женщины перед ним стоял матрос Чуприна и протягивал ему его шапку. – Голову простудите.
Рядом матрос Бугров с виноватой улыбкой на красном промёрзшем лице.
- Я же говорил, товарищ старший лейтенант… Это только три…
Сквозь фигуры любопытствующих, как лось сквозь заросли, проломился подполковник Дышло. Глаза навыкат, «оселедец» на щеке, лысина отсвечивает малиновым. Он стряхнул с шапки капли под ноги Шатову.
- Ты… Вы, лейтенант, ответите по всей строгости за хулиганство над вышестоящими лицами! Я вас… Я вас арестую!
- Да уймись ты, Проша, итёшки-мошки. Он же не специально тебя… Это самое… Возмездно…
- Так и есть, - вступился подошедший Утюгов, отряхивая шинель, покрытую
ледяным бисером. – Первый блин, как говорится…
- А шо до меня той блин? В какое положение цей недоучка с высшим образованием поставил начальствующий состав?
- Командный, Пролетарий Игнатович, командный состав.
- Нехай командный, а чему их там учуть, у академии хвизкультурной?
- Марксизму-ленинизму, как во всех академиях. Вот ты и без них этой науки нахватался, на хрен тебе учиться? А нам вот приходится и после.
Дышло шапку надел и стал сковыривать с рукавов примёрзшие ледяшки, бурча:
      - Усёго, с ног до головы… На ету, на потеху… 
- Так уж и на потеху! А ты не возмущайся, а сам посмейся. Клин клином, как говорится.
Шатову стало ясно, что командному составу не до него, и поспешил заняться делом. Пожарный рукав в позе отдыхающего лежал на льду «позабыт-позаброшен». Из ствола, иссякая, тонкой струйкой сбегала скучающая вода, намерзая блинчиком. Он схватил рукав и уже то ли по-чеховски, то ли по-щедрински вознамерился крикнуть: «Р-разойдись!», как почувствовал, что рукав сам по себе выпрастывается из его рук. Оглянулся – Бугров. В улыбке и слегка прищуренных глазах смесь почтения, виноватости и (совместимо ли?) превосходства и непреклонности. И чего-то ещё не отеческого ли?
- Товарищ старший лейтенант…
Надо было понимать: «Тебя ж, старшего дурака, предупреждали, а ты…
Предоставь уж профессионалам.» Михаил даже растерялся от неожиданного натиска матроса, но в ту же секунду нашёлся:
 - Продолжайте, товарищ матрос.
- Всё сделаем, как на «Динамо». Юра Чуприна в этом деле классный специалист.
Классный специалист оказался рядом. Или никто из них никуда не уходил? Заговорил ровно и нравоучительно:
- Вы напрасно, товарищ старший лейтенант, увеличили давление. Скорость истекания воды, конечно, больше и залить так можно быстрее…
Шатов сдержался возразить, что, дескать, идея была не в ускорении  дела.
- … но мороз крепкий, а вода, летя дальше, при этом шире разбрызгивается и дольше находится в морозном воздухе, и падает на лёд уже остывшей…
Мелькнуло в голове: ему бы лекции читать по понедельникам – вот бы спалось!
- Пойдёмте, пожалуйста, посмотрим, что получается.
Пошли, посмотрели. Чёрт побери, лёд получился рябой, пупырчатый. Теперь заглаживай! Век живи - век учись. И прав Оглобля: чему учуть? А пока умей ошибки признавать, и не только перед самим собой. По катку белой пометухой снова помчался пар – матрос Бугров продолжал заливку.                - Вы бы, товарищ старший лейтенант, - вновь заговорил Чуприна, - на обед
не опоздали. Видите: офицеры уже в столовую потянулись, а работы здесь еще на час или чуть больше. Мы справимся, не бойтесь. На нас расход в столовой.
Следовало понимать: «Не мешай». Михаил так и понял, и, сказав «Я – скоренько, и вернусь», пошагал к гостинице, неся в душе стыдное чувство: «Прогнали!» В одиночке снял мокрую робу. Куда повесить? Распластал по полу. Взял шинель и задумался. Снова встреча с Зиной. Кого она на этот раз вспомнит?
Ладно бы Холопку, а если – Анаконду? С шинелью в обнимку сел на койку. Ну, был он у неё, был! Так по служебной надобности же! К чёрту службу! Мужчина и женщина – двое ночью и кругом ни души ближе километра. Он ей нравится, она ему… Важно ли это, если плоть разбушевалась? Но кто мог?.. Мелькнула догадка.
Из гостиницы в общежитие бежал вниз по лестнице, находу застёгивая шинель. На столе у дежурной такой же настороженный, как в каморке дежурного по части, телефонный аппарат, готовый задребезжать в любую секунду. Самой дежурной нет – в туалете чем-то брякает. Какое сегодня число? Кто на насосной? Схватил трубку, набрал номер.
- Насосная слушает, - пропело в ней.
- Анна?
- Миша? - Здравствуй, я по делу.
- Будем каток заливать? – с намёком спросила она, а он не враз сообразил, что у неё на уме.
- При чём каток? Ну, да, про каток. Когда у тебя телефон не работал?
- Телефон? Мишенька, я же сразу скумекала, что к чему. Разве ты не сам с ним всё придумал? Предлог нашёл. А его и искать было не нужно: мне наша встреча нужней, чем тебе, милый ты мой мальчик. 
- Постой, постой, значит, тогда телефон работал?
- Ну, хватит, Миша, это уже просто глупо. Ты чего звонишь-то? Придти хочешь? Так зачем из слов бусы плести?
Из туалета вышла дежурная.
- Ладно, потом поговорим.      
- Потом? Почему…
Та-ак. Это что же выходит? Мордовин его разыграл? И сам же разболтал? А чего он мог разболтать, если ничего не видел из того, что происходило в тот вечер под урчание двух насосов за стеной? Впрочем. Не было нужды видеть, если матросы до глубокой ночи ждали старшего лейтенанта на катке, да так и не дождались, пока сам Мордовин им не помог. По какой такой необходимости нужно было молодому мужскому организму задерживаться у одинокой женщины в самой «творческой» поре, которая, по гарнизонным слухам «своего не упустит»? Тьфу! Никак не изъять из памяти этот душный горячий, красный от раскалённой буржуйки воздух в маленькой, аккуратно прибранной комнатушке с чёрно-синим ночным окошком, как в русских зимних сказках. Запах женского тела и… Что – «и»? Об этом «и» уже весь гарнизон знает. Одна Зина не знает. Или не верит? Нет, не знает. В противном случае она ещё раньше, до Холопки и Ефросиньи отбрила бы его за приключение. От такого рассуждения несколько полегчало на душе. Привал, так сказать, передышка на войне между боями. Ведь, сколько ниточке ни виться… Выскочил из гостиницы. Разгорячённые волнением щёки не почувствовали мороза. Прислушался. На катке продолжала урчать пожарная машина. Да, оконфузился он с четырьмя атмосферами. Тихо рассмеялся, вспомнив красную, налитую физиономию с «оселедцем», прилипшим к щеке. Смех оборвало другое воспоминание: что за новый персонаж возникает в его жизни? Именно – воскресает, потому что ведь был же он где-то в прошлом, не так уж обширном его прошлом. Не успел он в суматохе разглядеть лицо – из-под шапки одни губы видны,- но вот голос… Что – голос? Ну, напоминает. А что напоминает? Вот бы в глаза заглянуть, да песец чересчур косматым был. Нет, не вызвала эта встреча особой тревоги в нём, но подумалось: не плавник ли акулы показался на поверхности океана? Ах, какая там акула в его короткой жизни? Не случалось с ним ещё ничего такого. Немного самим собою успокоенный вошёл в столовую.
Зина встретила его заговорщической улыбкой – уже знала о его «расстреле» начальства горячей водой. И всё же наблюдал за ней с замирающим сердцем. Что там каток и ошпаренные на нём вдохновители и организаторы? Да и эта шапка песцовая? Как желалось верить в то, что всё же не дошли до Зины слухи о его ночном приключении в сказочной избушке! Желалось одного, а реальность бытия на Высотке нашептывала иное, вызывая очередную аритмию. В состоянии мухи на стекле под размахивающей мухобойкой ожидал, взглядом исподтишка изучая выражение лица Зины. Ничего не дождался. Если есть бог на свете, то слава ему! Поел, сбегал на каток. Там уже никого, если не считать мальчишек, скользящих с разбегу по гладкому льду.
В кабинете АХО в наброшенной на плечи шубе Тася перебирала бумаги на столе. Вот кто мог пустить по гарнизону среди местных шептуний утку на тему: «Аморальный подвиг голодного холостяка»!
- А, прибежал, - буднично глянула на него. – Видела случайно Пролетария – шинель подмочена, зато репутация – нет. Что же, завтра в командировку? А я тут наши перспективы себе разрисовала! Ладно, иди собирайся. Я сама, бедная слабая женщина, покинутая командиром в самом разгаре сражения… Приедешь – подпишешь.
Проводила за дверь. В коридоре пусто. Погладила по щеке, просунула руку ему на затылок, затем – другую, словно имела на это неоспоримое право, пожелала благополучной командировки и вдруг, рывком привстав на носки, притянула его голову к себе и коротко, но крепко, поцеловала.
- Эх, ты, - сказала после этого, - мальчик ты ещё: понять не можешь, что меня забыть невозможно. 
Уходил… Убегал, а вокруг него реяло, точно лозунги на первомайской
демонстрации: «На втором месяце… На втором месяце…»
Уже в поезде, в вагоне при тусклом освещении, рассуждал. «Приедешь – подпишешь». То же самое, что и у начпрода Мамаладзе: « Хачатурыч разрешил – ты подписал.» Лишь в одном неправ ты, Зураб Георгиевич: абсурд, как его ни назови, хоть по-русски, хоть по-китайски – всё равно абсурд.

Сафоново – городок военный, тихий поутру. Покрашенные жиденькой охрой дома светят окнами из-за снежных сугробов. Из-под подошв морозный визг летит, ветряной холод затылок ласкает. Продрогший автобус, который бодренько, будто выбежал на утреннюю зарядку и торопился согреться, домчал их от вокзала до гарнизона. По дороге Михаил познакомился с офицером в не очень свежих капитанских погонах. Небольшой крепыш  остановился и, опершись о спинки кресел впереди и позади Шатова, по-петушиному склонил голову на бок, разглядывая незнакомца. По-видимому, не окончательно удовлетворив любопытство, дёрнул тоненьким усиком над тонкой, усохшей что ли, губой.
- Ты, старлей, не на сборы ли?
- На сборы.
     - Ну – двигайся. Василий Князев, – вытянул из чёрной шевретовой перчатки костистую ладонь и, изобразив из неё орлиную лапу, протянул её Шатову: - Держи краба. – Клещи железные, а не ладонь. – Вася.
- Шатов. Михаил. Миша.
 - Откуда?
- С Высотки.
- Оленья, значит. А Калмык?
- Дембельнулся.
 - Уже? Грамотный был старикан, но шибко задумчивый. Водкой брезгует.
И коньяком тоже. Благоверной верен, как Ленин – партии. Разве так можно жить на крайнем севере? Скучно, как в петле аркана, которая затягивается. Ты не женатый? Ну, и не торопись. С этим делом всегда успеешь. Хотя есть риск, что обглодки достанутся. Кстати, бабу напрокат могу устроить… Ах, да, ты с Оленьей.
- А ты откуда?
- Я? – В глазах недоумение. – Ах, да – ты ж свеженький. Тутошний я. Полк мокрохвостых. Слыхал?
Ничего о мокрых хвостах Шатов не слыхал, но не в автобусе ж при посторонних выбалтывать военные секреты!
- А в Мурманске что ночью делал?
- Да свою на материк провожал. Посидели в привокзальном. Я там, не теряя времени, перемигнулся с одной. Ну, я тебе скажу! Бытует мнение, что северянки – это вечная мерзлота. Тот, кто такое выдумал, либо импотент-теоретик, либо его северянка отказом обидела. Так вот, это была не баба, а – жен-щи-на! Классика!
Шторм! Девятый вал! Кстати, рекомендую… Ах, да ты с Оленьей. Значит, только что из института? Кто у тебя гимнастику вёл? Петров-челюсть или Петров-нос?
  - Бормоткин.
- Ни хрена себе! Сам Бормоткин? Олег Бормоткин, чемпион союза… Да, а мне оба Петровых достались. У одного нос топором, у другого челюсть, как
сковорода. Как гимнасты – нули, но как преподаватели – следует у них поучиться. Да… Сам Бормоткин!
- Ты тоже гимнаст?
- Мастер спорта.
И сразу же Михаил заметил, что у Васи Князева усталое старушечье лицо и не очень далеко спрятанное в глазах страдание. Сколько он ни встречал гимнастов-мастеров, у всех такие вот глаза. И всё же гимнастику он, если можно сказать, боготворил. Лёгкая атлетика, говорят, королева спорта. В таком случае гимнастика – принцесса.

Несколько раз, ещё на первом курсе, побывал он на занятиях секции гимнастики у Олега Бормоткина и никогда не прерывал бы  тренировок, если бы тот однажды, помогая делать сальто, ни шлёпнул его под зад, сказав при этом:
- Не обижайся, Миша, но с таким казёнником выше второго разряда тебе светит либо в шахматах, либо в преферансе.
Оглушённый и не пришедший в себя до самого вечера, он нанёс Нине Летовой внеочередной визит и утром, когда она, закутавшись в халатик, отправилась в туалет, схватил со стола возле швейной машинки примеченный с вечера сантиметр и померил. Померил и сел на «трудовой» диван, обессиленный ужасом: восемьдесят шесть сантиметров! Любая девчонка позавидует… Вошла Нина, поправила волосы, посмотрела на Михаила, увидела сантиметр в его руке.
- Что это лицо у тебя, как сто рублей потерял? А-а, поняла: померял и разочаровался. Успокойся: любой женщине – во! – провела красным ноготком по горлу.
Дура ты: не то я мерил, о чём ты «догадываешься»! Можешь ли ты, женщина, понять мужчину, у которого перспектива – как сон, как утренний туман?

- Чего  задумался? У тебя-то как с гимнастикой? Впрочем… - Князев, отстронясь, посмотрел на Шатова. Оценивающе посмотрел. – Рост под сто девяносто. Таких гимнастов нету. Игровик?
- Да всего по мелочам.
- Как раз то, что надо на полку. Как служба показалась?
- Калейдоскоп, а не служба. – Что-то заныло в области солнечного сплетения, как при желании вмазать кому-то в рожу. – Я и завскладом спортинвентаря, и завхоз в штабе, и заливщик катка, и председатель комиссии в АХО, и внештатный дознаватель, и исполняющий обязанности кого попало…
- …и штатный дежурный по части, и старший кто куда пошлёт, закончил Князев его «послужной» список. – Как у Некрасова: «В понедельник Савка мельник…» Если бы не Чечкин да значок мастера спорта, и я выступал бы в таком амплуа.                Чечкин – это Чашкин, догадался Шатов, смутно припоминая старое кино с
сатирическим образом физкультурного деятеля по фамилии Чечкин.
- Как меня стали загонять то в одну, то в другую должность, я сразу сказал ему: или готовлю сборную команду по гимнастике, или превращаюсь в штафирку.
- Значит, спортзал есть?
По взгляду Князева можно было понять, что он в затруднении: какими такими логическими лабиринтами мог Шатов придти к прозвучавшему вопросу?
Признав, очевидно, несущественную их важность, усмехнулся:
- А где по-твоему генералы в волейбол играют?
Спортзал был. Деревянный. Площадью чуть больше баскетбольной площадки. Свет подвешенных к не так уж высокому потолку аэродромных фонарей мелкой рябью отражался от стен, покрашенных белой нитроэмалью. Две старушки в чёрных застиранных халатиках швабрили пол. Несколько, как понял Михаил, его коллег наблюдали это действо, облокотясь на перила «балкона». Или «веранды». Или как её назвать, эту деревянную зашарканную площадку, мера на три выступающую над спортзалом в его торце над баскетбольным щитом, в кольцо которого так и подмывало чего-нибудь бросить. По-видимому, площадка эта выполняла роль трибуны для болельщиков, так как иного места для них попросту не было. «В центре управления Авиацией Северного флота… Коровник?» - нашёл он, возможно, и не очень точное сравнение и почувствовал просыпающуюся в себе виноватость перед командиром Онучиным за наглую (вот сейчас и показалось – наглую) претензию, предъявленную ему по поводу отсутствия спортзала во вверенной тому базе. Покосился на коллег – мирно кучкуются, говорят о чём-то своём, общем, смеются. Свыклись с «коровником», обкатанные и обломанные, вросли в общую струю и благополучно дрейфуют к заслуженной пенсии. Приспособленцы вроде Калмыкова – судьба армии у них на втором плане, на первом же – своё личное благополучие. «Личный покой – прежде всего!» - Аркадий Райкин. Забыли или запихали поглубже в подсознание, что мы призваны, как говорил полковник Борщ… При чём тут Борщ? У самих должны быть головы и сердца. И чувство Родины. Насчёт себя Шатов в ту минуту был уверен, что у него есть и то, и другое, и третье. И вдруг вспомнились солдатские портянки, легко колеблемые свежим ветерком на турнике.
Кабинет начальника физподготовки и спорта Авиации Северного флота подполковника Чашкина Петра Ивановича поверг Шатова в глубокое уныние.
Конура! Камера-одиночка вроде той, в которой он жил в гостинице на Высотке.
Два стола традиционной буквой «Т» занимали почти всю его площадь. Синий фанерный крашеный шкаф не умещался в торце стола и потому, видать, был приткнут к стене возле ножки «Т». На противоположной стене – исхлёстанное морозными узорами деревенское озябшее окошко. Расселись плотно, плечо к плечу. За начальственным столом сам Чашкин, почему-то в фуражке, и чернявый майор – чубчик, как у Гитлера, глаза с наглой смешинкой.
Подполковник встал и вкусно зевнул, показав, что все существующие у него зубы – золотые. Остальных – просто нету. Так старательно зевнул, что бледно-серые глаза наполнились влагой.
- Значтак. Прошу познакомиться с новым начальником – старший лейтенант Шатов Михаил Романович. Южанин - то ись, с Высотки. Замест Серёги Калмыкова.
Поднялся лёгкий гвалт, к Шатову потянулись «поздравительные» руки. Самому Чашкину он представился до начала совещания – доложил о своей куцей карьере, в ответ на что получил понимающий покровительственный кивок и ободряющее «Все мы так начинали», заключённое в удушающее чесночное облако. Пожатия новых коллег крепкие, лица – доброжелательные,
любопытствующие. Застыдился, вспомнив, как несколько минут назад
наблюдая за ними на «трибуне», мысленно рисовал им нелестную характеристику.
- Всё, всё! Садитесь, товарищи офицеры. Новичка обмоем в обед. По делу значтак. Час на обмен опытом. Это – Князь и Айбиндер. Потом два часа в спортзале по программе ВСК и… - вопрошающая улыбка Шатову: - Тебе слово.
Новый начфиз сходу понял, что слово его должно состоять из институтских
новостей – что нового в методике и организации физподготовки и спорта в Советской Армии, а так же из впечатлений от первых месяцев службы, где он коснулся бы доходящего до идиотизма непонимания начальством того, чем непобедим советский воин – в здоровом теле здоровый дух. То есть, науку – в массы! Однако Чашкин непонятной улыбкой продолжал чего-то спрашивать.
Офицеры притихли, притаились – тоже ждали чего-то неординарного.
- Ты с собой чего-нибудь привёз?- стало расшифровывать свою улыбку начальство.
- Вот тут у меня тезисы, - встал Шатов, завизжал молнией папки, которая сама по себе – шик, призрак Европы. Какой-то друг люсенькиного папы привёз её из загранки, а она подарила Мише. Кожа коричневая с желтизной, молния – под золото. В папке бумаги, какие он подготовил, предчувствуя это вот своё слово. И очутился в полном недоумении от дружного хохота. Среди его раскатов он расслышал: «Ты чё, тезисами закусывать собрался?» Михаил зло вспомнил вечерние лягушиные «концерты» на родной речке, затянутой жёлтой ряской.
- Посмеялись – и будет. – Чашкин подождал угомона. – Человек ещё не тёртый калач. Как вы все. С порядками на флоте полностью не ознакомлен. Вася, ты с ним к моей Ольге перед обедом… У тебя хоть деньги с собой имеются? – Вопрос к Шатову. – А то скинемся по-дружески. 
- Имеются, - хлопнул Михаил по карману кителя, смутно догадываясь, что от него на самом деле требуется.                - Вот и добро. А тезисы свои спрячь – не Ленин. Пока ты в институте теорию жевал, мы тут практику жизни глотали, понимаешь. Давай, знач, Василь
Николаич, с тебя.
Князев поднялся, надавил ладонью Шатову на плечо, усаживая его на место, сверкнул озорным глазом – чёрный ус дёрнулся.
- Обман опытом!
- Вася… Мать твою, Николаич. Не Карандаш в цирке! Сколько можно говорить?
- Простите, Иван Петрович, привычка отработалась.
- Вот всыплю, понимаешь, - обратно отработаешь. Какой обман? Сам себя об…мараешь. Построил гимнастический городок? Построил.
- Я его у Калмыка слизал.
- Не важно с кого, хоть с типового альбома, важно что построил. Добился, понимаешь. Это типовики пусть с тебя слизывают. И остальные. Особенно молодёжь… Для опыта.
- Вот как до Ольги Ивановны сбегает, так и наберётся опыта, - прозвучало над столом, напомнив «шпильку» шкодливого ученика в школе, когда учительница отвернулась к доске.
- Остряки… Ты, Пётр Абрамович, не в толпе. А хошь и в толпе – я твои финты знаю. Я тебе сам наливать буду, понимаешь. Не наберёсся. Значтак, будем по делу.
То, чего добился Князев на организаторско-спортивном поприще, Шатову было не интересно. А вот Айбиндер, огромный тяжеловес – мышцы распирали рукава кителя, - добился того, что в казармах, в проходах, установил гимнастические снаряды точно так, как в родном училище Шатова, и теперь матросы «могут производительно использовать досуг свободного времени». Чем-то онучинским повеяло от этой фразы, но не покоробило Михаила, наоборот,
нечто живительное просочилось в душу. Возможно, так чувствует себя русский за границей, услышав вдруг в иноязыковом гомоне родное русское слово. Ощутив себя так, он, словно та белая ворона, отряхнув белые перья, стала своей в чёрной стае. Тайком облегчённо вздохнул и нетактично врезался в доклад Айбиндера:
- А мне начальник штаба не разрешает.
Чашкин:
- Чего не разрешает? 
- Снаряды установить
Высокое начальство сдвинуло фуражку со лба поближе к затылку. Пару секунд вдумывалось в сказанное новичком, словно выпило стопку и прислушивалось: как пошла? И удовлетворённо сказало:
- Так а ты там для чего? Ты ж теорией напичкан – вот и убеждай. Добро, поможем. – И записал что-то в тетрадку на столе.
В двери появились две старушки, что делали приборку в спортзале. Ничего себе старушки! Девчонки! Да одна симпатичнее другой.
- Иван Петович, всё – прибрались.
- Девочки, вы, может, и в кабинете…
- Чи-и-во-о? – пропели в один голос. - Мы вам не уборщицы! И насчёт кабинета не договаривались.
Сказали и исчезли.
- Что за девчата? – толкнул Михаил Князева. Тот дёрнул усом.
- Да аэробику какую-то придумали, и вот таким вышмыгом зарабатывают спортзал. В институте ничего не слыхал про аэробику? Нет? Что-то от гнилого запада. Вот та, чернявенькая, с Кубы привезла. Смесь вольных упражнений с танцами. Под твист, рокенрол и ещё из чуждого нам репертуара, как сказал бы наш пропагандист. Но нагрузочка – я вам скажу!
После перекура переоделись и пошли в спортзал. Шатов не прихватил с собой спортивной одежды и его обмундировал сам Чашкин. Схема занятия была проста.
Вася Князев на том основании, что мастер спорта и все нормы для него, что лётчику самокат, показывал, как надо. Остальные показывали, что могут. Наблюдая за Шатовым, он не скрывал в глазах нечто похожее на скромный восторг. Ещё бы! Бормоткин всё же сделал из него гимнаста-второразрядника, и после первенства института, в котором Михаил занял второе место в своей классификации, задумчиво посетовал: «Чисто работаешь… Если бы не казённик твой, вылепил бы я из тебя фигуру…»
В продуковом военторге три отдела. Все три их хозяйки – одна покрупней, другая постарше, третья рыжая  - сгрудились в одном месте голова к голове. Судя по абсолютному безразличию к вошедшим, разговор «междунамидевочками».
Та, что покрупнее, оглянулась. Глаза полны ужаса. Махнула рукой Князеву: не до тебя.
- …по твоему совету, Оля, - продолжала ей выговаривать рыжая, сверх нормы упитанная, однако, при более скромном освещении могла бы примагнитить…       - морду сметаной вымазала. Кожа будет шёлковой! Ага – крепдешиновой! Легла на диван, чтоб просохла. Кот Мурза тут же под бок. Привык кошачий бабник спать со мной. Размурлыкался и убаюкал. Да так крепко заснула, да сон какой! Сам Лановой… Ой, обажаю! Веньке моему не скажите. Кино идёт, а он прямо с экрана тянет меня в фойе. А там свету нету. Целует, целует – и в губы, и в глаза, и в шею… Венька разбудил, идиот. Мурза сидит рядом, облизывается сукин сын. Венька: поди в зеркало посмотри. Посмотрела. Рожа блестит и никакой сметаны следа нету. Я в залу к дивану: не об подушку ли вытерла? Чистая. Венька смеётся, а Мурза морду наглую  моет… Ну я им обоим дала!.. - Ольга Ивановна!
- Ну, чего тебе, холостяк соломенный? Как жена за порог… - направилась к Князеву та, что отмахнулась вначале.
- А всё это ты, Оля! – понеслось ей вслед. – Кожа шёлковая! Крепдешиновая!
- Так ты спи не с котом, а с мужем… А это кто? – окинула она Шатова заинтересованным взглядом.
- С Высотки. Вместо Калмыка. Миша Шатов.
- А-а… - в глазах поубавилось заинтересованности. Не отводя их от Михаила, спросила: - Обмывать  будете? Ох уж мне… Цену за риск не забыл?
На четыре бутылки «Московской» и палку Российской колбасы у Шатова денег не наскреблось. Загрузив сумку где-то под прилавком и рыскнув по пустому залу настороженным взглядом, Ольга Ивановна назвала цену. Глядя на растерянного Михаила, скривила фиолетовые губы. Не обидная была усмешка, а такая: «Ну, что, милый, можно и переиграть, если не по силам.» Князев доплатил. Потом он забежал домой и вынес трёхлитровую банку огурцов.
- Тёща подарила. Жены нет – лафа! Шлабода!
Напрасно Михаил сомневался, не много ли водки.
Ты - что? Тут и полбанки нет на джентльмена. Разминка! Чашкин потом своего добавит.
- А это от командования! – извлёк Иван Петрович из притаившегося за шкафом лилипутского сейфа бутылку пятизвёздочного.
Шатов ждал, когда выпьют по второй. Этой второй заинтриговал его Вася Князев, ответив на вопрос, почему Чашкин фуражку в кабинете не снимает.
- После второй увидишь.
После первой большое начальство вытерло носовым платком лысину под фуражкой. После второй оно фуражку сняло и положило её на сейф. Под розовой распаренной кожей повыше лба, то есть, там, где им и положено быть, заметно пробивались два бледных рожка. Маленькие такие, две фасолины, но ведь – рожки! Иван Петрович посмотрел на Михаила, привычно оценивая произведенное впечатление, коснулся пальцем одного из них.
- Чего рот разинул? Это не те рога, что мне Ольга наставила, а те, на которые попадаться  не советую. – Занюхав колбасой очередную стопку, продолжил: - Я вот просмотрел твой годовой отчёт, пока вы с Васей мою Ольгу охмуряли… В Авиации Северного флота таких шманделок ещё не видали. Ты от чего краснеешь? От водки или от стыда?  От водки рано бы, знач, – от стыда. За три месяца твоей с позволения сказать деятельности ни одного разрядника не прибавилось. Чем же ты занимался, начальник?
Не очень уверенно, но всё-таки знал Шатов, что хмельная расслабленность располагает к откровенности, и где-то там, чуть ли не в подкорке, теплилось надежда на неё, откровенность. То, что попадает в подкорку, сидит там крепко, в какой-то мере на правах безусловного рефлекса. Недружелюбный тон шефа, очень схожий с надоевшим уже тоном подполковника от марксизма Дышло, Шатов принять не мог, и защитная реакция на такой случай у него была настороже, и, возможно, являлась продуктом уже не мозга, а чувств, то есть, той категории памяти, которая копит нечто ею выбранное независимо от нас.
- Чем занимаюсь? – излишне резко и даже зло ответил он, и сидящие за столом, уставленным бутылками, стаканами, колбасой и огурцами на расстеленных газетах, повернули к нему расслабленные выпивкой лица. – Я, товарищ подполковник, едва ни каждую неделю хожу в наряд, а остальное время то в какой-нибудь комиссии, то какое-нибудь расследование…
- Ага, - начальство было невозмутимо, - командование видит, что офицер не знает, чем ему заняться, вот и нагружает его, чтобы со скуки не прокис и денежное содержание получал не за просто так.
- Товарищ подполковник! Вы даёте отчёт своим словам?
Острый толчок под ребро, приглушённый голос Князева:
       - Не лезь на рога…
- Нагле-ец к тому же! Отчёт тебе? Ха! Мой отчёт – перед командующим, а не перед каждым желторотиком! А ты в него дёгтю напускаешь. Ты кросс провёл – и никто в разряд не уложился? Ты на праздник вместо кросса какую-то эстафету развлекательную придумал, от которой вообще никаких разрядников даже не планировалось… Ты физрук или начальник клуба? 
- Товарищ подполковник! Мы должны…
Не удалось старшему лейтенанту, недавнему выпускнику высшего
военного заведения, высветить научную концепцию доцента полковника Борща о воспитании полноценных защитников советской Родины – прервал его местный практик по этой части подполковник Чашкин:
- Мы должны, товарищ  старший лейтенант, разрядников клепать. И этим самым крепить оборону СССР. Ты член партии или комсомалявка?
- Я – комсомолец! А для того, чтобы разрядников клепать, как вы говорите,
нужно иметь хоть какую спортивную базу.
- Ага, дворец спорта, понимаешь, и штат тренеров.
- Нас в институте учили…
- А здесь жизнь учит, а она, понимаешь, выше всяких академий. И спортивной базы у вас больше, чем достаточно, - стадион, каток, спортгородок, дороги, пересечёнка… А снегу - чуть ни весь год. Станови на лыжи! Корифеев спорта от тебя никто не требует, а надо – чтоб массовость была. Учись вот у Ефима Гитовича.
- Человек индивидуален, - пропустил Шатов мимо  ушей совет начальника, - и не могут быть все поголовно стайерами или лыжниками. Вот… - он поискал глазами и остановился на фигуре, занимающей полстола.- Вот капитан Айбиндер сможет уложиться в норму хотя бы третьего разряда по лыжам?
В серо-голубых глазах Чашкина, мокрых каких-то, только слепой не мог бы прочитать: «Сосунок сосунком, а придётся с тобой поработать. Навязался на мою голову.» Прикрыл и открыл веки, как бы сменив картину.
- Теоретик индивидуальности, понимаешь… Вася, плесни коньячку. Миша  Айбиндер весом давит под кандидата в мастера.
- Об этом я и говорю! – ещё больше воодушевился Шатов. – Не все люди
одинаковы! У нас есть один офицер, капитан Холопов, молодой ещё, а на перекладине ни одного разу подтянуться не может.
Чашкин набычился, будто боднуть приготовился.
- У тебя даже такие офицеры есть? Вася, давай с горя…
- Иван Петрович… Товарищ подполковник…
- Я, что, не по-русски говорю?
Из-за стола поднялся чернявый капитан. Причёска волосок к волоску, крупные веки приспущены. Сонный что ли? Или не хочет смотреть на простых випивох?
- Всё. Мне – пора, - категорично, по-начальнически сказал он.
- Куда пора? До твоего автобуса… - Чашкин присмотрелся к своим наручным часам. – Ещё… Когда он?
- Надо ещё хмель продуть свежим ветром.
- Сиди, Фима. Там ещё осталось чего налить?
- Я сказал – всё.
- Тут я говорю! Вот и сплоти из тебя бетон-монолит… Майор Шапиро! Ну и хлыща воспитал ты в своей дивизии!
- Так он не в дивизии, - подал голос майор с гитлеровским косым чубчиком, -
 он же отдельный.
- Вот то-то и оно, что - отдельный. Неуправляемый. Головастый, правда,
но – хлыщ. В белых перчатках. Хрен с тобой – рули до хаты. Прощаю за радистов.
- Товарищ подполковник, мне тоже пора – на автобус до Мурманска, - поднялся Михаил, а уходящий капитан Фима остановился в двери и, подмигнув, сообщнически улыбнулся. И хмельной туманец в голове Шатова попрозрачнел, исчезла неловкость от того, что, следуя поступку Фимы, он совершает какую-то измену компании, хотя времени до отправления нужного автобуса, действительно, оставалось не много.
- А ты постой, понимаешь… - Чашкин опрокинул содержимое стопки в рот, и коньяк мягким пушистым комочком (ну, так показалось, что пушистым) покатился в начальственное горло. Потом, вслед коньячному комочку, бросил в ту же тёмную дыру рта, блеснувшую золотом, зубок чеснока. Кривясь, стал его разжёвывать. – Тоже хочешь белые перчатки напялить? Фима Абрамович и в белых дело делает. А у тебя, старлей, не похоже. Вот глянул в твой отчёт и увидел, что ни хрена собачьего ты не сделал для укрепления физических сил… Мало того, ты и на будущее бездельничать приготовился. Вот он, твой план на год! Мероприятий куча, ничего не возразишь, а продуктивность? Какие будут результаты?
- Результаты? – В понимании Шатова результат можно предположить, а не предсказать, тем более, официально запланировать. И он в претензии начальника почувствовал обидную несправедливость к себе.
- Ну, да, результаты, - в свою очередь удивился начальник непонятливости подчинённого. – Сколько подготовишь разрядников, сколько значкистов ГТО…
Э-э… ВСК? Где тут? Что тут? – ткнул он по-крестьянски натруженным пальцем в шатовский отчёт и план, отодвинутые на край стола в связи с происходящим мероприятием. Наскоро, навскидку, как говорится у военных, Шатов не мог припомнить, что втолковывал будущим профессионалам от спорта полковник Борщ насчёт планирования разрядников, и остался верен своей личной логике. А она утверждала, что такое даже в спортшколе планировать рискованно, хоть каждый тренер знает возможности каждого подопечного.
- Товарищ подполковник, как можно планировать разрядников, - нашёл Михаил неоспоримый аргумент, - если не известно, какой придёт контингент из весеннего призыва? Разрядников даже в институте не планировали!
- А кто тебя спрашивал при планировании?
И в самом деле – кто спрашивал? Никто не спрашивал. И никто из слушателей ничего не знал на этот счёт. В голову не приходило поинтересоваться.
- В социалистическом нашем государстве, - заговорил единственный в кабинете майор, - планируется ВСЁ! – так и сказал последнее слово – большими буквами. – Я из того же заведения. Нас просто не посвящали в то, что и так ясно.
- Словом, иди ты… На свой автобус. Разбираться будем, понимаешь, на
военном совете.
Уходя, Шатов услышал за спиной:
- Ну, медный лоб! Ничего – продолбим и этот.
Пристрой к спортзалу разделён на два этажа: внизу склад спортивного имущества, наверху кабинет начальника физподготовки и спорта Авиации Северного флота СССР. Одно окно и одна дверь, из которой попадешь в  «предбанник» с дверью направо – в спортзал, и дверью налево – наружу. Её распахнёшь – и перед тобою бескрайнее ничто. Ну – ничего нет. В первую секунду у новичка сердце захолонет, в следующую, когда глаза как-нибудь привыкнут к морозной темноте,  он, авось, обнаружит крутую заиндевелую деревянную лестницу, рухнувшую в мрачную бездну. Шатов вздохнул, прогоняя внезапный сердечный озноб от противостояния перед всеохватной ночью, которая и есть вечность, оглянулся на лампочку над дверью, не ища ли у неё спасения, и плюнул: неужели во всём Заполярье одни сороковки?  Вот и исчез озноб: лампочка горит, за дверью пьяный шумок – жизнь продолжается! И нет никакой бездны, есть небо со звёздами и вон какие-то зеленоватые сполохи на нём
то засветятся, то пригаснут, то, приплясывая, побегут в сторону.
- Ты чего тут рот разинул, как рыба на суше? – Князев  - А! Это, брат оно самое - северное сияние. Давай спустимся: лампочка, хоть и дохлая, а – мешает.
Спустились по нежно пищащей от мороза лестнице. Сполохи стали ярче, и вдруг, словно крылья распахнули во всю ширь чёрно-синего неба. Голубоватые перья вверху, прозрачно жёлтые (или бирюзовые?) в середине и нежно малиновые по нижней кромке. Через секунду-другую они рассыпались на
прозрачные осколки, и те в сложном ритме то неожиданно сливались вместе, то разбегались друг от друга, как в калейдоскопе. Внезапно всё исчезло, осталось лишь белёсое, во всё небо, пятно – не само ли небо раскрасилось?
- Всё? – разочаровался Шатов краткостью видения.
      - Ага, только начинается.                Не успел Вася Князев произнести эти слова, как перед лицом Шатова, едва ни касаясь его носа, возник светящийся белым, зелёным, фиолетовым огромный, от земли до космоса, столб. Михаил невольно отшатнулся.
- Не пугайся. С каждым новичком так бывает. А до него не меньше ста  километров.
Столб исчез так же внезапно, как и появился. Или рассыпался на мелкие искры,  бесчисленным роем  убегающие в глубину ночи, на ходу меняющие цвет и яркость? Молча, с весёлым бездушным озорством они, казалось, прятались за кулисы, подмигнув напоследок: погоди, мы ещё вернёмся!
- Пойдём, Миша. Нельзя долго смотреть на это: умом свихнёшься. Сначала почувствуешь себя абсолютным ничтожеством, а потом и вообще… На автобус опоздаешь.
Они пошли по центральной улице, кое где едва просвеченной с редких  столбов уже знакомыми лампочками. Скрип шагов улетал далеко, словно в поле. Шатов оглянулся, желая ещё раз посмотреть на оставленное позади то ли чудо, то ли невесть что. Там черно, а сполохи играли рядом, над тёмными корпусами домов. Князев заметил его движение.
- Думаешь, что всё осталось там, у спортзала? Это ж как луна – куда ни уходи, она всё равно слева и на том же месте. Я – домой. Они там ещё долго.
Последними уйдут Чечкин с Шапирой. Главарь придёт домой с расцарапанной мордой, но Ольга крови не прибавит: знает, что это он на лестнице кувыркался.
Ты вот напрасно к нему на рога полез, как матадор. Против него ты безоружен.
- Так он же чушь от меня требует! Как можно планировать разряды на тех, кто ещё и в армию не призван?
- Если бы ты его слушал, как Ванька-дурак, глядя ему в рот, всё и обошлось бы. А ты к нему на рога с наукой. Ему наука – что быку красная тряпка Он в этот кабинет с правого сиденья Ту-шестнадцатого пересел. Спортивного образования ни теоретического, ни практического. Пристроили до пенсии дотянуть. Он патологически не переваривает нас, с поплавками на груди. Зато политику партии-правителььства чтит свято. И все, кто ниже на служебной лестнице, дурней его. А планировать разрядников и значкистов, Миша, дело проще медузы. Есть в плане графа, сколько их в наличии. Сосчитай их в процентах к личному составу, затем этот процент отсчитай от новобранцев – вот то, что получится, и пиши в графу «Планируется подготовить». Твой начальник штаба тоже не знает, сколько вообще матросов придет из экипажа, но планирует. Из потребности.
Бухгалтерия какая-то, а не спорт. Сальдо-бульдо. Мелькнувшую мысль ухватить не удалось, но след её остался. Сальдо-бульдо… Может, оно и второстепенное, это бульдо, потому и не ухватилось, заслонило его более насущное.
- Это ж получается – что бог даст!                -  А тебе точные цифры подавай? Ни один учёный не скажет тебе, сколько звёзд на небе. А их ведь тоже определённое число. Так что планируй, пока на рога не попал. Тебе что Шапира сказал? Планируется всё!
Хмель у Михаила, пожалуй, выветрился. И зачем вообще нужно было пить непьющему? Начальства испугался? Стыдно, конечно, да уж ладно. В голове вот стало как-то просторнее и, кажется, появилась способность здраво рассуждать.    
– Ты, Вася, на что меня толкаешь? Чтобы я сам себе ловушку устроил? Как? А так. Запланируй я, к примеру, двадцать, а в разряд уложатся десять. Меня сам же ваш Чечкин забодает.
- Ну, ну! Во-первых, он уже и твой. А во-вторых, этого допустить – ни в коем случае! В любом отчёте, кроме дисциплинарного, цифра в графе «выполнено» может только превышать цифру в графе «запланировано». Другого правила не существует. А за нарушение правил, ты знаешь, свисток судьи – и штраф.
       - Ничего! Я на военном совете скажу…
- Э-э, Миша, на военном суде, то бишь, совете, говорят лишь те, кто запланирован. Я там уже бывал. Тоже, как ты, учёность свою демонстрировал. Да только рот раззявил, как тут же: «Вам кто давал слово?!»  А его только душа горячая дала. Учёным-то я стал попозже. Папа сыночка чем? Ремешком учит. Две науки теперь во мне, Миша. Одна  от совести, другая от существующих порядков.
Сейчас меня, может быть, и послушали бы, но, как говорили наши предки, до бога высоко, до царя далеко… Что же касается нашего командующего, то у него
для нас, штафирок, меньше «служебного несоответствия» ремешка нет. Век не отмоешься.  Вот когда мои гимнасты выиграли первенство флота, Чечкину часы в награду, гимнастам благодарность, а с меня командующий «служебное» снял. И руку пожал. Вот так, Миша. Я попробую уломать Чечкина не доводить тебя до военного… Совета, совета. Но, если он упрётся рогами… Ну, там посмотрим. Он вместо Шапиры на совет может взять с собой либо меня, либо Фиму.
- Этот Фима тот самый Гитович? Что у него за радисты?
- Радисты? А – липа, под которую не подкопаешься. Жиды - они умные.
Фима сам по себе связист, а в спорт пришёл за капитанским званием. С первым разрядом по шахматам. Капитана получил, теперь пронюхал, что начхим Авиации по болезни увольняется. Подполковник! Помяни моё слово – будет на его месте. А радисты? Ему за них и капитана-то досрочно за два месяца дали.
У его командира был в подчинении спецвзвод – чуть ни полсотни радистов в основном тититашников. Что? А – морзянщики. Все со вторым да с первым классом – иначе их до работы допускать нельзя. С другой стороны был вид военно-прикладного спорта – радиоспорт. Нормативы одинаковые – что первый класс, что первый разряд. Жид Фимка и сообразил – всем радистам присвоил
соответствующие спортивные разряды. Все планы Чечкина зашкалили. Он вместо того, чтобы разобраться, спорт или не спорт этот радиоспорт, ничего, кроме геморроя, не дающий, выхлопотал Фимке досрочного капитана. 
      - Но ведь…
- Что «ведь»? Ваня Чечкин этим самым свой авторитет укрепил – на весь Северный флот прогремел: во какого начальника физподготовки выпестовал без всяких институтов! 
- Но ведь нет в классификации такого вида спорта!
- И спиннинга нет, а тогда было. Нашлась разумная голова – убрала, а исторический факт остался. Ну, вот твой автобус рулит. Слушай, Миша, а ты сейчас второй разряд потянешь?
- Бормоткин не Чечкин, липу не выдаёт. Потренироваться бы, да где? Снаряды снегом завалило. Насчёт колец и думать нечего. А что за рога у него на голове?
- Жировики какие-то. Пытался вырезать, да снова выросли.
Из автобуса повалил дышащий паром народ. В голове Шатова снова возникла погасшая было искорка:
- Вася, а в плане графы «убыли» нет? Не приметил я такой.
- Кто и куда убыли?
- Кто… Разрядники, разумеется. Дембель два раза в год.
Князев сдвинул шапку на затылок.
- Вопрос профессионального иезуита. Ты не из какого-нибудь ордена? Ну, беги, беги: автобус не персональная «Волга», ждать не будет.
Набегу Шатов расслышал:
- Такой графы никогда не будет!

На утреннем построении Шатов подошёл к начальнику штаба. Тот, как всегда, скукоженный, стоял немного в стороне от группы офицеров, вздёрнутым плечом прикрываясь от ветра. Точь-в-точь Чарский на зарядке: рота, грохая сапогами, побежала во тьму, а он в наброшенной шинельке прижук за углом казармы – голова утонула в поднятом воротнике, шапка, кажется, просто так лежит на отворотах, а из темноты под нею сигарета светится. Возникла озорная мысль: Шульман-то в училище, знать, как Чарский, на зарядку «бегал». Впрочем,
курсанты – не солдаты, но уж очень идентичная фигура. Лицо Бориса Моисеевича страдальческое, веки припухлые и даже при скудном освещении «плаца» проглядывалась под ними тоска по домашнему теплу. Устыдился Михаил своей озорной мысли: жаль подполковника – человек всё же.
- Вы когда приехали?
- Только что.
- Ленинградским? Так какого ж х…рена на построение припёрлись? Марш спать! После обеда доложите.
- Хо – спать! Нехай закаляется! А то у партию не пустю. Нам закалённые нужны – и духом, и телом.
Это ж дар божий у Пролетария Игнатовича – появляться в самый нежелательный момент в самом нежелательном месте. Молодой организм Шатова в самом деле находился в состоянии отчаянно орущей голодной кошки, только не жратвы, сна требовал. Шульман пожал плечами, сдвинул синие губы на сторону и прокричал:
- Становись!
      Из-за угла показались командир с замом. Поспать не удалось. Предчувствие
                .  выволочки после отчёта о командировке в Сафоново поселилось где-то в животе и распространяло по внутренностям нечто ядовитое, и оказалось верным. В кабинете командира слушали его четверо. Онучин - с выражением «Только мне этого недоставало!», Утюгов: «Эх, хлопчик, оплошал по неопытности, а расхлёбывать нам.» Шульман смотрел в окно, откровенно о чём-то тоскуя. Дышло давил взглядом, губы кривил брезгливо: «Кому доверили?» Наконец, вскипевшее партвозмущение выплеснулось наружу:
- Поплавок на грудь  нацепил и считает себя умней за всех! Чему там у
академиях ваших учуть? Простых вещей не ето… Мы коммунистов планируем, а ты каких-то там спортсменов не можешь!
- Да не кипятись ты, Пролетарий Игнатыч, по непредвиденным пустякам, -
постучал ладонью по столу Онучин. – План – бумага терпеливая, которую и переписать можно в соответствии с вышестоящими требованиями, а вот военный совет, товарищ старший лейтенант… Не один туда поедешь.
Грозовые тучи военного совета группировались где-то ещё далеко, и карающая сила, кипящая в них,  ещё не гремела и не сверкала над головой, хотя упомянутая Чашкиным, Князевым и вот теперь Онучиным, вызывала уже смутную тревогу в думах. И особенно крепко ухватилась за сердце после разговора один на один с начальником штаба. «Суд четырёх», на котором Борис Моисеевич безмолвно проскучал, рассеянно глядя в окно, остался без организационных выводов, и обвиняемый был отпущен на волю без синяков и шишек, но с ущипленным сердцем. В «Трёх пескарях» он недоумевал, почему, чем большее начальство, тем меньше желает видеть существующую действительность? Или видит, но это ему не надо? Дня через два звенькнул телефон. В трубке голос Шульмана:
- Зайдите.
Зашёл.
- Садитесь. – Борис Моисеевич отодвинул в сторону какую-то бумагу и
положил руки перед собой, сцепив пальцы. – Так какой соли и на что вы насыпали вашему начальнику?
- Никакой, товарищ подполковник.
- На флоте принято по имени-отчеству. В конфиденциальных разговорах. Так что у вас? 
- Борис Моисеевич, спор, действительно, был, но по теоретическим вопросам.
- Об этом вы уже докладывали. Запомните, вступать в любые споры с начальством – себе дороже. Тем более, не зная психику вышестоящего.
Шульман откинулся на спинку стула, испытующе посмотрел на Шатова:
Сказать - не сказать? Решился.               
- Дерьмоватым оказался ваш шеф, хотя Калмыков как-то с ним уживался. Возможно, не увлекаясь теорией: начальство, которое, так сказать, от сохи её не любит. Вообще-то бить того, кто заведомо слабее тебя, не делает чести никому, офицеру тем более. Но обстоятельства иногда создаются вопреки нашим моральным установлениям. Вот цидулю прислал на вас. Без оргвыводов. Что ещё хуже, так как в этом случае надеется, что делать их будет кто-то повыше. То есть, командующий. Получается, что ваш – как его, Чашкин-Ложкин? -  намерен надолго отрубить вам присвоение очередного воинского звания. А срок подходит.
Непорядочно с его стороны, согласен, но имеем то, что имеем. Сложности вас ожидают значительные, потому что взыскание командующего может снять только сам командующий.
С искренним, казалось, сочувствием говорил Борис Моисеевич. Однако, в искренность начальника верилось и не верилось. Не так уж продолжительна служба у Михаила, чтобы делать мудрые обобщения, но он уже усвоил, что доверять искренности начальника нужно не только с бдительной оглядкой, но и с проникновением в междустрочный смысл сказанного. Наука сложная. Наука ли? Скорее, дар божий. Такие размышления в течение разговора с Борисом Моисеевичем у него не возникли, и вряд ли могли возникнуть, но в зародыше затаились на время. Шульман открыл папку с надписью «Командиру» и, положив в неё ту бумагу, которую ранее отодвинул в сторону, вздохнул.
- Пойдёмте к командиру.
Там, как всегда некстати, сидел замполит.
- А цей тут за каким...?
Шульман молча вынул из папки ту самую цидулю. Онучин пробежал по ней взглядом, дёрнул губой, показав золотой зуб, и протянул её замполиту. У того по ходу чтения лицо постепенно скисало.
- Это точно, шо до политотдела дойдёт, - искренне огорчился он, возвращая цидулю командиру. – И шо нам, Артур Лукич, зараз делать с етим теоретиком?
- Я думаю, что теоретические споры делу не помогут, - вмешался
Шульман. – Конкретно. Гимнастические снаряды в казарме поставим. Есть прецедент: во всех училищах они стоят, а казармы однотипны.
- Там, Борис Моисеич, курсанты. Восемь часов сидячих занятий. Мускулы
обескровлены. А у нас работа - то сутки за баранкой, то с поста на пост. На турнике висеть или на койку?
- Артур Лукич, я о прецеденте.
-  От то ж – прецендент! А турники – наждачкой, наждачкой – шоб блестели, як у петуха яйца! И шоб первое место! Як у Калмыка. 
- Пролетарий Игнатыч, ты серьёзно или как? По всем прецедентам первые места не аннексируешь. У меня личностное сомнение относительно овчинки, которая оправдает затрату усилий, но иметь расхождения с мнением, поступающим сверху… - поднял Онучин палец  и отрицательно покачал им. – Так
что будем считать установку гимнастической аппаратуры согласованной. У тебя, вижу, не всё, Борис Моисеич?
- Да. В аэродромной роте помещение под лестницей фактически пустует. Жилин там всякий  списанный хлам держит. Отдать его Михаилу Романовичу – пусть какую-нибудь спортивную комнату оборудует.
Сердце Шатова подпрыгнуло, как обрадованный подарком ребёнок, а в уме стремительно замелькали планы, планы… Пробудила фраза Дышло:
- Ага, поставить стол и заставить играть у пинг… Как его по-русски?
- Настольный теннис. А ты как думаешь, Михаил Романыч?
- Теннис туда не втиснешь, товарищ полковник, а вот для боксёров… И помост для штангистов. Только вот где досок взять?
- Я поговорю с Метелиным, - ответил за командира начальник штаба.
Как могло не расцвести в спортивном сердце молодого офицера чувство доверия к своему начальнику?
- Какую характеристику вам сочинять? – продолжал начальник штаба уже в своём кабинете. – Чашкин будет читать, а потом свои впечатления о вас изложит в масляных красках. Что с вами, необкатанным, делать? – Он поднял трубку телефона и стал набирать номер. – Установите снаряды, оборудуете спорткомнату – авось, на военном совете отсемафоритесь…  Нора Андреевна? Моё почтение. Шульман. Спасибо. Всё цветёте? Неужели неуклюжий комплимент? Седею от стыда. Николай Николаевич далеко? Дайте ему.
Никакой двусмысленности – я о трубке. Приветствую – Шульман. Как заполярное здоровье?
В штаб строительного батальона Шатов шёл со щемящей надеждой, что и на этот раз все расступятся, чуть ни подметая пол шляпами. Помнится, что комната под лестницей, ведущей на второй этаж казармы, действительно, набита доверху всяким старьём и ломом – койки, табуретки, дырявые вёдра, у которых век кончился, а срок ещё не вышел. Освободилась она от этого хламья под матюки сундука Жилина. На сокращение ротного жизненного пространства Глушаков отреагировал воспоминанием о чьей-то чрезвычайно распутной матери и прикурил от недогоревшей ещё сигареты. Оба, как по команде, успокоились, когда неожиданно в каптёрке появился Шульман и проскрипел:
- Вы как старуха над сундуком с рухлядью – и носить не годится, и выбросить жалко. Ну, и что, что срок не вышел? В гараже места мало?  Анатолий Петрович, я насчёт декстринового клея. Гора к Магомету…
В штабе стройбата, длинном приземистом барачного типа строении, кабинет капитана Метелина Н.Н. он нашёл сразу по табличке на двери. Нажал 
на эту дверь, удерживаемую толстенной пружиной – ничего себе пружина! – и, протиснув себя в образовавшуюся щель, увидел за голубым деревянным барьером, как в строевом отделе базы, пышную причёску времён Екатерины Великой. Невольно подумалось: «Как эту дверь отжимает хозяйка фрейлинского нагромождения волос?» Спиной к промёрзшему окну сидел точно такой, как в строевом отделе, железный шкаф, но с капитанскими погонами на плечах. Никто, ни он, ни женщина никакого внимания на Шатова не обратили, хотя дверь, сопротивляясь ему, что-то нервно прохрипела. Да и сам Шатов прокряхтел довольно шумно, преодолевая её сопротивление.
- Капитан Метелин? Я к вам от подполковника Шульмана. С запиской.
Облако волос не шевельнулось. Шкафоподобный капитан поднял голову.
- Входя, здороваются. Нора, возьми записку – и чтобы её не было.
Михаил поспешил исправить свою ошибку:
- Здравствуйте. Старший лейтенант Шатов.
Женщина обратила к нему лицо и нечто невообразимое сотворилось с ним в этот миг под магией её взгляда. Её изумительного покроя губы, изогнутые в улыбке, не заранее ли приготовленной, которую следовало понимать так: «Ну, вот и этот…» Ни словами, ни жестами, ни в близком, ни в далёком будущем Михаил не смог бы с точки зрения материализма объяснить охватившее его волнение. Это вот как первый раз нырнуть в Чёрном море и открыть глаза - ничего не видно за зелёной неколебимой мутью, лишь уши сверлит непонятное теньканье, а за сердце ухватилось неосознанное чувство обложившей со всех сторон неотвратимой гибельности. Страшно, радостно и торжественно. Преследуемый набегающим ужасом, вынырнул, хватанул перекошенным ртом воздуха…
Женщина продолжала улыбаться. Сочувственно так, понимающе. Не взгляд, 
а вздох. Какое у бога было вдохновение, когда лепил он это чудо? Божественное…
Ну, да, божественное, какое же ещё? Ни с каким иным создать такой шедевр… Господи, само слово шедевр – шершавое и тусклое. Она могла бы взять записку, всего лишь протянув руку, но встала и подошла, заслонив собою живой шкаф в кителе и при погонах по фамилии Метелин, взгляд которого Михаил всё же успел заметить – оценивающий взгляд хитрого и беспощадного боксёра Косынкина. Нечто тревожное шевельнулось в груди и притихло, оставив зудящий, как комариный укус, след. Потом долго зудело, но – потом. А сейчас перед ним стояла вот эта женщина, заслонив собою не только капитана, но и весь кабинет со всем миром впридачу. Нет, не отдал он ей записку, она сама взяла её из его рук, только ногти красные хищно мелькнули. Капитан подошёл, тиснув женщину на место. На Михаила посмотрел так, точно отыскивал в нём какие-то  достоинства, располагающие к доверию.
- В Лапландии скажешь: от Метёлкина. Не от Метелина, а от Метёлкина. Не забудь. Возьмёшь сороковку сколько нужно. Сколько нужно, понял? Чего стоишь, как памятник? Отчаливай.
  Удерживая за собой дверь, чтобы не здорово хлопнула, он уловил басовитое:
- Ты мне построй ещё глазки, построй…
Стремительно вылетел из штаба строителей и тут, задохнувшись морозным воздухом, остановился перед сугробом, наваленным здесь бульдозером, расчищавшим дорогу. Лапландия… Где она, эта Лапландия? Выскочил, не спросив. Почему-то в уме звучало светловское: «Гренада, Гренада…»
Схема получения машины такая. Записываешь свою нужду в «Книге заявок» у дежурного по части, командир автобата вечером распределяет – кому что. А кому и ничего. Утром следующего дня проситель узнает в той же книге, что ему выделено или не выделено. Шатову посчастливилось. Закуривая сигарету, Вилен Глуздырь, обладающий способностью замполита Дышло внезапно появляться в самом неожиданном месте, как бы между прочим спросил:
- Это какой же спортивный курс на грузовике?
- Лапландия.
- Удовлетвори праздное любопытство: что ты забыл в этой глуши?
- За досками еду.
- Лыжи выстругивать?
- Нет – помост для штанги.
- Помост? – глянул Вилен из-под шапки мерцающим глазом. – Это дело. Строители дают?
- Ага, Метелин. 
- Боевой командир. Год за комбата выговора получает.
- А комбат?
- Я ж говорю: комбат год как уволился, а нового никак не шлют. Вот ВрИО и получает.
- А что его самого не утвердят комбатом? Проще же, чем кого-то искать. Или с должностью не справляется?
- Он в этой должности, как хариус в Ловозере. Да всего капитан, а должность подполковничья. Майора ищут.
- А если долбака найдут?
- Законно. Тот будет командовать, а работать – Метелин. На то замы и существуют. Наш Онучин почему в деле соображает? Потому что в замах семь лет прокантовался.
- Да, Виль! У него такая секретарша…
- У Онучина?
- У Метелина!  Нора.
Под шапкой Вилена, там,  где глаза спрятались, заискрилось.
- Нора, говоришь? Ну – и как?
- Что - как? Во всём Питере ничего подобного, а тут, в этой заполярной глухомани…
            - Зацепила?
- «Зацепила» – это ж пошлятина для неё… Страдания юного Вертера!
- Какого Ветера?
- Вертера. Книга есть такая немецкого писателя Гёте.
- Слыхал про такого, но выпивать вместе не приходилось.
- Да брось ты… Всю ночь не спал. Душа не на месте.
Пока он откровенничал, Вилен всё шире расплывался в улыбке. И сказал соболезнующее:
- Поставь душу на место: Метелин – её муж. Женские её достоинства оценивает серьёзно, потому и держит свою собственность при себе денно и нощно. Ты его видел? Видел. Агрегат из двух Пеньковых. Он тебя не табуреткой, он тебя письменным столом пригладит. Впрочем, - попыхтел дымом, оживляя сигарету, - эту Нору ещё разглядеть не лишне. Ящик Пандоры. Психика женщины, Мишель, это что твой экзистенкакеготам – хрен познаешь. Но на уровне моего теоретического развития…
- Ладно, Виль, ты скажи, где она, Лапландия?
- Рулевой довезёт.
Коротко и загадочно ответил Глуздырь и пошёл прочь, спиной изображая крайнюю обиженность: человек только настроился поговорить о высших сферах…

Лапландия… название-то для какой-нибудь призрачной страны из какой-нибудь древней саги, а не для этого посёлка. Да и посёлка-то как такового Михаил нигде не высмотрел. Среди нечастых, приваленных снегом озябших сосенок скучно выглядел промороженный забор из серых досок, за которым - бугры, бугры белого, белого снега. Казалось бы - ничего живого, если бы ни тощий дымок, строго вертикально устремлённый в голубое чистое небо, и где-то там,
чуть ни в космосе, растекающийся в стороны, будто по стеклу. К этому дымку и подъехали. Деревянный, крашеный жёлтым, домик в два тёмных окошка с дверью под жестяным навесом, закрытой плотно и создающей впечатление, что за нею никого и ничего нет – покинули домик хозяева давным-давно и возвращаться не намерены. Михаил посмотрел на крышу в поисках дымка, оживляющего пейзаж. Вместо крыши увидел сугроб – громадная белая горностаевая шапка – и в нём протаянная, продышенная этим самым дымком чуть заметная с земли дырка. Удивился: не прокопченная! Если есть дым, значит, есть и огонь, значит, кто-то печку топит. Матрос-шофёр оказался напористее Шатова – он стал колотить в дверь кулаком. В окне, как на большом негативе, проявилось лицо. Как на негативе же, ничего не выражающее. Дверь отворил заспанный солдат в зелёном затасканном бушлате.
-Вамчо? – слитно проговорил он.
- От Метёлкина, - слава богу, не забыл Шатов пароль, - за досками.      
           Со скрытым выражением «Чёрт вас принёс» солдат сказал:
- Щас ворота открою, – и скрылся в темноте за дверью, оттуда донеслось:
- А ну доску грузить!
Ворота дрогнули, ещё раз дрогнули, и деревянные створки их, кряхтя, разошлись в стороны. Открылся взору большой белый двор с нескончаемыми снежными горами, в просветах которых виднелись торцы досок и ещё чего-то. На этом фоне четыре затасканных бушлата стояли и спали. А, может, и не спали.
- Вам какие? – раздалось за плечом. Сержант, зевающий в кулак.
- Сороковки.
- Это туда, - махнул он рукой, и расторопный шофёр тут же подогнал машину куда нужно. Четыре привидения в бушлатах поплелись туда же. Молча, как запрограммированные, стали кидать в кузов доски. Кидали, кидали. Шатов зачарованно смотрел: какие доски! В жисть таких не видел! Плахи кремового цвета летели в кузов, стукаясь в передний борт. В какой-то момент он очнулся и увидел, что этих отборных, будто калиброванных, чудо-плах хватит не на один помост. Опасаясь, что не заставит ли этот полусонный сержант скидывать доски обратно, он поискал его глазами. Тот стоял рядом. Глянул на него Шатов и вспомнил командира отделения в училище ефрейтора Лодина – нахального типа, который не один раз в день, рвя глотку, как командующий парадом на училищном плацу, орал на десятерых парней в курсантских погонах, построенных в одну шеренгу: « А-ххирря!», что означало команду «Смирно!» Затем следовало: «Пырре-ху!» и «Шигээм – Эрш!» И ведь понимали курсанты, что надо делать после этих воплей. Вот такого вида и стоял сейчас перед Шатовым сержант, и старший лейтенант чувствовал себя перед ним, как перед Лодиным.
- Может, хватит?
- Сто-оп! – гаркнул сержант и привидения застыли. – Дюймовку?
- Что?
- Дюймовку грузить?
О дюймовке разговора с Метелиным не было, но мгновенная  исполнительность сержанта распоясала в скромном офицере крепко дремавшую наглость, если это не слишком весомо сказано. Как перед первым прыжком с вышки в воду, поджало низ живота, где-то в тумане мелькнула устрашающая фигура ВрИО комбата…
- Ага, - не по-военному произнёс он слово, чувствуя, как в штанах тёпленько  закапало.
Дюймовку кидали до тех пор, как озабоченный шофёр ни шепнул в ухо вновь зачарованному Шатову:
- Будет, товарищ старший лейтенант: на подъёмы не влезем – сами видели.
Шатов крикнул:
- Стоп!
  Сержант крикнул:
- Шабаш!
Грузчики потянулись к домику. Проснулись они всё же или не проснулись?
Сержант стоял у ворот, готовый их закрыть. Он отдал честь, щёгольски поднеся к шапке кулак и мгновенно распрямив его в ладонь, которая, спружинив, не упала вниз, а взвилась вверх, снова сжимаясь в кулак, а уж потом рука приобрела положение «по швам». Точная копия ефрейтора Лодина!
Уж не во сне ли мне всё это привиделось, раздумывал необкатанный старший лейтенант обратной дорогой.

- Ёшь твою… - Так сказал начальник штаба, взглянув в окно после доклада Шатова о том, что доски доставлены. – Вы что собираетесь строить? Спортзал?
- Ну… Я не знал, - решил Михаил строить из себя простачка, чуя, что совершил что-то незаконное. -  Кидали, кидали…
- И накидали. Ладно, потом разберёмся. А сейчас быстро на склад Мордовину, пока Метелин не увидел, а то под настроение весь штаб разнесёт.
- Да там, в Лапландии, досок этих, товарищ подполковник…
Шульман упёрся в него круглым коричневым глазом:
- «И всё вокруг моё!» Как в песне? Да! Тут Пролетарий штормил: план мероприятий на новогодний праздник утрясают, а вас нету. Идите к трём пескарям, а Мордовину я сам позвоню.
- Я же свой план отдал Быстрову.
- А теперь идите защищать его. Моё частное мнение: товарищеская встреча по хоккею с командой Оленегорска – это заяц во хмелю: в городе пьют значительно больше, чем в гарнизоне. Среднепоказательно.

- Во! – таким возгласом замполит приветствовал появление Шатова в «трёх пескарях». – Комиссия заседаеть, а господин хвизрук с самого утреннего построения хто зна дэ околачивается.
От справедливой доброй похвалы в человеке появляется ребячья лёгкость, заполняющая всё тело, и земля отпускает его в небо, как воздушный шар. Разве Шульман не похвалил его? Даже тем упрёком-намёком, что, дескать, доски-то ты фактически своровал. Он, видать, вообще не способен говорить лестные слова, и это тем более утверждает искренность его скрытой похвалы, потому что лесть, высказанная в глаза, есть почти всегда ложь, притворство. Говорят, что ни один еврей даже еврею никогда не открывал душу полностью. Пусть так. Но то, что Шульман как бы невзначай приоткрыл в себе, дохнуло на Михаила едва ли не отеческим одобрением. Вот если бы не было на плечах пусть даже всего лишь лейтенантских погон, которые получше полковничьих выпрямляют мужчинам стан и делают походку чёткой и упругой, шёл бы он по тусклому коридору,
пританцовывая, и встретившуюся тридцатипятилетнюю старую деву Антониду из вещевого отдела, гордо несущую украшенную рыжим стогом волос голову с вечно строгой миной на бледнокоричневом и на взгляд шершавом, подсохшем что ли, лице, ущипнул бы… Нет, замахнулся бы обнять…Ничего из этого он не сделал, но она стрельнула в него удивлёнными желтовато-серыми глазами – вот и вся встреча. Если взыгравшего, обрадованного чем-то глупого щенка основательно дёрнуть за поводок, он с недоумением поглядит на хозяина и - простит ему грубость. Шатов не был наполнен щенячьей преданностью к хозяину и  приветствие Пролетария Игнатовича выпустило из него воздушность, как из проколотой камеры.
      - Я за досками ездил. Для тяжёлой атлетики.
- А меня ето не тово… Не усугубляеть.
- Вас, может, и нет, а развитие спорта в базе усугубило бы. А это моя   служба, - взъершился Михаил, возвращаясь в привычное уже состояние нервной настороженности. 
- Спорта, спорта… Если судить по результатам, то у твоей теории спорт тольки для спорту, а не для пользы. Хто тебе у твоей академии пятёрку по марксизму поставил? Садись – тебя люди ждуть.
- Я свой план отдал капитану Быстрову.
- Так он у меня вот. Снова шахматы, хоккей… А где разрядники? Тебя за шо у Сафоново носом у ето самое?  Не жирафа, шея нормальна, а доходить не скоро.
Садись, разбираться будем.
Сев за свой стол, Шатов оглядел присутствующих. Весь «консилиум» в сборе – пропагандист, комсорг, начальник клуба и председатель женсовета –
серьёзная, немного привядшая, но всё ещё красивая дама – Клавдия Васильевна Онучина. Грешно, конечно, но Михаил воспринимал её более как женщину, чем как должностное лицо. Сознавал греховность своих впечатлений и смущался, стараясь не встречаться с нею глазами. А она ведь смотрела на него. По-
женски как-то, смутительно смотрела.  И не подумал, балда, что – по-матерински.
- План твой счас откорректируем, - не дал ему отвлечься от повестки дня замполит. – Я тебе заместо шахмат вот кросс вставляю.
Сразу перестав воспринимать Онучину, как женщину, Шатов ощутил себя как бы в чужом обществе, где что-то говорят, а ему никак не понять, о чём.
- Товарищ подполковник! – это уже Валера Кришталенко. – Так снегу ещё мало. И темно.
- Шоб среди зимы у заполярье снегу мало – куры засмеють. И темно – не темно, шоб лыжи разглядеть можно. Целых два часа светлого времени, хоть и без солнца. Два часа на кросс хватить? Хвизрук, тебя спрашиваю.
Где-то, пожалуй, в подкорке, Михаил сознавал, что говорить он должен нечто иное, однако автоматически прикидывал, сколько будет забегов, за какое время пройдёт половину десятки средний лыжник (а узбеки?), просчитывал и сам
себя убедил, что теория и организация, объединённые в институте в одну кафедру, вещи разные, и что в два часа кросс для всей базы никак не уложится. Убедил и, вооружась математическими выкладками, стал излагать свои возражения. Дышло его не дослушал.
- Ну, теорией тебя ето самое. А на який хх… - Извините, - лёгкий поклон Клавдии Васильевне. – Десять километров много? Намеряй пять.
- Женская дистанция.
Поправив прядь волос над лысиной, будто готовясь к рывку со старта, подполковник приблизительно так и сделал:
- Ты за кого всех нас вот туточки держишь? Я хвизкультурных академий не кончал, а знаю, шо и на пять километров разрядные нормы есть. Для мужчин, то есть. Так шо не крути нам канделябры, а скажи прямо, шо не хочешь проводить кросс. Подвигать пешки у тёплом месте – и айда опохмеляться, а матросов – сами по себе… Не знаю, шо там у тебя лично на новый год напланировано в ущерб  службе и боеготовности. На военном совете, - упруго потыкал он пальцем в бумаги на столе, - за твоё разгильдяйство с меня спросють больше, чем за тебя.
Мы воинов для Родины готовим, а не шахматистов.
Уши горели. На краю поля зрения улавливался сочувственный взгляд Клавдии Васильевны, от которого так хотелось скрыться. Очки Быстрова блестели как-то тускло и печально. Шатов смотрел на него с надеждой: он один из всего «консилиума» мог осмелиться что-нибудь возразить партийному начальству. Действительно, возразил, но так робко, что будто бы и не возразил.
- Пролетарий Игнатович, Калмыков никогда на новый год кросса не проводил. Очень мало светлого времени.
- Калмыков нам не указ. У того и высшего образования не было. От такочки.
И… Если война, то тэж будем дожидаться светлого времени? – пресёк замполит возражения подчинённого. – Мы – коммунисты, а у коммунистов преград нема. – И пристукнул бумаги ладонью – припечатал сказанное. – Нема. По кроссу вопрос решён. Шевелись, хвизрук. Пора понять, шо ты в армии, а не у академиях. Тут
задарма гроши не платють. Вот тут у тебя еще хоккей записан. Это как же ж, у ответственный период всякую гражданскую пьянь у гарнизон стратегического назначения? На праздник, когда бдительность и без того… Да. Но это ещё пол-беды. Их еще треба встретить и проследить, шоб водки не привезли. Знаю я их, хокиёров – перши пьяницы. И вообще – никакого хоккея у нас на Высотке на новый год не было. – Укоряющий взгляд на Быстрова.
- Так и кросса не было, - дерзко возразил замполиту комсорг. Впечатление такое, что его никто не слушал, и Валера Кришталенко выглядел Иванушкой дурачком с безвольно отвисшей челюстью и круглыми светлыми ожидающими глазами, направленными на начальство. На сей раз оно стерпело дерзость недавно вылупившегося офицерика.  Михаил уже давно заметил, что партийные работники умеют терпеть, как умеет это делать упрямый кот, которого так, для
острастки бьют по морде чем-нибудь мягким, а он лишь глаза прижмуривает, зная, что, во-первых, инструмент для острастки вреда не причинит, и, во-вторых, это глупое действо долго продолжаться не может, и в итоге он, кот, настоит на своём. Да, умеют терпеть. А ещё лучше умеют не забывать. Как тот же кот. Дышло вздохнул, словно руками развёл: ну, что поделаешь с этим желторотиком? Уловив некую податливость в замполитском противостоянии, Шатов снова заговорил:
- С городским комитетом уже есть договорённость. Там команда готовится.
И, если мы…
- Где готовится? В городе? Водочные отделы у магазинах опустошае? Ты ж рабочий класс ещё не со всех боков знаешь. Он на праздник невменяемый.
То ли стремясь удержать политического руководителя от нечаянных (не клеветнических же!) высказываний в адрес советского, самого передового в мире рабочего класса, то ли из каких других побуждений, капитан Быстров, как бы ставя перегородку потоку, торопливо заговорил: 
- А что, Пролетарий Игнатович, на самом деле – пусть приезжают! Личный состав поболеет за свою команду – тоже отвлечение от праздности.
- На праздник без праздности?
- Праздность и празднование – категории не идентичные.
- Ну, ну, учи учёного. Вот ты и будешь отвечать мне за них. Ответственным за хоккей по водке ставлю в план тебя.
Быстров опустил глаза, но Шатов успел прочитать в них: «Чёрт меня дёрнул…»
- Как понимать, Пролетарий Игнатович, «отвественный по водке» Приезжих угощать?
- Та шо вы, Клавдия Васильевна, наоборот – шоб ни одной бутылки! Николай Алексеевич всё с полуслова соображаеть.

Возле клуба под сосной стояла Зина Любая. На лыжах. У ног её сидела Найда, по сторонам строго поглядывала, как начальство в президиуме. Ночью морозило, и лапы сосен обволокло щетинистым инеем. Заштрихованный этими
лапами весь мир стал похожим на разрисованное морозом окно. В неоглядной его белизне алый свитер Зины, казалось, светился, и Михаил шёл на него, как корабль на маяк. Он не назначал ей рандеву, всего лишь за завтраком на её вопрос: «Чем спортивная голова с утра озадачена?» ответил, что Дышло запланировал кросс на новый год, и теперь надо срочно готовить лыжню, а он, Михаил Шатов, новичок в здешней тайге и не знает, где её прокладывать.
- И – главное! – вставил Вилен, - Заблудиться может в наших дебрях!
Полпалыч Хорошавин (его жена,  как и жена Глуздыря, снова умотались на материк за предновогодними покупками), перестав работать челюстями, изобразил собой картину: «Клюнуло!» Стул Аленина пустовал: он, входящий в сборную команду Авиации Северного флота, уехал на сборы в Сафоново, а
должность начхима со вчерашнего дня была возложена на Шатова. К его искреннему и наивному удивлению. Искреннему потому, что он на самом деле имел о радио-химическом оружии представление на уровне единственной лекции партруководителя Гаммы и бледномордого противогаза ГП-4. Наивному потому, что, как пояснил подполковник Шульман, «Вам всё равно там делать нечего, а во всём остальном разберутся сержанты Аленина.» В начале завтрака, терпеливо пережёвывая макароны, Вилен успокоил его:
- Калмык здесь все должности исполнял, исключая полковничьи.
Сейчас он первый сориентировался:
-  Зиночка! Любая ты наша! Комсомольское поручение: покажи Мишелю фарватер!
Вот и пришла – фарватер показывать. Лыжный лоцман. Лыжи самопроизвольно набирали скорость, неся его к этой вот светящейся фигурке на фоне белых колючих штрихов. Руки тоже самопроизвольно помогали им, всё сильнее и азартнее толкаясь палками. А перед глазами возникла физиономия Вилена: «Тебя, как козла за верёвку, тянут к ней, к лучшей девчонке заполярья, а ты упираешься, как кисейная барышня. По роже видно, что сам бросился бы к ней,  если бы не тянули. Девичья застенчивость у тебя что ли? Или у неё? Так всякая женская особь, говоря «Не надо», помогает снимать трусики. Кто из вас баба?» На Зинины трусики Михаил не посягал, об этом и подумать-то неловко. Подкатил к ожидающей девушке, круто тормознул, лихим поворотом поставив лыжи поперёк пути. Снег косым веером полетел из-под них.
- Ну – напугал! Летишь прямо на меня, увернуться не успела бы. Нельзя так, офицер Советского Союза, обращаться с невинными девушками.
Смотрела в упор. В глазах не строгость, в них призыв поиграть. Во что поиграть? И что означает «с невинными девушками»? Ох, надо ли в каждом слове искать смысл? А искал ведь. В каждом слове, в каждом взгляде Вики Габрилович, девчонки из девятого «Б». Боже мой, сколько находил в них скрытого смысла, обращённого, тайно, только к нему одному! Сердце таяло и расплывалось, превращаясь во что-то сладкое и томительно невесомое. Повзрослел и разложил в
в уме все значения по полочкам. Ни на одной Вики не оказалось. Не умер.
Со временем ум не так уж тесно общается с сердцем. А теперь что? Алый свитер туго обтягивает крепкую (видно, что крепкую) грудь. В какой-то давно прочитанной книге рассказывалось о том, как некто, никогда, очевидно, не изучавший ни логику, ни психологию, до обморочного состояния души опасался того, что кто-то может прочитать или угадать его мысли по внешнему виду, особенно по глазам, в которых, говорят авторитетные люди, можно, как в замочную скважину, увидеть всё, что у тебя и на уме, и в душе, и потому в разговорах не смотрел собеседнику в глаза. В то время Михаил постигал азы логики и психологии и потерпел фиаско на  практическом применении наскоро приобретённых знаний в виде хлёсткой пощёчины и позорного (для него
позорного) убегания такой волнующей девчонки, у которой (видел же!) в глазах плескался настолько откровенный призыв, что не было нужды ни в какой психологии. Убежала. А как её звали-то? С той поры в поступках он стал меньше доверять «психологическому светилу» Рубинштейну С.Л., а больше народной поговорке: «Чужая душа – потёмки». И вот – на тебе! – невольно отвёл глаза от Зины: вспомнился чёртов Вилен с теоретическими трусиками.
Что такое чувства? Это фильм из кадров-мыслей, прокрученных в одно мгновение. Потом, если удастся, его можно будет прокрутить с доступной для понимания скоростью. Но – потом. А что сейчас? Жизнь на потом не отложишь. Смотреть в глаза Найде, конечно, проще. Может, даже проще, чем на зинины трикотажные брюки и коричневые лыжные ботинки, прижатые за ранты креплением «ротофело». Собачёнка глядела вопрошающе, хвостом нерешительно разметая снег.
- Это что у тебя, фотик такой?
- Он самый – «Киев-4»! – похвастал Михаил своим приобретением перед выпуском из института. Помнится, «мадам Петя», повертев его в руках, оценил: «Вещь по делу.  Стоило раскошелиться.»,  на что Иван Запевалов произнёс отрезвляющую фразу: «Водку не пьёт – куда деньги девать?»
- Тогда чего стоим? Командуй, командир, а то будем по тёмному фотографироваться.
Найда взвизгнула и поскакала к лесу, проваливаясь в снег по брюхо. Зина – за нею. Так кто же тут командует?
-  Зина! Может, я вперёд пойду?
- Ну уж!
И пошла одношажно-попеременным ходом… Ну, и язык в спортивной терминологии! Конфетка для какого-нибудь бюрократа-словоблуда от рождения.
Никакой лирики! К озеру пошла, которое расстелилось белой сплошью там, за растопорщенными морозом сосновыми лапами. Изящная женская фигурка будоражит воображение. Открытку с изображением Лоллобриджиды в купальнике Михаил хранит на тумбочке под приёмником «Латвия» и довольно часто стирает с неё несуществующую пыль. А когда она в движении… А какая фигурка у Норы Метелиной? Внезапно возникла она перед ним, как на
вспыхнувшем киноэкране, и тут же он влетел в заросли молоденьких сосен. И куда делось прелестное изображение? Сердце задохнулось, сжалось в комок: не сломались ли «Карху»? Предупреждал ведь Коля Аленин, что финны их не для целины придумали. Так покрасоваться же надо перед девушкой! На подбежавшую озабоченную Зину глянул с досадой, потому что падение своё мог объяснить исключительно слабым умением стоять на лыжах. Не галлюцинацией же с изображением Норы!
Скатились к берегу озера Пермус.
- Ты только глянь, Миша, красота-то какая!
И повела рукой перед собой, словно занавес раздвигая, за которым сказочное царство. Найда сидела у ног Зины и добросовестно любовалась северными просторами. Михаил так бы и прокатился мимо них, если бы в последнюю секунду ни разглядел разницу белизны лежащей впереди глади. Едва различимая чуть более тёмная полоса нежной китайской акварелью прочерчена поперёк его пути. Через некоторое малое время он и сам бы догадался, что означает эта полоса, если бы Зина ни сказала:
- Там обрыв, Миша! Сейчас плавно повернём и дальше – по карнизу, по карнизу… тут снегу побольше. Ну, ты глянь!
Он глянул. И не увидел ожидаемого.
Вообще-то он и не должен был увидеть то, что, завороженный, увидел в Кавголово на первом занятии. Ровная, ровная, как свежевыглаженная простыня, поверхность замёрзшего озера лежала белым пластом. Большие и малые холмы обступили её со всех сторон, по их склонам и вершинам стояли величавые (иначе не придумаешь, как назвать) ели и сосны, осыпанные тяжёлым снегом. Не сами ли они задумались над своей красотой: «Не я ль на свете всех милее?..» Пробивая утреннюю кисею тумана, солнце выглядывало из-за холмов, бросая в пространство воздушное золото чуть вздрагивающим переливчатым потоком, и заснеженные ели с горделивой снисходительностью подставляли ему бело-зелёные плечи. Земля крутыми белыми волнами уплывала в прозрачную синеву и там исчезала.
А тут… Тут ничего не встретил его взгляд. Можно было лишь предполагать, что перед нм лежало заснеженное озеро, а вверху – небо. А вот где они переходили друг в друга? Впрочем, где-то там, на предполагаемом горизонте, растекаясь по сторонам, слоилось в тумане нечто серое. Дымы обогатительного комбината, сообразил Шатов и от этого как-то увереннее почувствовал себя здесь, на кольской земле. Страх осознаётся не в тот момент, когда страшное происходит, а немного спустя – когда сердце запоздало сожмётся. Такова уж несовершенная физиология человека. По физиологии Шатов тоже имел пятёрку. Вот от сердца и отлегло, и оно, за секунду перед этим замершее, обречённо вздохнуло. И Михаил профессионально установил, что страх всё же посетил его. Маленький такой страх, страшонок беспомощный, но категория есть категория. Устрашился он, когда в белёсой безграничности по всем трём измерениям он как-то сходу и вдруг ощутил себя кувыркающимся в пространстве на грани невесомости,
поджимающей внутренности. И вот теперь утвердился: под лыжами снег, а под снегом – твердь. Каменная. Рядом Найда и Зина – грудь обтянута алым свитером.
Вдруг поймал себя на том, что мутит рассудок желание потрогать, погладить, помять эту грудь… Зина смотрела на него распахнутыми глазами, а он видел её губы. Как хотелось к ним прильнуть!
- Ты чего на меня смотришь? Засмущал девушку. Я тебе что показываю-то? Се-вер! Ты его разгляди.
Чего тут разглядывать? Куда ни глянь – ода белизна кругом, серая такая,
 как застиранное бельё. Он скривил губы, пожал плечами.
- Ну… Ты, может, что и получше видел, да не то. То не красота, что вся снаружи, а та, которую разглядеть нужно.
Михаила будто чем кольнуло: не о себе ли она говорит? В воображении снова вспыхнул образ Норы Метелиной, красота которой, подумал вдруг, как на простой картине, - изящество линий, а что за ними? Ящик Пандоры… Что-то недосказал тогда Вилен, всезнающий Глуздырь, недосказал.
- Понял? Я же по лицу твоему вижу, что сразу почувствовал необыкновенное, и …
Эх, не то ты увидела по лицу моему, молвил про себя Михаил, устремляя взгляд в даль и тем самым следуя чьей-то глупой примете, спасал себя от того, что не заглянула бы Зина, не увидела бы в глазах его истину.
- … и это… Ошеломился. Только вряд ли понять это можно враз. На север нужно смотреть думающими глазами. Вот.
Михаил добросовестно смотрел и смотрел в размытую бескрайность и то, что, наконец, почувствовал, сказал:
- Во всём этом, Зина, - повёл палкой, как бы очерчивая край земли, - я себя чувствую, как муха на голом потолке.
- Уже кое что. Ты постой один и вглядись. Нас с Найдой по лыжне найдёшь.
Послушался. Стоял, смотрел, вертел головой из стороны в сторону, а в ней снова образ красавицы из стройбата. И вот потому, что образ этот так упрямо возникал и возникал, ему становилось стыдно перед Зиной. Шуршание снега под её лыжами постепенно утихало за редкими сосенками, и тишина лёгкой позёмкой растекалась в морозном воздухе. Не тишина, а глухота какая-то. Всё познаётся в сравнении – диалектическое правило. Не-е, материализм всё-таки скучная наука.
Потому что всё на свете стремится свести к объяснимому. Нет вещей непознаваемых, есть вещи непознанные. По Марксу? Или по Ленину? Ленин не только в шахматы, но и в преферанс здорово играл… Тьфу! Причём тут это?
Разум в конце концов исчезнет, так как, если имеет начало, то имеет и конец. Мамочки, а это – по Шатову? Та – ладно: дарю открытие человечеству. А вот Вселенная со всеми тайнами останется, так как нет у неё начала, значит, не будет и конца. Во как! А разгадывать тайны будет некому. На кой тогда разгадывать их теперь? Скажи, товарищ Ленин, когда всё познается, что дальше-то делать? В преферанс играть? Или со скуки помирать? Или от наркотиков? Какими диалектическими зигзагами пришёл Михаил к такому выводу, требует материалистического объяснения. Напрасно оставила его Зина наедине с севером. Ничего он не почувствует: его временами аналитический ум быстро гасит сердечные сполохи. Вот даже образ Норы углох, наконец. Оглянулся. За спиной уступами лежат облизанные ветрами и припудернные снегом серые тысячетонные камни. Мрачные, угрюмые хозяева здешних мест. Они эры и эпохи
лежали здесь, принимая людей как явления временные, которые когда-нибудь кончаются, а им, камням, лежать  и после них до самого конца света. Не валуны, обкатанные северными непогодами, со сглаженными углами, а острые, отвесные скальные плиты. Не заметил, как тишина стала заполняться суровой мелодией: «О скалы серые дробятся…»  Белое, белое, белое… Тихое, наполненное замершими, застывшими звонами царство снежной королевы…. Синие брюки, алый свитер –
синий факел с алым пламенем. В хаотичных перекрестьях заиндевелых сосновых лап Михаил старался разглядеть контуры прячущейся за ними королевы. И угадывалось ведь!
- Разглядел?
Сказка разлетелась, как свежий снег с сосновой ветки. Если по ней ударить лыжной палкой. В Зининых глазах вопрос и ожидание. Ни того, ни другого не дождалась, вздохнула. Вздох означал: «Ну, что поделаешь, дойдёт до тебя, но – позже.» Это в свою очередь означало: «Говорила тебе, что настоящую красоту разглядеть надо. Это пыль да грязь всегда наверху, а чтобы золото увидеть – потрудиться следует.» Что-то надо было сказать ей, а он мог только любоваться ею. И думал, возможно, справедливо, что выглядит при этом глупым юнцом. 
- Ну…. если сказать нечего, то это как аплодисменты, которые не враз, а с задержкой из-за сильного впечатления. Пойдём что ли?
- Зина, давай всё-таки я пойду вперёд. По целине ведь.
- Рыцарь, да? А лыжи такие не жалко? Да иди уж. Найда покажет.
Собака сидела наполовину утонув в снегу, усы, облепленные инеем, наросшим от дыхания, торчали в стороны, в угольной глубине глаз мерцал вопрос.
- А чего она уселась?
- Чего? Да тут развилка – на десятку и на пятёрку. Вот и ждёт - куда? Фотик-то ты зачем взял? Скоро темно будет.

Но совещании у командира Шатов попросил слова и сказал, что ему нужно не меньше десяти матросов, чтобы протоптать лыжню.
- Возьмёшь у Ивана Иваныча.
Карягин вскочил, желваки провально запульсировали на щеках.
- Опять рота охраны! Вместо занятий – наряды на работу. Не матросы, а грузчики, дворники… И ещё вот – топтальщики! 
- Сбавь обороты Иван Иваныч. – Не пригнулся ли Онучин от его слов, как от неожиданно свалившегося с крыши снега. – А где позволишь мне людей родить?
- Пусть спортсмены и протаптывают.
Шульман изобразил косую улыбку:
- В штате базы спортсменов нет.
Словно наткнувшись на какое-то препятствие, командир роты охраны несколько секунд размышлял и, очевидно, уяснив себе, что деваться некуда, сказал обречённо:
- Ладно, двух матросов выделю.
- Хватит?
Командир смотрел на Шатова с нескрываемой надеждой
- Мало,  товарищ полковник: лыжня считается готовой, если по ней прошло не меньше десяти человек.
Если бы заполярной зимой в кабинете командира появились мухи, то их жужжание в эти минуты слышалось бы вполне отчётливо. Сам командир выглядел простым обиженным человеком. Стоял и прислушивался, не жужжит ли где-нибудь?
        - Добро, - морское слово согласия на сей раз имело обратное значение. -  Проведём математические исследования. Ты сам их поведёшь? Вот уже нужно семь человек.- Онучин стал отгибать пальцы в кулаке. – Вчера ты сам прошёл, - отогнул ещё один палец. 
- И ещё Зина из техстоловой.
Кого чёрт дёрнул за язык? В кабинете враз стало весело и шумно. Даже капитан Карягин… Не впервые ли увидел Шатов улыбку на его лице? Морщинки от уголков растянутого рта, как круги по воде. Но кто сказал? Сказать мог кто угодно: все знают всё и даже больше того, что есть на самом деле. «Нет секретов в деревне у нас…» Кино! Однако, не так наполняла душу досада от этого вот
публичного и несправедливого разоблачения его отношений с Зиной, как опасение, что замнётся таким образом разговор о выделении матросов для прокладки лыжни. Опасение оказалось реальным: повеселевший командир, окатил его ласковым взглядом, не пряча в глазах озорного огонька.
- Ага-а… И Зина! Михаил Романыч, а ты вступи, наконец в законную связь.
- В законную чего?
- Чего, чего… Ну, я физиологию с морфологией перепутал, а если простонародно – женись, а?
- Да зачем мне?
- А с Зиной иначе…- прозвучало в стороне.
Командир взглядом прервал выскочку, и уже без улыбки:
           - А за тем, что женатые офицеры определённо серьёзнее холостых: ответственности больше. Ты чего нерешительность проявляешь? Аналитически посмотри конъюнктуре в глаза. Зина Любая – это не любая девушка, её завоевать не просто. Об неё немало амурных мечей затупилось…
- Так он уже завоевал, Артур Луикч, да не знает, что с трофеем делать.
Ну, Вилен, и ты, Брут…

Утром, тёмным и ветреным утром, после построения он положил руку
Михаилу на плечо. Глаза его щурились от налетающих снежинок.
- Не дрейфь, Мишель: никакого кросса не будет.
- Кто отменил?
            - Бурд.
- При чём Бурд?
- При всём. Думаешь, тут Онучин глвнокомандующий? Это он по уставу, а по делу – Бурд. Потому что вся наша деятельность от погоды зависит. Заряды с Баренца идут. Но ты лыжню тори. Это как полёты: на всём Кольском пурга и метеобог прогнозирует его ещё на неделю вперёд, а лётчики на аэродроме в шахматы играют – ждут погоду, так как по плану сегодня отрабатывать взлёт- посадку в простых метеоусловиях.
Подошёл Карягин, привёл с собой четырёх понурых кашляющих  азиатов в матросских бушлатах.
- Вот всё, что могу, - дёрнул затылком в их сторону.
- Командир сказал - шесть.
На вчерашнем совещании под общий смех четвёртым лыжником зачли Найду.
  - Сам после них три раза пробежишь. Они только с двухсменки пришли, а вечером на трёхсменку пойдут.
- Да они лыжи-то когда-нибудь видели?
- Вот и покажешь. А я, кстати, роте два часа физподготовки запишу.
И оказался прав. Насчёт двух часов. Шатов отпустил азиатов в казарму отдыхать до того времени, как затяжное заполярное утро нехотя превратится в тусклый короткий день. «Пусть сол… матросы немно-ого поспят». Будить их оказалось легко: матросы роты охраны натренированы засыпать и просыпаться мгновенно. Они, словно автоматические игрушки, вскочили с коек, быстро заправили постели и с полотенцами на плечах отправились в туалет. Прапор Петрос Петросян озабоченно сказал дежурному по роте:
- Оставь на них расход на обед.
- Зачем? – удивился Шатов. – Всего-то пять километров – за час управимся.
- Вторая авиационная заповедь, товарищ старший лейтенант, гласит: лучше перестраховаться, чем недостраховаться. – И сложил руки домиком перед
грудью: - Да помоги им, аллах, - успеть на развод!
Пять километров на лыжах они топали (топали, а не шли) больше двух часов. Возвратясь с «прогулки» вывалянные в снегу и голодные, четыре азиата не имели сил отстегнуть крепления. Шатов помог. Один из их чисто по-русски выматерился и на строгое замечание старшего лейтенанта доверительно ответил:
- А как не ругайся? Три года армия, а нэ один раз нэ стреляй. Три года заполярий, а лижи нэ умей. Чего аксакалам говори будэм?

Тёмным вьюжным вечером после раздачи старшинам нагрудных номеров для «кроссменов» Шатов, неся в душе каменное предчувствие, что снова придётся выпрашивать «топтальщиков», и сосущее желание, куда бы, хоть к дьяволу, от всего этого деться, пришёл в кабинет «трёх пескарей». Все его обитатели были на месте. За его столом, в распахнутой тёмнокоричневой шубе ( не с мамонта ли эта косматика?) почти спиной к вошедшему сидела чем-то враз затронувшая его внимание женщина. Не вот этой ли белой песцовой шапкой, лежащей на его столе? Её-то, белую, песцовую, невероятных размеров он хорошо запомнил с
того момента, как поднимался со льда на катке, а из горячего пожарного рукава сочилась иссякающая вода.
- А вот и сам Михаил Романович! – сказал Быстров так, будто был ответственным за его появление.
Женщина повернулась, и что-то легонько так, но ядовито, ущипнуло сердце Михаила и оно, обмирая, какое-то время хранило неторопливо угасающее щемление – как колокольный протяжный звон. Что-то вынырнуло из былого. Почему давно прошедшее, возвращаясь в памяти, воспринимается более значительным, чем тогда, когда было в реальности? Забытое и потерянное – это одно и то же? «…потерявши плачем…» Он смотрел на женщину и, узнавая её, не верил себе, что узнаёт.
- Миша…
Вот теперь «вспыхнул свет, и всё стало видно…»


Винница. По-цыгански навязчивые хохлушки, торгующие яблоками величиной с кулак Вакулы.
- Сладкие?
- Ни – винни.
Винница в общем.
Сборная команда корпуса готовилась к спартакиаде Дальней авиации. Шатову предстояло выступить в офицерском многоборье, и корпусное спортивное начальство на него возлагало надежды. А она, Светлана… Ну, да – Света. Светка! Она и бегать умела так, что за нею не всяк парень угонится, и диск, и копьё могла забросить туда, где, как говорится, долго искать придётся. От какой войсковой части появилась она в команде, никто не знал. Держалась особнячком, тренировалась самостоятельно. Одинокая какая-то делала «шпагат» на траве пустого стадиона, затем подтягивала «заднюю» ногу вперёд, скользя ею по траве, и, когда та достигала положения перпендикуляра к «передней», оставляла в таком положении, сгибая и разгибая её в колене. И в этом йоговском положении мечтательно смотрела в подкрашенное по низу утомленным солнцем блекнущее небо. Весь мужской состав команды обменивался удивлёнными взглядами: «Чи мае вона суставы?». Михаил уже тогда подумывал об институте физкультуры и приучал себя мыслить научно – к барьерному бегу готовится, заключил он. В другом случае другими взглядами обменивались ребята. Стоя на краю зелёного поля, Света закидывала руку за голову и качками выдвигала вперёд таз. «Миша, покопайся в науке: это она уже к ночной атлетике готовится?» Провокационные вопросы вдруг ни с того, ни с сего перестали его забавлять. Возможно, по той причине, что юного лейтенантика, полного сил и здоровья, всё больше и больше тянуло смотреть на эту спортсменку. Не-ет, не ври сам себе, не по-спортивному смотрел ты на неё. Начальство
и на неё возлагало надежды, пожалуй, больше, чем на Шатова. И та, и другая надежда в конце концов заметили друг друга и даже в кинотеатр «Арс» сходили в один из вечеров.
Смотрели «Подвиг разведчика», хрустя винными яблоками и не обращая внимания на шикающих зрителей. На вечернюю поверку опоздали. Начальство хмурилось, команда улыбалась. Что вышло бы из этой встречи Миши и Светы в Виннице, с определённой уверенностью предположить было рискованно, хотя один из начальников, отечески озабоченный, однажды не при свидетелях сказал Шатову: 
- Ты что, серьёзно со Светкой? Старовата она для тебя.
На одной из тренировок она метала копьё (вот тебе и ночная атлетика!), он метал гранату. И копьё, и граната улетели примерно на одно расстояние. Она посмеялась:
- Слабак! Девчонку перебросить не можешь.
Шутки не всегда приносят пользу. Что поделаешь с неразумной временами мужской натурой – покрасоваться перед волнующей женщиной? Он вложил в бросок всего себя. В локте что-то хрустнуло, пискнуло и рука повисла. Это был конец его пребывания в команде. Сустав распух, метать было возможно только из тарелки ложкой, да и то с ловкостью младенца. Шатова из команды отчислили. В часть он возвратился как раз к моменту, когда пришла разнарядка для офицеров – в какое высшее учебное заведение и сколько их возможно направить для сдачи вступительных экзаменов. Одно место было в Краснозамённый военный институт физкультуры и спорта имени Ленина, что в Ленинграде. Прощаясь, Света сказала:
- Ты меня вспоминай.
Попросил адрес.
- Не могу.
- Почему?
Пожала плечами:
- Не могу и всё.
Замужем, наверно, жигануло по сердцу. Так и покинул её в состоянии обманутого. Ленинград – город многолюдный, женщин много, и Света постепенно затерялась где-то в сердце его и в мыслях.

И вот она в его кабинете за его столом. Возникла из небытия. Мелкое ознобное дрожание вспыхнуло горячим комочком где-то в груди и в несколько мгновений разлилось по всему телу, делая его слабым и непослушным. То самое ощущение, которое охватывало его там, в Виннице, непроглядными украинскими ночами рядом – плечо в плечо – с милой девушкой. Она что-то щебетала, а он совершенно не понимал её слов, обмирая от  стыда, что не в силах сдержать внутреннего дрожанья. Мучила глупая юношеская совесть: не любовь это, а – похоть, животная похоть! А она всё щебетала, брала его руку и прижимала к себе пониже груди, и он страшился того, что если она нечаянно (нечаянно же!) сдвинет её чуть повыше и он коснётся… Всё, что кипит и пенится у него внутри, взорвётся же! И что тогда? Тогда она поймёт, что он попросту охмуряет её, и скажет: «Все вы одинаковые.»  И это будет неправдой, которую нечем опровергнуть, хоть умри от любви. Она сама спасала его от  неминуемого, как ему представлялось, позорного разоблачения (и тогда всей жизни конец!) – возвращала ему его руку, вставала, расправляла сзади спортивное трико, привычно оглаживая упругую выпуклость, от которой ему глаз не оторвать, и напоминала, что нужно соблюдать спортивный режим. Какой режим?! Он до полночи валялся на койке в общежитии среди добросовестно сопящей во сне приуставшей от тренировок братии. С колотящимся сердцем в груди и каменной больной тяжестью в тазовой части возбужденного тела. И совесть его была не в ладу с собственным «безусловным физиологическим рефлексом».
Вот и оказалось, что не в Виннице, в ночах, яблоками пахнущих, осталось это волнение, а спряталось в нём же самом, притаилось наподобие безбилетого «зайца» в пассажирском вагоне, и ездило с ним по всем его путям-дорогам. И вот теперь…
- Света?
Она улыбнулась, стрелочками побежали от глаз остренькие морщинки, как на пенке закипающего молока. Какая-то не такая она, какой всплыла в памяти. Нечто сродни испугу появилось на мгновение: могло ведь на том спортивном сборе случиться непоправимое, и век вековать бы ему с этими вот морщинками. Придержать вздох облегчения не получилось. Сокабинетники Быстров и Кришталенко расшумелись по поводу такой неожиданной встречи на тему, что даже Россия настолько мала, что знакомым людям не разминуться на её просторах. Михаил же всё смотрел на неё и, чувствуя себя болваном, никак не мог согнать со своего лица кислого разочарования: Светка, Светка, какая ты поношенная что ли? Или отцветшая. Извини… А озноб никак не унимался.
- Что так смотришь на меня, Миша? Потерялись мы с тобой, а вот и нашлись. Изменилась я, да? Так у меня уже два сына, вот. – Помолчала, дожидаясь, что он скажет на такую новость. – Глюнчиковы они. Глюнчиковы, -
повторила она так, будто, сочувствуя, говорила: «Ферзя-то надо было брать, а ты…» И в глаза его, которые он не знал, куда девать, заглядывала с точно такой усмешливостью, как у Нины Летовой, кода та узнала о его половой невинности.
Под таким взглядом Михаил, продолжая стоять посреди кабинета, как гость, думал почти об этом же. Она теперь Глюнчикова, а в Виннице? Там у неё была
какая-то другая фамилия. Звонкая. Не Глюнчикова, конечно: эту какую-то младенческую фамилию он запомнил бы. Света сидела за его столом, помахивая ногой, положенной на другую ногу, как сидела бы на кухне, обсуждая с соседкой, не дороговато ли мясо в магазине. Глюнчиков… Хозяйство Глюнчикова… Онучин на совещании: «Месищевы будут работать с Глюнчиковым.» Это ж наглухо засекреченная в/ч, к которой в тайге ведёт железнодорожная ветка, перекрытая шлагбаумом с будкой для недремлющего, не в пример чифирникам капитана Карягина, часового. Никто никому ни полслова, однако весь гарнизон  не вместе ли с Найдой, знал, что это за таинственный объект, прозванный Царь-городом досужими высотчанами. Но – секрет есть секрет. Тайна – она и государственная –
тайна. Хотя и смахивало всё это на какую-то оперетту. Света, видать, поняла, наконец, что увела разговор на совершенно отвлечённую тему, и заговорила о деле, ради которого она и пришла к «трём пескарям». Она преподаёт физкультуру в школе и завтра у неё занятия со старшеклассниками. Так не будет ли столь  любезен Михаил Романович показать мальчикам лыжню? Это же не Светка! Это - подарок судьбы! Это ж образцово-показательная лыжня получится! Света не была лишена природного женского дара читать по лицам, особенно мужским, состояние их души, хотя никакого Рубинштейна, ясно же, ни в жизнь не читала. Поняла она растерянность Михаила, поняла и его обрадованность.
- Что ж, - сказала она, - Видно, мы договорились. Приходи, Миша, к одиннадцати часам в школу. Раньше – темновато будет. А мне, пожалуй, пора на автобус. Встала, нахлобучила копнообразную шапку и остановилась в нерешительности, держа в руках перчатки – надевать ли их? Николай Алексеевич делал Шатову мимические знаки: «Чего стоишь, балда, как изваяние посреди дороги? Даму провожать положено.»
Вышли в темень на колючий ветерок. Света подсунула упрямую ладошку под его левую руку. По-армейски подсунула: правая – для отдания чести. Жест напомнил ему, как вот так же упрямо отбирала её в синей звёздной Виннице на скамейке, укрытой кустами сирени от лишних глаз. Вспомнила ли сама? Вряд ли.
В её глазах, прежних всё-таки глазах, отражались огни окон. И ещё в них был вопрос. О чём вопрос, не важно, важно – что был. И ещё угадывалась готовность ответить на все его вопросы. На один он уже сам себе ответил: если в Виннице у её была другая фамилия, значит, там, когда так загадочно прощалась, она не дала свой адрес не потому, что была замужем, а потому что… Потому что, вот именно. Больше вопросов у него к ней не было. Вернее… Вернее – лучше бы она о них не знала. Но не молчать же после стольких перемен в их жизни! Два сына…