душе. Торопясь, гоня от себя предостережения внутреннего голоса (не всегда же он прав!), затолкал письмо в конверт, запечатал. То есть, спрятал письмо от самого себя с ребячьей надеждой, что из запечатанного конверта, как из запаянной консервной банки, ничего наружу не просочится. Пробежал глазами по сторонам, куда бы и конверт спрятать до утра? Положил в карман шинели, будто вывел на стартовую позицию – завтра непременно в почтовый ящик! Разделся, лёг в постель и стал думать, каким бы приятным воспоминанием упокоить раздёрганные чувства? Не старика ли аксакала вспомнить, глаза его счастливые?
Но в его мысли не пускала таджика Зина, заслоняла его собой. Стал вспоминать, какой у неё был взгляд, когда она отворила дверь, выпроваживая его? Согласно теории институтских знатоков женских душ, он должен излучать нечто родственное презрению. Нет, кажется, ничего такого он не излучал, наоборот, он говорил: «Милый ты мой, успокойся: все сладится и всё заживёт.» Она была увереннее его в интимном свидании мужчины и женщины и знала то, чего не знал он. Кого напоминала? Нину Летову напоминала! Вот оно что… Но ведь Зина
не разведёнка, как та, ленинградская… Вот чуть ни обозвал грязным словом вполне респектабельную женщину – хоть с позиций нравственности, хоть с позиций физиологии. Что же тогда значила её поправка – не мужчина у неё будет один-единственный, а – муж. Муж! Э-э, уважаемые психологи вместе с Аристотелем, Рубинштейном и этим… Как его называли междусобойщики? А!
Логопсихом! Полковником, значит, Чуваловым, который всех спортсменов считал простейшими гомо и никаким сапиенсом. Нетушки! Михаил Романович Шатов – это всё-таки гомо сапиенс – человек не просто разумный, а соображающий, хоть и не глуздырь, может быть. Вот и досоображался до того, что пришёл к заключению, обжегшему молодое сердце: если единственный – муж, а не мужчина, то что из этого следует? Мужчина-то у неё, вполне вероятно, уже был!
Господи! И до утра стояла у него перед глазами мать с насмешливо-мстительным
выражением лица. Может, и не всю ночь, потому что утром, открыв по истеричному сигналу будильника глаза, почувствовал, что сердце ведёт себя не привычно – ноет, осторожно так, словно само себя оберегает, силы сохраняет,
рассчитывая ныть долго. С чего бы? Не стал донимать себя воспоминаниями, но, уже надевая шинель, нащупал что-то лишнее в её кармане. И всё вспомнилось. Неотправленное письмо ждало там своего часа. Вновь завихрилось, закаруселилось в замученной, не находящей ответов голове. «Упустил такую невесту!» - «Не надо мне такую: ей парадный генерал нужен, а не войсковой офицер!» - «На неграмотной официантке женишься.» - «Не женюсь. Вообще не женюсь!» Разве не так он ответил матери, приехав после окончания института домой в отпуск? Но это там, дома. А – здесь? Мысленно мы можем и ущелье перепрыгнуть, а перед настоящей канавой робеем. Нет, слова – не пустые звуки, ими сердце о себе рассказывает. «Лучше меня ни в Оленьей, н ив Ленинграде не найдёшь!» «Тут я не уверена, что смогу сопротивляться долго.» Чтобы такое произнести, нужно какое прошлое иметь? Муж – единственный. А мужчина?
Бросил он письмо в ящик тумбочки. Сгоряча он его написал. Бросил вот и застыдился: обидел ведь ни в чём не повинную перед ним девушку. Совсем не важно, что она не знает об этом. Увидел вдруг внутренним взором уходящую от него к трамвайной остановке Валю. Готов ведь был тогда, ухая ногами в снег, напрямки бежать за нею Не побежал, потому что знал, что ничем помочь ей не сможет. От того и сердце рвалось ей вслед, глупое сердце. Глупое ли? Или наоборот? Может, оно просто по-иному мыслит? И мысли его чище чистого?
Представил себе Зину. Вся она тянулась к нему, готовая открыться настежь, и всем существом своим говорила, что никто ей не нужен - только ты! А ему-то что нужно? Зину нужно, чёрт бы тебя побрал! Выскочил из комнаты, как выстрельнутый, не забыл, однако, щёлкнуть выключателем возле двери – вот он, благоприобретённый динамический стереотип!
Принимая заказ, Зина смотрел на Михаила сквозь приспущенные ресницы и щёки её ало сияли, будто натёртые снегом. Ждала. Не заказа ждала.
- Зин… Что у тебя с пальцем? – взял он её ладонь в свою руку.
- А – что?
- Да вот… - гладил он её податливые, совершенно здоровые, пальцы. Гладил. А так хотелось поцеловать. По пути в столовую он держал руки в карманах, чтобы не постучать себя кулаком по лбу, дескать, ёлки-палки, почему мы, мужики, относимся к девушкам, утратившим девичье достоинство (да разве только в этом их достоинство?), как… Как к подпорченному товару? Сами ведь творим зло над ними и сами же потом ими брезгуем. Не она же виновата в своей потере, не она. С нею несчастье произошло, и её спасать бы надо, а не губить дальше.
Пока ещё холостой Коля Аленин, не скрывая весёлого любопытства, смотрел то на Зину, то на Михаила и, может быть, к счастью было то, что Вилена Глуздыря в эти дни кормила дома студентка московской консерватории Ирина
Снежина. Снежана!
Шагая твёрдым шагом на построение, Михаил решал: « Не, я это письмо не пошлю. Я другое напишу. Категорически – и никаких!»
3
П Р О С Т О К В А Ш А
«Да, Марк Максимович, «дело Веревкиной» забывать не следует, но и «каракулевое дело» стоит того же. Не успел он так подумать, как майор (медиум он что ли?), остановив на Шатове напористый взгляд, сказал:
- Деревенскую дурёху Верёвкину ты тогда некоторым образом спас. Кстати, показав начальству, что имеешь собственные убеждения,..
«Да не мои это были убеждения тогда», - чуть ни сорвалось с языка.
-… и оно тебя с той поры, может, даже искренне зауважало. Поняло, что не с мальчишкой имеет дело.
Куда он гнул, этот Марк Максимович? Не один ли из замполитских приёмчиков примеривал к старшему лейтенанту – захвалить, как крыловская лиса ворону, а когда в зобу дыханье сопрётся, тут и в бой. Майор сделал паузу, и эту паузу Михаил понял: ему дали время переварить услышанное. Переварил. До состояния полуфабриката.
- Это, так сказать, психологическая составляющая, - продолжал Марк Максимович. – Тактическая составляющая тоже существует. Это – каракулевые шкурки. По местным критериям расследование ты провёл блестяще. Вот документов никаких не оставил. Не зря ведь люди тайгу на бумагу переводят.
- Марк Максимович! О простокваше весь гарнизон ухмыляется – обстыдился кругом. А про шкурки-то откуда вам известно?
Майор усмехнулся:
- Я где живу? На Высотке. В деревне то бишь. Странные вопросы задаёшь. Благодаря этому детективному подвигу количество твоих поклонниц взросло скачкообразно. Женись скорей, а то разорвут. Ну, ну, я что-нибудь не то сказал?
То, не то… Действительно, на Высотке, как в кино «Дело было в Пенькове», «Нет секретов в деревне у нас». Никому ведь не показывал он материно письмо. Никому. Сколько времени оно пролежало то в столе у дежурной, то в его тумбочке. Что он мог ответить разволнованной старушке, потерявшей «всю надежду жизни»? Вот они, материнские слёзы. Или пощёчины? «Разве этого мы с отцом от тебя ждали с самого твоего рождения? Достиг высшего образования, а теперь на горе матери решил скатиться до первобытности? Адмиральскую дочку проморгал и схлестнулся с какой-то малограмотной официанткой… Не знаешь разве, что все они – девки?» В материном понимании девка – это шлюха. «Не дай бог она ещё и лопарка ко всему, дикая и грязная… Твой отец, капитан от инфантерии… Он в своей братской могиле перевернётся. Нет тебе моего благословения! Порви с нею немедленно, если, не приведи господь, у вас до греха не дошло. Или сама приеду.»
Как могла Зина узнать об этом письме? Выходит, что кто-то в офицерской гостинице по тумбочкам шарит? Как-то в институтском общежитии у Михаила куда-то подевалась авторучка. Спросил ребят, не взял ли кто «почитать»? Никто не отозвался. Иван Запевалов строчит что-то на своей тумбочке, а авторучка у него вроде бы знакомая. «Вань, ты где ручку взял?» - «Нашёл.» - «Как это – нашёл? Где?» - «У тебя в тумбочке.» Тьфу – наваждение не к месту. И зачем подозревать кого-то в обшаривании чужих тумбочек в поисках чего? Письмо ведь и в столе дежурной провалялось, пока ты в Сафоново на гимнастических снарядах удивлял критически настроенное начальство. Но дежурная ведь отдала ему конверт в
нераспечатанном виде. Открытым он находился только в тумбочке. Кому вообще нужно было выслеживать это письмо? Кто заинтересован? Кто имеет доступ в эту
вот персональную одиночку в его отсутствие? Уборщица тётя Клава? Ядрёная, крепко сбитая и угрюмая, хотя и молода ещё. За что тётей зовут? А кто тут, на Высотке, старый? Разве что баба Феня. Нет, тёте Клаве на вид всё «до лампочки»: убралась – и адью, хоть трава не расти после неё, хоть гостиницу гром порази. Заведующая Нина Ивановна Топталова? Она, конечно, за Зиночку переживает, но и за него, как видно, тоже – как бы за единое Зинамиша. Простоватая женщина, для неё никаких секретов и тайн даже как понятие не существует – нет их в природе. И не для неё одной, а – вообще. Не стала бы она читать чужое письмо, а, если бы и прочитала, то первому бы Михаилу и высказала своё суждение.
Кто-то из дежурных? Но получил же он от них письмо запечатанным! Думай, детектив внештатный, думай, проводи незаконное частное расследование. А чего проводить-то? Ты же сам в институте вскрывал свои собственные письма матери, если вдруг требовалось что-нибудь дописать – не покупать же новый конверт! Клапан конверта в уголках без клея. Вот в этот уголок просовывается заточенный карандаш, а потом катишь, катишь его по склейке… Всё просто.
- Михаил Романович, – услыхал он майора, - ты в какие края улетел?
Увязший в своих размышлениях, Шатов не сию секунду из них выкарабкался и не мог, конечно, мигом от них избавиться. Сказать? Не сказать?
Внезапно, словно порыв ветра в полный штиль, возникла решимость.
- Марк Максимович, только между нами.
Майор внимательно серьёзным взглядом окинул Шатова, покосился на грохочущую машинкой Анну Георгиевну, делающую вид, что мужская болтовня это так – беспредметное заполнение пустого времени. Не слышит она её. Стол писаря пустовал. Куда делся красавчик Маслов? Да в туалет, куда ещё?
- Ладно, покурим.
Вышли. Марк Максимович сел на подоконник, закурил. Михаил рассказал, как написал матери письмо, в котором сообщил о своём намерении жениться.
- Если уж матери написал, то это уже серьёзно и неотвратимо. И что?
- Она категорически против: ты с высшим образованием, а она неграмотная официантка.
- Хм… Зина – не готовая продукция, а всего лишь материал, из которого можно слепить что угодно – был бы ваятель на уровне. Тут уж твоё поприще. В её возрасте многие только в учебные заведения поступают. Объясни матери.
- Ей объяснишь! Грозит сама приехать.
- Тоже серьёзно. – Марк Максимович затянулся сигаретным дымом, выпустил голубоватую струю на стекло, и дым жидко растёкся по нему. За окном уже темнело. – Если бы мы слушали своих матерей!.. Весь гарнизон в курсе ваших взаимоотношений. Ты от меня совета ждёшь? В себе-то самом разобрался? Чего тебе сейчас хочется сильнее, чем когда-то в институт поступить? Дорогу жизни один раз выбирают. Менять её – себя потерять. Ладно, вижу, не готов ты к такому вопросу. А жениться, значит, готов. Не на аркане ж тебя под венец тянут.
Марк Максимович снова пососал сигарету, тлеющий табак засветился алым. Шатову показалось, что майору до его женитьбы, что до северного камня, каких здесь не счесть. Надеялся, что такой бывалый и разумный человек распутает всё то, что переплелось в его молодом сознании, а он, бывалый и разумный, не запутал ли всё ещё больше?
- Видишь ли, - вновь заговорил Рестов, - у супружеской пары должно быть
непременным условием взаимное душевное и физическое удовлетворение. В этих вопросах мы далеко отстали от, так сказать, высокоразвитых капиталистических стран. Там всё проще и конкретнее. Но разводов, заметь, больше, чем у нас. Возможно, потому, что там человек более свободен в своих поступках. Впрочем, - как бы спохватился Рестов, - мы уклонились от курса. Советовать не могу, и никто не может, так как на все случаи движения души никто ещё никаких рецептов не придумал, и я не уверен, что в ближайший миллион лет кто-то что-то придумает.
Так что спрашивать, как я думаю, нужно не маму, а себя и Зину.
- Зину… Она как-то узнала об этом письме и на днях сказала мне такое…
Холостячкой помру, а за тебя не выйду! А ты женись на своей мамочке! Вот.
- Да-а? – Марк Максимович усмехнулся и усмешка его была для Михаила и обидной, и непонятной. – Это ещё серьёзнее. – А в глазах майора никакой серьёзности. Значит ему, действительно, все эти лейтенантские переживания – что северное сияние. – И уж тебе теперь выкручиваться исключительно самому.
Вообще-то, Михаил Романович, любая женитьба по сути лотерея, а в лотерее – уж как повезёт. Предсказания невозможны: человек сегодня вот такой, а каким он будет лет через десять, сам Нострадамус не предскажет. Человек, сколько бы ни жил, только и знает, что раскрывает в себе новые и новые сокровища. Знаешь пословицу: все девушки ангелы, так откуда жёны-ведьмы берутся? Непаханое поле для исследователей. Вот и паши, дорогой.
Майор раскурил догорающую сигарету, снова пустил дым по стеклу, обросшему возле рамы рыхлым инеем.
- Вообще-то, - как бы прикидывал он что-то в уме, - не ищи советчиков. Любителей покопаться в чужих сердечных осколках много, и большинство заниматься этим будет не в твоих, а в своих интересах. Не в корыстных целях, разумеется, нет: мы ж не животные, мы – люди, а людям в отличие от животных свойственно развлекаться. Усвой одно: женятся мужчины, а не мальчики.
Задавил сигарету в блюдечке (откуда оно у него постоянно появляется?), снова взглянул на Шатова, ненадёжно спрятав усмешку в темени зрачков. Опять эта усмешка!
- Значит, так и сказала: женись, дескать на своей мамочке?
- Так и сказала.
- Ну, тогда, Михаил Романович, для тебя ничего не потеряно.
Спасибо, Марк Максимович! И только раскрыл рот, чтобы поделиться своим, можно сказать, отважным решением ехать за Зиной в Мурманск, как майор поднял руку ладонью вперёд:
- Стоп, стоп! Эта тема исчерпана. Как поступим с Сергеем Степановичем? Откровенно говоря, я надеялся, что материалы расследования ты сдашь, когда представление уже будет подписано командиром и отправлено по инстанции. А ты за день управился.
И снова он не дал Михаилу произнести, выражаясь спортивным языком, фразу, принявшую стартовое положение.
- И вот сейчас нести представление на подпись я банально не рискну.
Лучше бы начстрой эти слова не произносил. Шатов вдруг обнаружил, что сидит перед ним ссутуленный, пригнутый лихой судьбиной человек – тот самый тёртый калач и тот самый битый, за которого двух небитых дают. Почему дают?
Уж не потому ли, что ещё раз быть битым он не захочет? Был в этой заполярной
авиационной базе, занесённой снегами вместе с людьми и сооружениями, единственный человек, в которого Шатов с первых шагов по каменной северной земле поверил безоговорочно. Был. Вот до этого «не рискну». Ему сейчас представилось, как в общем-то сильный человек юркнул за его, Шатова, спину, заодно подтолкнув его в эту спину навстречу опасности. Вот и увяло желание открыться ему в своём главном решении. Увяло.
- Пойдём в кабинет, прочтём ещё раз твои бумаги.
Читал их майор, начальник строевого отдела, молча. Лицо насупленное. А Михаил представил себе старшего лейтенанта Ухналёва, его лицо, на котором застыл навечно, как улыбка Гуинплена, его непонятный, плохо скрываемый испуг неведомо от чего; его неплохо уже заметный ранний животик; его жену, особу довольно невзрачную, выбранную, по-видимому, наспех, и его неумолкаемо щебечущих дочек-двойняшек. И то его огорчение, когда узнает, что из-за какого-то сукина сына, которого Шатов не посчитал нужным найти и притащить за шиворот всем напоказ, его офицерская карьера неожиданно и основательно споткнулась. То, что сделал Шатов в этот момент, объяснить возможно не враз, а лишь после неторопливых трезвых размышлений.
- Разрешите? – протянул он руку к своим бумагам.
- Не понял.
- Я забираю своё расследование.
- Не понял.
- Я проведу новое.
- Михаил Романович, теперь только с разрешения командира.
- Но я же своё забираю.
- В армии и на флоте своё – это только личные вещи. А здесь, видишь, резолюция командира: «В приказ». С выговором, кстати.
- Я к командиру и пойду.
- Мушкетёрская горячность. Однако – слова мужа. И всё же без разрешения командира я не имею права…
Так говорил майор Рестов, медленно передвигая документы расследования поближе к их автору.
Опуская «шлагбаум» барьера, разделяющего кабинет на помещение для исполнителей и предбанник для посетителей, Шатов оглянулся, чтобы ещё раз посмотреть на человека, в котором только что разочаровался. В тёмных глазах его безуспешно пряталось: «Ну – давай!» Аккуратно притворил дверь и постоял, стараясь понять, что именно было в майорских глазах – то ли похвала и благословение на дерзость, то ли ироническое «ну-ну». Понять не понял, но настроение посветлело. Мимо прошмыгнул капитан Быстров, направляясь в объединённый кабинет, на ходу бросив:
- Заходи, чего стоишь?
Как ни странно, но эти слова пропагандиста оказались для Шатова командой: «На старт! Внимание!» Он раза два глубоко, от дна, вздохнул, словно стоял над штангой, готовый рвануть её вверх, и шагнул в сторону командирского кабинета.
Взгляд полковника Онучина был тяжелее тысячелетнего северного валуна.
- Вам мало всыпали на военном совете?
Да, мало. Планировалось значительно больше.
В актовом зале Дома офицеров в Сафоново было зябко. Приличный по величине зал. И сцена не малая. На ней длинный стол под голубым сукном и «чёрные фраки» над ним, и упитанные строгие, неподкупные, физиономии президиума. Наверно, в средние века так выглядел суд инквизиции. Интересно, у преступника перед исполнением вердикта сердце замирает? Так то ж перед пылающим костром! «Закаляйся, как сталь!» - неуместно вынырнуло из подсознания, потому что сознание выдать такое постеснялось бы. Шатов сидел рядом с Онучиным, который часто моргал и страдальчески кривил рот – видно было – переживает старик. А чего ему переживать-то? Переживать надо бы старшему лейтенанту Шатову Михаилу Романовичу. Перед его отъездом капитан Глуздырь выдал такой афоризм: «На военный совет нашего брата, офицеров-штафирок, приглашают либо за орденами, что сомнительно в данной ситуации, как надежда на зачатие с использованием презерватива, либо за оплеухой – если без оного.» Что-то не очень томилось сердце в роковых предчувствиях. Волнение в нём, конечно, плескалось, но это волнение скорее походило на то, что охватывает юнца, впервые попавшего из глухой деревни в столичный театр. Из-за стола поднялся генерал. Статный генерал, без начальнического брюшка, чем и понравился Шатову с первого взгляда. Стал смотреть на него с неосознанной преданностью, ожидая, тоже неосознанно, баритонального тембра в его голосе, а генерал заговорил несильным тенорком. Почудилось, что это и не он говорил, а кто-то рядом с ним. Однако, невеликое разочарование тут же рассеялось, так как, поприветствовав собрание, командующий произнёс:
- Начнём со спорта, чтобы не мешало потом говорить о деле. Присутствуют здесь э-э… - Взял бумажку со стола, поискал в ней носом. Так показалось Шатову, он ещё подумал: вынюхивает что ли? – Старший лейтенант Шатов из хозяйства полковника Онучина.
Посмотрел исподлобья в зал, словно одним взором мог вытянуть из кресел названных персон. Получилось так, что это ему удалось. Онучин встал так быстро, как будто и не сидел тут, а стоял давно навытяжку. Шатов тоже поднялся. Оба на всеобщее обозрение офицеров и под изучающий взгляд командующего. Упорный взгляд. И – брезгливый. И вот уж никаких симпатий к генералу старший лейтенант не испытывал. Лицо горело всплошь, в затылке тупое давление, в сердце томительное предчувствие краха. То ли ты на краю бездны, то ли уже летишь в неё. В ушах свистит и покалывает, и какие там слова формулирует шевелящийся генеральский рот? Всё же некоторые фрагменты его речи засели в мозгу, как осколки в теле фронтовика.
- Офицер в звании старшего (старшего!) лейтенанта, имеющий за плечами военный институт по физподготовке… Государство на него затратило большие рабоче-крестьянские деньги – пять лет натаскивало его на это дело…А он в своей части физически воспитывает военнослужащих так, что офицеры не в состоянии подтянуться на турнике… У нас есть физруки, не имеющие специального образования, но они добились того, что в их частях почти половина личного состава воины-разрядники… И почти сто процентов значкистов ГТО… Э-э… ВСК. Полковник Онучин!
Онучин стоял туго налитый кровью. Сеньор Помидор. Генерал упёрся в него вопрошающим взглядом, будто проверял, ты это или не ты?
- Хочу напомнить вам, полковник, да и всем присутствующим, что
советский командир не только технический исполнитель возложенных на него обязанностей, но и воспитатель своих подчинённых, что имеет тоже стратегическое значение. Выражаю воё личное неудовлетворение вашими успехами в этом немаловажном политическом деле.
При этих словах вскочил Дышло. Ещё один сеньор Помидор. Командующий и в него упёрся взглядом, выражающим безмолвный вопрос: «А ты чего это?..» Кто-то из «фраков» в президиуме что-то сказа генералу. Генерал кивнул, не отрываясь от Пролетария Игнатовича, заметно воспринимая его как фигуру на данный момент лишнюю.
- Мм.. Вы, полковник, в собственном штабе просмотрели офицера, не соответствующего занимаемой должности…
Что называется, обухом по лбу. Все последующие слова генерала Шатов не слышал. В память врезалось одно – всё вокруг стремительно летит вверх, а он так же стремительно летит вниз. Очнулся, услышав свою фамилию. Онучин и Дышло сидели рядом, а он продолжал стоять, держась двумя руками за спинку стула перед ним. Цепко держась. На сцене за трибуной – Василий Князев. Как он туда попал?
- Как вы смеете, капитан!?
Это в президиуме поднялся грузный генерал. Лицо его – насквозь одно негодование.
- Погоди, Иван Захарыч, - остановил его командующий. – Капитан в какой-то части логичен. Коли у нас совет, то нам положено советоваться. Что же касается экзекуторской камеры, то Василий Николаевич погорячился. Спишем на его молодость. На первый раз. Продолжай.
- Спасибо, товарищ генерал.
- Так что ты хочешь добавить об этом м-м… Старшем лейтенанте? Я полагаю, что вопрос исчерпан, решение мною принято. Что тебе не ясно, Василий Николаевич?
Генерал явно щеголял знанием имени-отчества младшего офицера, которых у него в подчинении намного больше, чем у Онучина матросов. Что оно на самом деле – щегольство или что иное, Шатову было не до анализов. Он почувствовал себя вдруг на спасательном кругу, поднятом над морем хищной волной. Дышать стало легче, сердце из ноющего плотного комка вновь превратилось в неощутимо работающего трудягу. Может, Князев говорил коротко, стремясь не занимать слишком много начальнического времени, может. Шатову запомнились одни лишь тезисы его выступления – те слова и смысл их, какие были уже накоплены в нём самом, да выплеснуть их было не перед кем. И генерала за то, что дозволил рядовому офицеру подняться на столь высокую трибуну, Шатов вновь зауважал.
Тезисы выступления капитана Князева, оставшиеся в памяти Шатова:
- дутые цифры спортсменов-разрядников – не будем здесь душой кривить;
- не все люди одинаковы – всех лыжниками не сделаешь, а для занятий другими видами спорта условии нет;
- военный институт физкультуры и спорта не даёт знаний хозяйственника, а знания биохимии и физиологии в практической деятельности начальника физподготовки и спорта части не имеют применения;
- бить проще, помочь – сложнее, но гораздо результативнее.
И вот ещё что сказал Князев в заключение:
- У меня вначале так же было. Подполковник Чашкин помнит, наверно, слова обо мне нашего начальника штаба полка: «Разве я ему не помогаю? Да я ему уже два выговора влепил!» И ещё. К глубокому сожалению, ни я, ни подполковник Чашкин Иван Петрович не помним, чтобы такую категорию офицерского состава, к которой принадлежу и я, приглашали на столь высокое собрание, как военный совет.
Князев говорил таким ровным тоном, что Михаил заподозрил, не шпаргалка ли лежит перед ним за барьером трибуны? Нет, он глаз туда не запускал, а смотрел открыто в зал и слова свои бросал туда же вдохновенно и горячо. Как Фидель Кастро на митинге.
- Так и случай беспрецедентный, - вставил слово командующий. – Молодой офицер не может сам себя подтянуть на турнике! И это в той войсковой части, в которой есть штатный физ… Начальник физподготовки! Чему он обучался в специальном институте и чем он занимается в части?
- Товарищ генерал. – Князев выждал, пока уляжется шум в зале – смесь возмущения и смешков. – Товарищ генерал, за те четыре месяца, в течение которых старший лейтенант Шатов служит в должности начальника физподготовки, ни один, даже самый профессиональный тренер не сможет из дистрофика слепить более-менее нормального мужчину. За спиной капитана Холопова три года военного училища, где к физической подготовке будущих офицеров относятся значительно серьёзнее, чем в войсковых частях… - ему снова пришлось выждать, пока командующий, помахав рукой, остановил гул возмущения в зале. – Как он при такой антропологии мог сдать выпускные экзамены по физической подготовке? Остаётся загадкой, ключ к которой находится у руководства училища, а не у старшего лейтенанта Шатова. Я не произнесу слова «липа», я скажу слово «недоразумение».
В президиуме сверкнули глаза грузного генерала.
- Далее. В училищах офицеров готовят, в частях офицеров эксплуатируют.
- Товарищ командующий! Капитан забыл, где он находится! Свою тему он уже исчерпал и теперь…
- Ну, погоди, погоди, Иван Захарыч. Пусть говорит. Я всё полковников слушаю, позволь послушать капитана. Из недр, так сказать, из родника. Ты у него параллель не уловил. Самолёты строят на заводах, а в частях эксплуатируют. Разница в том, что на офицеров рекламацию не напишешь и доработчиков никто не пришлёт. Давай, Николай Васильевич шпарь! Разрешаю.
Выражение лица Князева: «Ну, я вам…» К его общему облику не хватало шашки в поднятой руке. Чапай!
- Если я непопулярно выразился, приношу искренние извинения. Продолжаю. Я имею в виду то, что практика есть закрепление и совершенствование знаний и навыков, приобретённых в процессе обучения. Так гласит советская педагогика и марксистская логика. За плечами капитана Холопова кроме трёх лет подготовки в училище несколько лет службы в войсковых частях, в течение которых он закреплял и совершенствовал, в частности, и свои физические приобретения под руководством предшественника
старшего лейтенанта Шатова – капитана Калмыкова. Составляя вам, товарищ генерал, записку на старшего лейтенанта Шатова, подполковник Чашкин Иван Петрович как-то упустил из поля зрения этот факт. Далее…
- И много у вас, капитан, этих самых «далее»? – вопрос из президиума.
Князев подумал.
- Ещё три, товарищ генерал. Разрешите?
- Здесь я разрешаю, - посмотрел командующий сердито на сидящий строй фраков в президиуме. – Крой, Николай Васильевич!
Что-то буркнул ему сидящий рядом грузный генерал и командующий, галантно приложив руку к сердцу, не по-военному мягко произнёс:
- Виноват, Василий Николаевич, больше ошибки не повторю. А ты давай, выкладывай правду-матку. Давно её, родную, в чистом виде не пробовал.
- Далее. В институте изучают анатомию, физиологию, биохимию, логику, психологию, военную географию и военное искусство до уровня начальника штаба пехотной дивизии. И моряки, и авиаторы в том числе, разрабатывают боевые операции в роли начальника штаба этой самой пехотной дивизии. Зачем нужно всё это в практической деятельности начальника физподготовки части любого рода войск, включая и пехоту? С полной ответственностью заявляю: не нужно. Зато, придя из института в часть, офицер с высшим военно-физкультрным образованием не знает, как залить каток, как сделать помост для тяжёлой атлетики, как сделать беговую дорожку вокруг стадиона из имеющегося материала, как установить гимнастические снаряды на спортивном городке…
И это далеко не всё. Не обучают этому в институте. Не обучают и дополнительным специальностям, которыми уважаемое командование частей нагружает начальника физподготовки, как только он прибудет к месту службы.
Кстати, во вред самой службе. То есть, кладовщика спортивного имущества, внештатного коменданта штаба, постоянного председателя всевозможных комиссий, внештатного дознавателя, заместителя или временно исполняющего должность любого командира подразделения…
- Не короче ли передать весь список сюда? – голос из президиума.
- … а главное, - не заметил реплики Князев, - как «клепать» несметное количество спортсменов-разрядников, чего не в каждой спортшколе добиваются?
Этому в институте не обучают. И – правы. Если вдуматься. И – раскрывать глаза высокому руководству на объективную действительность, а ему хоть бы раз в это вникнуть, не позабыв об элементарной логике. Хотя бы один раз, но – добросовестно и не боясь необдуманных директив свыше.
Грузный генерал безуспешно ловил ртом воздух. Командующий приподнялся, сверкнув глазами и наградами, и гвалт в зале потух. Кивнул Князеву.
- Поясняю. Все люди родятся неодинаковыми, и развиваются неодинаково.
Леонид Жаботинский на трёхкилометровой дистанции не дошагает до финиша.
Владимир Куц не возьмёт на грудь двухсоткилограммовую штангу. Так и не всякого киргиза или узбека, впервые увидевшего снег и лыжи только здесь, на севере, сделаешь лыжником-разрядником. А у нас этого народа как бы ни пятьдесят процентов личного состава срочной службы. Возможно, какие-то стратегические задачи таятся в насыщенности заполярных войск аборигенами Средней Азии. Не мне судить: пути господни неисповедимы, да простится мне
цитата из библии. Возвращаюсь к теме. Да, в спортивной классификации есть немало других видов спорта, в том числе и военно-прикладных – бокс, борьба, плаванье, фехтование… Есть. Виды есть, условий нет. Спортзал во всей Авиации Северного флота только здесь, в Сафоново, да и тот не отвечает многим требованиям. При всём этом убожестве нас принуждают планировать количество спортсменов-разрядников, которых мы якобы подготовим. Не каждый тренер в спортивном клубе может сказать точно, ко из его подопечных какой норматив выполнит. О новичках он на эту тему и говорить не станет. А что может сказать начальник физподготовки и спорта о молодом пополнении? Это те же новички.
Но на них им уже составлен план. Заочно! Никакой диалектикой такой абсурд не объяснить. Мало того, мы этот абсурд ещё и вы-пол-ня-ем! Бумага терпит – ладно. А как мы, самые высокосознательные офицеры самой высокоморальной в мире советской армии, - как мы это терпим?
В этом месте речи поднялся грузный генерал, сутулясь, упёрся кулаками в голубое сукно – сигары только не хватало, чтобы стать ему точной копией Уинстона Черчилля.
- Как мы терпим? Я хочу спросить как вы, капитан смеете здесь, на военном совете, в присутствии должностных офицеров, оскорблять и порочить их?
- Я…
- Молчать!
Командующий махнул рукой этому генералу, дескать, уймись, и махнул рукой Князеву: валяй дальше!
- Отвечаю на вопрос. – Василий Николаевич промакнул носовым платком лоб и шею. – Я, товарищ генерал, принял с радостью приглашение на этот совет и пришёл сюда, как к родному отцу, который выслушает и поймёт сыновнее откровение. Из этого ясно, что намерения кого-то опорочить я не мог иметь. Не мог. Что касается откровения, то я ведь нахожусь в зале, на стенах которого висят схемы с грифом «совершенно секретно», и среди присутствующих нет ни одного офицера ниже меня по должности.
- Ну, мы уже наслушались ваших клеветнических откровений.
- Пусть продолжает: я разрешил.
- Я не компетентен говорить о всех Вооружённых сила Советского Союза. Может, в других войсках и не так, как у нас. В Авиации Северного флота из планирования и отчётности образовалась некая конусообразная пирамида. Я представляю свой отчёт начальнику физподготовки Авиации подполковнику Чашкину. Он точно знает, что столько разрядников и значкистов ВСК, сколько значится в моём отчёте, в полку нет и быть не может. Но отчёт принимает с удовлетворением, так как в нём упомянутого контингента значится больше, чем в прошлогоднем отчёте. Отчёты остальных начальников физподготовки от моего ничем не отличаются. В схематическом значении. Из этих, простите, откровенно липовых отчётов он составляет свой отчёт, который не липовым уже быть не может, и несёт его на утверждение командующему. У командующего, человека здравомыслящего, возможно, и возникают какие-то сомнения при взгляде на парадные цифры, но у него нет времени на раздумья над второстепенными проблемами. О том, что физическое состояние воина в боевой обстановке есть не второстепенный фактор, наравне с моральным, в нашей армии то ли забыли, то ли… Словом, отодвинули на второй план. Вот и пошёл отчёт вверх с подписью
командующего. Там составляется следующий отчёт. Чем выше начальство, тем у него меньше сомнений в правдивости полученных бумаг. В конце концов на самом верху вообще никаких сомнений в этом конгломерате отчётов даже не предполагается. А вниз отправляется обратный ток бумаг – приказы с выражением надежд на дальнейшее более успешное физическое развитие личного состава. Даёшь проценты! Согласно марксистской диалектике, которой мы тоже безоговорочно верим, ничего не стоит на месте – всё развивается и только вверх. И снова плодятся дутые планы и липовые отчёты. Собирает нас в конце года подполковник Чашкин для обмена опытом бумажной деятельности. Смотрим в глаза дуг другу и врём, врём, справедливо называя сию процедуру «обман опытом». И не краснеем от стыда. Потому что сначала нас к такому положению дел приучили, потом мы привыкли. Спрашивается, кому во вред?
- Сколько можно терпеть эту клеветническую болтовню?! Товарищ командующий…
Командующий приподнял ладонь, означающую команду «стоп!».
- Погоди, погоди, Василий Николаевич. Ты на самом деле с курса сбился.
Начал об этом старшем лейтенанте… М-м…
- Шатове.
- Да, о нём. Согласно повестке. А нырнул в какие-то абстрактные облака государственного масштаба. Не по Сеньке шапка. Давая, дорогой, по сути.
- Я по сути и говорю, товарищ командующий. Попав в основание этой самой пирамиды, Шатов сходу не сориентировался и, как честный офицер, стал действовать в соответствии с истинным положением вещей.
- Ну, ну, а мы, выходит, не честные. Добро, стерпим. – В голосе командующего отчётливо звучало нетерпение спешащего человека, которого задерживают по пустякам. – Короче, как, по-твоему, следует поступить с ним? Повторяю: короче. У нас с тобой не приватная беседа – солидные командиры ждут.
- Скажу, коли уж попал на эту трибуну. Командующий на военном совете не боцман на дореволюционном крейсере, и молодого, начинающего специалиста воспитывать нужно не кулаками, а помощью. У меня всё.
- Садись. Наболтал много, а как коснулось конкретного, - так мышь в норку.
Полковник Онучин!
Тот едва ни катапультировался с со стула – с такой быстротой поднялся.
- Я! – стоял весь устремлённый к генералу.
- У вашего э-э… Шатова когда выходит срок на присвоение очередного звания?
- Уже можно представлять.
- Не торопитесь: пусть ещё как следует сориентируется.
Таким вот манером всыпал таки генерал старшему лейтенанту, по-видимому, в силу комплекса условных рефлексов, выработанных в серии военных советов, где обходиться без кнута нетрадиционно.
Слово взял член военного совета, тот самый грузный генерал. За трибуну он не пошёл, навалился животом на стол. Пообещал не позволить порочить, оклевётывать, ставить с ног на голову, выворачивать наизнанку и назавтра назначил капитану Князеву рандеву в политотделе. После этого всем физрукам было сказано: «Свободны!»
Вася Князев сразу куда-то пропал. Шатов всё ещё озирался в поисках его, когда подошёл улыбающиёся Чашкин.
- С тебя причитается: легко отделался.
Майор Шапиро потрепал Шатова за плечо, хитро глядя из-под косого чубчика. Он-то откуда тут взялся? В актовом зале его не было видно.
- В рубашке родился.
Потом Шатов в пустом зале ждал Онучина. С ним вместе в буфете ждали Дышло из политотдела. Пили кофе, закусывали холодными пирожками с квашеной капустой.
- Может, пивка?
- Я не пью его, товарищ полковник.
- Я тоже не пью.
Помолчали.
- Я, Михаил Романыч, имею приватное намерение поручить вам дело деликатной особенности. Гарнизонные женщины выражают бабскую претензию к военторгу. У Силютина в продовольственном магазине холодильник временно вышел из строя, и молоко во флягах, мягко говоря, прокисло. Можно бы ответственно и списать его, а товарищ Силютин принял рационализаторское решение – продать его в качество простокваши. Не пропадать же государственному добру. А она, простокваша, кстати сказать, сравнительно дороже молока. От женщин шила не утаишь ни в фольклорном мешке, ни в алюминиевой фляге. Митингуют. Надо тщательно уточнить, на законных ли основаниях начальник военторга провернул эту беспрецендентную махинацию.
Прихлебнув кофе, Артур Лукич немного призадумался.
- Здесь сложная заковыка в том, что он мне не полностью подчинён – лишь как начальнику гарнизона. А в торговом амплуа – мурманскому военторгу. В данной ситуации надо бы логически ввернуть, что от его торговых, как бы сказать… Упражнений пострадал гарнизонный контингент. В смысле женского народонаселения.
Выпили кофе, съели пирожки – только аппетит растормошили. Подмывало спросить командира, как прошёл второй тайм военного совета, но какого-то внутреннего сигнала не хватило, чтобы стронуться со старта. Может, останавливало ещё и выражение командирского лица, более мученическое, чем обычно. Поглядывал на него Шатов с чувством сострадания к обыкновенному человеку, которому больно, а боль свою он показывать не желает. Обманув голод, «заморив червячка», как говаривала мать Михаила, вышли в фойе, сели на скрипучие стулья (все старики ворчливы, даже старая мебель), а Дышло всё не появлялся. Полковник вздохнул раз, вздохнул другой, пострелял в старшего лейтенанта глазами – порывался что-то сказать, но, взглянув на Шатова, не находил в нём подходящей кандидатуры для откровений. От этой человеческой нерешительности командира, которую он всё же заметил, Михаила потянула на раздумья. Каждый нормальный человек, если душит его тяжесть на сердце, поделясь наболевшим с другим человеком, сможет легче дышать. Онучин – человек нормальный? А почему бы и нет? Личными переживаниями командир, как правило, никогда не делится с подчинёнными, а мы, подчинённые, никогда этим не интересуемся. Даже в голову не приходит такая мысль – хотя бы полюбопытствовать, как там у командира на душе? Это как заглядывать за чужой
забор – чего мне там надо? Если командир интересуется нашим душевным состоянием, то, как правило, потому, что по уставу положено. Любой командир – тот же человек, что и остальные военные. И сердце, и нервы, богом ему данные, такие же, как у всех. Всяких ядов и тяжестей на их долю выпадает больше, чем на наши, а окружение, где можно бы встретить друга – друга! – с которым неплохо бы поделиться этим грузом, значительно меньше нашего. К тому же, если оно, окружение, есть, то несравнимо более официальное. Вот и приходится, задыхаясь и надрывая сердце, тащить всё это в себе по служебной дороге. Вот и седеют они раньше, и умирают раньше…
- Вот так, Михаил Романыч, - оборвал Онучин свободный полёт его мыслей. Губы его кривились, золотые зубы поблескивали, - что ваши синяки и шишки? Задержку присвоения очередного звания в личное дело не впишешь. А выговор от командующего… Приказ придёт. За угон ТЗ… Благой, Виктор Николаич. Ну, какая у него принципиально важная необходимость? Моё личное дело чистое, и вот… Часовой проспал. Чучмек начифиренный. А кого, прикажете, на пост ставить? Я Ивана Иваныча Карягина доверчиво понимаю. Генералы ничего понять не желают. Сокрытие преступления… Благой, Благой… Чего экстраординарного добился-то?
- А перчатки шевретовые узял. Шкура.
Подполковник Дышло, как всегда, подошёл незаметно, словно подкрался.
Нос – молодая картофелинка с неокрепшей розовой шкуркой, щёки создают впечатление нарумяненных. Видно – взволнованный.
- Я легче отбоярился, Артур Лукич. Словесный выговорешник.
- Да-а… А ведь имели перспективную возможность выйти на первое место по дисциплинированности.
- И за тебя шею нагрели. – Это уже Шатову. – Смотри, хвизрук, шоб етих твоих разрядников – как положено!
- А как положено? У меня на них разнарядки нет.
- План есть. А планы у советском государстве только перевыполняются.
- У него в плане, - вздохнул Артур Лукич, - как у классического Чехова, - наикруглейший нуль.
- Во! За его нуля я до сих пор красный. Вернёмся – составим план по-новой, как положено. Сам проверю.
- Так Князев говорил…
- Шо твой Князь? Хто он такой? Ишь – хвост задрав на генералов! Моська тявкала… Нема твоего Князя. Завтра с него у политотделе все штаны сымуть и трусов не оставлють. Та комиссию у полк по то, шо сам признался, шо липовые у него разрядники. От так, капитан: против ветра матню не расстёгивай!
Да, маловато всыпали не военном совете старшему лейтенанту Шатову Михаилу Романовичу, планировалось больше. Вася Князев под шайбу бросился. Только ли Шатова он защищал? Да не под танк ли бросился вместо шайбы? Жаль было коллегу. По-хорошему жаль. Готовность распирала молодую спортивную грудь, готовность тоже броситься, защищая его. А под чего бросаться? Вспомнились коллеги-«физруки» в лице Чашкина и Шапиро, весёлые слова их, похожие на поздравления. Поздравления с чем? Тужился Михаил, собирая мысли в кучу и стремясь построить их в одну шеренгу, по ранжиру, но они, как ничему
не обученные новобранцы, по команде «Становись!» тыкались кто куда – ну, котята слепые, высыпанные из гнезда. Отважный Князев, обиженный Онучин,
легко отбоярившийся Дышло, дутые разрядники, сердитые лица генералов, собственная недоумевающая совесть, ещё что-то, чему, возможно, и названия нет. Не то, чтобы он сам себя стал презирать за такую младенческую беспомощность, слишком сильно будет сказано, а как-то так немножко противен стал сам себе.
Перестук колёс. Вагонный полумрак. В плацкартном купе их трое – командир и замполит возле окна друг против друга и он, Шатов, на полке. С неустоявшимися пока волнениями после военного совета. Где-то там, под полом, бегущие колёса повторяют и повторяют: «Несправедливо, несправедливо…» Не генералами ж генералы рождаются! И в лейтенантских погонах ведь послужили.
А – ну их! Вот поспать бы… Как-то Вилен Глуздырь всхрапнул на марксистско-ленинской подготовке и на вежливый вопрос обиженного пропагандиста Быстрова, не слишком ли монотонно он излагает материал, ответил:
- Я вообще последнее время стал большим любителем поспать.
- Разве Ирина Васильевна приехала?
- Не-а: во сне жизнь интересная.
Точно, надо поспать – и что там приятного изобразят отпущенные на свободу биотоки в извилинах серого вещества? Для этого и думать надо о приятном. Например, на матросскую зарядку по утренней северной темени завтра не бежать – раз. Лишь бы в столовую не опоздать. Зина подойдёт к столу, поставит на него поднос ребром, обдаст его, Михаила, зелёным ждущим взглядом.
Вдруг до нытья в груди захотелось её увидеть, что хоть сию минуту бежать к ней, а она, сонная, в ночной рубашке, и такая горячая, и такая доверчивая… Какой могла быть, если бы он не сбежал от неё в тот несуразный вечер. Чего испугался? Попасть в негласный список политотдельцев? Но ведь в него попадают шкодники, а не влюблённые до самоотверженности. Ну, и не девушка ж она… Ну, и что? Ей за двадцать. Не девичий возраст. Биография уже есть. Вряд ли там - никого. Главное – здесь никого. Кроме тебя, олуха! Такие девушки сами выбирают, что им нужно и кто им нужен. Тебя выбрали – и радуйся счастью. Мать… Чопорная старушка – и все её резоны тут. Напишу! И ждать ответа не буду! Вот так гимнаст, легко и красиво выполнив упражнение, соскочит со снаряда и стоит, а в сердечке муравей колючий скребётся, который ожиданием называется. Повернулся на бок, глянул вниз. Командир с замполитом всё ещё о капитане Благом бубнят. Кстати: завтра Шатов снова внештатный детектив. Дело о простокваше. Кто и много ли потерял от того, что её продали? Никто никого не принуждал её покупать. Хорошо ещё, что продали, а куда бы её, списанную, девать? На свиноферму? Или в овраг, как радиодетали из прошкиного склада. Прошкин… Сундук Прохоров. Какая-то взаимосвяь исчезла, мелькнув в мозгу, как птица в тумане над озером. Но, коли уж промелькнула, значит, она есть в природе. Есть-то есть, комета тоже есть, да появляется раз в тысячу лет… Онучин и Дышло, уйдя от темы капитана Благого тихо перебрасывались по вопросам укрепления воинской дисциплины. Куда-то делась истомная полудрёма. Виделась ему эта никому не нужная простокваша, белым белая, покрытая зеленоватой сывороткой. Полная фляга. Просьба командира равнозначна приказу, а приказы положено выполнять, чего бы они ни касались – простокваши или патронов. Начальник военторга – пузатенький мужичонка в полушубке мехом наружу из шкур рыжих лисиц, Силютин Иван Петрович, сейчас, в дремотном купе, представлялся отнюдь не крепким орешком, а этакой скользкой увёртливой рыбёшкой, которую так запросто не ухватишь. Всякие поступки преследуют какую-нибудь цель. Какую цель стремился достигнуть товарищ Силютин? В то, что он сердцем болел за сохранность государственных денег, верилось и не верилось. Скорее не верилось. Забота о личном бюджете более соответствовала шатовскому представлению об этом человеке. Возможно, и ошибочно, потому что материала для лепки этой фигуры у него почти не было – так, несколько слов, услышанных случайно. Выбрав всё же вторую версию, Михаил стал раздумывать над тем, каким путём Силютин мог получить навар с простокваши, и вскоре нашёл простейшее и, пожалуй, единственное решение: прокисшее молоко законно списали, а простоквашу, которую, разумеется, в этом случае не оприходовали, продали. Между кем делится навар? Не важно. Задача – найти улику, раскрывающую криминал. Значит, нужно найти акт на списание молока. Где его искать? Ясно – в бухгалтерии, где же ещё? Если оный, в самом деле существует. Однако вот что смущает: кто его, акт этот, Шатову покажет? Вот запросто, как в свою, базовскую, войдёт он в военторговскую бухгалтерию и потребует представить ему акт на списание прокисшего молока. Главбух – женщина изрядно поношенная за немалые годы холостяцкой жизни ( а кто женится на такой образине?), на вечера отдыха приходит в одиночку и уходит в одиночку. Главное в её оригинальности – губы не красит, что означает: с нею ни о чём не договоришься, даже насчёт бурной ночи в постели. В последнем он, вероятно, и ошибался. Во всяком случае, если она не пренебрегает оскверняющими святость души словами, то выпроводит излишне самоуверенного, сопливого с её точки зрения, офицерика при их посредстве. Тут он вздремнул. И приснился ему Иван Петрович Силютин, напирающий на него тугим пузцом, вытесняя из какого-то помещения, и с ехидной улыбкой шипел: «А мне твой Артур – что проданная простокваша!» В какой-то момент директор военторга превратился в подполковника Дышло, и внештатный детектив понял, что проснулся, а замполит трясёт его за плечо:
- Ты до Москвы спать собрался? Вже Оленья.
Логические схемы предстоящей операции по обнаружению криминального акта Шатов мысленно отрабатывал у себя в одиночке. Так, так, нащупалась, наконец, взаимосвязь – Прохоров и Силютин. Жена прапорщика Тонька - Антонина, значит? - работает в бухгалтерии военторга. Ниточка… Не порвать бы. На вбитом в стену гвозде висел фотоаппарат в чёрном футляре. Кто знает, по какой случайности попался он на глаза Михаилу, но вот попался же! Ему и в голову не пришло подумать, почему не управляемый в данный момент собственной волей скользящий взгляд остановился как раз на вот этом чёрном пятне. Наверно, существуют в природе не поддающиеся нашему осмыслению силы, которые как-то изловчаются проникать в наши чувства и управлять ими по-своему. Как знать, не из-за них ли мы иногда совершаем поступки, которым после не в состоянии дать объяснений? Впрочем, и редко пытаемся их объяснить даже после того, как удивимся происшедшему. Ссылаемся на импульсивность, на врождённые и благоприобретённые рефлексы, на хаотичные межклеточные связи в мозгу, нисколько не сомневаясь в их хаотичности, что, возможно, напрасно. Но
этим и смиряем наше удивление. Вот и сейчас не думалось молодому об этом. Ему думалось совсем о другом. Он вполне осознавал противоправность своих действий, но план операции уже прорисовывался. Не порвалась бы ниточка!
Не порвалась. Прапорщик Прохоров, по молодости такой же болельщик за справедливость, на задуманную Шатовым операцию согласился, ни секунды не теряя на сомнения. Завёлся, как говорят в авиации, с пол-оборота, и пообещал уговорить на это свою Тоньку. Уговорил. И молодой офицер с дрыгающимся от предчувствия подвига сердцем в груди и настойчивым щемлением внизу живота в один из обеденных перерывов проник в военторговскую бухгалтерию. Весь торгашеский персонал разбежался по магазинам, а дверь запереть «кто-то забыл».
папка с актами, как и планировалось, лежала на столе главного бухгалтера. Стол – возле окна. Дополнительного освещения не требовалось, так как, расчётливо не доверяя северному солнышку, детектив зарядил камеру «Киев» плёнкой на 130 единиц и диафрагму открыл полностью. Всё бы ничего бы, да ложка дёгтю на бочку мёда всегда отыщется: она-то в настоящей, а не в бумажной постоянной готовности, в отличие от войсковых частей. Выходя из конторы военторга, он на пороге столкнулся с «этой образиной». Едва ни сказав пеньковский позывной «Итёшки-мошки», сделал шаг назад, вежливо пропуская женщину, и извинился чисто рефлекторно. Она тоже отступила на шаг. Испугалась что ли, дура? Никакой уважающий себя мужик никаких оскорбляющих – или осчастливливающих? – действий применять к ней не станет. Прицелилась в него враз обоими прищуренными глазами:
- Вы к кому?
Со свежим грехом за пазухой и рыльцем в непросохшем ещё пушку очень трудно ориентироваться во внезапных вопросах «не по теме», потому что в мозговых извилинах ещё беспорядочно снуют незнакомые токи, а сердце то ли продолжает скакать от героизма, то ли заикается от испуга.
- А я это… - суматошно стал соображать, чем объяснить этой чуфырле своё посещение военторга в обеденный перерыв. И сообразил, как самому показалось, вполне правдоподобное: - Я к Ивану Петровичу на холодильник записаться.
Чуфырла не сняла с него прицельного взгляда.
- Зачем холостяку холодильник?
- Так холостяк – явление временное, - снова нашёлся Михаил.
Долго потом не покидало его удивление: потеплел ведь, потеплел её взгляд, и даже уголки бледных губ чуть стронулись с места.
- У председателя комиссии записываются, у капитана Быстрова.
- А-а… Я не знал.
И пошёл прочь, как на строевой подготовке – сто двадцать шагов в минуту.
И спиной сквозь чёрную флотскую шинель, чувствовал её преследующий взгляд – озноб по коже.
Проявители для плёнки и бумаги составлял сам, по справочнику, самые контрастные, и отпечатки получились довольно чёткими. С ними в папке и постучался в кабинет командира.
- Вот так, значит, - показав в улыбке золото зубов, проговорил полковник, рассмотрев снимки по всем азимутам. Значение его улыбки Шатов постиг не враз, почуял лишь в ней сдержанное неодобрение и смутился: фейерверка восторгов,
на которые он втайне надеялся, не последовало.
- Штирлиц вольноопределяющийся… - В глазах Онучина тусклое мерцание, взгляд жестковат. – От каких исторических предков у вас, Михаил Романыч, шпионские замашки?
- Товарищ полковник, я же представил неопровержимое доказательство того, что молоко списано и продажа простокваши незаконна.
- Списано… Незаконно… А это – законно? – постучал командир пальцем по снимкам. – Кто вас уполномочил на такие неординарные действия? У нас с вами вообще состоялся ориентирующий разговор, а вы вот сами… С тараканьими усами.
Рука полковника юркнула под столешницу. Через несколько секунд, которые Онучин провёл в молчаливой задумчивости, в кабинете оказался замполит.
- Я прибыл, Артур Лукич! – отрапортовал он бодро и, покосившись на старлея, помрачнел. Отодвинул «свой» стул и сел, отгородив собой Шатова от командира массивной спиной.
- Вот тут наш Михаил Бондович Пинкертон проявил авантюрную инициативу.
- План разрядников переборщил?
- Какой к чёрту план? Он за него, как я догадываюсь, ещё ни одной извилиной… Не до него ему было. Авантюроманией на кислом молоке занялся.
Вот посмотри.
Дышло вытянул шею, разглядывая фотоснимки.
- Ето шо? Чи схема, чи диаграмма? Чи - шо?
- Фотокопия акта на списание силютинского прокисшего молока.
- Ого! Хто ж такой подвиг совершил?
- Подвиг… Вот этот наш доморощенный Штирлиц.
- Ты??
В округлённых глазах подполковника восхищение заметно сменялось возмущением. Очевидно, в ускоренном темпе он стремился переориентировать своё настроение, приводя его в соответствие с командирским, которое только что понял.
- Ето хто ж тебя допустил до таких документов? Хто хвоторграфировать дозволил?
- Никто. Я – сам..
- Уголовщина… Це ж, Артур Лукич, подсудная уголовщина!
- Ну, не так крутообразно, Пролетарий Игнатыч. Михаил Романыч, надо вдумчиво предполагать, не ради персональной славы неблаговидно потрудился. Молодо – зелено. Это с одной стороны. А с другой, следует категорично полагать,
что у Ивана Петровича рыльце всё же в греховном пуху. Молоко списал, а простоквашу целенаправленно не оприходовал. Видишь - списано, а где оприходовано? Какой вытекающий отсюда вывод? Здравомыслящая логика подсказывает, что продал, а денежки – в карман.
- Шо у карман? Какой карман? Он у детсад четыре фляги кисляка задарма подарил! Для творога.
При этих словах всё внутри Михаила насторожилось – предчувствовалось
нечто стыдное, что накроет его с головой. Если уже не накрыло.
- Как это? Так вот по личной добродушности и подарил государственное добро?
- Какое оно добро, Артур Лукич? Коли оно списано, так его вже нема. Охвицерши хай подняли, кисляка нэ купляють. Забастовка. Тольки одну флягу и продали. Дак шоб лишних клопот не было, Иван Петрович и предложил моей Лидке за так остальные четыре. Не в овраг же ж…
- В прошкин, - закончил командир его речь и на лице его появилась обычная страдальчески печальная улыбка.
Вот всё и кончилось, и ничего путного из лейтенантской самодеятельности не получилось. В каком настроении сидела пушкинская старуха над разбитым корытом с ещё не увядшими в душе впечатлениями от царского величия?
Хорошая весть о человеке подолгу пробивается в народ, и народ принимает её обычно без особого восторга: чужая радость – не своя радость. Дурная весть разлетается во все стороны со скоростью взрыва. Любит русский народ посмеяться. Над чем угодно, лишь бы причина выглядела комичной. Надолго, нет ли, но псевдоним «Пинкертон» приклеился к Шатову не до того ли, как он покинул кабинет командира? Такой лейбл жизнь не украшает. И у него очень скоро пропала бы самокритическая улыбка в ответ на безобидные с первого взгляда шутки, если бы ни майор Рестов. Марк Максимович однажды сказал:
«Насмешники? Они – от глупости, а глупцы не достойны внимания. Шутки? Они, конечно, разные, но все они пролетят, как стаи птиц, и никаких душевных ран не оставят. Если сам себя травить не будешь. Что касается твоей операции с военторговской вознёй, то, хоть и оказалась она мыльным пузырём, жаль, что не зафиксирована документально. Как и операция с каракулем. Считай, что была учебной. Запомни лишь одно: любое расследование есть не только сбор объяснительных записок.» Легче как-то стало дышать после разговора с майором, грудь расправилась. Но фиаско с простоквашей всё же осталось торчать занозой.
По углам одиночки рассредоточилась, притаилась темнота. Маленькая натумбочковая лампёшка робко прогоняла её с салфетки под собой. Из-под её ножки виднелся уголок конверта. Он так и не отправил письмо матери. Написанное посчитал слабым, неубедительным, а нового так и не сочинил. Почему? В то утро, когда он за завтраком поглаживал Зинины покорные пальчики, едва ни поцеловав их при всём честном народе, сердце не кровь гнало, а огненную решимость. Вечером они пошли в клуб смотреть венгерский фильм «Гидропед». Происхождение этого названия начальник клуба старший лейтенант Ухналёв объяснял так.
- А хрен его… Этот мотопед или как там его… В кинопрокате, как всегда, получал Савенко, а позвонил на хрен почему-то Ибрагим Оглы… Какого хрена ему в Оленьей? Раза три переспрашивал – «Гидропед» да «Гидропед». Слышимость хреновая. Может, думаю, фантастика какая? Юрка и намалевал объяву – «Гидропед».
Так и весь гарнизон подумал – фантастика. И повалил в клуб. Когда же погас в зале свет и на экране обозначились титры, зал грохнул хохотом: «Хитрый Петер»… В наступившей темноте Зина нащупала руку Михаила, сжала её крепко и прошептала:
- Миша, я плохо поступила, да?
Она говорила о том, что и у Михаила весь день тормошило душу, не покидая ни на миг ни её, ни голову. Чего стоит сильному обидеть слабого? Дорогого стоит – нравственного обнищания. Вот это он и чувствовал в себе даже сейчас, рядом с Зиной в тёмном кинозале. Он накрыл её ладонь своею и, наклоняясь к девушке, щекотно ощущая губами её волосы, приглушив голос, сказал:
- Нет, Зин, это я поступил плохо. Ты прости меня, пожалуйста.
Она подняла его руку и прижала к щеке.
Потом, после кино, когда за понятливыми Тиной и Валей затворилась входная дверь в женское общежитие, они долго стояли под крышей крыльца, обняв друг друга, и не существующая по сути виноватость каждого, сливаясь в одно, утекала в прошлое. Возвратясь в гостиницу и сидя на койке, повертел в руках так и не отправленное письмо. Вспыхнуло желание тут же настрочить другое, после которого – уже никаких поворотов. Но будильник ехидно напомнил, что до следующих суток осталось десять минут. Ладно, решил, завтра обязательно напишу – не торопясь, не горячась и всё основательно обдумывая.
Завтра началось рано и внезапно. В четыре утра едва ни на весь Кольский взвыла горластая сирена. Шатов рывком сел на постели, потёр глаза. Сирена продолжала гнусаво горланить. Тревога. Включил натумбочковую, спешно побросал в «тревожный» чемоданчик, используемый в институте для ношения спортивных принадлежностей, бритву «Харьков», мыльницу, полотенце и прочее.
На глаза попался конверт и он снова сунул его под лампу. По пути к штабу недоумевал, как мог забыть о вчерашнем совещании у командира? Напрочь засекреченном совещании. От кого? Не от тех же офицеров в погонах с жёлтыми просветами и золотыми нашивками на рукавах, которые маячат на Высотке уже дня два!
- Повестка такая. – Командир обвёл взглядом притихших офицеров: все ли «в кворуме?» - Завтра начало учений. Упредительно сообщаю: «Месищевых» не будет. Наши потенциальные противники за углом устроили у себя внезапную полундру.
Шатов постепенно усваивал местную военную, не утверждённую документально, терминологию: за углом – это за полуостровом Рыбачьим. Командир переждал негромкий шумок среди офицеров и продолжал: - Следовательно, учения – плановые, но в условиях максимально приближенных к реальной боевой обстановке. Окончательная итоговая оценка будет зависеть от того, как конкретно отстреляется эскадрилья. Но эта преамбула не снимает с нас боевой ответственности. Проверяющих, имею основание надеяться, все видели.
Из штаба флота. Конфиденциально прошу: неукоснительно соблюдать секретность. Ни матросам, ни, тем более, жёнам, - ни намёком. В эту ночь командирам и начальникам спать в своих подразделениях при всей положенной экипировке, кроме личного оружия, то есть пистолетов.
- А эти, как их, противогазы? – на полном серьёзе спросил не очень военный по складу характера человек в майорских погонах – Рачик Хачатурович Микаэлов, доктор.
- Вопрос принципиальной направленности, - улыбнулся Онучин и, немного подумав, ответил: - Поскольку ни в ближнем, ни в дальнем прошлом не просматривается надлежащего исторического прицендента, чтобы противогазом
кого-нибудь убили, данное оружие разрешаю иметь при себе.
Ещё там, на совещании, Шатов прикидывал в уме, как это – ни матросам, ни жёнам? Молодой матрос спросит старослужащего, почему наш командир спит в ленкомнате? Не жена ли прогнала? А тот авторитетно ответит: «Салага! Тревога наклёвывается!» От офицерских жён вообще не существует никакого механизма утаивания. Они, как утверждает Вилен Глуздырь, всегда точно знают всё за два дня до того, как у командующего в голове засвербит.
В «предбаннике» возле дежурки толпились офицеры в очереди за получением пистолетов. Ясно – те, кто ночевал в казармах. Те, кто ночевал дома, только ещё подходили. Перед Шатовым возник начальника штаба. При пистолете и противогазе. Он-то где ночевал?
- Спасибо, что во-время пришли, - спеша заговорил Шульман. – Принимайте дежурство у майора Банкина. Оружие потом получите.
Вбежал задыхающийся Дышло.
- Ну – як?
- В условиях, максимально удалённых от боевой обстановки. Я – по подразделениям, - тоном извинения добавил Борис Моисеевич и направился к двери.
- Я тэж щас у массы. Тильки оружию получу… Ну к, товарищи, пустить уперёд партийного руководителя!
Через некоторое время шум и суета куда-то делись, и дежурный по части оказался не у дел. Работали штабы, а штабы, как водится, работают втихую. Зачем-то озираясь по сторонам, в дежурку проник комсорг Кришталенко. В руках у него журнал «Смена».
- Миша, вопрос на засыпку, но по твоей профессии.
- Моя профессия на войне, как оказалось, вот здесь, наподобие Бобика в конуре. Тявкать при случае.
- Та ладно, - комсорг развернул журнал. – Вот тут кроссворд. Французский барон, возродивший олимпийские игры.
- Кубертен.
- Та-ак… Не-а. Восемь букв, а Кумбертен – девять.
- Никому он не кум. Ку-бер-тен…
Договорить Шатову не дал замполит, потому что, как всегда, возник внезапно и в нежелательном месте. Сходу, блестя возмущением в глазах, набросился на непосредственного подчинённого:
- От такочки ты туточки! А хто боевой листок?
Уж не за шиворот ли потянул подполковник лейтенанта на рабочее место, вразумляя его по пути:
- Как ты у мозги до си не возьмёшь, шо всё ето на наших плечах?
Проснулся помдеж Петрос Петросян, скрипнув изношенным и измученным топчаном.
- От такочки, товарищ старший лейтенант, вся война на плечах у Дышлы.
Война… В условиях, максимально приближенных… Эскадрилья летала, пускала ракеты. Настоящие. Восемь экипажей промазало, один все-таки врезал по этой проклятой движущейся мишени. Кто именно из девятки, не важно. Важно, что она утопла, а эскадрилья получила «добро», то есть, зачёт. Отбой!
Позвонил Давид Браславский:
- Я тебе хокиёгов обещав? Обещав. Готовь стадион на воскгесенье. На
пргаздник всё гавно не повучится. Потому что гебята всё гавно пегебегут. Пгаздник мужчин. У вас там завагушка кончивась?
- Кончилась, - автоматически ответил Шатов и в следующий момент подумал: Браславскому-то откуда известны наши секреты?
- Поздгавляю с победой! И с пгаздником тоже.
Вот так, неприятно колыхнулось в сознании, день армейский уже стал просто праздником мужчин – огулом для всех. Как восьмое марта для женщин.
Возражать рабочему классу, гегемону и шефу над вооружёнными силами Родины, Михаил не стал.
На совещании в «трёх пескараях» замполит на хоккейную затею лишь неопределённо хмыкнул и строго взглянул на Быстрова:
- Не привезли бы водку.
Закончив читать план спортивных мероприятий на праздник, он глубоко и огорчённо вздохнул:
- Снова кросса нема. Ладно, я щас к командиру на совет, а вы туточки и шоб никуда.
Ушёл, прихватив с собой план культурно-массовых. Возвратился хмурый и раздосадованный. Свёрнутый трубочкой план бросил на стол Шатову.
- От ты, хвизрук, план на разрядников составил? А как его выполнять думаешь? От етой естафетой? Та каким-то биатлоном? Какого, сам кажешь, шо ни в какой квалификации нема. Вы с Карягиным… И с тобой, Валера, в одну глотку дуете, шо матрос у базе три года служить и ни разу не стрелял? А на який хх…
Звиняюсь, ему стрелять? Он шо, у окопах будеть воевать? Он как возил керосин до самолёта, так и будеть возить. Как гудронил бетонку, так и будеть гудронить та всю зиму снег мести. От и весь его фронт. Ему не меткость, ему здоровье нужно, выносливость. За то партия и ратуе, шоб все были здоровы та выносливы.
- Верно, товарищ подполковник, - ухватился Шатов за возможность высказать наболевшее, - для этого и спускаются сверху… Там тоже есть люди с правильными мозгами… Спускаются часы предназначенные для физподготовки, что является одной из основ подготовки советского воина. Учить войска тому, что необходимо на войне, - это не я, это Ленин сказал. На войне побеждает тот, кто здоров и физически развит. А у нас физическая подготовка подменяется спортивными мероприятиями, несмотря на то, что существует программа физподготовки, кстати, спущенная сверху…
- Ну, ты мне лекции тут… Як Князев на военном совете. Спущена… А время на то они спускають? Нема у нас в базе время на твою хвизподготовку. Нема. Тут командира хоть рачки ставь – нема! У него одна главная задача – аэродром, керосин, запчасти…
- И бомбы.
- Встряв… Тебе, Валера, надо прогрессивно смотреть уперёд. Какие бомбы? Лежать они и лежать штабелями у Ибра… майора Байрамова, то ись, а эскадрилья ракеты пуляеть. Дак я про шо? Какой у нас критерий, шоб отчитаться перед партией за здоровье наших матросов? А вот – рост количества матросов-разрядников. И ничего иншего нема. Понял?
- Понял, товарищ подполковник. Но ведь Князев на военном совете…
- Снова ты со своим Князем… Его дело замяли только потому, шоб Северный флот не позорить перед партией-правительством. Ты слухай сюда, хвизрук. Етим вот, шо биатлон побегуть, присвой разряды.
- Не имею права: военизированный биатлон не включён в спортивную классификацию. Там и дистанция двадцать километров, и оружие другое – спортивное.
- А чем наш карабин хуже за спортивного ружья? Боевой! И дистанцию удлини.
- Светлого времени не хватит. Да и двадцать километров неподготовленному матросу не по силам. Ни в какие нормативы он не вложится.
- А сутками аэродром мести – по силам? – Нос и щёки замполита заметно приобретали влажно-красный, банный цвет. – И метуть! А двадцать километров на лыжах, та пострелять по бутылкам – ето ж развлекательна прогулка!
Глаза Быстрова за очками чуть вспыхнули сдержанным смехом.
- Пролетарий Игнатович, это ж будут соревнования – кто первый. Не до прогулок будет.
Гневом сверкнул замполит на подчинённого пропагандиста, поднялся со стула.
- И ты у ту степ. Вместо того, шоб по вопросу держать одну линию, товарищ
Николай Алексеевич. Мы с тобой отдельно поговорим. – Уходя, он в двери пробурчал: - Палки у колёса мени…
Помолчали.
- Ну – что? – прервал молчание Быстров. – Обидели начальство? У принципу он прав: с него тоже разрядников требуют. Это далеко не главное в его работе, тем более обидно получать существенную дыню за несущественную ответственность. У тебя, Михаил Романович, всё готово?
- Для биатлона? Готово. И для эстафеты тоже. Десятка проложена, и пятёрка с заходом в тир. Ещё раз спасибо школьникам.
- А Свете Глюнчиковой?
Догорающей, но ещё горящей, спичкой провели возле сердца.
- И Свете Глюнчиковой, - ответил твёрдо. – На что вы намекаете, товарищ капитан?
Капитан поднял обе руки ладонями вперёд .
- Уже и пошутить нельзя! Я вот что думаю. Не выливать же Ибрагиму портвейн в тире на снег. Пусть ставит не раскупоренный. Какой не расколотят, употребить по прямому назначению. За умную идею мне бутылку!
- Не егозите, товарищ капитан, - трезво рассудил комсорг, - полных бутылок в тире не будет: у матросов рука не поднимется стрелять по полной.
На недавнем совещании, где доводился до офицеров «План культурно-массовых и спортивных мероприятий на праздничные и выходные дни», полковник Онучин спросил майора Байрамова, старшего судью на огневом рубеже, как практически увидеть, попал в мишень или не попал?
- Вот ты будешь там фигурировать в поисках отверстия попадания, а в это время стрелять следующему.
Майор стоя, краснел и, сдвинув к переносице широченные брови, морщил лоб. Не долго так стоял, придумал шутку.
- А это… Тунды… Если вместо мишеней – бутылки? Очки же, тунды, считать не надо, а – попал или не попал. А?
Начбой начисто забыл одну из двенадцати авиационных заповедей: «Не
подавай рацпредложений, ибо сам будешь их внедрять.»
- Сам предложил, сам и собирай эту винно-водочную тару, - и ко всеобщему смеху командир добавил: - Да чтобы все из-под шампанского!
Несколько секунд майор Байрамов молча усваивал сказанное. Наконец, усвоил и спросил:
- Тунды… Почему из-под шампанского?
- Можно и из-под муската, но – массандровского разлива.
- Да где я его тунды… как вы сказали?
Подняв руку, командир осадил смех.
- Собирай любые да побольше, так как по стечению незапланированных обстоятельств соседи напросились участвовать. Строители. Кстати, Иван Иваныч, карабины под личную расписку капитана Метелина. Что у тебя, Пролетарий Игнатыч?
Щёки Дышло смахивали на два красных яблока, потёртых о рукав перед употреблением. Прядка волос сползла на лоб, как, извините, у Гитлера, визжащего с трибуны в каком-то документальном кино.
- Етот хфизрук уже один раз своей естафетой весь гарнизон газами потравил, - обвёл он присутствующих взыскивающим взглядом. – А тут тем более, боевое оружие. Так уж коли мы решились отпустить вооруженных матросов и солдат у неконтролируемую тайгу, то считаю правильным патроны выдавать
на огневом рубеже.
- А что, товарищи офицеры, - после непродолжительной паузы резюмировал Онучин, - умная и целесообразная тенденция.
Городские хоккеисты – свершилось! – приехали.
Давид Браславский могуче пожал руку Шатову. От него пронзительно несло коньячком. Присутствовал бы при этом мастер спорта по лыжам и «литрболу» Иван Запевалов, он сказал бы: «Рядом с тобой закусить хочется.» Вокруг катка столпились болельщики, среди которых Михаил обнаружил всё базовское и эскадрильское начальство и командование. Одного подполковника Утюгова не хватало: лейтенант Буланов пока ещё не выпускал травмированного из санчасти. Засосало под ложечкой при виде гарнизонной элиты: не ударить бы в грязь лицом, как говорится. Он почувствовал себя участником парада, но не рядовым, марширующим в строю, у которого не шибко сложная забота – держать равнение и повыше поднимать прямую ногу с вытянутым носком, а командующим, на котором ответственность вот за то, как это выполняют марширующие. Первое своё упущение в роли командующего он обнаружил сразу же: все болельщики вместе с высокопоставленными стоймя стояли возле катка. Стояли потому, что вовек здесь не было никаких скамеек. Чертыхнулся от души и выкатился на центр поля: судить игру доверено ему. «Кому же ещё, Гоманыч?»
Капитаны вывели команды, прокричали традиционное «Физкульт!», команды рявкнули «Привет!». Капитан гарнизонной команды - Валера Кришталенко, капитан городской – мужик лет под тридцать с припухлыми, как после долгого запоя, веками и с хитрым, косынкинским, прищуром. Пахло от него тем же, что и от Браславского. Игру начали гости. Они небрежно перешвыривали один другому красный плетёный мячик, почти новенький, на днях полученный Михаилом из склада вещевого имущества. Вообще-то для базы положено два
таких мячика, но майор Жареных в накладной исправил двойку на единицу и предупредил, что второй мячик выдаст лишь после того, как Шатов сдаст в склад первый, пришедший в полную негодность для дальнейшей эксплуатации, согласно акту на списание. Его-то и швыряли по катку городские хоккеисты, будто никто из них не мог взять себе в толк, что это такое и что с ним делать, и каждый усердно старался от него избавиться. Однако, они, хоть и медленно, всё же приближались к воротам соперника. Наконец, вот так, пешком, вразвалочку они к ним приблизились настолько, что никому из своих отдавать мячик стало невозможным, так как впереди стоял лишь вратарь. Ему и был мячик отпасован, но вратарь тоже не понял, зачем ему этот красный шарик, и, отшвыривая от себя, отшвырнул его себе за спину. Городские ребята вздохнули облегчённо, избавясь, наконец, от ненужного и надоевшего предмета, и кучкой покатились на свою половину. Выглядело это настолько прозаично и обыденно, что восторженных визгов болельщиков не последовало. Послышалось, правда, несколько осторожных разрозненных хлопков, да и те прозвучали неуместно. Гарнизонная элита – базовская в шинелях, эскадрильская – в лётных меховых куртках – стояла мёртво. Ветерок дул не сильно, но колюче обдавал льдистой пылью. В сторонке Давид Браславский притопывал валенками и прятал лицо в поднятом воротнике мохнатой чёрной дохи, и производил впечатление человека, зашедшего сюда от нечего делать, а тут тоже нет ничего интересного, а куда ещё пойти? Ладно уж, постою. Вратарь, заспанный матрос из аэродромной роты, одетый в замызганную техническую куртку (не такую ли пропил вон тот хмырь с клюшкой по фамилии Чарский, который подкатил к вратарю и стал ему что-то выговаривать?) и такого же вида штаны, отдал мячик Шатову, улыбнулся виновато.
- Проснись, Ваня, - укусил вратаря словом Чарский и отъехал, метнув на Шатова взгляд, обвиняющий его во всём происшедшем.
- Ладно, не робей, но всё-таки проснись. Не боги горшки лепят, - ввернул Михаил постороннюю здесь поговорку. Сам не понял, причём тут боги и горшки, но матрос понял, потому что повеселел.
Военные начали с центра. Валера, как хороший спринтер, со старта мгновенно набрал скорость. Мячик казался приклеенным к его клюшке. Бежал быстро, эффектно перепрыгивая через подставленные на его пути клюшки соперников, но всё поперёк поля. Болельщики, надрываясь, скандировали:
«Ва!Ле!Ра!Ва!Ле!Ра!..» На секунду Михаил был поражён, увидев, как Онучин, подняв кулак, что-то вдохновенно орёт. Неожиданно, будто из-за угла, выскочил Чарский, оказавшись один на один с вратарём, и крикнул: «Па-ас!» Валера очнулся от своих финтов и направил ему мячик. Радость подступила к горлу Шатова: ну – гол! И душа уже заранее простила этому хмырю все его прошлые издевательства над её хозяином. Пас перехватил непонятно откуда вынырнувший
увалень Бугров и залепил мячик по воротам. Ворота оказались не там, куда он залепил. Там оказался невезучий капитан Холопов, и оледенелый шарик угодил ему в бровь. Капитан, подобно убитому дуэлянту, медленно осел на снег. К нему подбежал Игорёк Буланов с медицинским чемоданчиком в руке и ещё несколько болельщиков. Их не касалось главное. Главное касалось начальника физподготовки и спорта базы старшего лейтенанта Шатова: юркий красный шарик, отскочив ото лба Холопова, исчез в сугробе. Он обнаружится теперь ориентировочно где-то в июне, после того, как этот сугроб растает, а второй мячик «жареный майор» выдаст лишь после того, как Шатов сдаст в склад ОВС вот этот самый, который сейчас надолго устроился в сугробе. Только так. Стоял Шатов над дыркой в снегу, которую оставил совершенно новенький, туго сплетённый мячик, и дыхание затаивал, опасаясь, как бы не осыпался снег, завалив её. Тогда вообще никаких надежд на продолжение игры. Позорище! Рядом тормознул Стас Шкуро.
- Не трогайте дырку, товарищ старший лейтенант, я сейчас, - и стал аккуратно просовывать в неё рукоятку клюшки. – Есть! тут он… Эх, лопату бы…
- В клубе есть! Я – мигом.
Опираясь на клюшку, как на посох, и увязая в снегу, матрос Чуприна напрямки заторопился к своему заведению.
- Что за шум, а дгаки нет? Мячик в суггобе ищете? Да кто его в суггобе найдёт? На – беги.
На ладони Браславского едва умещались три новейших, на взгляд тёпленьких и мягких, как цыплята, мячика, и все разного цвета! У Михаила зарябило в глазах.
- Беги, беги, а этот, - махнул он рукой на дырку в сугробе, - бог с ним.
Катился Шатов к центру поля с прыгающим, как ребёнок, сердцем от радости, а после, в одиночке, чертыхался: целый склад ценнейших радиодеталей можно запросто спихнуть бульдозером в овраг, а рублёвый хоккейный мячик…
Никакой гений логики, хоть сам Рубинштейн, не осилит логики наших генералов. Это - потом, а игра уже возобновилась, когда с лопатой наперевес прибежал матрос Чуприна. Городские хоккеисты долго кружили по полю, гоняя мяч то к гарнизонным, то к своим воротам. Болельщикам стало скучно, расшумелись: им голы подавай. Тогда этот, с пухлыми веками, получив пас, неожиданно резво рванул напрямую к воротам Вани, проламывая защиту, как корабль волну, и замахнулся. Вратарь упал плашмя. Так самоотверженно только рядовой Матросов падал на амбразуру вражеского дота. Но мячик до Вани не долетел – под него лёг Чарский. Чуприна выковырял из-под него оранжевый шарик и отбил его подальше. Тот длинными прыжками весело преодолел всё поле и благополучно, растеряв по пути скорость, немощно вкатился в ворота горожан. Вратарь в это время возле штанги ворот прикуривал у капитана Глуздыря. Болельщики взорвались голосами, и он, попыхивая разгорающейся сигаретой, посмотрел в сторону ворот военных. Ему навстречу размашисто катил один из игроков его команды и клюшкой показывал, куда ему следовало бы смотреть. Понял, посмотрел и сигарета упала на лёд. Вблизи, да и вдали от ворот, как говорится, ни ваших, ни наших, а мячик успокоено лежит в собственных воротах.
Второй тайм. В один из моментов, когда горожанин выходил один на один с вратарём Ваней, Чарскому ничего не оставалось, как дотянуться клюшкой до его ноги. Дотянулся, а тот животом по льду, растопыренными руками и ногами напоминая медленно вращающиеся лопасти винтов Ту-95-го, юзом заскользил под ноги Ване из аэродромной роты. Шатов свистком автоматически остановил игру: грубое нарушение правил в штрафной площадке, в нескольких сантиметрах за ограничивающей линией. Судья мог бы и «не заметить», но старший лейтенант Шатов, свежий выпускник института имени Ленина, не мог кривить душой честного судьи – пенальти! Его окружили игроки обеих команд. Чарский – визави.
- Ты чо? Ох..л? Я его зацепил за штрафной!
- Матрос Чарский! – вспылил Шатов, - я вас удаляю с поля за неспортивное поведение!
- За што-о?
- За мат, если вам так более понятно.
- Чи-во? А вот этого не хотел? – похлопал Чарский себя пониже живота и покатил в сторону.
- Вон с поля! Седьмой номер, вон с поля!
Рядом обнаружился Давид Браславский.
- Ну, чего ты, Гоманыч? Есви б я выгоняв с повя за каждый матюк, я бы уже давно без команды остався.
Несколько игроков втолкнули Чарского в круг, который всё уплотнялся и нависал над судьёй.
- Ну! Ну… Чара…
- Я приношу свои извинения, товарищ старший лейтенант. Погорячился. Нервы на пределе: проигрываем.
- Извинения ваши принимаю. – Что-то тяжеловато дышалось Михаилу. - Но покинуть поле придётся – правила нарушать не имеет права никто. Судья – тем более.
- Миша… Миш, ради того, чтобы праздник не омрачать, - Кришталенко отодвинул плечом Чарского. – Матч товарищеский и товарищи не в претензии – ни Давид, ни ребята.
- Не могу, Валера: правила на все игры одни.
- При чём правила? Мы ж – по-дружески! Если официально, давидовы ребята накатали бы нам с десяток. А они, видишь, игра-ают.
- Как кошка с мышкой.
Слова эти не Михаил Шатов произнёс, а комом застрявшая в горле обида: никак не предполагал он, что получится такая игра – считай, в одни ворота. Как бодро, с улыбкой на лице выходил на поле со свистком в руке! И вот…
- При чём тут кошка с мышкой? – растерянно сказал Валера, но видно было по нему, что смысл поговорки применительно к ситуации, понял.
Кто-то дёргал сзади за рукав.
- Товарищ старший лейтенант, вас командир зовёт.
Командир – он всегда и везде командир: бросай всё и бегом к нему. Сейчас он был гневен и решителен.
- Я всё досконально видел и слышал. Во всём гарнизоне одна Найда матом не ругается. Как начальник гарнизона я отменяю ваше решение.
Пристально глядя куда-то в сторону, подполковник Шульман, как между делом, заметил:
- Его ни Брежнев, ни Кеннеди не отменят.
Онучин хмыкнул недоверчиво и махнул рукой Шатову: иди, мол, что с тебя, честного дурака, спрашивать?
Оставшееся время матча игроки обеих команд «тянули времю». Прощаясь, они построились посреди поля, нестройно прокричали друг другу «физкульт – ура», благодаря за судейство, снисходительно пожали судье руку. Валера при этом выразительно вздохнул, а тот, с припухлыми веками, дохнул остатками спиртного:
- Зря вы так.
У барьерчика хоккейного поля стояла Зина в обнимку с его шинелью и ботинками. «А она что скажет?» - настороженно замерло сердце. Она сказала неожиданное:
- Если бы ты был такой решительный в другом месте…
Неожиданное ли? Это как в шахматной партии - просчитывая ходы соперника, ненароком обнаруживаешь среди них один коварный, таящий множество нежелательных продолжений. Обнаружив его, начинаешь с чем-то ноющим в груди убеждать то ли бога, то ли самого себя в том, что эта жидовская морда у противоположного края доски ход этот не заметит. Реальность тем и отличается от управляемых мечтаний, что – неуправляема. И ты, словно оступясь, как в ледяную прорубь, попадаешь в дурацкий цуг-цванг. Только кто в этой ситуации дурак – пусть рассудят потомки. Великий маг случай спас от цуг-цванга, пусть и не очень трагического, а для кого-нибудь, может, и комического. Но и такой – зачем он? Эту копноообразную песцовую шапку он заметил ещё во время игры – плавала она среди болельщиков, у которых шапки были в большинстве чёрные. И вот она рядом. Света Глюнчикова, приветливо помахав возле голубого меха, бодро воскликнула:
- Физкульт – привет!
Цуг-цванг куда-то делся. Дай бог, навсегда.
- Поздравляю с разгромным поражением!
- Ради бога, Света, не издевайся. Без того кошки скребут.
- Я и не издеваюсь: я ведь тоже гарнизонная… Не подумай чего дурного, - хихикнула, - и рада, что с нами обошлись по-божески.
Говорила Михаилу Шатову, а поглядывала на Зину Любую. Да как поглядывала! Карабин на части разбирала. Эх, женщины, у всех у вас одно на уме, чего и не определить человеческими словами. Вообще-то иногда он, помалу тревожась, думал о том, что встречи Зины со Светой не избежать. Туманно рисовалась ему эта встреча. И туманность её разогнать не очень хотелось. Что ж, вот она и состоялась. И он был почти счастлив от того, что, зашнуровывая ботинки, как бы не присутствовал при этом. Наверху, над ним, то есть, разглядывают друг дружку две соперницы… Впрочем, какие они соперницы? Ну, и пусть разглядывают – без него разберутся. А как без него? Куда он денется? Эх, жизнь…
- Знакомьтесь, - поднял он к ним лицо. – Это Зина Любая, это – Света Орликова… - И все остальные слова проглотил от внезапности момента: надо же, вспомнил! Орликова она, да!
Он снова серьёзно занялся шнурками, потому что заиграло что-то в душе, невольная улыбка возникла от тихой радости воспоминания о той Орликовой, из Винницы. Кинотеатр «Арс», стадион и буковый лес за городом. Чёрт побери, этих двух как-то ж надо будет вводить в курс, при чём вот сейчас же, как только зашнуровывать станет нечего. Великий случай во второй раз явился в образе Давида Браславского.
- Ты чего, Гоманыч, вгемю тянешь? Пгигвашают на тост «За укгепвение дгужбы между военно-могским фвотом и габочим квассом!» Не задегживай мегопгиятия госудагственной важности.
Последние слова он произнёс, переводя взгляд то на одну, то на другую
спутницу Михаила. Закончив это небольшое обследование, он напутственно подмигнул Шатову и в смысле одобрения его предполагаемого выбора показал торчащий вверх большой палец из-за чёрных косм дохи.
Вдалеке веером расходились игроки: офицеры и сверхсрочники к лётной столовой (значит, там запланировано мероприятие), матросы – к казарме (им не положено), горняки – к автобусу (переодеваться). Капитан Быстров им что-то кричал, подкрепляя крик жестикуляцией, двусмысленности не имеющей. Шустрая Найда, следуя на безопасном расстоянии, по-собачьи, а скорее по-бабьи, их не так уж сердито ругала, видимо за то, что могли бы и погуманнее обойтись с опекаемыми ею ребятами. Ругать-то ругала, но так, ради выполнения собачьих функциональных обязанностей: хвост колечком закинут на спину и болтается так, что того гляди оторвётся. Вообще-то Шатов не любитель хмельных застолий, точнее, ярый противник их, потому что в правильности жизни трезвой ни разу не усомнился за все свои четверть века. Но в эту минуту всё в нём звало туда, к капитану Быстрову, который уже заворачивал к лётной столовой, так как из автобуса уже вышел первый переодетый горняк и выбрал запланированное направление. К тому же, сколько можно сидеть на корточках, завязывая завязанные шнурки, безнадёжно стремясь оттянуть «момент истины»? Тем более, что рассказывать Зине кто такая Света Орликова и какое место она занимает в его жизни, в один момент не уложишься. Он выпрямился, весь устремлённый бежать за Давидом обмывать день рождения Красной Армии, втихую радуясь, что момент объяснения снова отодвигается в неясную даль. И всё же нет, не мог он просто так оставить Зину наедине с незнакомой ей женщиной, прошлое которой загадочно связано с настоящим. С ним, с Михаилом Шатовым связано. Не возникло бы волнения, если бы из прошлого вынырнул кто-нибудь мужского полу, а не эта вот, изрядно привядшая, да не совсем привядшая. Он, стараясь не смотреть на Свету, притянул к себе удивлённую неожиданностью Зину и шепнул:
«Встретимся на торжественном и я тебе такое скажу…» И убежал. Не оглянулся.
- Миша!
- Миша…
На «спойку» (подразумевалась спайка) заполярного рабочего класса с родным ВМФ он не попал, а попал в командирский кабинет, затем, сидя за своим служебным столом, раздумывал над очередным «детективным поручением» Онучина. Разгорячённые после мероприятия в лётной столовой при отсутствии главного виновника событий на хоккейном поле, в кабинет вошли пропагандист и комсорг.
- Вот ты где спрятался!
За ними – Дышло. Физиономия недовольная.
- Если у самого хвизрука нема патриотизму до своей команды…
- Да всё по правилам, товарищ подполковник, - вздохнул Валера Кришталенко.
- Правила… Шо – правила? Яки правила? Да мы, бывает, и директивы корректируем с пользой для общего дела. Догматики жовтороты.
- Тут и честь с-судьи, - чуть заплетающимся языком вступился за Шатова пропагандист.
- От то ещё и честь! А честь базы? Про неё треба думать у першу очередь. А он шо? Он не один хоккей прос… - закашлялся замполит, - Он же ж никакой медали по гимнастике не привёз из Сафонова.
- Товарищ подполковник, об этом уже был разговор у командира. И там я всё объяснил.
- Вот объяснять мы все умеем. Напрактиковались!
Был, был такой разговор. Приехал Шатов с первенства Авиации Северного флота по спортивной гимнастике в приподнятом настроении, что было оправдано и вот почему.
В конце января пришло из Сафоново «Положение о первенстве Авиации СФ по спортивной гимнастике». В списке привлекаемых к состязаниям частей значилась и авиабаза с эскадрильей. При чём извещалось, что первенство будет проводиться по новой классификации, о которой старший лейтенант Шатов и слыхом не слыхал. Ладно бы только это, но готовить гимнастов в базе попросту негде. Ни спортзала, ни снарядов. Перекладину всё же поставили в роте охраны, брусья – в автобате. Да вот высота потолков не позволяет выполнять комбинации даже третьего разряда. Кольца, совсем новенькие, лежат в спортконтейнере, отбывая срок службы. Так что, товарищ Чашкин, простите. Но однажды утром, после того, как Шатов с красной повязкой на суконном чёрном рукаве доложил подполковнику Шульману о том, что в части «никаких происшествий не произошло, за исключением», тот, обдав дежурного сочувствующим взглядом, негромко произнёс:
- На вас приказ пришёл.
В сознании обжигающе вспыхнуло: «Военный совет…» Тут же возник образ члена военного совета с брезгливой миной на изрядно упитанном лице. Ледышка образовалась под ложечкой и не желала таять.
- Там какая-то гимнастика, и вас привлекают. Разберитесь. Нам ещё фигурного катания не хватало. Зайдите к Марку Максимовичу.
И прошёл начальник штаба мимо, так и не заметив короткого испуга старшего лейтенанта.
В середине дня прибежал эскадрильский комсорг, он по совместительству и
спорторг. Чернявый улыбчивый армянин, постоянно чем-то обрадованный, лейтенант технической службы.
- Понимаешь, перед новым годом прибыли из казанского училища два технаря со вторыми разрядами по гимнастике. Просятся в Сафоново. Да их только двое, а в команде нужно троих. Если вот ты… Как?
- Так классификации нет.
- Так с листа! Рвутся в бой ребята.
Эх, была-не была! Шатову вдруг так загорелось вместе с ними «в бой». Сердце знакомо засуетилось, подступая к горлу.
После дежурства сон – что обморок. Эскадрильские ребята его еле растолкали. Автобус до Оленьей отправляется рано. На выходе из гостиницы окликнула дежурная:
- Михаил Романович, тебе письмо!
Перед нею на столе лежал конверт. Белый, белый. Почему-то вот этой белизной он и запомнился. И ещё бегущим материным почерком. Взял конверт осторожно, точно он вот сейчас в руках и рассыплется. Или вдруг пыхнет, как гриб-дождевик, прилипчивым коричневым облачком.
- Когда пришло?
- Та вчера. Топталка хотела сама отдать, та проносила в кармане. Я на столе держу, чтобы не забыть.
- Миша! Автобус уйдёт! – крикнул кто-то из лейтенантов.
Да, да… Он положил письмо на стол, словно избавился от него, и повернулся к выходу. За спиной:
- А письмо?
Задержался на секунду в нерешительности и облегчённо сказал:
- А пусть у вас полежит.
Не письмо оставил, а груз неудобный скинул с плеч. Выбежал вслед за товарищами, чувствуя и облегчение, и стыд за него, за облегчение это.
В плацкартном сумрачном купе эскадрильцы, чем-то напоминая Онучина и Дышло, едущих с военного совета, делились свежим опытом в части, касающейся женщин на заполярном севере. Кто-то из них, томясь нестерпимой болью угодил к зубному врачу в Оленегорске (на высотке такового нет) и, по-видимому, был очарован не столько профессиональным искусством дантистки, сколько другими её индивидуальными качествами при визуальном знакомстве.
- Ну, женщина, Сашка! Не спорю, опробованная, но – ящик Пандоры!
Михаил усмехнулся, вспомнив Нору Метелину, и полез на полку – думать, какими материнскими возражениями наполнен тот белый конверт, который остался лежать на столе гостиничной дежурной? Что там ваша зубная Пандора!
После учений, сменившись с двойного дежурства, пришёл он в столовую. Зина попросила его задержаться. Спать хотелось, как Глуздырю на марксо-л енинской, а, может, и пуще, но куда девалась его сонливость, когда Зина, поставив локти на стол и положив щёки на подставленные кулачки, в упор спросила:
- Ты меня любишь? Только – честно.
Иначе, как честно, говорить он с Зиной не мог. И не мог глядеть в её немигающие требовательные глаза. Несмотря на то, что не раз и не два, ворочаясь на кряхтящей койке в общежитии, копался в своих чувствах к ней. Приходили на ум и уходили мудрости великих и не великих – от Мопассана и Пушкина до капитана Черепицына и родной матери. Ничего общего никак не склеивалось. своего собственного понятия тоже не складывалось. Связать судьбу с человеком, с которым уже все мысли связаны, который день и ночь не уходит из души, мучает её, а выгнать его оттуда мало того, что не хочется, а страшновато даже: пустое нечто останется, безжизненность… Связать судьбу – это, пожалуй, серьёзнее, чем выбрать учебное заведение, да. Но ведь все связывают же! А потом развязывают. А – что? В какое-то мгновение засветилось такое озарение, однако не долго светилось. Представил Зину, покорную, как рабыня, слушающую его: «Я ухожу».
И всё сущее в нём мгновенно вздыбилось и подкатило к горлу. Нет, не мог он её обидеть даже в мыслях. Она сидела за столом напротив и ждала. Ждала его честного ответа, а он молчал – думал не о любви, а о судьбе.
- Молчишь, Миша? Не решаешься правду сказать? Или ты её не знаешь? Так сколько можно… Или я не так поступила, когда шкурки мне подарил? Плохо обо мне подумал. Так скажи, Миша, не мучай ни меня, ни себя. Скажи - я всё приму…
Взглянул на неё. По девичьим щекам влажные дорожки Увидел их и стало
впору самому расплакаться: ненароком, но всё же обидел её. А слова не приходили. Нужные, значительные слова, а не абы какие, лишь бы утешить. А такие, после которых в душе небо ясное, воздух чистый и ласковый, и вода хрустальная, как в Пермусе – на дне все камушки видны. Не приходили такие слова, а те, что есть, - так, обыденщина, и с ними никакого праздника. А хотелось ведь праздника. Для неё, для Зины. Тогда и для него зазвучал бы праздник – трубами и флейтами… Сидел и молчал в панике от скудости. Словесной или душевной? Не поняла она его молчания. Встала, ладошками вытерла щёки.
- Ладно, Миша, ты после наряда, тебе трудно. Я подожду.
Пришёл в одиночку, разделся, разбросал постель. Сел на край койки и долго просидел так, уставясь в одну точку то ли на полу, что ли в бесконечности Вселенной. Взялся было расшнуровывать ботинки, да дёрнул не за кончик шнурка, а за петельку. Не что иное как провидение заставило его сделать это, иначе он быстренько разулся бы и лёг спать. И вся жизнь его, возможно, сложилась бы по-другому. Он не чертыхнулся бы, обозвав нелестным словом ни в чём не повинный шнурок, не вздохнул бы, упрекнув себя за распущенную нервную систему, и не вспомнил бы, как логическое продолжение, командирскую оценку его поведения с Зиной: «Ты, как осёл товарища Буриданова, не можешь совершить решительного шага». Спасибо норовистому шнурку – вспомнил! Взял с тумбочки неотправленное письмо, нашарил в ящике карандаш, вставил его в уголок клапана конверта и стал осторожно катить его вдоль склеенной каёмки.
Метод Запевалова. Клапан открылся почти не надорванным. Письмо писал, упорно сдерживая торопливость, чтобы сгоряча не обидеть матушку резким словом. Написал, прочитал – убедительно получилось. Да, женится он на официантке. Не всегда род занятий определяет сущность человека. Можно быть официанткой и не быть прислужницей. В двадцать лет человек уже личность, пусть ещё не очень проявившая себя. Пётр Первый женился на обозной девке и сделал из неё царицу. И сама ты, мама, кем была до замужества? Ленку нянчила, дочку старшей сестры отца. Убедительно получилось. Правда, не подумал, для кого убедительно, а вдруг лишь для самого себя? В какой-то миг, когда уже заклеил конверт, промелькнуло возражение: а не наоборот ли – сущность человека как раз и выбирает для него род занятий? Отмахнулся, как от навязчивой мухи. Он-то отмахнулся, а память сунула его себе в кармашек.
Скользнув в щель почтового ящика, конверт на миг задержался белым уголком, словно пригрозил на прощание: «Погоди, малыш, погоди…» И вот ответ пришёл. Отлеживается на столе у дежурной по гостинице.
Подполковник Чашкин недобро усмехнулся:
- У нас первенство частей, а не гарнизонов. Ты бы ещё горняков из Оленегорска набрал. Всё – команду не допускаю!
За общим столом копался в каких-то бумагах Вася Князев За выступление на военном совете ему пока что всыпали по партийной линии. Командующий молчал, но все знали, что, если он забудет, есть кому напомнить.
- Иван Петрович, - сказал он, - почему не допустить? Гимнастов у нас не трески в море, не мешало бы всех посмотреть. Они ж не виноваты, что спортзалов нету. А что насчёт конкуренции, то на тот случай, если представители частей заартачатся, можно и вне конкурса, на личное первенство допустить. Зачем
лишать ребят возможности себя показать? Да никто и артачиться не станет: какие из них конкуренты, если полгода снарядов не видели?
Начальство пальцем приподняло фуражку надо лбом, вздохнуло.
- Что-то ты после военного совета авторитетом обрастать начал. Не рано? Добро, приглашай народ.
В кабинет шумно вошли представители команд, расселись.
- Значтак, - начальник снова поправил фуражку. – Из-за спортивной нищеты и личной нерасторопности Высотке пришлось выставить сборную команду – от базы и эскадрильи. Возражать, надеюсь, не будем? Знач, решено. Второе. Классификация пришла только для третьего разряда. Когда придёт на высшие разряды, сам бог Посейдон не знает. Ждать не будем, будем выполнять план. Тихо, тихо: решение уже принято. Ломать план нам никто не позволит. Слушать сюда. Ввиду того, что в программе третьего разряда нет произвольной, Князь предлагает завтра с утра выступать… Ну-у… Как всегда. А вечером – ещё раз вместо произвольной.
- С теми же упражнениями?
- Не баба – другую программу не рожу.
- А зачем второй раз?
- Ну, Фима, это у боксёров, говорят, от ударов извилины выпрямляются, а ты человек интеллигентный, но всё равно объясняю. За тем самым, что у нас в основном перворазрядники и второразрядники, а у них – кому не ясно? – две программы – обязательная и произвольная. Чего ещё кому разжевать?
- После обеда на полный желудок?
- А ты ешь в меру. Или совсем не ешь. Небось с женой между первой и второй палкой пищу не принимаешь?
Расхохотались сдержанно, но услужливо. Начальству понравилось. Оно с удовлетворением улыбнулось и произнесло сочувственно:
- Ну, кому хочется второй раз в спортзале ночевать? Повернёмся к делу. Распечатанная классификация на столе перед вами. Всем хватило? Спортзал в вашем распоряжении.
- С листа выступать будем?
- Все в одинаковом положении. Что ещё?
Поднялся хитроумный Гитович.
- Иван Петрович, будет ли разумным два раза по одной и той же программе не выступать? Скучно же. Ребятам предоставить возможность спокойно разъехаться по домам, а результаты просто удвоить – и всё.
Князев:
- Бессмысленно.
Чашкин задумчиво почесал лоб под околышем, обследовал взглядом
Князева и Гитовича.
- Не, Фима, во-первых, ты надоел с вопросами. У тебя ж не голова, а вычислительный центр, вот и подумай: Князь прав – хоть в два, хоть в десять раз – толк один. А практика – это критерий, оселок, понимаешь.
Подводя итоги состязаний, Чашкин покосился на Шатова:
- Ишь ты… Четвёртый результат из двадцати шести. Военный совет помог?
Ой, как любит начальство всеми правдами и неправдами утвердить свою, даже ложную, правоту! Высказать эту мысль вслух Шатову помешал сидящий
рядом Князев, ткнув пальцем в бок и шепнув: «Не лезь на рога.» Начальство, может, не расслышало его слов, может, и расслышало, да лишь взглянуло на чемпиона взыскивающим глазом и этим ограничилось.
- Вот я гляжу на вас, - после некоторого раздумья откинувшись на спинку стула, произнёс подполковник Чашкин, обращаясь ко всем. – Глупые вы все какие-то. О будущем своём думаете или наплевать? Без партбилета ваш
потолок – ка-пи-тан. А дальше вам – как барану в новые ворота. У кого есть принципы, запихните их себе между самыми крупными мышцами…
Возвратился Шатов на Высотку, доложил командиру о результатах поездки, о своём четвёртом месте. С надеждой на похвалу доложил, а Онучин лишь спросил:
- Значит, без заслуженных медалей?
Кроме командира в кабинете находились два подполковника – Шульман и, конечно же, Дышло.
- А где хоть грамоты? – От рассказа Шатова замполит, как и командир, в восторг не пришёл, но в отличие от него гневно раскраснелся. – Чего ж ты так погано выступил?
- Так там, товарищ подполковник, мастер спорта и половина – перворазрядники.
- Мастера, мастера… А у тебя высшее образование!
Командир с начальником штаба выдержали паузу, во время которой Онучин очень заинтересованно смотрел в окно, а Шульман внимательно рассматривал свои руки, лежащие перед ним на столе. Он первым и нарушил недолгую тишину:
- Сколько было участников, Михаил Романович? Двадцать шесть? Так это, Артур Лукич, при нашей спортивной базе очень даже неплохой результат.
- Як це?
И вот теперь, обращаясь к Быстрову и жалуясь что ли на Шатова, замполит добавил к тому разговору:
- Не мог трёх матросов, шо покрепче, натаскать на турниках.
- Товарищ подполковник! – вновь возмутился Шатов, - во-первых, гимнастов не натаскивают, а тренируют. Во-вторых, для этого нужны не только турники, а ещё пять снарядов. И спортзал…
- Да тебе дали целую комнату под лестницей у аэродромной роте!
Сверкнув очками, Николай Алексеевич озабоченно сунул нос в бумаги на
столе. То же самое сделал и Валера Кришталенко. Михаилу Романовичу не смеялось.
Как ни изворачивался начальник штаба, стремясь «упрятать» начальника
физподготовки в наряд на День Советской Армии и Военно-Морского Флота, обосновывая безвыходность ситуации тем, что командиры подразделений должны безотлучно находиться «при матросах срочной службы», а майор Рестов наверняка заболеет, а капитан Глуздырь – участник художественной самодеятельности, а начальник клуба… И так далее. Командир его отстоял: «чтобы не превращать кадрового офицера в заштатного дежурного по части». Вот
Михаил и готовился идти с Зиной на торжественное собрание и концерт художественной самодеятельности. Прошёлся по щекам престижной (из Ленинграда!) электробритвой «Харьков», вооружённой чудом техники – «плавающими» ножами, с пристрастием оглядел лицо в зеркале. Выдвинул ящик тумбочки, чтобы вернуть туда зачехлённую бритву. Письмо матери лежало там.
Всё ещё не распечатанное. Мина замедленного действия. Он так думал: сначала скажет Зине: «Выходи за меня замуж», а уж потом его прочитает. Потом – это когда при любом его содержании пути для отступления у Михаила не будет. Мосты сожжены и «За нами Москва!» Почти невольно рука потянулась к «заминированному» конверту. Не первый раз она к нему тянулась. И брала. И на место возвращала. А сегодня, накануне решительной встречи с Зиной, вдруг плеснуло возмущение: да кто же ты на самом деле? Трус? Маменькин сыночек? Или просто бесхарактерный слюнтяй? На всю жизнь запомнил, как мелко, мелко дрожали пальцы, надрывая конверт.
Прочитал и долго смотрел в стену. В висках стучало: «Отец бы из братской могилы поднялся…» Ни на какой концерт уже идти не хотелось. Но на торжественной части он быть обязан. Значит, встреча с Зиной неизбежна. А как теперь поступить с нею, он не знал. В детстве мать никогда его ни за какие грешки не била, она могла словом так зацепить его мальчишеское самолюбие, после чего он сам себе становился противным до слёз. Мужчине в двадцать пять лет плакать не положено, хотя следует признать тот факт, что случаются в жизни коллизии, в которых расстроенный организм начинает активно вырабатывать постыдную для мужчины солёную влагу, родню вульгарному поту. Умение не дать ей вырваться наружу есть один из признаков мужества. На это Михаилу уже хватило сил. Первый раз – когда Люсенька Маркарова уходила к папиной белой «Волге», на которой приехала на последнее в их жизни свидание. Раньше трамваем пользовалась. В пространство уходила. В космос! На площади перед Мариинкой безмолвно слонялись люди – не люди… Куклы бездушные! Он стоял у театрального подъезда, комкал билеты в кармане синего парадного френча – один на виду у всех, как памятник страданию. «Куда, куда вы удалились?» - детский лепет! Во второй раз… Постой, а разве Зина уходит? Наоборот, она бежит к тебе, протянув навстречу руки, а тебя вдруг садануло чем-то по боку, и прибежит она теперь к пустому месту. Не за себя, за неё всё сжалось внутри. Вот и ком в горле, вот и в носу защипало. Попался на глаза будильник. Или всё те же нераспознанные силы навели на него взгляд? Пора на торжества, чтоб им…
Она пришла в клуб вся праздничная, улыбающаяся, озорная и победная, будто кричала: «А ну гляньте на меня!» Кого напоминала собой? Да, точно –
Одри Хепбёрн в «Римских каникулах». Только, даже Одри ей, сегодняшней, не соперница. Неужели из его нечаянных слов «Я тебе такое скажу!» она поняла или почуяла самую суть, в них крытую? Без уточнений. Или уточнения были нужны?
Звала же она его: «Миша!» И Света звала, но это уже стороннее. Он не оглянулся, предоставив ей самой догадываться об истине сказанного. Признайся, Миша, ведь догадалась и пришла она не на торжества по случаю армейского праздника, а к тебе пришла, и не руку протянула за милостыней, а душу подставила, чтобы ты торжественно положил в неё эту самую истину, о которой она догадалась. Но куда она подевалась, истина? Нет её сейчас в тебе. Хмурый капитан Черепицын, сидя на койке в институтском общежитии, просвещал молодёжь: «У каждой
нормальной женщины два самых значительных события в жизни - это выход
замуж и рождение детей. Всё!» На уме у Зины, ясно, сейчас первое событие, потому и разгадала не так профессионально зашифрованную фразу. О, как бы ему сейчас было легче, если бы она ошиблась… Что стоило бы, например, подумать ей о завтрашней лыжной эстафете? «Не кощунствуй!» - крикнула душа, да крика её он плохо расслышал. Он ещё раз посмотрел на сидящую рядом девушку, кипящую торжественностью, и затосковал, чуя, что угасающая надежда на то, что, авось, она всё же неясно разобрала слова его торопливого, но рокового (рокового, чёрт бы тебя побрал!) шёпота, угасла насовсем. Впрочем, такою надеждой она стала после прочтения материного письма. А до этого она была совершенно иной. На ужине Зина принесла ему полную глубокую тарелку кабачковой икры. Её почти никто не ел, а он ещё с институтской поры никак не мог ею насытиться. Вот и «уписывал за всех». Щёки Зины алели, глаза зелёные лучились, а надежа в душе Михаила по-ребячьи радостно подпрыгивала. Надежда на то, что Зина поняла его слова правильно. Хотя шевелился где-то в тайниках сердца червячок сомнения: не рано ли спуртовать на стайерской дистанции? Бог знает, какие ещё предсказательные силы существуют на этом свете? Вот клуб, вот офицеры с жёнами, вот он с Зиной. И вот уж он не может ответить на её праздничность своею праздничностью. В глазах всё не исчезал огонь горящего письма. Сжёг он его. Вспомнил рассказ Запевалова, как шпоны сжигают свои тайные бумажки. Складывают её гармошкой, гармошку ставят в пепельницу на попа и поджигают её верху. Она горит, как свеча, и сгорает до тла. Письмо – один листок, сложил его, как надо, за спичками сходил к соседям, а пепельница положена в каждом номере гостиницы. В ведомостях инвентаризации записаны. Бумага горела, действительно, как свеча, даже не коптила.
Утих говор в актовом зале – на сцену поднимался президиум во главе с Онучиным. Он – один полковник на весь гарнизон. Расселось начальство за длинным столом под голубым сукном. Это ж сколько офицерских кантов, генеральских лампасов и солдатско-матросских парадных погон, в который раз подумал Шатов, пошло на эту скатерть? Впрочем, стоит ли считать, если всё оно было списано при передаче гарнизона из Дальней авиации в Авиацию Северного флота? Капитан Быстров вышел к трибуне и предложил избрать почётный президиум торжественного собрания в лице Политбюро ЦК КПСС во главе с Леонидом Ильичём Брежневым. Кто за? Зал автоматически воздел руки. Быстрова сменил подполковник Дышло. Держа в руке папку с докладом, он, сутулясь, торопливо, будто не успеет, просеменил к трибуне. Стоя за ней и имея за спиной на задней кулисе три военных флага – земля, вода и воздух, - он старательно
вычитывал слова об истории Красной Армии, то опуская нос за барьерчик трибуны, то вскидывая голову, будто проверяя, не успело ли разбежаться сидящее в зале погононосящее общество. Нарва, Хасан, линия Маннергейма, Сталинград, Берлин и в заключение – неустанная забота партии-правительства и лично… Из года в год одно и то же во всех гарнизонных клубах и домах офицеров, меняется лишь слово после «лично». Быстров прикрыл зевок ладонью – Шатов держал ему место рядом с собой, пока он функционировал за трибуной, - ворчал в ухо:
- Да успокойся ты со своим хоккеем: законно продули – они ж на РСФСРе играют, мастера… В балду сыграем?
Приказ, как правило, зачитывал начальник штаба – поздравления и награды ценными подарками – часами. В этом месте к краю стола, где горкой лежали футляры, подошёл полковник Онучин. Он и вручал подарки – миниатюрные будильники «Слава», которые подавал ему начальник клуба. Те самые будильники…
4
Б У Д И Л Ь Н И К И
После триумфального проигрыша городским хоккеистам, Шатов, сбежав от Зины и Светы, поторопился не в лётную столовую на тост «За укрепление дружбы…» Его завернул дежурный по части к командиру. Забросив по пути коньки к «трём пескарям», он прибыл в командирский кабинет, настраиваясь на просветительский разговор о правах спортивного судьи на игровом поле. Напрасно настраивался.
- Такое неординарное дело, Михаил Романыч. Садись.
Помолчал командир, внимательно изучая свои пальцы, сцепленные на столе, и продолжал это занятие после того, как Шатов сел.
- Товарищ полковник, - начал он, упреждая командира, - существуют правила, по которым слово судьи на поле имеет решающую силу…
- Ты о чём? – оторвал Онучин взгляд от пальцев и глянул на Шатова как бы спросонья.
- О хоккее, - ответил он, не заметив, что Онучин с ним на «ты».
- Каком хоккее? А! Это не имеет злободневности. У нас, Михаил Романыч, на данный момент очень серьёзное ЧП, которое за рамки выносить опрометчиво в смысле моральной нравственности. Этой ночью какой-то сукин сын совершил криминальное преступление. То есть, примитивно говоря, украл заготовленные для праздничного награждения часы. Налицо неосмотрительная оплошность Сергея Степаныча Ухналёва, начальника клуба. Он вчера закупил их в Оленегорске и оставил на ночь в неохраняемой библиотеке. А сегодня утром обнаружил, что их там нет. Оплошность свою он, разумеется, исправил. Я дал ему «Волгу» и он часы купит. Но уже за свой личный счёт. Однако, считаю резонным не тянуть с административным расследованием по горячим следам.
И вот теперь, на торжествах, Сергей Степанович подавал командиру для вручения те самые будильники «Слава», за которые выложил свои кровные. Михаил, видя это, старался представить себе и то, каким праздником встретила Серёгу жена, и то, как можно было украсть их из библиотеки? На какое-то время он отключился от дум на тему: «Мама и Зина».
Торжественная часть закончилась. Ухналёв и Чуприна задёрнули занавес. Мужчины повалили к выходу – на перекур. Михаил увязался за перекурщиками. Зина невозмутимо отпустила его, врага табака и алкоголя: знала, что табачное
действо происходит возле туалета – заснеженного сарайчика в тайге, с тыльной стороны подступающей к клубу, - и, следовательно, не одна жажда курения собирала там мужскую половину человечества. Офицеры поёживались на морозе, кое-кто приплясывал. Слышалось, как майор Банкин и капитан Глуздырь спорили о том, какая авиационная заповедь первая – «От сна ещё никто не умирал» или «Уважай начальника и люби его жену»? Банкин отдавал предпочтение первой, Глуздырь отстаивал приоритет второй. Туалет захлёбывался от перегрузки, наиболее нуждающиеся «сливали отстой» рядом, в снег, нисколько не смущаясь близкого гвалта женщин, атакующих туалет с противоположной, таёжной, стороны. Управясь с необходимым, Шатов стоял в сторонке и прикидывал, как плыло это деревянное сооружение летом, когда, по убедительному рассказу того же Глуздыря, кто-то из весельчаков бросил в «очко» пачку дрожжей. Недоприкинул, потому что его позвал майор Рестов.
- Насчёт будильников у командира был? Угу. Предстоит ещё небольшое дельце психологического свойства. Твой спортсмен из команды Павлова…
- Ну, я сейчас за Павлова.
- Потому я – к тебе. Бугров его фамилия. Не пишет писем домой. Его тётка прислала запрос на имя командира. Вообще-то, писать ему, возможно, и некому. Летом ещё его отец и мать отравились газом. Хоронить ездил. А вот теперь тётка пишет, что он и на похоронах не был. Она сама в деревне живёт, квартиру умерших сдала в наём. Надо оформлять наследство и так далее.
- Вообще-то Павлову и заняться бы Бугровым: его матрос. Он на днях вернётся из госпиталя.
- Это я посоветовал поручить дело тебе.
Шатов оглянулся на голос. Рядом возвышался капитан Благой, и даже в сумраке можно было прочитать на его лице: «Вопросы будут?». В смысле их бесполезности.
Концерт вёл Питер Петерсон, то есть, прапор Петрос Петросян в плоской шляпке времён НЭПа, в оранжевом пиджаке в крупную белую клетку и в белых брюках в чёрную полоску. Сыпал шутками из репертуара однофамильца Петросяна – «Когда я очучиваюсь перед вами…» Невнимательно смотрел концерт Михаил. Зина держала его за руку, как уже свою собственность. Крепко держала, будто он куда бежать настроился, и что-то перетекало через этот контакт от неё к нему, превращая его чувства и мысли в хаотическое суматошное движение. На сцене матросы, призванные из Молдавии, визгливо крича, выплясывали нечто подчёркнуто ритмичное. Очкарик Быстров буркнул на ухо по поводу происходящего на сцене: «Вся молдавская музыка – запрягу да выпрягу, запрягу да выпрягу…» Прислушался – прав пропагандист. Питер Петерсон, поигрывая тросточкой, поведал «уважаемой публикум», что сейчас перед ней выступит звезда заполярной эстрады, слушательница Ленинградской консерватории – Снежана! Жену Вилена Глуздыря Шатов увидел впервые. В декольтированном чёрном платье она выглядела профессиональной певицей. Ленинградом повеяло, его сказочной невозмутимой стариной: напоказ - Зимний, Петропавловка, а где-то там, на задворках, не для строгих гостей, - Путиловский и казармы рабочих в дыму, копоти и голоде… «Не брани меня, родная…» пробудило Шатова. Над головой Снежаны облако светлых волос, глаза с блеском. Росточком вот не удалась, но это впечатление быстро улетучилось: её контральто заполнило всё
пространство актового зала. Закончила она романс на высокой продолжительной ноте и утонула в аплодисментах. Дарила поклонникам милую улыбку, едва наклоняя голову вперёд, и, как водится на профессиональной эстраде, показывая рукой на аккомпанирующую ей пианистку – Розу Соломоновну Шульман. Та поднялась и тоже стала раскланиваться. Шатову по-спортивному подумалось, не в одной ли весовой категории пианино и пианистка? Снежана спела ещё «Старый причал». Душевно спела. Из зала запрыгнул на сцену Вилен Глуздырь и стал рядом с женой. Как они дуэтом пели «Ой, мороз, мороз», Михаил помнил не чётко, потому что перед песней Зина пошевелила пальцами, сжимавшими его руку, чем вернула его к другой, более серьёзной и даже суровой, реальности,
о которой пока что знал только он один. Концерт когда-нибудь кончится и неминуемо, как на госэкзамене, как ни оттягивай момент, в энный раз изучая содержание билета, отвечать придётся.
- А не плохо поют Глуздыри! Как, Миша?
Дуэт на сцене купался в аплодисментах. Насладились и ушли за кулису, а из-за неё навстречу им выскочил Питер, одной рукой придерживая шляпку, другой вертя тросточку, пробежал вдоль рампы, набегу объявляя, что сейчас перед «публикум» выступит флотское дарование под псевдонимом Чара. То, что матрос Чарский будет петь с клубной сцены, удивления у Михаила не вызвало – он помнил его песенку про куриц в кильватерном строю, его удивила поистине армейская выдержка старшины роты, с весёлой улыбкой объявляющего номер в исполнении того самого матроса, которого он с глубоким удовлетворением всю его службу продержал бы на гауптвахте. Слегка расставив ноги, Чарский обосновался перед стойкой микрофона. По одну сторону от него встал матрос с аккордеоном на груди – Лейниекс? – да, он. По другую матрос Маслов с маракасами в руках. Матросы в зале – галёрка – вдруг шумно обнаружила себя. Загрохотала овация и в ней, как барабан в мелодии, вспыхивали крики: «Ча-ра! Ча-ра!» Передние ряды занимали офицеры. Чарский махал рукой, устремив взгляд поверх офицерских погон, как бы отсекая их обладателей от своего душевного расположения. «Поёт морзянка за стеной весёлым дискантом», - запел он, не дожидаясь, когда стихнет овация, подобно знаменитостям союзной эстрады, представлять которых нет смысла.
Вторую песню объявил Маслов:
- «Мой север»! Слова и музыка матроса Аркадия Чарского!
Шатов насторожился и ему, пожалуй, впервые подумалось, открылось, забрезжилось нечто, похожее на несмелый голубой разрыв в пасмурной угрюмой облачности – надежда на то, что неба всё же больше, чем облаков, что облака прилетают и улетают, а небо есть всегда. Возможно, очень возможно, что такое сравнение – уж слишком, но вот возникло оно и никуда его не спрячешь. Не было у Михаила времени обдумать это внезапно возникшее впечатление от опального матроса. Опального? Чарский, Чарский… Комок независимого характера, какому
тесно и скучно в армейской борозде.
- Мой суровый север –
сосны на камнях.
Мой матросский север –
ленты в якорях.
И втроём:
- Здесь и в мае вьюга
студит до костей.
Жди меня, подруга:
возвращусь – согрей!
А здорово ведь получается! Лёгкий свободный полёт голоса на звуковых высотах – это для оперных певцов. Для песни нужно что-то иное. Если ария – несколько строк из романа, то песня – рассказ с началом и концом.
В этот вечер песни закончились не на концерте. Михаил и Зина вышли из клуба.
- Сми-ирна-а! – раздалось в морозном воздухе. Команда прозвучала не в том месте, где обычно строились матросы, чем и привлекла внимание Шатова. На скупо совещённой площадке перед клубом выделялась замершая по стойке «смирно» одинокая фигура офицера. Начальник штаба эскадрильи капитан…
Шатов не стал вспоминать его фамилию, занятый тщетным поиском: кем он командует? Не самим же собою. И ошибся.
- Снова Владимир Иванович напился, - вздохнула рядом Зина. – Вот так он всегда. Сейчас скомандует: «Шагом – марш!»
- С места с песней! Шиге-ем – э-эрш!» - скомандовал себе капитан и яростно запел:
- Дорога в небо выстлана гробами…
Слова песни звучали чётко и громко, верно, потому, что почти все вокруг притихли и смотрели на капитана, как на продолжение концерта.
- … а мы по ней всё выше, всё быстрей.
Грохочут карабины над холмами,
в которых мы хороним головёшки от друзей.
Капитан строевым шагом, скульптурно прямой, будто вообще не под хмельком, удалялся в сторону общежития-гостиницы. Нет, всё же не классическим строевым шагом маршировал он: по-разному поднимались и опускались ноги: Шатов заметил, что левая по-своему, правая – тоже по-своему. Заметил и подумал, что, наверно, так показалось: не берут ведь хромых в армию.
- Пойдём, - потянула его за руку Зина. – Жестоко ради развлечения смотреть на больного человека.
- Жестоко? Сама песня жестокая. Но что-то раньше я её не слыхал.
- Конечно, не слыхал. Говорят, он сам её сочинил. Тут она известная, да никто, кроме него самого не поёт. А он два раза в год марширует – на день Авиации и на день Советской армии.
- Ты тоже её знаешь?
- Так все ж знают.
- Значит, предположительно, он сам её и сочинил? Зина, а ведь для сочинения такой песни должны быть серьёзные причины. - И ещё какие! Ты разве не слыхал? Ну, это в Энгельсе, на Волге, где
Месищевых осваивали. Вот на посадке и грохнулись. Струбцины какие-то кто-то забыл снять. Из всего экипажа один он и остался. Не знаю, что там от него осталось. В госпитале полгода колдовали. В Москве. Потому что такого, как с ним, в авиации, говорят, не бывает. Весь правый бок сгорел. Кто видел, говорят, смотреть невозможно. Он и в баню потому не ходит. Одна нога без стопы. Протез, а ходит – почти не заметно. А как марширует, то подковыливает немного. Жена ушла. С дочкой. Женщины, Миша, тоже разные бывают. А, может, что по мужской части… Разное болтают – замок на рот не повесишь.
- Как же его из армии не уволили?
- Наверно, и в авиации есть душевные начальники. Бумаги в штабе писать – не летать. Дали дослужить. А что ему на гражданке-то делать? Здесь хоть среди своих. И пенсия накручивается.
- Пенсию можно и по инвалидности.
Зина лишь пожала плечами. Михаил старался припомнить капитана. Несколько раз он видел его издалека. По утрам эскадрилья строилась возле своей казармы и построением руководил он, начальник штаба. Как в базе – Шульман.
В столовой эскадрильцы располагались отдельной от базовских группой, и капитан от остальных ничем не отличался. Может, постарше выглядел, посуровее. Сейчас, в разговоре с Зиной, Михаил пожалел, что не приглядывался к нему. Ох, как одинаковы мы все, особенно, когда в строю и в форме. Да и служебные наши биографии мало чем отличаются друг от друга. Но – личное? Личное у каждого своё.
- Чего молчишь? Задумался о капитане Соколове?
- Соколов его фамилия? Надо же – рождён для полёта!
- Рождён… Дослушать хочешь? Первый куплет ты слышал, а дальше так:
- Пусть страшно за тебя жене и маме…
Голосок у Зины не сильный, но слух есть.
… а ты по небу соколом кружись.
Дорога в небо выстлана гробами,
и всё же жизнь без неба – ну, какая это жизнь?
Дорогу в небо выбрали мы сами,
не дрогнул нерв, не дрогнула рука.
Что ж, пусть гремят салюты над холмами
а наши души в небе остаются на века.
Некоторое время оба молчали. Зина глядела себе под ноги. Задумалась? А как не задуматься? Его тоже растрогала песня: очень уж суровый смысл, жестокая откровенность. Насчёт попутчицы ошибся – ничего она не задумалась. У женщин и в самом деле всегда своё на уме. И всегда на одну и ту же тему.
- Миша…
Лица её в темноте не разглядеть, едва заметные искорки в глазах, и всё же почуял он в подруге то состояние настороженности, когда стучишься в запертую дверь, почти уверенный в том, что тебе никто не откроет. А тебе так надо… Это состояние передалось и ему, так как почуял он и то, что дело совсем не в песне.
- Миша, а что у тебя с этой… Орликовой?
- Она что-нибудь рассказала?
Спросил нечаянно, повинуясь рефлексу самозащиты. Некую
разведывательную функцию содержал этот вопрос. Он, возможно, помимо разумной воли конструировался в подсознании с того ещё момента, как он оставил на катке Зину и Свету с глазу на глаз, в некотором роде по-предательски удрав с места события за Давидом Браславским. Плохо сконструировался: не столько он разведывал, сколько раздумьем подтверждал то, что у него со Светой какая-то история всё же была. При том такая, о которой рассказывать нужно, опуская кое-какие подробности. Какие? Вот это и не мешало бы разведать: «Она что-нибудь рассказала?» Есть в женском организме какие-то антенны, узконаправленные, повышенной чувствительности.
- Значит, что-то было.
Под «что-то» подразумевалось нечто определённое, и оно в добрую заслугу Михаилу не засчитывалось. Мал необъятный Советский Союз. Где Винница и где Высотка? И надо же было этой Светке Орликовой, которую он и узнал-то не в первую секунду, попасть именно сюда. Нос к носу. Он быстренько, быстренько перелистывал в памяти свои встречи с нею здесь, в гарнизоне, стараясь вычитать, какие чувства всколыхнули в нём эти встречи. И ничего не находил, так сказать, криминального по отношению к Зине. Для таких поисков, возможно, надо было потратить не мгновения, а некоторое время, да в одиночестве.
- Чего молчишь? Было, да?
- Ну, что у нас могло быть, Зина?
- Как что? То же самое, что и с этой…
- С какой ещё?
- А с Людмилой как её… Макаровой.
Она и об этом знает! Откуда? Не гарнизон, а решето, в котором шила не утаишь. Знала и молчала. Не дай бог, ещё и Анаконду вспомнит…
- Лет пять тому назад выступали за одну команду. В Виннице, на первенство Дальней авиации. Ну, в кино два раза сходили.
- И много девчат было в вашей команде?
- Н-не помню.
- Вот, даже не помнишь. Значит, было много, а в кино ходил с одной.
- Успокойся, Зина. И встречались-то мы не долго, потому что я на тренировках травму получил и уехал со сборов.
- А если бы не уехал?
Вот если бы не уехал, ёкнуло в сердце и оно томительно заныло, то что? Об этом, скорее всего, лишь сама Света знает. А Зина в мгновение догадалась.
- И тогда ничего серьёзного бы не было, - стал он оправдываться, не получив ещё по сути конкретного обвинения. – Спортивная дружба, не больше. Да и я тогда был наивный и глупый, как щенок.
- Это когда же ты поумнел? Не в Ленинграде ли? Ладно, замнём для ясности. Но смотри у меня. Вы ж, мужики, такие: уголёк всегда у вас тлеет, и стоит только подуть…
Жёсткий морозный снег визжал под ногами и визг его, улетая, пропадал в ночном безмолвии. В небе совсем низко, путаясь в заиндевелых ветвях берёз, перемигивались звёзды, предвещая назавтра солнечную погоду – радость для лыжника. Вот и причина увести разговор с бесконечной непролазной тропы про любовь.
- Гляди, Зин, звёзды, как алмазы, - устремил он взгляд в небо. – Завтра лыжи
сами побегут.
Девушка тоже посмотрела в небо, подставила лицо звёздному свету.
- Поняла: забеспокоился, не подведу ли. Хоть я и ревнивая, но никогда тебя не подводила и не подведу. Сказала с намёком, но, слава богу, отвечать уже не обязательно – подошли к
общежитию и пора расставаться. Ступив одной ногой на лесенку крыльца, она пальцами коснулась его щеки.
- Так что ж такого необыкновенного ты собирался сказать мне сегодня в клубе? Ждала, ждала… Или это необыкновенное уже не необыкновенное? Или смелости не хватает? Или передумал?
Откуда ни возьмись, появилась Тина. Не спасительница ли? Над крыльцом светилась тусклая лампочка, но и в её дистрофическом свете Шатов уловил во взгляде зининой подруги, брошенном на него, что-то уж очень колючее и злое.
С чего бы?
- Спать пора, девушка!
Таким командно-злым голосом дежурный по роте в училище сержант Лодин кричал: «А-атбо-ой!» После команды-окрика хотелось не спать, а отослать сержанта по неприличному адресу.
- Сейчас, Тина, у нас тут с Мишей…
- Ничего у тебя с Мишей. Завтра всем вам на соревнования.
- Да, да, Зина, - заторопился Михаил. Его встревожило неприветливое настроение Тины, но сильнее этого было чувство облегчения. Не сознавая того, она подарила ему избавление от неминуемых объяснений с Зиной, к которым он был готов не более, чем к экзаменам по китайской грамоте, держа вопросник в руках. – Отоспись перед эстафетой, а то эскадрильские офицерши…
- Пойдём! – Тина развернула подругу к двери, едва ни уронив её со ступеньки.
- Ты чо, Тин?
По пути в гостиницу Михаил чувствовал себя в относительной успокоенности от того, что разговор с Зиной, в котором он не знал, что говорить, не состоялся – мимо промчался, не задев. Словно порыв снежного ветра за стеной.
Но вернётся же вновь. И пусть. К тому времени он сумеет разложить по полочкам всё, что смахнуло и разбросало материно письмо. Но почему Тина так враждебно глядела на него? Да она ж с первого взгляда, словно рукой тебе в грудь упёрлась, - держала на расстоянии! И до сей поры хоть раз улыбнулась тебе? Тем и успокоился.
Утром, когда Михаил добривал не очень роскошную на подбородке щетину, в дверь постучали.
- Открыто!
В щель приоткрытой двери нерешительно просунула голову дежурная.
- Вас к командиру на восемь-ноль-ноль.
Та-ак. Торжественное построение в девять-ноль-ноль. Что произошло?
В кабинете командира немногочисленное офицерство выглядело помятым. С праздничного перепития и недосыпу. Молчали, как виноватые. Майор Рестов, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, откровенно «добирал». У Онучина на лице страдальческое выражение (ну, это ещё ни о чём экстраординарном не говорит), стоял он за своим столом сгорбленно.
- Я пригласил офицеров штаба и майора Вишневского персонально в неурочный час по случившемуся поводу чрезвычайного ЧП. – Рестов открыл глаза и командир пожелал ему доброго утра. – Ночью, с двадцать второго на двадцать третье февраля в ресторане «Северное сияние» в Оленегорске лейтенант Валечкин привёл себя в нетрезвое состояние и имел факт ввязаться в драку с подгулявшими горняками, что привело к материальным потерям ресторана в виде множества побитой посуды и выведенной из строя мебели. Сам травмированный виновник дебоша, который на данный момент находится в цивильной городской больнице… - Артур Лукич сдержанно вздохнул, обвёл печальным взглядом офицеров и, убедившись, что все они окончательно проснулись, продолжил: - Но самое удручающее для авторитетности нашей с вами части является то, что появляется угроза пятна, которое отмывать будет несопоставимо ни с чем. Милиция возбудила уголовное дело.
- Не её дело, - вмешался майор Рестов, - с военными разбираются военные.
- Вот и я о том, Марк Максимыч. Та-ак… Пролетарий Игнатыч…
Тот вскочил со стула с проворностью дисциплинированного курсанта с койки по команде: «Рёта-а, падъё-ом!» Встал у торца командирского стола гневным лицом к собранию, речь свою сопровождал жестикуляцией кулаками, то вздымая их над головой, то прижимая к груди, то резко опуская на голубое сукно столешницы.
- Речь про то, шо советский народ вручил нам дорогостоющу матчасть, шо партия-правительство доверили нам стратегический объект, шо все мы у блоке коммунистов и беспартийных своим честным служением Родине стараемось оправдать доверие … И вот вам пожалуйте – бочка с дёгтем, какая не тольки на сосунка-лейтенанта и майора Вишневского, а вместе с ним – на всю базу! У вас, Станислав Брославич…
- Брониславович.
- Прошу старших не перебивать, Марк Максимович… Так я про шо? Про тэ, шо у вас… Майор товарищ Вишневский, на сёдни всего три офхвицера у подчинении, а вы политически не смогли…
- Пролетарий Игнатыч! - повышенным голосом сказал командир.
Замполит остановился, глубоко дыша и горя лицом, будто после финиша на мгновенно изматывающей стометровке при рекордном рывке ему тут же сказали, что секундомер включить забыли.
- Я на конкретную тему, - продолжил Онучин. – Сразу после торжественного построения берите мою «Волгу» и со всеми возможностями и невозможностями, пропорционально вашим талантам… Словом, необходимо спасать положение и честь.
- Це - як?
- Как, как… Не мне вас учить политической дипломатии… И адвокатуре. Или что там в данной коньюнктуре требуется.
Поднялся майор Рестов.
- Разрешите, товарищ полковник? Спасибо. Тут вот в чём особенность. Милиция – орган исполнительный и уголовное дело возбуждает в случае, если поступает иск. По-видимому, иск подало руководство ресторана как субъект пострадавший. Следовательно, надо обращаться не в милицию, а к директору
ресторана с просьбой отозвать иск. Он может это сделать. Конечно, при условии
возмещения убытков.
- Гроши платить? – Дышло всё ещё возвышался подле командирского стола и на майора Рестова глядел в позе человека, вдруг обнаружившего, что перед ним тот самый субъект, который его только что ограбил. – Где у базе таки гроши? По
якой статье?
- Следует полагать, товарищ подполковник, что заполярный ресторан дефицита денег не испытывает. Монополия.
- Мы шо, из-за его монополии должны рюмки-тарелки куплять?
- Это по сути одно и то же, разница лишь в том, что покупка дороже обойдётся, да и статьи подходящей для списания средств наш начфин ни в каком своём талмуде не отыщет. Нужно ехать и договариваться о каком-нибудь натуральном обмене. Прецеденты в таком деле у нас есть.
- Наприклад… Чи - например?
Майор смущённо улыбнулся, потупив взор.
- Не моя компетенция, - пожал он одним плечом, - но я предполагаю, что в данном случае спирт – не валюта. Диктовать будет он, директор… Рувинский Рувим Исаакович?
- Исаакович, Исаакович, - покивал Шульман.
- Я тебя дипломатично понял, Марк Максимыч. Решаем заключительный вопрос: кто поедет?
- Та хто, Артур Лукич? Майор Вишневский: его цуценя нашкодил…
- Выбирайте приемлемые выражения, Пролетарий Игнатыч. Лейтенант Валечкин юридически тоже офицер и отмывать его грехи предстоит нам, всем офицерам-сослуживцам. Так кто у нас потенциальный дипломат? Может, всё-таки ты, Пролетарий Игнатыч? Как замполит, партийный работник, имеющий опыт словесных состязаний или как там… Полемических баталий…
- Там никого марксизмом-ленинизмом не прошибёшь, - пошевелился начальник штаба. - Командировать бы Николая Алексеевича: у него язык подвешен профессионально, да звёздочки на погонах мелковаты для разговора на таком уровне. Разрешите мне, Артур Лукич, поторговаться с ресторанным магнатом.
Солнце, не торопясь, выпутывалось из верхушек сосен и те своими бесконечно длинными тенями расчертили искрящийся белизною снег. Ни облачка. Смотришь в небо и видишь, что оно и не твердь, и не туго натянутый полог, а голубая глубина без дна. Бездна, да. Такое можно увидеть и почувствовать только здесь, на севере. А в Антарктиде? Алое полотнище «старт-финиш» уже стояло на месте. Вокруг судейского столика сгрудился народ. К Шатову подбежал Аленин на лыжах. На торжественном построении его не было – он числился на сборах городской команды лыжников в Оленегорске.
- Миша, я побегу первый этап: в Мончу едем. Давид с ребятами будут ждать. А последний этап пусть Витя бежит. Неплохо бегает, сам проверил. - Никуда он не побежит: в больнице.
- Где, где? В больнице? Это как он туда попал?
- В «Северном сиянии» по пьянке дебош устроил.
- Сопля-ак… Как же… Тихий вроде бы парень.
- Ага, пока не напьётся. Есть такие: трезвый – флегматик, пьяный – холерик.
- У нас запасных нету, Коля.
- Сам побежишь.
- Я? А кто тут?
- Руководить? Руководитель всегда найдётся. Этого добра… Ты же последний этап побежишь – здесь руководить будет уже незачем. Ты вот о чём побеспокойся: что-то ни одного Мухамбета не видно – ни Яр, ни Жар. Как бы их Лупенюк куда-нибудь ни приспособил.
В казарме Шатов их не обнаружил. Старшина Лупенюк в каптёрке пил чай из блюдечка. Пригласил и его.
- Где мои лыжники? – Шатов не был настроен идиллически.
Старшина прихлебнул чайку, пополоскал во рту.
- Жар и Яр что ли? А снег чистють на спортплощадке.
- Снег чистят? Они ж в команде! Освободить немедленно!
Лупенюк сделал удивлённые глаза, оторвал от густых, шевченковских, усов блюдечко.
- Дак, товарищ старший лейтенант, чего им зазря домином стучать? А это как раз заместо разминки будет. Мы в спорте тоже трошки кумекаем. Мы – в момент. Сенькин!
Из-за голубых шкафчиков, отгораживающих «кабинет» старшины от собственно каптёрки, показалось упитанное большеглазое лицо матроса в тельняшке.
- Я тут!
- Бегом на спортплощадку! Жару и Яру отбой – нехай бегуть на свои соревнования.
Пока Сенькин отлучался, Шатов ссобразил спросить, зачем среди зимы спортплощадку от снега очищать?
- Дак чем-то матросню задействовать надо: они от безделья транс… Как это?
…хвормируются у диссидентов.
- Чего, чего? Можно попроще?
- Ну, это… Мозговращение у них.
Задавать дополнительные вопросы Шатову не захотелось.
Пока с двумя спортсменами добежал до старта, первый этап уже ушёл на дистанцию. К Шатову подступило начальство с искрами гнева в глазах. Подполковник Дышло и подполковник Утюгов с костылём под мышкой.
- Ето шо такое, товарищ старший лейтенант? Соревнования начались, а хвизрука нема!
- А кто старт давал?
- Вот прийшлось Алексею Егоровичу.
- Я давал. Тебя нет, а народ собрался, чего кота за хвост? Вот я, значит, как главный судья, и запустил.
- Не моя вина, товарищ подполковник. Старшина Лупенюк вот этих двоих, которым эстафету бежать, заставил снег кидать на спортплощадке, а то у них, говорит, мозговращение.
Ярмухамбетов и Жармухамбетов дружно закивали головами.
- Шо? – вмешался замполит, - Яке мозго… От Лупенюк! От хохол! Приказ на
освобождение был? Ну, я цему хохлу…
Мухамбеты были отправлены готовиться к своим этапам, Дышло с сомнением посмотрел им вслед.
- Чи ети вот пацанята побегуть за базу? Воны ж подохнуть на першем километре.
- Не подохнут. Они из Казани, в спортшколе занимались. На север сами напросились – зима длинная. Им лыжи подарили, когда в армию провожали, и наказали возвращаться только мастерами спорта.
- Шоб вот ети цуценята – и мастера?
- До мастеров, конечно им…
-Ладно, по делу, - прервал диалог Утюгов. – Ты вот что, Миша, кто вместо Валечкина побежит? Бухарик долбанный… Коме тебя некому.
- Во-во, - не мог угомониться партийный «вдохновитель и организатор», - Без году тыждень охвифцер, а уже безответственность демонстрируеть. Ето ж надо – у такой праздник!
- Я и побегу, - ответил Шатов Утюгову. – Только сбегаю переодеться.
- Ты? – По лицу замполита было заметно, что он никак не может разобраться в своих чувствах – Оце… Похвально ето. Рекомендацию у партию дам. Колы першим прибегишь.
Несколько ошеломлённый такой щедрой замполитской посулой, Шатов рванул к гостинице. Остановился.
- А где девчата?
- С ними комсорг у клубе гуртуется.
Возвратился Михаил довольно скоро: ему не терпелось увидеть Зину. Ровно в полночь он выбросил в форточку пепел от материнского письма, и ветер разметал его во мраке. Вот было письмо – и нет его, царапнуло по сердцу. Заживёт царапина. Мужчина должен быть мужчиной в любой ситуации. Какое у него главное качество? Са-мо-сто-я-тель-ность. Не заметил, что в каждой новой ситуации, он придумывает новые главные качества. Ладно. Есть ли на свете судьба? Должно быть, есть. Кто или что же тогда, если нет её, переворачивает твои замыслы? Утром, после совещания у командира, вошёл в столовую, сел за столик и поблагодарил случай за то, что из-за совещания он пришёл сюда к самому концу завтрака. Отлично, сейчас подойдёт Зина… Подошла Тина.
«На палубу вышел, а палубы нет.
В глазах у него помутилось…» (вариант Вилена Глуздыря)
Девушка смотрела на него, поджав губы. Недобро поджав.
- Лыжи смазывает, - было её ответом, продолжение которого угадывалось на сто процентов: «… и заткнись со своими вопросами.»
Вот и вмешалась судьба, но не погасила «в душе пылающий костёр». Если она и имела такое намерение, то добилась обратного результата. Хотя, правду сказать, червячок занудливый где-то внутри организма обозначился.
Перед крыльцом он снял лыжи и вошёл в клуб. Лыжницы его всё ещё «гуртовались» с Валерой Кришталенко. Так. Лена, воспитательница из детского сада, смешливая симпатяга, непонятно почему ещё не замужем, ведь и лицом, и фигурой взяла, - здесь. Маринка, медсестра из санчасти, ей, говорят, вскружил голову доктор Буланов, а, может, и наоборот, но это к лыжам не относится, - здесь.
Наташа, жена Полпалыча, любительница мороженого, тоже здесь. Зина? Зины нету. Вот те на… Занудливый червячок шевельнулся и вроде бы хихикнул – что ж с того, что червячкам смеяться не свойственно?
- А где Зина? – второй раз сегодня задал он один и тот же вопрос.
Посыпалось:
- Вот это кавалер! Проморгал зазнобу!
- Моргай побольше – совсем потеряешь.
- Резинщик – тянешь, тянешь…
- Глянь на него – волнуется!
- Ага – пятнами пошёл.
- Да никуда она не денется: по уши влюблена.
Валера Кришталенко:
- Придёт, не боись. Она всегда к своему старту появляется. Чего ей сейчас тут почти два часа крутиться? Не боись: она никогда не подводила.
Ладно, можно и успокоиться. Если получится. Старт женской эстафеты на час позже мужской. Из расчёта, чтобы финиш обеих был приблизительно в одно время. Для большего шума что ли? Вышел из клуба, прикрепил лыжи и едва ни столкнулся со Светой Глюнчиковой. Нет, всё же – Орликовой!
- Салют, Миша!
- Фу ты! Чуть ни поцеловались, - пошутил он. – Здравствуй.
- Ох, уж это чуть…
Перед нм стояла та самая Светка, которая до мелкой внутренней дрожи обвораживала его в Виннице. Фигуру она, оказывается, сохранила, да и в глазах всё та же предпобедная решимость.
- Чуть… – повторила Света. – У нас с тобой всё на стадии «чуть ни». Твоих губ на своих я так и не почувствовала, хотя сигналы подавала и ежу понятные.
Подавала, подавала, возразить нечем, да вот робость пацанячья, чтоб ей…
А что ей? Спасибо ей. Пошли рядышком. Он – чуть сзади. Поглядывал на неё и что-то прежнее возрождалось в нём короткими вспышками – та самая мелкая внутренняя дрожь, на озноб похожая. Света, притормозив, стрельнула в него взглядом, что-то там про себя поняла.
- Что болтать про нашу любовь? Угольки от неё.
Намекала, да? Из угольков можно ещё такой костёр развести! Нет уж, опасливо подумал он, сам себя остерегая. От чего? От чего, от чего… Зина ведь тоже про угольки намекала – со смыслом говорила о них. Не дымок ли угарный чуяла?
- Сейчас твой Аленин должен появиться. Он из сорока минут выходит?
- Выходит.
- Большую фору даст.
- Да вот в мастера никак не может пробиться: для этого нужно нескольких мастеров обойти. Надеется в этом году. У него пятнашка и тридцатка лучше идут. Вот. А последний этап придётся мне бежать.
- Да? – остановилась Света. – Почему, если не военная тайна? В протоколе записан лейтенантик со смешной фамилией.
- Валечкин. Он это… Заболел.
- О-хо-хо! Известны нам внезапные офицерские послепраздничные болезни! Интересно. Значит, со своей Зиночкой вместе побежишь? Кстати, у вас как с нею, на грани?
- На какой грани?
- На грани логического завершения.
Тоненькие брови её (выщипала что ли, в Виннице они пошире были) из полукружий превратились в волночки. Михаил засмущался: вдруг бог знает почему представилось, что он изменяет Свете. Ясно, что неправда это. Пусть она и прознала обо всём, и, не мучая его «продолжением спектакля», точно так, как в боксе тренер-секундант, бросила на канаты белое полотенце. Но о какой его верности или неверности по отношению к ней можно судить сейчас? Ведь всё позади, сожжено и вычеркнуто. А что поделать с глупым органом, обиженно стучащим в груди?
- Не знаю ещё…
Сказал в общем-то правду, но эти слова можно было принимать и как то, что он в самом деле не решил ещё, не отважился «прыгнуть с кручи», и как желание смягчить удар по светкиному женскому самолюбию, и тогда – угольки-уголёчки…
Ни о том, ни о другом она не подумала.
- Он не знает! Весь гарнизон знает, а он нет! Да ты когда мужчиной-то станешь? Впрочем, чего это мы всё про любовь да про любовь? Не чужой ты мне, а вот как не чужой, пока сама не пойму. Утихнем пока на эту тему. На последнем этапе, Миша, я пойду. За школьников. И твою Зиночку…
Взглянула на него и улыбнулась – пожалела.
- Ещё посмотрим! – с ребячьим задором воскликнул он.
- Чья возьмёт? Смотри, смотри, а золото у меня в руках, захочу – себе оставлю, захочу – подарю.
Мощно толкнулась палками и покатила в толпу болельщиков на снежной поляне подле старых сосен. Что это она насчёт чья возьмёт и про золото? Опять намекала? Неужели до сих пор не остыла? Четыре года прошло, а вот встретились, и встреча уж не дунула ль на угольки? И те ожили, засветились. Для неё. Не для него же! И всё-таки. Старая баба, с детьми, а как приласкать её хочется… Тьфу, тьфу – сгинь, нечистая сила!
Прибежал Аленин, ткнул в плечо Ярмухамбетова и, снимая находу с груди красную единичку на белом лоскуте, подкатил к Шатову.
- А ты гля, гля, как цей Мухамбет! Во шкет!
Аленин глянул на возбуждённого Дышло, усмехнулся:
- Мухамбетовы не подведут: у них соцобязательство.
- Во! А я шо кажу? Соцобязательство – величайшая двигательная сила. Мы с нею любой капитализм обштопаем! Как сёдни эскадрилью. Вон, летун ещё за клубом чухае.
Лыжня, по которой гонщики возвращались с дистанции, выходила на финиш, огибая клуб, и финиширующего можно было видеть несколько минут до того, как он выйдет на прямую для передачи эстафеты. И правда, на траверсе клуба резво подходил лыжник с двойкой на груди.
- Новиков. Саша. Отлично идёт – под первый. Ну, что ж, Миша, минуты четыре я фору дал. Яр и Жар её, наверно, сохранят. Но вот на последнем этапе пойдёт тёмная лошадка – лейтенант, только из училища. Какой-то чемпион, между прочим. Убегать тяжелее, чем догонять, но эти четыре минуты ты отдать ему не должен. Жаль, с Витькой приключилось. Сопляк… Словом, выкладывайся.
Мы эскадрилье никогда не проигрывали.
- От точно – никада. Калмык завсегда сам бёг. Мухамбеты Мухамбетами, а на тебе, Михаил Романович, вся поэтапная ответственность.
- Ну, всего тебе, Миша, я – в Мончу. Пожелай мне мастера. Да, кстати, к моим альбатросам наведайся как-нибудь.
- Я ж за Павлова сейчас.
- Так то по приказу, а это – по дружбе.
Аленин оценивающе посмотрел на Шатова, будто самого себя спрашивал, не ошибся ли? Сделал сильный выдох и укатил под гору.
- Ну – лось! Ето он чи не до Мончи на лыжах лупить? - Дышло переступил с ноги на ногу и вдруг ни с того, ни с сего положил руку Шатову на плечо. – Естафета – оно, ясно, интересно, Але – где рост поголовья разрядников? Ты вот шо, ты хоть етим естафетникам разряды поприсвой. У твоих же силах ето.
- Какие разряды? – не понял его Шатов. – Они и так все разрядники.
- А ты – по второму разу. Зато у отчёт запишешь. И дивчаткам – тож.
- Кстати, о женщинах, товарищ подполковник. Пора начинать женскую эстафету, - обрадовался Шатов причине не продолжать изрядно надоевший разговор в стиле «поп своё, чёрт – своё».
- А – шо? Вон Валера с ними уже показался. Ага, и Алексей Егорович Вутюгов костылём машеть – зовёть.
Всё больше и больше охватывало Шатова беспокойство: ушли на дистанцию третьи этапы, а Зины всё нет. Стал озираться по сторонам и комсорг. Минут через десять должна показаться на финише Лида Хорошавина. Что с Зиной? Пришёл командир с начальником штаба. Оба довольные. Видать, сумел как-то поладить Шульман с руководством ресторана. Еврей с евреем разве не договорится? Выслушали доклад Шатова о том, что «наши – впереди», и о том, что Зина до сих пор ещё не пришла.
- Так какого … моржового, простите, вы топчитесь тут? – вспылил неожиданно всегда спокойный Шульман. – А если что случилось с девчонкой? Бегом в общежитие!
Комсорг убежал и возвратился с Тиной. Она отвела Михаил а в сторону и прошипела ему в лицо:
- Не придёт Зина. С мамочкой своей теперь советуйся, сыночек, кого на лыжи ставить.
- С какой мамочкой? – ничего не понял Шатов, а сердце уже щемило от лихого предчувствия.
- Со своей. Нос утри, маменькин сыночек.
Всё.
Эстафета проиграна – раз.
Зина знает о материном письме – два.
Или это – раз, а эстафета - два?
Возникла Света в голубом «олимпийском» костюме – отложной воротничок с белой каймой. В институте далеко не каждому удавалось добыть такой.
- Ну, где твоя Зиночка?
Тина метнула на неё такой взгляд, каким запросто можно было прожечь не только олимпийскую куртку, но и стальную рыцарскую кирасу.
- Нету Зины!
И ни одной базовской девчонки с лыжами не видно. Стоп! Невдалеке, рядом с Найдой, сидящей на снегу с видом председательствующего в президиуме, стояли трое – Маслов, Чарский и их рыжая подруга. Из-под чёрной матросской шапки торчали огненные космы, точно, как у Страшилы из «Волшебника изумрудного города», красный свитер, синие лёгкие штаны в обтяжку. Но главное. Главное! Она стояла на лыжах! Чтобы подойти к этой троице, надо было переступить через самого себя. И Михаил переступил, потому что Валера Кришталенко трагически простонал:
- Лидка идёт…
И правда – она стремительно выскочила из тайги и катила, не оставляя Шатову ни минуты на колебания. Его встретили подчёркнуто радостным
приветствием:
- Здражлатрищстрашлитнант!
- Здравствуйте. Я… - не придумал он, с чего начать роковую просьбу. – Я это… С предложением.
Все трое изобразили совершенно одинаковую доброжелательную улыбку.
- Надо выручать базу.
Как по команде, место улыбки заняла крайняя озабоченность.
- Не пришла Зина Любая.
- Зиночка? Как же это она своего…
- Выключись, Оскар, не до шуток: честь родной твоей базы висит на волоске. Так какие жертвы от нас требуются?
- Вот эта девушка работает у нас на ферме?
Девушка улыбнулась как-то по-дурацки, молча одаривая офицера обворожительным взглядом. Как-то дебильно выглядела её конопатая физия. Не в самом ли деле шизанутая? Да важно ли это сейчас?
- Эта? Вы говорите, девушка?
- Да, матрос Чарский, эта. Быстрее: у нас не больше двух минут, - оглянулся он на торопящуюся изо всех сил Лиду Хорошавину, - а, может, и меньше.
- Ты как, Жека? – толкнул локтем девушку Чарский. – Насчёт женской эстафеты? Побежишь? За базу выдюжишь?
- Бу сделна! – пропищала та неожиданно по-детски тоненьким фальцетом.
- Шатов! Дэ той хвизрук? Мухамбет уже идёть!
Жармухамбетов шёл красиво, за технику получил бы в институте пятёрку. Да, времени на оргмероприятия у начальника физподготовки и спорта оставалось не более нуля. Он кинул на шею девушки приготовленный для Зины нагрудный номер.
- Фамилия?
- Коваленко.
- Бегом!
- Куда?
- На старт!
Жутко хотелось подкрепить команду неуставными и нелитературными словосочетаниями, да сдержался: приучен в присутствии женщин выбирать слова и выражения, не оскорбляющие нежного слуха. Завязывая тесёмки на спине новоявленной лыжницы, Чарский подмигнул Шатову. К месту передачи эстафеты едва поспели. Лида толкнула в плечо Женю Коваленко, та, рявкнув
сиплым медвежьим басом, рванула по накатанной лыжне. За нею – Найда.
Эх, вот этой рыжей девке в институте – кол за технику. Съест её Светка.
- Зина? – обвиснув на палках, сквозь частое дыхание спросила Лида.
- Нет Зины. Не пришла.
- Что?? А это кто побежал?
Кто-то толкнул его в бок. Майор Мамаладзе.
- Ты что это, Романыч, этот мой рыжий стерва выпустил?
- Женю?
- Во, во – медузу рыжую… Горгону волосатую.
- Зины нету, вот и пришлось хоть кого-нибудь.
Некое подобие сердитости на лице майора сменилось хитро усмешкой:
- Ну, ты молодой, а уже ранний!
За судейским столиком секретарил сержант Шкуро.
- Не положено, товарищ старший лейтенант: Коваленко нет в заявке.
- Меня тоже нет. Нельзя же из-за двух разгильдяев срывать мероприятие гарнизонного масштаба.