Сосна шумела над курганом (Иван Печерский) / Проза.ру

            Сосна шумела над курганом

            1.

С благоговейностью вспоминаю своё детство, кара-мельно-пряное, медово-елейное и такое воздушно-чистосердечное. Образы младых лет, детские, пусть порой и смутные переживания, настойчиво просят меня в этой взрослой гонке дней остановиться, перевести дух и, огля-нувшись по сторонам, сказать самому себе иронично: «Кто я такой сегодня? Что я из себя представляю?» И, не найдя достойного ответа, снова пуститься в изматывающий мара-фонский бег с препятствиями, на финише которого распла-сталась старость….
Помню, мне лет двенадцать было. Любил я ходить с де-дом Макаром рыбалить на реку Миус. Благо ходить недале-че: речка лениво плескалась за нашими огородами. У нас во дворе были слышны, особенно перед дождём, пузырчатые жабьи концерты. На меня они наводили тоску; так я тосковал только зимой, когда заканчивались новогодние праздники, и уезжал домой, в город, гостивший у бабушки Кати, что в трех домах от нас, мой друг Санька; и я не знал, куда себя деть в этот остаток таких долгих зимних каникул. Летом было совсем по-другому: на одном дыхании, стрижами, пролетали ясноликие дни. Нужно было с другом Санькой везде успеть – утром на Миус, и обязательно домой с живым колышушимся серебром в садке, в обед – на скрипучие ве-лосипеды и вперед, по пыльным улицам, а вечером, с тол-пой пацанов - в степь, на бугор, до темна гонять в футбол резиновым мячом. В дождливые, нудные дни, тайком, увле-ченно играли в карты в соседском сеннике, дурея от сухого пряного разнотравья. В конце августа, как всегда после отъ-езда Саньки домой, я впадал в хандру.
С дедом Макаром я подружился после перенесённой трагедии: Санькину бабушку его родители забрали к себе, а потом они всем семейством уехали из города куда-то на Север. Месяца три я ждал обещанного письма, а потом по-степенно успокоился…
Дед Макар жил в крайнем доме нашей улицы, упирав-шейся в степные холмы. С его двора хорошо просматрива-лась излучина Миуса; дальше, за поворотом - брод. Если от него подниматься вверх по склону в степь, то выйдешь к началу глубокой мрачной балки, над левым склоном кото-рой возвышается курган, а на самом кургане растет огром-ных размеров сосна. Откуда она здесь в степи, никто не зна-ет. Да и вопросом таким сельчане и не озадачивались: рас-тёт и растёт; при дедах, говорят, росла, ну и при внуках расти будет. Пугали, иногда, родители непослушных детей одино-ким хвойным великаном. Мол, спустится с бугра сосна, схва-тит в свои лапы – и пиши - пропало…
К деду Макару попросила меня сходить мама. Он из-давна занимался на селе ремонтом обуви. Я шёл к нёму с холщёвой сумкой, в которой страдальчески лежал кожаный мамин сапог без каблука. Помню: вышел дед на крыльцо, высокий, сухожильный такой, поджарый. И лицо его меня тогда удивило – лицо мудреца, даже сказать древнегрече-ского оракула, медного отлива, окаймленное серебристой бородкой; глаза белёсые, серьёзные, немного нахмуренные, словно он был чем-то расстроен или, может быть, я своим приходом отвлёк его от важного дела.
Я не знал что сказать, только, помню, стоял с сумкой в вытянутой правой руке. Он, по-видимому, обо всем дога-дался, сухо произнёся: «Подожди минутку», - скрылся за скрипучей дверью. Вышел в очках, подошёл ко мне, молча достал из моей сумки требующий помощи сапог, повертел им перед своим носом, наконец, произнёс: «Ну что, денька на два этот клиент у меня задержится».
- А что с нас? - спросил так, как наставляла мама.
- С вас? Ну, если можно, немного семян морковки, и ес-ли есть – тыквы. А то у меня мыши постарались. Огород большой, сажать что-то надо. А морковка и тыква зимой - в самый раз. Знаешь, какие я каши варю с тыквой?! У!
Глаза его вмиг потеплели, и он мне показался не таким уж и строгим, как в первые минуты знакомства. И вдруг он неожиданно спрашивает:
- А ты, мил друг, в шахматы играть умеешь?
Я не знал, что и ответить: играть я не умел, но как фигу-ры называются, знал – Санька как-то раз приходил со ста-ренькими шахматами, но без доски. Он мне обо всех фигу-рах рассказал, мы ещё собирались на картоне клетки рас-чертить. Но как-то за другими забавами мы о шахматах по-забыли. Пришлось мне на этот вопрос неопределённо по-жать плечами. Тогда он пообещал научить меня играть в эту очень древнюю, по его словам, игру.
Так мы и сошлись. Уже где-то месяца через два, когда на улице захозяйничала осень, и серая монотонность дней наводила неосознанную душевную тоску, я после школы, наспех перекусив, пообещав маме сделать уроки вечером, но не позже девяти, убегал к деду Макару. И мы погружа-лись в мир шахматных интриг и коварства. Я очень хотел выиграть, переживал за каждую проигранную партию, и когда мне удалось сыграть вничью, - я был самым счастли-вым человеком на свете. А потом, почему-то, мама стала выражать недовольство, говоря, что я в школе стал хуже учиться, и что лучше бы я больше времени проводил над книгами. Я пообещал исправиться, тем более сам дед Ма-кар всячески наставлял меня в прилежном отношении к учёбе.
- Без достойного обучения сейчас никуда, - говорил он своим низким хрипящим голосом. – Вот я, - как я хотел быть капитаном, если бы учился, то стал бы, а так …
Что так, и кто не давал ему учиться, об этом он не рас-пространялся.
- Но вы ведь всё равно стали умным, - наивно говорил я.
Дед Макар объяснял мне, что это просто прожитые го-ды прибавили ему ума, а в течение своей жизни он совер-шил достаточно много ошибок.
- Ну а что, много рыбы наловил прошедшим летом, - спросил он как-то в один из зимних вечеров, почему-то глядя в окно на лениво падающий крупными хлопьями снег. Я ответил, что этим летом почему-то плохо ловилось, да и после отъезда друга Саньки интерес к рыбалке как-то по-убавился.
- Ну, ничего, на следующее лето я покажу тебе, как и на что можно ловить, - интригующе произнёс он. – На рыбалке, как в шахматах, очень важно терпение и главное – тишина.
Тут он встал из-за стола, на котором мы вели шахматную баталию, подошёл к окну.
- Снежная, Тём, нынче зима, весной Миус разольётся – рыбы по весне много будет, станет где разгуляться настоя-щему рыбаку.
А вечер за окном сгущался, мягко синел, и зима пред-ставлялась такой долгой, и размышления деда Макара о рыбалке почему-то казались несбыточными и призрачно далёкими. Сейчас мне только хотелось выиграть у него в шахматы, удивив тем самым своими способностями: так хотелось, чтобы он видел во мне достойного соперника.

            2.
Красно-белый поплавок плюхнулся на серо-зелёную по-верхность реки, возмутив её спокойствие.
Вот уже как часа два я сижу с дедом Макаром, сосре-доточённо уставившись на неподвижный поплавок взгля-дом.
- Не клюёт, Тём, что-то нынче, - со вздохом произносит дед Макар.
- Зато позавчера сколько наловили, и всё после десяти,- пытаюсь его ободрить.
Мы сидим на деревянных скамеечках под сенью раски-дистой ивы. Серая фетровая шляпа с широкими полями, чёрный плащ до колен, коричневый крюк трубки из едва видимого рта, скрывшегося в серебристых зарослях бороды, пряно-кислый запах табака, - всё это дед Макар, да еще голос – медлительный, загадочный, с хрипотцой.
Над нами в зарослях ивы защелкал соловей. Мы заслу-шались.
- Какие трели выводит, сорванец,- стал восторгаться дед Макар. – И ты скажи, мал - мала, невзрачненький ка-кой, а какие колена вытворяет. Вот у кого человеку манерам и скромности надо поучиться.
А соловейчик ударил ещё сильнее. Дед Макар всё ух-мылялся, чему-то покачивал головой, пуская из своей трубки сизый дымок.
Поплавки наши надменно молчали. Я всё чаще стал смотреть по сторонам. Взгляд почему-то упорно останавли-вался на излучине Миуса, в том месте к реке подходила холмистая степь, полого тянущаяся вверх до самого горизон-та.
Чуть выше излучины прорезала степь черная полоса балки; над ней, над самым глубоким местом возвышался холм, на котором росла гигантская сосна. Глядя на неё, я всё задавался вопросом: откуда здесь, в степи, такая огромная сосна и притом - одна одинёшенька. Мучающий меня во-прос я задал деду Макару. Он почему-то долго молчал, о чём-то сосредоточённо задумавшись. Я опять повторил свой вопрос, одолеваемый предвкушением интересного расска-за. И я не ошибся.
- Ну что ж, Тём, если хватит терпения выслушать одну примечательную историю, то я готов. Но ты при этом не забывай о наших поплавках.
Эта история произошла лет двести назад, в то время как раз Наполеон по Европе шёл, к России приближался. Тогда на месте нашего села небольшой хуторок был, Ковалинским назывался. Жили жители его худо-бедно, не голодали, но и с жиру не бесились, как сейчас некоторые. Работали люди: кто в поле, кто скот пас, а кто на полноводной ещё реке рыболовством занимался, много тогда было рыбы в Миусе; сейчас осётр у нас большая редкость, а тогда его сотнями особо предприимчивые рыбаки в столицу поставляли. В особом почёте на хуторе была должность кузнеца: лошадей подковать, какое орудие труда сотворить, оградку там на кладбище кому. Старый кузнец Митрофан, протюкавший молотком с полвека, по немощи своей, ушёл из кузницы. Начали хуторяне искать нового кузнеца, узнавать по округе, не владеет ли кто навыком кузнечного дела. Но всё было тщетно. И осталось Ковалинское без кузнеца, на целый год осталось. А потом вдруг взял и появился он.
- Кто, он? – проявил я нетерпение, перестав смотреть на поплавки, погрузившись в зрительные образы истории деда Макара.
- Петр, кто …. Пришёл он в наш хутор из Таганрога. Пришёл и сказал: я могу работать кузнецом у вас на хуторе. Ему дали, так сказать, испытательное задание – сотворить из металла что-нибудь этакое. И он сотворил: на третье утро после начала работы, на пригорке, у кузницы, стояла метал-лическая сосна, метра два росту, да как искусно сделанная; вычеканена каждая иголочка, шишки такие симпатичные, ну прям настоящие. Только хвойного аромату не источала та сосна.
И появилось с тех пор у Петра прозвище – Сосна. Ра-ботал он исправно, кому коня подкует, кому инвентарь хо-зяйский сладит, оградку кому сделает, и так искусно, а од-ному жениху, бедному, года два безрезультатно добивав-шемуся одной знатной дамы, он выковал медную розу. И что интересно, вскоре после такого подарка та дама ответила взаимностью.
Жил Петр в скромном домишке на окраине хутора, у самой реки. В одно окно хаты ему Миус в солнечные дни волной подмигивал, в другое смотрела широкая степь. Все бы да ничего, только вот жил он как-то обособливо, бобылём жил, а лет ему - где-то под сорок. Поэтому двор у него был не особо ухоженным; ну как обычно, женская рука и цветочков насадит и подметёт лишний раз, и вообще - уют наведёт.
Одна дивчина сохла за ним, дочка хуторского старосты. Но он её не замечал, проходил мимо, опустив глаза долу.
Один раз, особо снежной зимой, проезжала недалече от хутора шикарная тройка гуляющих богатеев. И была сре-ди них одна девица, красоты необычной, знатных кровей. И получилось, что их экипаж сломался: ось на телеге, что ли, дала трещину. Ну и подъехали они к кузнице Петра, отре-монтироваться значит. Петр всё чинно, ладно сделал; и всё время, пока он работал, крутилась возле него приезжая красавица. О чём они там говорили – неизвестно, но главное произошло – влюбился наш кузнец, без памяти влюбился. А девица ему на прощание, при всём народе, заявила, что если он ей подарит розу, выкованную из чистого золота, то она согласится стать его. Уехали гуляющие, загоревал кузнец: неосуществимое желание поставила перед ним красавица – где же ему столько золота набраться для создания розы? Ну разве что ограбить кого или … или – найти клад! Знать бы, где он сокрыт. И тут Петр решает посетить Мирона – девяностолетнего отшельника, жившего в степи, в землянке, километрах в двадцати от хутора. К нему боялись ходить не только из-за мрачности его характера, но из-за двух ог-ромных собак, таких же старых и зловещих, как сам хозяин. Поговаривали, что много косточек человеческих разбросано вокруг жилья старика …. Где тут правда а где ложь – поди разберись, людская молва, она так всё перекрутит, переврёт. Поступок Петра - посетить отшельника - многие на хуторе посчитали сумасбродством. Но никто и не догадывался о целях такого визита; хуторские женщины считали, что идёт кузнец к Мирону, чтобы выведать средство для приворожения заезжей красавицы, а мужики, не зная, что и сказать, в недоумении пожимали плечами.
Дня два не было кузнеца. Запереживали за него хуторя-не: а вдруг страшных собак Мирон на него напустил. Но вер-нулся кузнец, и все успокоились. После возвращения от от-шельника Петр закрывает кузницу и, вооружившись киркой и лопатой, отправляется в степь, к кургану, возвышавшегося над Страшной балкой. Страшной эта балка называлась, по-тому что ещё в екатерининские времена в ней прятались разбойники, промышлявшие грабежом на близлежащем шляху, который позже был назван Воровским. Ходили ле-генды, что лихие люди прятали всё награбленное добро в этой самой балке. Но никто позже, когда разбойники все были пойманы, не мог найти клада, потому что, как считали многие жители хутора, клад был заговорённый. Часто виде-ли ночью в балке зловещие зеленоватые огоньки; то - суе-верно перешептывались хуторяне – заговоренный клад ма-нит любителей легкой наживы.
Стал с тех пор Петр пропадать на кургане, целые ка-такомбы вырыл в поисках сокровищ. Рыл в основном ноча-ми, днём отсыпался, а как только спадал жар солнца, он снова отправлялся в степь.
Хуторяне взволновались, стали приходить к нему до-мой, стучаться в двери, в окна. Но все было тщетно: утом-ленный ночной копкой, кузнец спал мертвым сном, не слы-ша всех этих стуков обеспокоенных сельчан. И это беспо-койство оказалось ненапрасным: случилась беда – в одно августовское утро пастухи нашли на этом самом разрытом - перерытом кургане кузнеца убитым. Кто убил, как это про-изошло – все осталось загадкой.          Похоронили Петра по-человечески, а над злочастным курганом, по осени, посади-ли в память о нём сосну.
И пошла та сосна в рост, и по прошествии века превра-тилась в могучее, овеянное легендами, дерево. Жители села считали сосну эту заговорённой. Её даже немцы, в сорок втором, не тронули; хотели было срубить на дрова, да тут вдруг поднялся сильный ветер, сосна как загудит, как засто-нет! Перепугался немец и прочь от сосны. Позже выясни-лось, что не стал фашист трогать дерево из-за суеверного страха: срубишь сосну – проиграешь войну. А когда отступа-ли – было уже не до сосны.
И часто по ночам, - я сам видел - на самом кургане све-чение в темноте наблюдалось. То душа Петра все маялась и тосковала ...
А где-то года два после гибели Петра, в Ковалинское приехал строить себе дачу помещик Крутилов …
И тут вдруг на западе, за бугром, бесцеремонно вторга-ясь в повествование деда Макара, забубнил гром, вдоль реки, поднимая рябь, потёк ветерок.
- Дождь, наверное, вечером врубит. Нету клёва сего-дня, Тём.
- Ну а что дальше? – проявлял я нетерпение, желая ус-лышать концовку таинственной истории.
- А что дальше … Помещик этот решил построить себе дом на месте обветшалого домишки кузнеца. Разрушили стены, стали долбить фундамент; почему-то он оказался необычно прочным: такой скромненький домик, а фунда-мент – монолит, метра два толщиной. Крутилову уже предлагали в другом месте дом ставить, но тот уперся - нет, здесь хочу, - здесь вид на речку живописный. Долбили фун-дамент дня два; вышли, наконец, на мягкий грунт. Здесь, вдруг, лопаты и кирки рабочих уперлись в что-то железное. И извлекли на свет Божий большой сундук. Долго, говорят, возились с ним. А в сундуке том полным-полно скифских монет, украшений разных, из чистейшего золота все. Вот как! А неожиданно обогатившийся помещик вскоре стал старостой хутора. На месте хибары кузнеца Петра он вы-строил огромный дом. И было у того старосты три сына. От одного из них, Матвея, пошёл в мою сторону, так сказать, корень ... Ну что, Тём, пора собираться домой. Нет сегодня клёва. Чего, как говорится, не дано в жизни - хоть ты бейся, хоть разбейся - всё равно не получишь.
Мы шли домой под беспокойно-низким небом, готовым вот-вот опрокинуться всей своей влажной синевой на степь. Но мне было не до грозовых предчувствий неба, я всё думал о том кузнеце, жившем в нашей деревне в далёкие времена, о том, как ему не повезло, и почему всё так произошло.
А ночью мне снилась стонущая на кургане, огромная, до самых грозовых облаков, сосна. Она что-то хотела крикнуть на всю тревожную степь, но раскаты грома заглушали её надрыв ...










Сосна шумела над курганом

            1.
С благоговейностью вспоминаю своё детство, кара-мельно-пряное, медово-елейное и такое воздушно-чистосердечное. Образы младых лет, детские, пусть порой и смутные переживания, настойчиво просят меня в этой взрослой гонке дней остановиться, перевести дух и, огля-нувшись по сторонам, сказать самому себе иронично: «Кто я такой сегодня? Что я из себя представляю?» И, не найдя достойного ответа, снова пуститься в изматывающий мара-фонский бег с препятствиями, на финише которого распла-сталась старость….
Помню, мне лет двенадцать было. Любил я ходить с де-дом Макаром рыбалить на реку Миус. Благо ходить недале-че: речка лениво плескалась за нашими огородами. У нас во дворе были слышны, особенно перед дождём, пузырчатые жабьи концерты. На меня они наводили тоску; так я тосковал только зимой, когда заканчивались новогодние праздники, и уезжал домой, в город, гостивший у бабушки Кати, что в трех домах от нас, мой друг Санька; и я не знал, куда себя деть в этот остаток таких долгих зимних каникул. Летом было совсем по-другому: на одном дыхании, стрижами, пролетали ясноликие дни. Нужно было с другом Санькой везде успеть – утром на Миус, и обязательно домой с живым колышушимся серебром в садке, в обед – на скрипучие ве-лосипеды и вперед, по пыльным улицам, а вечером, с тол-пой пацанов - в степь, на бугор, до темна гонять в футбол резиновым мячом. В дождливые, нудные дни, тайком, увле-ченно играли в карты в соседском сеннике, дурея от сухого пряного разнотравья. В конце августа, как всегда после отъ-езда Саньки домой, я впадал в хандру.
С дедом Макаром я подружился после перенесённой трагедии: Санькину бабушку его родители забрали к себе, а потом они всем семейством уехали из города куда-то на Север. Месяца три я ждал обещанного письма, а потом по-степенно успокоился…
Дед Макар жил в крайнем доме нашей улицы, упирав-шейся в степные холмы. С его двора хорошо просматрива-лась излучина Миуса; дальше, за поворотом - брод. Если от него подниматься вверх по склону в степь, то выйдешь к началу глубокой мрачной балки, над левым склоном кото-рой возвышается курган, а на самом кургане растет огром-ных размеров сосна. Откуда она здесь в степи, никто не зна-ет. Да и вопросом таким сельчане и не озадачивались: рас-тёт и растёт; при дедах, говорят, росла, ну и при внуках расти будет. Пугали, иногда, родители непослушных детей одино-ким хвойным великаном. Мол, спустится с бугра сосна, схва-тит в свои лапы – и пиши - пропало…
К деду Макару попросила меня сходить мама. Он из-давна занимался на селе ремонтом обуви. Я шёл к нёму с холщёвой сумкой, в которой страдальчески лежал кожаный мамин сапог без каблука. Помню: вышел дед на крыльцо, высокий, сухожильный такой, поджарый. И лицо его меня тогда удивило – лицо мудреца, даже сказать древнегрече-ского оракула, медного отлива, окаймленное серебристой бородкой; глаза белёсые, серьёзные, немного нахмуренные, словно он был чем-то расстроен или, может быть, я своим приходом отвлёк его от важного дела.
Я не знал что сказать, только, помню, стоял с сумкой в вытянутой правой руке. Он, по-видимому, обо всем дога-дался, сухо произнёся: «Подожди минутку», - скрылся за скрипучей дверью. Вышел в очках, подошёл ко мне, молча достал из моей сумки требующий помощи сапог, повертел им перед своим носом, наконец, произнёс: «Ну что, денька на два этот клиент у меня задержится».
- А что с нас? - спросил так, как наставляла мама.
- С вас? Ну, если можно, немного семян морковки, и ес-ли есть – тыквы. А то у меня мыши постарались. Огород большой, сажать что-то надо. А морковка и тыква зимой - в самый раз. Знаешь, какие я каши варю с тыквой?! У!
Глаза его вмиг потеплели, и он мне показался не таким уж и строгим, как в первые минуты знакомства. И вдруг он неожиданно спрашивает:
- А ты, мил друг, в шахматы играть умеешь?
Я не знал, что и ответить: играть я не умел, но как фигу-ры называются, знал – Санька как-то раз приходил со ста-ренькими шахматами, но без доски. Он мне обо всех фигу-рах рассказал, мы ещё собирались на картоне клетки рас-чертить. Но как-то за другими забавами мы о шахматах по-забыли. Пришлось мне на этот вопрос неопределённо по-жать плечами. Тогда он пообещал научить меня играть в эту очень древнюю, по его словам, игру.
Так мы и сошлись. Уже где-то месяца через два, когда на улице захозяйничала осень, и серая монотонность дней наводила неосознанную душевную тоску, я после школы, наспех перекусив, пообещав маме сделать уроки вечером, но не позже девяти, убегал к деду Макару. И мы погружа-лись в мир шахматных интриг и коварства. Я очень хотел выиграть, переживал за каждую проигранную партию, и когда мне удалось сыграть вничью, - я был самым счастли-вым человеком на свете. А потом, почему-то, мама стала выражать недовольство, говоря, что я в школе стал хуже учиться, и что лучше бы я больше времени проводил над книгами. Я пообещал исправиться, тем более сам дед Ма-кар всячески наставлял меня в прилежном отношении к учёбе.
- Без достойного обучения сейчас никуда, - говорил он своим низким хрипящим голосом. – Вот я, - как я хотел быть капитаном, если бы учился, то стал бы, а так …
Что так, и кто не давал ему учиться, об этом он не рас-пространялся.
- Но вы ведь всё равно стали умным, - наивно говорил я.
Дед Макар объяснял мне, что это просто прожитые го-ды прибавили ему ума, а в течение своей жизни он совер-шил достаточно много ошибок.
- Ну а что, много рыбы наловил прошедшим летом, - спросил он как-то в один из зимних вечеров, почему-то глядя в окно на лениво падающий крупными хлопьями снег. Я ответил, что этим летом почему-то плохо ловилось, да и после отъезда друга Саньки интерес к рыбалке как-то по-убавился.
- Ну, ничего, на следующее лето я покажу тебе, как и на что можно ловить, - интригующе произнёс он. – На рыбалке, как в шахматах, очень важно терпение и главное – тишина.
Тут он встал из-за стола, на котором мы вели шахматную баталию, подошёл к окну.
- Снежная, Тём, нынче зима, весной Миус разольётся – рыбы по весне много будет, станет где разгуляться настоя-щему рыбаку.
А вечер за окном сгущался, мягко синел, и зима пред-ставлялась такой долгой, и размышления деда Макара о рыбалке почему-то казались несбыточными и призрачно далёкими. Сейчас мне только хотелось выиграть у него в шахматы, удивив тем самым своими способностями: так хотелось, чтобы он видел во мне достойного соперника.

            2.
Красно-белый поплавок плюхнулся на серо-зелёную по-верхность реки, возмутив её спокойствие.
Вот уже как часа два я сижу с дедом Макаром, сосре-доточённо уставившись на неподвижный поплавок взгля-дом.
- Не клюёт, Тём, что-то нынче, - со вздохом произносит дед Макар.
- Зато позавчера сколько наловили, и всё после десяти,- пытаюсь его ободрить.
Мы сидим на деревянных скамеечках под сенью раски-дистой ивы. Серая фетровая шляпа с широкими полями, чёрный плащ до колен, коричневый крюк трубки из едва видимого рта, скрывшегося в серебристых зарослях бороды, пряно-кислый запах табака, - всё это дед Макар, да еще голос – медлительный, загадочный, с хрипотцой.
Над нами в зарослях ивы защелкал соловей. Мы заслу-шались.
- Какие трели выводит, сорванец,- стал восторгаться дед Макар. – И ты скажи, мал - мала, невзрачненький ка-кой, а какие колена вытворяет. Вот у кого человеку манерам и скромности надо поучиться.
А соловейчик ударил ещё сильнее. Дед Макар всё ух-мылялся, чему-то покачивал головой, пуская из своей трубки сизый дымок.
Поплавки наши надменно молчали. Я всё чаще стал смотреть по сторонам. Взгляд почему-то упорно останавли-вался на излучине Миуса, в том месте к реке подходила холмистая степь, полого тянущаяся вверх до самого горизон-та.
Чуть выше излучины прорезала степь черная полоса балки; над ней, над самым глубоким местом возвышался холм, на котором росла гигантская сосна. Глядя на неё, я всё задавался вопросом: откуда здесь, в степи, такая огромная сосна и притом - одна одинёшенька. Мучающий меня во-прос я задал деду Макару. Он почему-то долго молчал, о чём-то сосредоточённо задумавшись. Я опять повторил свой вопрос, одолеваемый предвкушением интересного расска-за. И я не ошибся.
- Ну что ж, Тём, если хватит терпения выслушать одну примечательную историю, то я готов. Но ты при этом не забывай о наших поплавках.
Эта история произошла лет двести назад, в то время как раз Наполеон по Европе шёл, к России приближался. Тогда на месте нашего села небольшой хуторок был, Ковалинским назывался. Жили жители его худо-бедно, не голодали, но и с жиру не бесились, как сейчас некоторые. Работали люди: кто в поле, кто скот пас, а кто на полноводной ещё реке рыболовством занимался, много тогда было рыбы в Миусе; сейчас осётр у нас большая редкость, а тогда его сотнями особо предприимчивые рыбаки в столицу поставляли. В особом почёте на хуторе была должность кузнеца: лошадей подковать, какое орудие труда сотворить, оградку там на кладбище кому. Старый кузнец Митрофан, протюкавший молотком с полвека, по немощи своей, ушёл из кузницы. Начали хуторяне искать нового кузнеца, узнавать по округе, не владеет ли кто навыком кузнечного дела. Но всё было тщетно. И осталось Ковалинское без кузнеца, на целый год осталось. А потом вдруг взял и появился он.
- Кто, он? – проявил я нетерпение, перестав смотреть на поплавки, погрузившись в зрительные образы истории деда Макара.
- Степан, кто …. Пришёл он в наш хутор из Таганрога. Пришёл и сказал: я могу работать кузнецом у вас на хуторе. Ему дали, так сказать, испытательное задание – сотворить из металла что-нибудь этакое. И он сотворил: на третье утро после начала работы, на пригорке, у кузницы, стояла метал-лическая сосна, метра два росту, да как искусно сделанная; вычеканена каждая иголочка, шишки такие симпатичные, ну прям настоящие. Только хвойного аромату не источала та сосна.
И появилось с тех пор у Степана прозвище – Сосна. Ра-ботал он исправно, кому коня подкует, кому инвентарь хо-зяйский сладит, оградку кому сделает, и так искусно, а од-ному жениху, бедному, года два безрезультатно добивав-шемуся одной знатной дамы, он выковал медную розу. И что интересно, вскоре после такого подарка та дама ответила взаимностью.
Жил Степан в скромном домишке на окраине хутора, у самой реки. В одно окно хаты ему Миус в солнечные дни волной подмигивал, в другое смотрела широкая степь. Все бы да ничего, только вот жил Степан как-то обособливо, бобылём жил, а лет ему - где-то под сорок. Поэтому двор у него был не особо ухоженным; ну как обычно, женская рука и цветочков насадит и подметёт лишний раз, и вообще - уют наведёт.
Одна дивчина сохла за ним, дочка хуторского старосты. Но он её не замечал, проходил мимо, опустив глаза долу.
Один раз, особо снежной зимой, проезжала недалече от хутора шикарная тройка гуляющих богатеев. И была сре-ди них одна девица, красоты необычной, знатных кровей. И получилось, что их экипаж сломался: ось на телеге, что ли, дала трещину. Ну и подъехали они к кузнице Петра, отре-монтироваться значит. Петр всё чинно, ладно сделал; и всё время, пока он работал, крутилась возле него приезжая красавица. О чём они там говорили – неизвестно, но главное произошло – влюбился наш кузнец, без памяти влюбился. А девица ему на прощание, при всём народе, заявила, что если он ей подарит розу, выкованную из чистого золота, то она согласится стать его. Уехали гуляющие, загоревал кузнец: неосуществимое желание поставила перед ним красавица – где же ему столько золота набраться для создания розы? Ну разве что ограбить кого или … или – найти клад! Знать бы, где он сокрыт. И тут Петр решает посетить Мирона – девяностолетнего отшельника, жившего в степи, в землянке, километрах в двадцати от хутора. К нему боялись ходить не только из-за мрачности его характера, но из-за двух ог-ромных собак, таких же старых и зловещих, как сам хозяин. Поговаривали, что много косточек человеческих разбросано вокруг жилья старика …. Где тут правда а где ложь – поди разберись, людская молва, она так всё перекрутит, переврёт. Поступок Петра - посетить отшельника - многие на хуторе посчитали сумасбродством. Но никто и не догадывался о целях такого визита; хуторские женщины считали, что идёт кузнец к Мирону, чтобы выведать средство для приворожения заезжей красавицы, а мужики, не зная, что и сказать, в недоумении пожимали плечами.
Дня два не было кузнеца. Запереживали за него хуторя-не: а вдруг страшных собак Мирон на него напустил. Но вер-нулся кузнец, и все успокоились. После возвращения от от-шельника Петр закрывает кузницу и, вооружившись киркой и лопатой, отправляется в степь, к кургану, возвышавшегося над Страшной балкой. Страшной эта балка называлась, по-тому что ещё в екатерининские времена в ней прятались разбойники, промышлявшие грабежом на близлежащем шляху, который позже был назван Воровским. Ходили ле-генды, что лихие люди прятали всё награбленное добро в этой самой балке. Но никто позже, когда разбойники все были пойманы, не мог найти клада, потому что, как считали многие жители хутора, клад был заговорённый. Часто виде-ли ночью в балке зловещие зеленоватые огоньки; то - суе-верно перешептывались хуторяне – заговоренный клад ма-нит любителей легкой наживы.
Стал с тех пор Степан пропадать на кургане, целые ка-такомбы вырыл в поисках сокровищ. Рыл в основном ноча-ми, днём отсыпался, а как только спадал жар солнца, он снова отправлялся в степь.
Хуторяне взволновались, стали приходить к нему до-мой, стучаться в двери, в окна. Но все было тщетно: утом-ленный ночной копкой, кузнец спал мертвым сном, не слы-ша всех этих стуков обеспокоенных сельчан. И это беспо-койство оказалось ненапрасным: случилась беда – в одно августовское утро пастухи нашли на этом самом разрытом - перерытом кургане кузнеца убитым. Кто убил, как это про-изошло – все осталось загадкой. Похоронили Петра по-человечески, а над злочастным курганом, по осени, посади-ли в память о нём сосну.
И пошла та сосна в рост, и по прошествии века превра-тилась в могучее, овеянное легендами, дерево. Жители села считали сосну эту заговорённой. Её даже немцы, в сорок втором, не тронули; хотели было срубить на дрова, да тут вдруг поднялся сильный ветер, сосна как загудит, как засто-нет! Перепугался немец и прочь от сосны. Позже выясни-лось, что не стал фашист трогать дерево из-за суеверного страха: срубишь сосну – проиграешь войну. А когда отступа-ли – было уже не до сосны.
И часто по ночам, - я сам видел - на самом кургане све-чение в темноте наблюдалось. То душа Петра все маялась и тосковала ...
А где-то года два после гибели Петра, в Ковалинское приехал строить себе дачу помещик Крутилов …
И тут вдруг на западе, за бугром, бесцеремонно вторга-ясь в повествование деда Макара, забубнил гром, вдоль реки, поднимая рябь, потёк ветерок.
- Дождь, наверное, вечером врубит. Нету клёва сего-дня, Тём.
- Ну а что дальше? – проявлял я нетерпение, желая ус-лышать концовку таинственной истории.
- А что дальше … Помещик этот решил построить себе дом на месте обветшалого домишки кузнеца. Разрушили стены, стали долбить фундамент; почему-то он оказался необычно прочным: такой скромненький домик, а фунда-мент – монолит, метра два толщиной. Крутилову уже предлагали в другом месте дом ставить, но тот уперся - нет, здесь хочу, - здесь вид на речку живописный. Долбили фун-дамент дня два; вышли, наконец, на мягкий грунт. Здесь, вдруг, лопаты и кирки рабочих уперлись в что-то железное. И извлекли на свет Божий большой сундук. Долго, говорят, возились с ним. А в сундуке том полным-полно скифских монет, украшений разных, из чистейшего золота все. Вот как! А неожиданно обогатившийся помещик вскоре стал старостой хутора. На месте хибары кузнеца Петра он вы-строил огромный дом. И было у того старосты три сына. От одного из них, Матвея, пошёл в мою сторону, так сказать, корень ... Ну что, Тём, пора собираться домой. Нет сегодня клёва. Чего, как говорится, не дано в жизни - хоть ты бейся, хоть разбейся - всё равно не получишь.
Мы шли домой под беспокойно-низким небом, готовым вот-вот опрокинуться всей своей влажной синевой на степь. Но мне было не до грозовых предчувствий неба, я всё думал о том кузнеце, жившем в нашей деревне в далёкие времена, о том, как ему не повезло, и почему всё так произошло.
А ночью мне снилась стонущая на кургане, огромная, до самых грозовых облаков, сосна. Она что-то хотела крикнуть на всю тревожную степь, но раскаты грома заглушали её надрыв ...
            Март-декабрь 2010 г.









Сосна шумела над курганом

            1.
С благоговейностью вспоминаю своё детство, кара-мельно-пряное, медово-елейное и такое воздушно-чистосердечное. Образы младых лет, детские, пусть порой и смутные переживания, настойчиво просят меня в этой взрослой гонке дней остановиться, перевести дух и, огля-нувшись по сторонам, сказать самому себе иронично: «Кто я такой сегодня? Что я из себя представляю?» И, не найдя достойного ответа, снова пуститься в изматывающий мара-фонский бег с препятствиями, на финише которого распла-сталась старость….
Помню, мне лет двенадцать было. Любил я ходить с де-дом Макаром рыбалить на реку Миус. Благо ходить недале-че: речка лениво плескалась за нашими огородами. У нас во дворе были слышны, особенно перед дождём, пузырчатые жабьи концерты. На меня они наводили тоску; так я тосковал только зимой, когда заканчивались новогодние праздники, и уезжал домой, в город, гостивший у бабушки Кати, что в трех домах от нас, мой друг Санька; и я не знал, куда себя деть в этот остаток таких долгих зимних каникул. Летом было совсем по-другому: на одном дыхании, стрижами, пролетали ясноликие дни. Нужно было с другом Санькой везде успеть – утром на Миус, и обязательно домой с живым колышушимся серебром в садке, в обед – на скрипучие ве-лосипеды и вперед, по пыльным улицам, а вечером, с тол-пой пацанов - в степь, на бугор, до темна гонять в футбол резиновым мячом. В дождливые, нудные дни, тайком, увле-ченно играли в карты в соседском сеннике, дурея от сухого пряного разнотравья. В конце августа, как всегда после отъ-езда Саньки домой, я впадал в хандру.
С дедом Макаром я подружился после перенесённой трагедии: Санькину бабушку его родители забрали к себе, а потом они всем семейством уехали из города куда-то на Север. Месяца три я ждал обещанного письма, а потом по-степенно успокоился…
Дед Макар жил в крайнем доме нашей улицы, упирав-шейся в степные холмы. С его двора хорошо просматрива-лась излучина Миуса; дальше, за поворотом - брод. Если от него подниматься вверх по склону в степь, то выйдешь к началу глубокой мрачной балки, над левым склоном кото-рой возвышается курган, а на самом кургане растет огром-ных размеров сосна. Откуда она здесь в степи, никто не зна-ет. Да и вопросом таким сельчане и не озадачивались: рас-тёт и растёт; при дедах, говорят, росла, ну и при внуках расти будет. Пугали, иногда, родители непослушных детей одино-ким хвойным великаном. Мол, спустится с бугра сосна, схва-тит в свои лапы – и пиши - пропало…
К деду Макару попросила меня сходить мама. Он из-давна занимался на селе ремонтом обуви. Я шёл к нёму с холщёвой сумкой, в которой страдальчески лежал кожаный мамин сапог без каблука. Помню: вышел дед на крыльцо, высокий, сухожильный такой, поджарый. И лицо его меня тогда удивило – лицо мудреца, даже сказать древнегрече-ского оракула, медного отлива, окаймленное серебристой бородкой; глаза белёсые, серьёзные, немного нахмуренные, словно он был чем-то расстроен или, может быть, я своим приходом отвлёк его от важного дела.
Я не знал что сказать, только, помню, стоял с сумкой в вытянутой правой руке. Он, по-видимому, обо всем дога-дался, сухо произнёся: «Подожди минутку», - скрылся за скрипучей дверью. Вышел в очках, подошёл ко мне, молча достал из моей сумки требующий помощи сапог, повертел им перед своим носом, наконец, произнёс: «Ну что, денька на два этот клиент у меня задержится».
- А что с нас? - спросил так, как наставляла мама.
- С вас? Ну, если можно, немного семян морковки, и ес-ли есть – тыквы. А то у меня мыши постарались. Огород большой, сажать что-то надо. А морковка и тыква зимой - в самый раз. Знаешь, какие я каши варю с тыквой?! У!
Глаза его вмиг потеплели, и он мне показался не таким уж и строгим, как в первые минуты знакомства. И вдруг он неожиданно спрашивает:
- А ты, мил друг, в шахматы играть умеешь?
Я не знал, что и ответить: играть я не умел, но как фигу-ры называются, знал – Санька как-то раз приходил со ста-ренькими шахматами, но без доски. Он мне обо всех фигу-рах рассказал, мы ещё собирались на картоне клетки рас-чертить. Но как-то за другими забавами мы о шахматах по-забыли. Пришлось мне на этот вопрос неопределённо по-жать плечами. Тогда он пообещал научить меня играть в эту очень древнюю, по его словам, игру.
Так мы и сошлись. Уже где-то месяца через два, когда на улице захозяйничала осень, и серая монотонность дней наводила неосознанную душевную тоску, я после школы, наспех перекусив, пообещав маме сделать уроки вечером, но не позже девяти, убегал к деду Макару. И мы погружа-лись в мир шахматных интриг и коварства. Я очень хотел выиграть, переживал за каждую проигранную партию, и когда мне удалось сыграть вничью, - я был самым счастли-вым человеком на свете. А потом, почему-то, мама стала выражать недовольство, говоря, что я в школе стал хуже учиться, и что лучше бы я больше времени проводил над книгами. Я пообещал исправиться, тем более сам дед Ма-кар всячески наставлял меня в прилежном отношении к учёбе.
- Без достойного обучения сейчас никуда, - говорил он своим низким хрипящим голосом. – Вот я, - как я хотел быть капитаном, если бы учился, то стал бы, а так …
Что так, и кто не давал ему учиться, об этом он не рас-пространялся.
- Но вы ведь всё равно стали умным, - наивно говорил я.
Дед Макар объяснял мне, что это просто прожитые го-ды прибавили ему ума, а в течение своей жизни он совер-шил достаточно много ошибок.
- Ну а что, много рыбы наловил прошедшим летом, - спросил он как-то в один из зимних вечеров, почему-то глядя в окно на лениво падающий крупными хлопьями снег. Я ответил, что этим летом почему-то плохо ловилось, да и после отъезда друга Саньки интерес к рыбалке как-то по-убавился.
- Ну, ничего, на следующее лето я покажу тебе, как и на что можно ловить, - интригующе произнёс он. – На рыбалке, как в шахматах, очень важно терпение и главное – тишина.
Тут он встал из-за стола, на котором мы вели шахматную баталию, подошёл к окну.
- Снежная, Тём, нынче зима, весной Миус разольётся – рыбы по весне много будет, станет где разгуляться настоя-щему рыбаку.
А вечер за окном сгущался, мягко синел, и зима пред-ставлялась такой долгой, и размышления деда Макара о рыбалке почему-то казались несбыточными и призрачно далёкими. Сейчас мне только хотелось выиграть у него в шахматы, удивив тем самым своими способностями: так хотелось, чтобы он видел во мне достойного соперника.

            2.
Красно-белый поплавок плюхнулся на серо-зелёную по-верхность реки, возмутив её спокойствие.
Вот уже как часа два я сижу с дедом Макаром, сосре-доточённо уставившись на неподвижный поплавок взгля-дом.
- Не клюёт, Тём, что-то нынче, - со вздохом произносит дед Макар.
- Зато позавчера сколько наловили, и всё после десяти,- пытаюсь его ободрить.
Мы сидим на деревянных скамеечках под сенью раски-дистой ивы. Серая фетровая шляпа с широкими полями, чёрный плащ до колен, коричневый крюк трубки из едва видимого рта, скрывшегося в серебристых зарослях бороды, пряно-кислый запах табака, - всё это дед Макар, да еще голос – медлительный, загадочный, с хрипотцой.
Над нами в зарослях ивы защелкал соловей. Мы заслу-шались.
- Какие трели выводит, сорванец,- стал восторгаться дед Макар. – И ты скажи, мал - мала, невзрачненький ка-кой, а какие колена вытворяет. Вот у кого человеку манерам и скромности надо поучиться.
А соловейчик ударил ещё сильнее. Дед Макар всё ух-мылялся, чему-то покачивал головой, пуская из своей трубки сизый дымок.
Поплавки наши надменно молчали. Я всё чаще стал смотреть по сторонам. Взгляд почему-то упорно останавли-вался на излучине Миуса, в том месте к реке подходила холмистая степь, полого тянущаяся вверх до самого горизон-та.
Чуть выше излучины прорезала степь черная полоса балки; над ней, над самым глубоким местом возвышался холм, на котором росла гигантская сосна. Глядя на неё, я всё задавался вопросом: откуда здесь, в степи, такая огромная сосна и притом - одна одинёшенька. Мучающий меня во-прос я задал деду Макару. Он почему-то долго молчал, о чём-то сосредоточённо задумавшись. Я опять повторил свой вопрос, одолеваемый предвкушением интересного расска-за. И я не ошибся.
- Ну что ж, Тём, если хватит терпения выслушать одну примечательную историю, то я готов. Но ты при этом не забывай о наших поплавках.
Эта история произошла лет двести назад, в то время как раз Наполеон по Европе шёл, к России приближался. Тогда на месте нашего села небольшой хуторок был, Ковалинским назывался. Жили жители его худо-бедно, не голодали, но и с жиру не бесились, как сейчас некоторые. Работали люди: кто в поле, кто скот пас, а кто на полноводной ещё реке рыболовством занимался, много тогда было рыбы в Миусе; сейчас осётр у нас большая редкость, а тогда его сотнями особо предприимчивые рыбаки в столицу поставляли. В особом почёте на хуторе была должность кузнеца: лошадей подковать, какое орудие труда сотворить, оградку там на кладбище кому. Старый кузнец Митрофан, протюкавший молотком с полвека, по немощи своей, ушёл из кузницы. Начали хуторяне искать нового кузнеца, узнавать по округе, не владеет ли кто навыком кузнечного дела. Но всё было тщетно. И осталось Ковалинское без кузнеца, на целый год осталось. А потом вдруг взял и появился он.
- Кто, он? – проявил я нетерпение, перестав смотреть на поплавки, погрузившись в зрительные образы истории деда Макара.
- Степан, кто …. Пришёл он в наш хутор из Таганрога. Пришёл и сказал: я могу работать кузнецом у вас на хуторе. Ему дали, так сказать, испытательное задание – сотворить из металла что-нибудь этакое. И он сотворил: на третье утро после начала работы, на пригорке, у кузницы, стояла метал-лическая сосна, метра два росту, да как искусно сделанная; вычеканена каждая иголочка, шишки такие симпатичные, ну прям настоящие. Только хвойного аромату не источала та сосна.
И появилось с тех пор у Степана прозвище – Сосна. Ра-ботал он исправно, кому коня подкует, кому инвентарь хо-зяйский сладит, оградку кому сделает, и так искусно, а од-ному жениху, бедному, года два безрезультатно добивав-шемуся одной знатной дамы, он выковал медную розу. И что интересно, вскоре после такого подарка та дама ответила взаимностью.
Жил Степан в скромном домишке на окраине хутора, у самой реки. В одно окно хаты ему Миус в солнечные дни волной подмигивал, в другое смотрела широкая степь. Все бы да ничего, только вот жил Степан как-то обособливо, бобылём жил, а лет ему - где-то под сорок. Поэтому двор у него был не особо ухоженным; ну как обычно, женская рука и цветочков насадит и подметёт лишний раз, и вообще - уют наведёт.
Одна дивчина сохла за ним, дочка хуторского старосты. Но он её не замечал, проходил мимо, опустив глаза долу.
Один раз, особо снежной зимой, проезжала недалече от хутора шикарная тройка гуляющих богатеев. И была сре-ди них одна девица, красоты необычной, знатных кровей. И получилось, что их экипаж сломался: ось на телеге, что ли, дала трещину. Ну и подъехали они к кузнице Петра, отре-монтироваться значит. Петр всё чинно, ладно сделал; и всё время, пока он работал, крутилась возле него приезжая красавица. О чём они там говорили – неизвестно, но главное произошло – влюбился наш кузнец, без памяти влюбился. А девица ему на прощание, при всём народе, заявила, что если он ей подарит розу, выкованную из чистого золота, то она согласится стать его. Уехали гуляющие, загоревал кузнец: неосуществимое желание поставила перед ним красавица – где же ему столько золота набраться для создания розы? Ну разве что ограбить кого или … или – найти клад! Знать бы, где он сокрыт. И тут Петр решает посетить Мирона – девяностолетнего отшельника, жившего в степи, в землянке, километрах в двадцати от хутора. К нему боялись ходить не только из-за мрачности его характера, но из-за двух ог-ромных собак, таких же старых и зловещих, как сам хозяин. Поговаривали, что много косточек человеческих разбросано вокруг жилья старика …. Где тут правда а где ложь – поди разберись, людская молва, она так всё перекрутит, переврёт. Поступок Петра - посетить отшельника - многие на хуторе посчитали сумасбродством. Но никто и не догадывался о целях такого визита; хуторские женщины считали, что идёт кузнец к Мирону, чтобы выведать средство для приворожения заезжей красавицы, а мужики, не зная, что и сказать, в недоумении пожимали плечами.
Дня два не было кузнеца. Запереживали за него хуторя-не: а вдруг страшных собак Мирон на него напустил. Но вер-нулся кузнец, и все успокоились. После возвращения от от-шельника Петр закрывает кузницу и, вооружившись киркой и лопатой, отправляется в степь, к кургану, возвышавшегося над Страшной балкой. Страшной эта балка называлась, по-тому что ещё в екатерининские времена в ней прятались разбойники, промышлявшие грабежом на близлежащем шляху, который позже был назван Воровским. Ходили ле-генды, что лихие люди прятали всё награбленное добро в этой самой балке. Но никто позже, когда разбойники все были пойманы, не мог найти клада, потому что, как считали многие жители хутора, клад был заговорённый. Часто виде-ли ночью в балке зловещие зеленоватые огоньки; то - суе-верно перешептывались хуторяне – заговоренный клад ма-нит любителей легкой наживы.
Стал с тех пор Степан пропадать на кургане, целые ка-такомбы вырыл в поисках сокровищ. Рыл в основном ноча-ми, днём отсыпался, а как только спадал жар солнца, он снова отправлялся в степь.
Хуторяне взволновались, стали приходить к нему до-мой, стучаться в двери, в окна. Но все было тщетно: утом-ленный ночной копкой, кузнец спал мертвым сном, не слы-ша всех этих стуков обеспокоенных сельчан. И это беспо-койство оказалось ненапрасным: случилась беда – в одно августовское утро пастухи нашли на этом самом разрытом - перерытом кургане кузнеца убитым. Кто убил, как это про-изошло – все осталось загадкой. Похоронили Петра по-человечески, а над злочастным курганом, по осени, посади-ли в память о нём сосну.
И пошла та сосна в рост, и по прошествии века превра-тилась в могучее, овеянное легендами, дерево. Жители села считали сосну эту заговорённой. Её даже немцы, в сорок втором, не тронули; хотели было срубить на дрова, да тут вдруг поднялся сильный ветер, сосна как загудит, как засто-нет! Перепугался немец и прочь от сосны. Позже выясни-лось, что не стал фашист трогать дерево из-за суеверного страха: срубишь сосну – проиграешь войну. А когда отступа-ли – было уже не до сосны.
И часто по ночам, - я сам видел - на самом кургане све-чение в темноте наблюдалось. То душа Петра все маялась и тосковала ...
А где-то года два после гибели Петра, в Ковалинское приехал строить себе дачу помещик Крутилов …
И тут вдруг на западе, за бугром, бесцеремонно вторга-ясь в повествование деда Макара, забубнил гром, вдоль реки, поднимая рябь, потёк ветерок.
- Дождь, наверное, вечером врубит. Нету клёва сего-дня, Тём.
- Ну а что дальше? – проявлял я нетерпение, желая ус-лышать концовку таинственной истории.
- А что дальше … Помещик этот решил построить себе дом на месте обветшалого домишки кузнеца. Разрушили стены, стали долбить фундамент; почему-то он оказался необычно прочным: такой скромненький домик, а фунда-мент – монолит, метра два толщиной. Крутилову уже предлагали в другом месте дом ставить, но тот уперся - нет, здесь хочу, - здесь вид на речку живописный. Долбили фун-дамент дня два; вышли, наконец, на мягкий грунт. Здесь, вдруг, лопаты и кирки рабочих уперлись в что-то железное. И извлекли на свет Божий большой сундук. Долго, говорят, возились с ним. А в сундуке том полным-полно скифских монет, украшений разных, из чистейшего золота все. Вот как! А неожиданно обогатившийся помещик вскоре стал старостой хутора. На месте хибары кузнеца Петра он вы-строил огромный дом. И было у того старосты три сына. От одного из них, Матвея, пошёл в мою сторону, так сказать, корень ... Ну что, Тём, пора собираться домой. Нет сегодня клёва. Чего, как говорится, не дано в жизни - хоть ты бейся, хоть разбейся - всё равно не получишь.
Мы шли домой под беспокойно-низким небом, готовым вот-вот опрокинуться всей своей влажной синевой на степь. Но мне было не до грозовых предчувствий неба, я всё думал о том кузнеце, жившем в нашей деревне в далёкие времена, о том, как ему не повезло, и почему всё так произошло.
А ночью мне снилась стонущая на кургане, огромная, до самых грозовых облаков, сосна. Она что-то хотела крикнуть на всю тревожную степь, но раскаты грома заглушали её надрыв ...
            Март-декабрь 2010 г.









Сосна шумела над курганом

            1.
С благоговейностью вспоминаю своё детство, кара-мельно-пряное, медово-елейное и такое воздушно-чистосердечное. Образы младых лет, детские, пусть порой и смутные переживания, настойчиво просят меня в этой взрослой гонке дней остановиться, перевести дух и, огля-нувшись по сторонам, сказать самому себе иронично: «Кто я такой сегодня? Что я из себя представляю?» И, не найдя достойного ответа, снова пуститься в изматывающий мара-фонский бег с препятствиями, на финише которого распла-сталась старость….
Помню, мне лет двенадцать было. Любил я ходить с де-дом Макаром рыбалить на реку Миус. Благо ходить недале-че: речка лениво плескалась за нашими огородами. У нас во дворе были слышны, особенно перед дождём, пузырчатые жабьи концерты. На меня они наводили тоску; так я тосковал только зимой, когда заканчивались новогодние праздники, и уезжал домой, в город, гостивший у бабушки Кати, что в трех домах от нас, мой друг Санька; и я не знал, куда себя деть в этот остаток таких долгих зимних каникул. Летом было совсем по-другому: на одном дыхании, стрижами, пролетали ясноликие дни. Нужно было с другом Санькой везде успеть – утром на Миус, и обязательно домой с живым колышушимся серебром в садке, в обед – на скрипучие ве-лосипеды и вперед, по пыльным улицам, а вечером, с тол-пой пацанов - в степь, на бугор, до темна гонять в футбол резиновым мячом. В дождливые, нудные дни, тайком, увле-ченно играли в карты в соседском сеннике, дурея от сухого пряного разнотравья. В конце августа, как всегда после отъ-езда Саньки домой, я впадал в хандру.
С дедом Макаром я подружился после перенесённой трагедии: Санькину бабушку его родители забрали к себе, а потом они всем семейством уехали из города куда-то на Север. Месяца три я ждал обещанного письма, а потом по-степенно успокоился…
Дед Макар жил в крайнем доме нашей улицы, упирав-шейся в степные холмы. С его двора хорошо просматрива-лась излучина Миуса; дальше, за поворотом - брод. Если от него подниматься вверх по склону в степь, то выйдешь к началу глубокой мрачной балки, над левым склоном кото-рой возвышается курган, а на самом кургане растет огром-ных размеров сосна. Откуда она здесь в степи, никто не зна-ет. Да и вопросом таким сельчане и не озадачивались: рас-тёт и растёт; при дедах, говорят, росла, ну и при внуках расти будет. Пугали, иногда, родители непослушных детей одино-ким хвойным великаном. Мол, спустится с бугра сосна, схва-тит в свои лапы – и пиши - пропало…
К деду Макару попросила меня сходить мама. Он из-давна занимался на селе ремонтом обуви. Я шёл к нёму с холщёвой сумкой, в которой страдальчески лежал кожаный мамин сапог без каблука. Помню: вышел дед на крыльцо, высокий, сухожильный такой, поджарый. И лицо его меня тогда удивило – лицо мудреца, даже сказать древнегрече-ского оракула, медного отлива, окаймленное серебристой бородкой; глаза белёсые, серьёзные, немного нахмуренные, словно он был чем-то расстроен или, может быть, я своим приходом отвлёк его от важного дела.
Я не знал что сказать, только, помню, стоял с сумкой в вытянутой правой руке. Он, по-видимому, обо всем дога-дался, сухо произнёся: «Подожди минутку», - скрылся за скрипучей дверью. Вышел в очках, подошёл ко мне, молча достал из моей сумки требующий помощи сапог, повертел им перед своим носом, наконец, произнёс: «Ну что, денька на два этот клиент у меня задержится».
- А что с нас? - спросил так, как наставляла мама.
- С вас? Ну, если можно, немного семян морковки, и ес-ли есть – тыквы. А то у меня мыши постарались. Огород большой, сажать что-то надо. А морковка и тыква зимой - в самый раз. Знаешь, какие я каши варю с тыквой?! У!
Глаза его вмиг потеплели, и он мне показался не таким уж и строгим, как в первые минуты знакомства. И вдруг он неожиданно спрашивает:
- А ты, мил друг, в шахматы играть умеешь?
Я не знал, что и ответить: играть я не умел, но как фигу-ры называются, знал – Санька как-то раз приходил со ста-ренькими шахматами, но без доски. Он мне обо всех фигу-рах рассказал, мы ещё собирались на картоне клетки рас-чертить. Но как-то за другими забавами мы о шахматах по-забыли. Пришлось мне на этот вопрос неопределённо по-жать плечами. Тогда он пообещал научить меня играть в эту очень древнюю, по его словам, игру.
Так мы и сошлись. Уже где-то месяца через два, когда на улице захозяйничала осень, и серая монотонность дней наводила неосознанную душевную тоску, я после школы, наспех перекусив, пообещав маме сделать уроки вечером, но не позже девяти, убегал к деду Макару. И мы погружа-лись в мир шахматных интриг и коварства. Я очень хотел выиграть, переживал за каждую проигранную партию, и когда мне удалось сыграть вничью, - я был самым счастли-вым человеком на свете. А потом, почему-то, мама стала выражать недовольство, говоря, что я в школе стал хуже учиться, и что лучше бы я больше времени проводил над книгами. Я пообещал исправиться, тем более сам дед Ма-кар всячески наставлял меня в прилежном отношении к учёбе.
- Без достойного обучения сейчас никуда, - говорил он своим низким хрипящим голосом. – Вот я, - как я хотел быть капитаном, если бы учился, то стал бы, а так …
Что так, и кто не давал ему учиться, об этом он не рас-пространялся.
- Но вы ведь всё равно стали умным, - наивно говорил я.
Дед Макар объяснял мне, что это просто прожитые го-ды прибавили ему ума, а в течение своей жизни он совер-шил достаточно много ошибок.
- Ну а что, много рыбы наловил прошедшим летом, - спросил он как-то в один из зимних вечеров, почему-то глядя в окно на лениво падающий крупными хлопьями снег. Я ответил, что этим летом почему-то плохо ловилось, да и после отъезда друга Саньки интерес к рыбалке как-то по-убавился.
- Ну, ничего, на следующее лето я покажу тебе, как и на что можно ловить, - интригующе произнёс он. – На рыбалке, как в шахматах, очень важно терпение и главное – тишина.
Тут он встал из-за стола, на котором мы вели шахматную баталию, подошёл к окну.
- Снежная, Тём, нынче зима, весной Миус разольётся – рыбы по весне много будет, станет где разгуляться настоя-щему рыбаку.
А вечер за окном сгущался, мягко синел, и зима пред-ставлялась такой долгой, и размышления деда Макара о рыбалке почему-то казались несбыточными и призрачно далёкими. Сейчас мне только хотелось выиграть у него в шахматы, удивив тем самым своими способностями: так хотелось, чтобы он видел во мне достойного соперника.

            2.
Красно-белый поплавок плюхнулся на серо-зелёную по-верхность реки, возмутив её спокойствие.
Вот уже как часа два я сижу с дедом Макаром, сосре-доточённо уставившись на неподвижный поплавок взгля-дом.
- Не клюёт, Тём, что-то нынче, - со вздохом произносит дед Макар.
- Зато позавчера сколько наловили, и всё после десяти,- пытаюсь его ободрить.
Мы сидим на деревянных скамеечках под сенью раски-дистой ивы. Серая фетровая шляпа с широкими полями, чёрный плащ до колен, коричневый крюк трубки из едва видимого рта, скрывшегося в серебристых зарослях бороды, пряно-кислый запах табака, - всё это дед Макар, да еще голос – медлительный, загадочный, с хрипотцой.
Над нами в зарослях ивы защелкал соловей. Мы заслу-шались.
- Какие трели выводит, сорванец,- стал восторгаться дед Макар. – И ты скажи, мал - мала, невзрачненький ка-кой, а какие колена вытворяет. Вот у кого человеку манерам и скромности надо поучиться.
А соловейчик ударил ещё сильнее. Дед Макар всё ух-мылялся, чему-то покачивал головой, пуская из своей трубки сизый дымок.
Поплавки наши надменно молчали. Я всё чаще стал смотреть по сторонам. Взгляд почему-то упорно останавли-вался на излучине Миуса, в том месте к реке подходила холмистая степь, полого тянущаяся вверх до самого горизон-та.
Чуть выше излучины прорезала степь черная полоса балки; над ней, над самым глубоким местом возвышался холм, на котором росла гигантская сосна. Глядя на неё, я всё задавался вопросом: откуда здесь, в степи, такая огромная сосна и притом - одна одинёшенька. Мучающий меня во-прос я задал деду Макару. Он почему-то долго молчал, о чём-то сосредоточённо задумавшись. Я опять повторил свой вопрос, одолеваемый предвкушением интересного расска-за. И я не ошибся.
- Ну что ж, Тём, если хватит терпения выслушать одну примечательную историю, то я готов. Но ты при этом не забывай о наших поплавках.
Эта история произошла лет двести назад, в то время как раз Наполеон по Европе шёл, к России приближался. Тогда на месте нашего села небольшой хуторок был, Ковалинским назывался. Жили жители его худо-бедно, не голодали, но и с жиру не бесились, как сейчас некоторые. Работали люди: кто в поле, кто скот пас, а кто на полноводной ещё реке рыболовством занимался, много тогда было рыбы в Миусе; сейчас осётр у нас большая редкость, а тогда его сотнями особо предприимчивые рыбаки в столицу поставляли. В особом почёте на хуторе была должность кузнеца: лошадей подковать, какое орудие труда сотворить, оградку там на кладбище кому. Старый кузнец Митрофан, протюкавший молотком с полвека, по немощи своей, ушёл из кузницы. Начали хуторяне искать нового кузнеца, узнавать по округе, не владеет ли кто навыком кузнечного дела. Но всё было тщетно. И осталось Ковалинское без кузнеца, на целый год осталось. А потом вдруг взял и появился он.
- Кто, он? – проявил я нетерпение, перестав смотреть на поплавки, погрузившись в зрительные образы истории деда Макара.
- Степан, кто …. Пришёл он в наш хутор из Таганрога. Пришёл и сказал: я могу работать кузнецом у вас на хуторе. Ему дали, так сказать, испытательное задание – сотворить из металла что-нибудь этакое. И он сотворил: на третье утро после начала работы, на пригорке, у кузницы, стояла метал-лическая сосна, метра два росту, да как искусно сделанная; вычеканена каждая иголочка, шишки такие симпатичные, ну прям настоящие. Только хвойного аромату не источала та сосна.
И появилось с тех пор у Степана прозвище – Сосна. Ра-ботал он исправно, кому коня подкует, кому инвентарь хо-зяйский сладит, оградку кому сделает, и так искусно, а од-ному жениху, бедному, года два безрезультатно добивав-шемуся одной знатной дамы, он выковал медную розу. И что интересно, вскоре после такого подарка та дама ответила взаимностью.
Жил Степан в скромном домишке на окраине хутора, у самой реки. В одно окно хаты ему Миус в солнечные дни волной подмигивал, в другое смотрела широкая степь. Все бы да ничего, только вот жил Степан как-то обособливо, бобылём жил, а лет ему - где-то под сорок. Поэтому двор у него был не особо ухоженным; ну как обычно, женская рука и цветочков насадит и подметёт лишний раз, и вообще - уют наведёт.
Одна дивчина сохла за ним, дочка хуторского старосты. Но он её не замечал, проходил мимо, опустив глаза долу.
Один раз, особо снежной зимой, проезжала недалече от хутора шикарная тройка гуляющих богатеев. И была сре-ди них одна девица, красоты необычной, знатных кровей. И получилось, что их экипаж сломался: ось на телеге, что ли, дала трещину. Ну и подъехали они к кузнице Петра, отре-монтироваться значит. Петр всё чинно, ладно сделал; и всё время, пока он работал, крутилась возле него приезжая красавица. О чём они там говорили – неизвестно, но главное произошло – влюбился наш кузнец, без памяти влюбился. А девица ему на прощание, при всём народе, заявила, что если он ей подарит розу, выкованную из чистого золота, то она согласится стать его. Уехали гуляющие, загоревал кузнец: неосуществимое желание поставила перед ним красавица – где же ему столько золота набраться для создания розы? Ну разве что ограбить кого или … или – найти клад! Знать бы, где он сокрыт. И тут Петр решает посетить Мирона – девяностолетнего отшельника, жившего в степи, в землянке, километрах в двадцати от хутора. К нему боялись ходить не только из-за мрачности его характера, но из-за двух ог-ромных собак, таких же старых и зловещих, как сам хозяин. Поговаривали, что много косточек человеческих разбросано вокруг жилья старика …. Где тут правда а где ложь – поди разберись, людская молва, она так всё перекрутит, переврёт. Поступок Петра - посетить отшельника - многие на хуторе посчитали сумасбродством. Но никто и не догадывался о целях такого визита; хуторские женщины считали, что идёт кузнец к Мирону, чтобы выведать средство для приворожения заезжей красавицы, а мужики, не зная, что и сказать, в недоумении пожимали плечами.
Дня два не было кузнеца. Запереживали за него хуторя-не: а вдруг страшных собак Мирон на него напустил. Но вер-нулся кузнец, и все успокоились. После возвращения от от-шельника Петр закрывает кузницу и, вооружившись киркой и лопатой, отправляется в степь, к кургану, возвышавшегося над Страшной балкой. Страшной эта балка называлась, по-тому что ещё в екатерининские времена в ней прятались разбойники, промышлявшие грабежом на близлежащем шляху, который позже был назван Воровским. Ходили ле-генды, что лихие люди прятали всё награбленное добро в этой самой балке. Но никто позже, когда разбойники все были пойманы, не мог найти клада, потому что, как считали многие жители хутора, клад был заговорённый. Часто виде-ли ночью в балке зловещие зеленоватые огоньки; то - суе-верно перешептывались хуторяне – заговоренный клад ма-нит любителей легкой наживы.
Стал с тех пор Степан пропадать на кургане, целые ка-такомбы вырыл в поисках сокровищ. Рыл в основном ноча-ми, днём отсыпался, а как только спадал жар солнца, он снова отправлялся в степь.
Хуторяне взволновались, стали приходить к нему до-мой, стучаться в двери, в окна. Но все было тщетно: утом-ленный ночной копкой, кузнец спал мертвым сном, не слы-ша всех этих стуков обеспокоенных сельчан. И это беспо-койство оказалось ненапрасным: случилась беда – в одно августовское утро пастухи нашли на этом самом разрытом - перерытом кургане кузнеца убитым. Кто убил, как это про-изошло – все осталось загадкой. Похоронили Петра по-человечески, а над злочастным курганом, по осени, посади-ли в память о нём сосну.
И пошла та сосна в рост, и по прошествии века превра-тилась в могучее, овеянное легендами, дерево. Жители села считали сосну эту заговорённой. Её даже немцы, в сорок втором, не тронули; хотели было срубить на дрова, да тут вдруг поднялся сильный ветер, сосна как загудит, как засто-нет! Перепугался немец и прочь от сосны. Позже выясни-лось, что не стал фашист трогать дерево из-за суеверного страха: срубишь сосну – проиграешь войну. А когда отступа-ли – было уже не до сосны.
И часто по ночам, - я сам видел - на самом кургане све-чение в темноте наблюдалось. То душа Петра все маялась и тосковала ...
А где-то года два после гибели Петра, в Ковалинское приехал строить себе дачу помещик Крутилов …
И тут вдруг на западе, за бугром, бесцеремонно вторга-ясь в повествование деда Макара, забубнил гром, вдоль реки, поднимая рябь, потёк ветерок.
- Дождь, наверное, вечером врубит. Нету клёва сего-дня, Тём.
- Ну а что дальше? – проявлял я нетерпение, желая ус-лышать концовку таинственной истории.
- А что дальше … Помещик этот решил построить себе дом на месте обветшалого домишки кузнеца. Разрушили стены, стали долбить фундамент; почему-то он оказался необычно прочным: такой скромненький домик, а фунда-мент – монолит, метра два толщиной. Крутилову уже предлагали в другом месте дом ставить, но тот уперся - нет, здесь хочу, - здесь вид на речку живописный. Долбили фун-дамент дня два; вышли, наконец, на мягкий грунт. Здесь, вдруг, лопаты и кирки рабочих уперлись в что-то железное. И извлекли на свет Божий большой сундук. Долго, говорят, возились с ним. А в сундуке том полным-полно скифских монет, украшений разных, из чистейшего золота все. Вот как! А неожиданно обогатившийся помещик вскоре стал старостой хутора. На месте хибары кузнеца Петра он вы-строил огромный дом. И было у того старосты три сына. От одного из них, Матвея, пошёл в мою сторону, так сказать, корень ... Ну что, Тём, пора собираться домой. Нет сегодня клёва. Чего, как говорится, не дано в жизни - хоть ты бейся, хоть разбейся - всё равно не получишь.
Мы шли домой под беспокойно-низким небом, готовым вот-вот опрокинуться всей своей влажной синевой на степь. Но мне было не до грозовых предчувствий неба, я всё думал о том кузнеце, жившем в нашей деревне в далёкие времена, о том, как ему не повезло, и почему всё так произошло.
А ночью мне снилась стонущая на кургане, огромная, до самых грозовых облаков, сосна. Она что-то хотела крикнуть на всю тревожную степь, но раскаты грома заглушали её надрыв ...
            Март-декабрь 2010 г.