Поп

 Почетная и благородная по своей сути была у этого человека служба. Отучившись в каком-то там военно-морском училище, похоже, очень престижном, прошел он курсантскую муштру по всем законам соблюдения и укрепления военной дисциплины, получил звание морского офицера и, обрядившись в новенькую с иголочки форму с горящими огнем пуговицами и звездами на погонах, поступил служить во флот. Особую гордость на парадной форме для него представлял висящий на поясе и слегка позвякивающий при ходьбе флотский кортик.
Он служил на разных военных кораблях, строго соблюдал уставной порядок и заставлял с полной ответственностью делать то же самое и подчиненный состав. Командиром слыл строгим, но справедливым, за что снискал заслуженное уважение у начальства и среди офицерского окружения. Низшее звено тоже выказывало ему свою признательность, однако и обид на него имело количество весьма значительное. Не слишком ценил наш морской офицер тяжелую матросскую долю и судьбу, а значит и самого матросика, как человека, и не считал для себя бессовестным запросто из них кого-нибудь незаслуженно наказать или даже унизить. Ему казалось, что все это очень полезно для общего порядка. Матросню он считал мусором, который можно просто вымести метлой, подчистить шваброй, а на его место намусорить новый.
За собой следил, однако, надлежаще во всех отношениях. Содержал в идеальном порядке свою форму как будничную, так и парадную, сам всегда чист, выбрит и аккуратно причесан, начищенная до блеска обувь в ясную погоду способна была пускать солнечные зайчики. Но особую гордость офицера представляла фигура, которой он уделял очень большое значение. В перерывах между вахтами он не валялся у себя в каюте, не спал и не читал бесполезной беллетристики, а, как правило, отправлялся в тренажерный отсек и качал, качал и качал там свои узловатые бицепсы. Позднее увлекся борьбой и прочими единоборствами, хватал все подряд из литературы, что этого касалось, и изучал до тонкостей различные приемы. Причем для отработки этих приемов выбирал себе в «противники» кого-нибудь из подчиненных матросов и мучил его по полной программе, доводя до отчаяния. Были случаи, что и калечил часом подопытный материал, а уж применение болевых приемов доставляло ему огромное удовольствие. И все сходило с рук. Малозаметные жалобы на офицера-тирана, как правило, оставались нерассмотренными, а поведение его считалось для укрепления флотской дисциплины весьма подходящим. Да что и говорить, унижение матроса на корабле испокон веков считалось делом вполне обычным, даже принятым, так что ничего особенного в действиях нашего героя никогда не усматривалось.
Итак, ходил по разным морям офицер, служил Родине верой и правдой. Избороздил как южные, так и северные водные бассейны страны вдоль и поперек, успешно продвигался по службе. Вешались ему на погоны звездочки одна за другой, шились к мундиру нужные и ненужные дополнительные лычки, валились пригоршнями всевозможные нагрудные значки за отличную службу и примерное поведение, победы в разных соревнованиях. В каюте на полочке мостились разного вида кубки и призы.
Но вдруг наступил какой-то момент в жизни, и офицер стал меняться как характером, так и поведением. Он стал добр и отзывчив к окружающим, защищал и ласкал своих матросов, в любых случаях отдачи приказа и распоряжения проявлял мягкость и слабую требовательность. То ли случилось у него что-то в жизни, то ли штормовыми ветрами что-то повыдуло из его головы, но стал он совсем другим человеком. За ослабление дисциплины часто стало попадать ему от начальства, а он молча терпел, сносил обиды, выговора и понижения по должности. В красном углу его каюты на уютно пристроенном киотике примостились несколько миниатюрных икон, перед которыми он подолгу простаивал в перерывах между вахтами и шептал про себя молитвы. Пытались его воспитывать, приглашали на разборки коллективом сослуживцев, но молчал офицер при этом, ничуть не каясь в своих поступках и не оправдываясь. И решили наверху, что с разумом этого человека что-то произошло, и служить ему в прославленном флоте явно противопоказано как идеологически, так, пожалуй, и по медицинским соображениям. Тихо, мирно, без особых громких свержений выдавили офицерика из рядов морских вооруженных сил и отпустили на все четыре стороны дальше проживать по штатски на выбор по мирски или по-духовному.
На берег он сошел с непонятным выражением лица. Кто-то мог увидеть в нем непредвзятую удрученность, а кто-то, наоборот, находил состояние отставника счастливо просветленным. По крайней мере, уходя от причала, к которому был пришвартован его последний корабль, он ни разу не оглянулся, хотя вслед ему внимательно смотрела вся корабельная команда, высыпавшая на палубу. Шутка ли, ведь списан был на сушу заслуженный в прошлом морской офицер, а причина отставки была банально нелепа.
И пошел бывший служака по городам и весям. В прошлом прожженный до фанатизма морской волк, он не сумел обзавестись семьей, не имел собственного жилья и давно потерял связь со своими ближайшими родственниками. Родители его давно уже покинули этот мир, а родных братьев-сестер он не имел. Остальная же, более далекая родня, давно забылась и перестала для него существовать.

Рано ли, поздно ли, но привели его длинные дороги в какой-то слабо действующий монастырь, куда поступил он послушником, и вскоре подстрижен был в монахи под именем Евлампий. Монастырь находился в полуразрушенном состоянии, и два десятка таких же, как он, братьев-монахов занималось его восстановлением. Работы было много, и выполнялась она тяжело, но Евлампий, благодаря своей силе и натренированности, уставал мало и трудился на совесть, за что уважаем был как братией, так и настоятелем. Кроме этого, он исправно посещал службу и перед сном подолгу молился у себя в келье перед иконами и зажженными лампадами. Нравилось это ему или нет, никто сказать не мог, но выдерживая смирение, терпение и послушание, Евлампий нареканий ни от кого не получал. А вскоре выяснилось, что у него почти идеальный музыкальный слух и приятный мягкий голос, за счет чего он немедленно был поставлен на клирос, дабы усилить и укрепить довольно слабенький церковный хор.
За верную службу и усердие вскорости отмечен был Евлампий высшими духовными чинами и рукоположен в дьяконы того же монастыря, в котором он в данное время и подвизался. И ходил он по предписанному ему храму, помахивая кадилом и окуривая ароматными дымами ладана монашескую братию и немногих паломников, по доброй воле прибывающих на помощь в восстановлении монастырской святыни, кто на короткое, а кто и на длительное время. Ходил, кадил и до мелочей учил церковную грамоту ведения службы, которая оказалась ох как трудна. Со временем, однако, выучил он все до тонкостей и стал следить за священником, когда тот, справляя очередную обедню, вдруг пропускал что-то, дабы ускорить окончание молитвы, и поправлял его. Естественно священнику это не нравилось. Видано ли такое, чтобы дьякон вмешивался в ход службы, да еще и замечание настоятелю делал. Косо стали на него посматривать, неодобрительно, а потом стали понемногу продвигать выше и выше по служению, и скоро рукоположен был Евлампий в священники. Вот только служить ему в родном монастыре не разрешили, а определили в приход какое-то дальнее село в епархии, где стояла полуразрушенная церковь, с заданием приложить все усилия по ее восстановлению. Село оказалось умирающим, местного населения там раз-два и обчелся. Если и жил там кто-то, так это в летнее время несколько десятков дачников, которым в большинстве своем глубоко плевать на восстанавливающийся храм, а бедные старушки из коренного состава проживающих в лучшем случае пенсию в размере государственного минимума получали и на строительные работы выделить из своих скудных сбережений много не могли. Помогла чуть-чуть епархия и отец Евлампий приложил-таки все свои усилия и сделал, надо сказать много. По крайней мере, церковь оказалась под крышей, достаточно хорошо подшаманили иконостас и царские врата, с большим трудом приобрели и подвесили к потолку паникадило.
Полюбили своего священника местные старожилы, уважали его и жалели, когда видели, как он от души старался для священного дела, а духовное начальство тоже делало свои выводы. И как только церковь стала готова к проведению в ней регулярных служб, сняли с прихода отца Евлампия и перекинули на новый храм, который был в еще более худшем состоянии, чем предыдущий. Возмущалась паства, жаловались старушки и старики, Христом Богом просили оставить им горячо любимого отца Евлампия, но владыка был неумолим. На место Евлампия прислан был другой священник, молодой и красивый, а предыдущий отправился в другой пункт назначения.
Раздумался отец Евлампий над своей судьбой, что-то мирское в нем зашевелилось. Почему-то провел он вдруг параллель между воинской и духовной службой. Как раньше он получал приказ отбыть в указанный пункт, делал под козырек и шел согласно приказу без обсуждения, так и сейчас он выполнял то же самое, только не вытягивался перед начальством по струнке и не тянул ладонь к козырьку, а наоборот смиренно склонял голову и молча, отправлялся исполнять свою повинность. Терпение, смирение и послушание – эти три ипостаси любого верующего, стремящегося спасти свою душу, должны были исполняться неукоснительно. И он пока следовал этому канону и не чувствовал на себе влияния какой-то несправедливости.
А тут вдруг нахлынула на него волной терзающая нутро обида. Ведь восстанавливал он тот храм с любовью и полной отдачей силы для будущего собственного служения в нем, а не для какого-то блатного молоденького и новоиспеченного настоятеля. А что бы вот ему не отправиться в то самое место, куда сейчас направлялся отец Евлампий, да не поработать бы на развалинах храма хоть пару лет, чтобы заслужить то истинное звание настоятеля, какое имел по праву он.
И чем больше думал об этом отец Евлампий, тем большая обида овладевала им. Уже не тормозили его расхлябавшийся мозг временами всплывающие напоминания о грехах, что являются следствием обид и отчаяния. Все глубже и глубже вползало в сознание мирское ощущение жизненных неудач и нежелательных поворотов, а духовное все дальше и дальше отодвигалось и таяло. Упругий стержень, который сидел в нем до сей поры и укреплял веру, вдруг согнулся, покорежился и закачался. Заметалась мысль из стороны в сторону, ударяясь лбом из крайности в крайность, разожглась, распалилась и, казалось, навсегда унесла покой священника.
«Что на что я поменял, оставляя службу во флоте? – вершил свой глубокий жизненный анализ отец Евлампий. – Или не такие же приказы должен беспрекословно выполнять под предлогом безупречного служения Богу. Почему отобрали приход, который я всем сердцем полюбил, и отдали его другому?»
А с каким желанием и полной самоотдачей служил бы он сейчас в восстановленном им храме среди преданной и горячо любящей его паствы. Неужели кроме него больше никого не нашлось для работы в другом разрушенном церковном здании. Или настолько высоко была оценена его, до сей поры, деятельность, что только ему был доверен этот объект, а он вроде бы должен принять это за честь. Но ведь он же священник, а не строитель и архитектор.
И сколько ни старался отец Евлампий сию греховную мысль в себе подавить, ничего у него не получалось. Она никуда не уходила, а постоянно держалась в голове и росла, как клубок с нитками, забила весь разум и не давала места другим размышлениям. В итоге священник понял, что приступить к работе, которую в дальнейшем определила ему епархия, он не сможет, а что делать дальше – не знал.

До места, однако, он добрался. Ехал долго автобусом, местами подхватывали его попутные грузовики со словоохотливыми шоферами, а последний этап пути он прошагал пешком по разбитой вдребезги дороге. Тянулась она вдоль то ли лугов, то ли пустошей, заросших репейником, чернобыльником и мелким березняком. Отец Евлампий понял, что были это когда-то заботливо ухоженные поля и колосились они, наверное, золотыми хлебными нивами с тугими, набитыми щедрым зерном колосьями. А теперь оказались заброшенными и осиротевшими, как завшивевшие беспризорники. Больно и горько смотреть на них даже такому человеку, как он, никогда не имевшему дела с землей.
Судя по имевшейся когда-то здесь церкви, стояло среди этих полей немалое село, смахивающее теперь на захудалую, доживающую свой век деревеньку. Половина полуразвалившихся домов пустовала, многие из них угрюмо вглядывались вдаль чернеющими глазницами выбитых окон и щетинились обломками провалившихся крыш. Крапива, полынь и лебеда густыми зарослями захватили пространство брошенных дворов и огородов, отдельными кустами хищно торчали из кровельных дыр, поселившись на чердаках и сеновалах, ядовито высовывались из открытых продухов заплесневевших подполий. Еще более удручающий вид имела и сама церковь. Вернее церковью ее назвать было нельзя. Это были четыре стены с проемами для окон, облупившейся известковой побелкой и огромной аркообразной прорехой, вероятно служившей когда-то воротами в Божий храм. Все тот же бурьян и та же вездесущая крапива заполонили околоцерковную площадку с остатками битого кирпича, выломанных и насквозь проржавевших оконных решеток, а так же с могильными плитами нескольких захоронений в ограде. Ни куполов, ни колокольни не было и в помине, крыша тоже почти не сохранилась, на всем видна была лишь печать непоправимой тоски и тлена. Сквозь оконные проемы на стенах с внутренней стороны кое-где просматривались поблекшие пятна, бывшие когда-то цветными фресками храма и уничтоженные теперь временем и непогодой.
Отец Евлампий сидел на разбитых ступенях церковного входа и смотрел, как из-под горы, на которой когда-то во всем своем великолепии сиял храм, вытекает чистейший ручей, чьей-то заботливой рукой направленный в рукотворную колоду. По течению ручья виднелась тоже груда разбитых кирпичей, где, как догадался священник, по-видимому, находилась когда-то небольшая часовенка.
По дороге послышались детские голоса и дребезжание велосипедов. Трое ребятишек лет восьми-девяти шустро катились по тряской глинистой почве наперегонки, но завидев человека, одетого во все черное и с крестом на шее, остановились, подошли поближе и поздоровались. Один из них постарше полушепотом сказал друзьям:
— Глянь, пацаны! Кажись, к нам поп приехал. Минька, дуй к бабке Степаниде. Скажи, что у церкви человек в рясе.
Маленький щуплый мальчонка с выгоревшими, как лен, волосами вскочил на велосипед и с громом расхлябанного двухколесного транспорта стремглав понесся с горы. Оставшиеся двое, молча, с любопытством наблюдали за отцом Евлампием. Немного осмелев, все тот же старший спросил:
— Дяденька, а ты что? Поп?
— Не поп, а священник, — ответил отец Евлампий. — И кто это тебя научил священников попами звать?
— Так и в книжках так писано, — настаивал мальчик. — Я сам читал: «Жил-был поп – толоконный лоб».
— Не те книжки, значит, ты читал, — поднимаясь со ступеней, продолжал Евлампий. — А вы здесь живете?
— Мы с Минькой здесь, а Серега в городу. Он ток на лето сюды приезжает. В каникулы.
— Ясно! Ну, а кто из взрослых тут поблизости проживают?
— Да Минька сейчас бабку Степаниду сюда приведет, она все и скажет. Она у нас здесь старшая, все к ней идут.
В это время из-за поворота ближайшей улицы показалась, быстро семеня короткими ножками, сухонькая старушонка. Она опиралась на сучковатую, не очищенную от коры черемуховую палку и горбилась сутулой спиной, отчего казалась еще меньше ростом. Рядом с ней вел «в поводу» свой раздрыганный велосипед Минька, что-то объясняя Степаниде и то и дело показывая пальцем в сторону церкви.
— Не иначе, как настоятеля прислали, — приблизившись, неожиданно громким и относительно молодым голосом произнесла старушка и сразу же продолжила. — Была намедни в городу, в церкви службу сам благочинный справлял. Вот он и поведал мне, что мол, на днях священник в наш приход явиться должон. Так, стало быть, это ты батюшка-то тот самый и есть?
— Да, — ответил отец Евлампий. — Это я и есть.
— Ну, вот и хорошо! Вот и слава те, Господи! Теперь хоть благословение на благие дела будет у кого испросить. А то ведь, прямо беда. Живем тут как стадо без пастуха. Ну, айда ко мне покамест, небось голоден с дороги-то?
— Да есть немного, — отозвался отец Евлампий и двинулся за старушкой.
В доме у Степаниды было чисто и ухоженно. Пол в горнице плотно застелен полосатыми домоткаными половиками, на окнах висели самодельные занавески из простенького тюля, две кровати убраны цветными покрывалами, заправлены строчеными подзорами, а сверху одна на одной громоздились разного размера пуховые подушки в цветастых наволочках. В красном углу, как и положено, на киоте аккуратно друг возле друга выстроились несколько икон, от которых на желтого металла ажурной цепочке свисала заправленная лампадка.
— Хорошо у тебя, — отметил отец Евлампий, — уютно.
— Ндравится? — обрадовалась Степанида. — Вот и живи тута, пока церковный дом в порядок не приведен. Он ведь у нас есть, дом-то. Ремонту, конечно, требует, но еще хороший, целый весь.
Пока отец Евлампий трапезничал, Степанида рассказывала ему историю села и церкви. Говорила, какой это был великолепный, необыкновенного изящества и изысканности в архитектуре храм. Она, будучи еще девчонкой, ходила в него и пела на клиросе, а священником был ее родной дядя по матери. Яркими не тускнеющими фресками расписан был храм изнутри, огнем горел постоянно начищенный иконостас, а огромное в красивейшем окладе Евангелие из алтаря выносили двое прислуживающих священнику подростков. Такое оно было тяжелое. Народ в церковь валом валил без понукания, а звон колоколов слышался в соседних деревнях как с ближайшей улицы. Родник, что течет из-под горы, как еще старики рассказывали, забил в день, когда только что выстроенный храм освящал владыка, специально для этого прибывший, а до этого в округе подобных источников вообще не было. И посчитали тогда это знамением господним, а у родника владыка часовню велел заложить. Сколько лет бьет из земли вода и меньше ее не становится. Было время, когда она даже жернова мельничные вращала. Мельница та еще долго потом стояла и работала, только уж на электричество была переведена. А сейчас уж и ее нету.
Потом пришло разорение. Колокола с башни сбросили и куда-то увезли, иконы, что не успело местное население попрятать, со стен сняли, разломали, а частично даже сожгли. В храме колхоз установил молотилку, которая работала на солярке, и копоть от нее покрыла все фресковые изображения священных историй, когда-то умиляющих взор верующих прихожан. Священника репрессировали, и отбыл он в лагерях аж двенадцать годочков. Домой воротился живой и здоровый, а как глянул на то, что с Божьим храмом твориться, так сразу зачах и вскорости помер в миру от тоски. Похоронили его на кладбище в родовой могиле, а не в церковной ограде, как подобает священнику.
В войну и даже еще несколько лет после нее жили в церкви пленные немцы. Они тут неподалеку большую дорогу строили, и случались у них в ту пору разные болезни. Проникала зараза видать и через святой источник, с которого все село воду брало, и косили многие недуги население целыми семьями, даже родами вымирали. В последнее время храм использовался как зернохранилище, а после развала колхоза он и совсем бесхозный остался, без присмотра. А ведь какой был чудо-храм, со всех лугов и полей на много верст просматривался.
— Место у нас здесь намоленое, почти что святое, — закончила свой рассказ Степанида. — И храм восстановить надобно.
— А много ли прихожан сей храм посещать будет? — в свою очередь спросил отец Евлампий. — Из местных-то сколько осталось?
— Ой, за больное задел, батюшка! Нет никого! Дюжина стариков, почитай все на ладан дышат, а в зиму и тех большинство дети по городам разбирают. Летами-то живо здесь и людно, но то народ пришлый, временный.
— И с кем же мне браться за храм? Кого в помощь искать? А средства кто даст?
— Ну, насчет рук, так окрестные деревни можно обойти, а вот деньги только у епархии просить надо, мы много не насобираем с пенсий-то. К благочинному в первую очередь иди, пущай он пособляет.
Священник сидел за столом перед певучим пузатым самоваром, и в блюдце у него остывал крепкий душистый чай. Глаза он опустил долу, руки неподвижно покоились на коленях. Он чувствовал, что нужно как-то начать разговор со Степанидой о том, что не намерен он стать настоятелем этого храма. Но как это сделать, пока не знал, или просто не решался. Прозорливая старушка, однако, поняла сама его настроение и вдруг коснулась этой темы:
— Чую я, батюшка, что не по нутру тебе место, в коем сейчас оказался. Испужался может трудов великих да непосильных. А зря! С Божьей-то помощью и не такие великие дела творились.
— Я ведь, сестра, уже монастырь восстанавливал, и храм у меня на счету есть. Только вот служить мне ни в том, ни в другом месте не довелось. А как хотелось! Решил я для себя на какое-то время паломником стать, все церкви, монастыри, обители обойти, историю их узнать подробно, в деталях, а потом книгу написать. Да такую книгу, чтобы прочитав ее, любой человек слезой бы умылся и мокрым лицом к Богу повернулся, просветленный и глубоко верующий.
— Да как же это так, батюшка? Без благословения-то. Ты ж сюды владыкой определенный, как можно ослушаться?
— А если я возьмусь за дело, которое осилить не смогу, не больше ли согрешу этим. Разочарование да отчаяние обуять смогут, не более ли будет этот грех настоящего?
— Так ведь накажут, крест сымут, — не унималась Степанида. — И кто вместо тебя будет.
— Духовного начальства я не боюсь, а перед Господом отчитаюсь. Креста лишусь – так и в миру Богу служить можно. А вместо меня другого пришлют, свято место пусто не бывает. Так что ты меня прости, сестра. Не сейчас я это решение принял, когда развалины храма здесь увидел, а еще раньше. Не вру, вот те крест!
Отец Евлампий осенил себя крестным знамением, и после этого они долго молчали.
— Ну, как хошь, — произнесла, наконец, Степанида. — Дело твое. Смотри только за собой, не забывайся. Ты еще молодой и, как я еще вижу, упрямый да карахтерный. Не наделай беды. Под крестом ходишь.
Переночевал отец Евлампий у Степаниды, а утром, перекрестившись перед разрушенным храмом, отправился в путь-дорогу попросту, куда глаза глядят.

Много дорог исходил священник, много монастырей посетил и во многих работал физически наряду с братией, много повидал соборов и храмов в разных их состояниях. Вел он беседы с людьми, в основном старыми, которые еще что-то помнили о прошлом, а содержание бесед записывал для себя в толстую тетрадку, которую всегда носил с собой. От времени и дорог она износилась, уголки обрямкались и завились кудряшками, обложки обветшали. Но из всего скудного и нехитрого багажа отца Евлампия была она предметом самым ценным, наиболее бережно и надежно хранимым. Много разной информации было упичкано в обычные клетчатые листы тетради, много случаев о чудотворных иконах и господних знамениях описано по рассказам старых людей, о чем раньше кроме местных никому неведомо было. Заливало труд отца Евлампия дождями, отчего на многих страницах цвели водяные и чернильные разводы, а однажды спасал священник тетрадь свою из пасти бушующего пожара, в котором сгорели все его вещи, но записки он вынести успел-таки, получив плохо заживавшие ожоги, но был, тем не менее, счастлив.
Много встречалось ему разных людей. Кто-то принимал его с желанием, кто-то равнодушно, а были и такие, что осторожничали и сторонились. Двое игуменов, которым отец Евлампий рассказал свою историю, гнали его в шею, не дав в дорогу и куска хлеба, как греховную личность, ослушавшуюся повеления владыки. И все отношения к себе священник принимал, как должное, без осуждения и оценки, а цель свою преследовал до конца и постепенно добивался ее. Скоро он стал понимать, что материала собрано уже много, и с ним что-то нужно было делать. Мало ли чего может произойти по ходу его скитаний, и пропадет уникальное собрание, не увидев свет. Так стал отец Евлампий все больше прибиваться к простым людям, теснее общаться с ними и искать через них пути для будущего своей книги.
Случилось ему однажды быть в одном селе, тоже, как и в большинство остальных, полузаброшенном, но облюбованном людьми с успешным бизнесом и значительным достатком. Они стали строить там большие загородные дома, разводить сады, создавать конюшни и фермы. Живописная местность, сносные дороги, берег красивой могучей реки привлекали сюда все больше и больше такого народа, и село начало постепенно оживать. На счастье малой горстки местного населения кто-то из новоявленных жителей заинтересовался достаточно хорошо сохранившейся церковью и решил заняться ее восстановлением. В эту пору многие из успешных предпринимателей к Богу лицом поворачивались. Кто на храм милостыню щедрую отваливал, кто заказные службы в церквах отводил, а уж за освящение домов да машин вообще, не скупясь, большие деньги отдавали. Разное этими людьми в такие моменты руководило. Кто-то благодарен был Господу за успехи в деле начатом, кто-то желал этих успехов на будущее, а кто-то и прощенье вымаливал за грехи прошлые, с помощью коих деньги немалые для себя заимел.
Отец Евлампий в рясе и с крестом на шее, запыленный с дороги и усталый, стоял возле церкви, любовался ее изысканной архитектурой, чудом уцелевшими куполами хоть и без крестов, изящной, как девичий стан, колоколенкой. Тихо шевеля губами, он творил про себя молитву и крестился, когда сзади к нему подошел средних лет мужчина и остановился поодаль, стараясь не мешать.
— Не задумал ли чего худого за спиной священнослужителя, мирянин? — первым спросил отец Евлампий и повернулся к подошедшему.
— Да нет, — ответил тот. — Просто отвлечь не решаюсь.
— А ты не бойся. Раскрытая душа не страшна, но радостна в любое время и для всех. Небось, любопытно, кто я есть и как здесь оказался?
— Любопытно, конечно. Но я вижу, что ты с дороги и очень устал. Не откажись, зайди в дом, и гостем будешь.
— Не откажусь на добром слове, и спаси тебя Господь за то, что приветил.
Добротный дом, недавно поставленный, еще белел гладко обработанными бревнами и пах свежей древесиной. В ограде звенела цепью большая породистая собака, стоял колодец и дровяной сарай. Несколько выложенных плиткой дорожек веером расходились по усадьбе, а остальное пространство зеленело коротко подстриженной травой. Все было очень чисто и аккуратно прибрано.
— Культурно у тебя тут, — похвалил отец Евлампий.
— Люблю порядок, — объяснил попросту хозяин. — Меня,  между прочим, Дмитрием зовут.
— Свое мирское имя я тебе пока называть не буду, а в тезоименитстве я Евлампий, — ответил священник.
— Хорошо! Пусть так и будет, отец Евлампий.
Домашним Дмитрий наказал затапливать баню, а сам провел гостя на кухню, где над плитой колдовала его жена Алиса, женщина с приятным добрым лицом, белыми от природы волосами и голубыми, как небо, выразительными глазами.
Дмитрий сказал:
— Алиса! У нас в гостях странствующий священник. Надо его в первую очередь накормить.
Алиса быстро подскочила к отцу Евлампию, умело сложила ладошки и мило, но серьезно, щебетнула:
— Благословите, батюшка.
Тот перекрестил женщину и отметил, что все сделала она по правилам.
«Значит благочестивая семья!» — подумал он и окончательно успокоился.
Пока отец Евлампий перекусывал, пришла пожилая женщина, то ли теще Дмитрия то ли его мать, и сказала, что баня почти готова.
— Шустренько, — сказал священник и с недоверием посмотрел на хозяина дома.
— А у нас ведь не каменка, а электричество. Да и не выстыла еще баня-то, вчера парились.
Алиса принесла мягкое махровое полотенце, приятно пахнущее цветочным ароматом, и небольшой сверток.
— Вот, батюшка, кое-что из бельишка на смену, а снятое оставьте в предбаннике. Я потом простирну и освежу.
— Э-э, нет, милая! — возразил отец Евлампий. — Свое исподнее стираю только сам, уж не осерчай и не подумай чего. Так привык.
— Как угодно. Порошки, мыло и все остальное там найдете. Просушить на веревке повесите.

— С легким паром, — поприветствовали все отца Евлампия, когда тот, раскрасневшийся после парной, пришел из бани. — Ну, садись, батюшка, теперь по-настоящему трапезничать будем.
За столом собралась вся семья вместе с детьми, мальчиком и девочкой подростками, еды накрыто было обильно и разнообразно, как на большой праздник. Отца Евлампия попросили прочитать молитву и, перекрестившись, сели ужинать.
— Нет ли какого зарока на спиртное, батюшка? — спросил Дмитрий, снимая пробку с небольшого пузатого графинчика. — Если не будет благословения – отставим.
— Да, отчего же не употребить в меру. Вино не грех, грех пьянство.  Коли нет поста – вкушай в удовольствие. Господь это дозволяет. Первое чудо, которое он людям явил, с вином ведь и связано. Знаете, наверное?
— Знать-то знаем, но как твоего разрешения не спросить. Ну, тогда, будем здоровы.
Ели, в основном молча, изредка перекидываясь отдельными фразами по пустякам. Потом уже в сумерках за чаем на веранде они беседовали.
— Всегда ли изысканно так питаетесь или по случаю гостеприимства? — осведомился отец Евлампий.
— Ну, если не пост, то ни в чем себя не ограничиваем. И продукты подбираем здоровые, без фальши. Овощи, фрукты сами растим и любим это занятие. Удовольствие от своего огорода гораздо смачнее, чем от рынка, — объяснил Дмитрий.
— А пост, стало быть, соблюдаете? Это похвально. Без милостыни да поста не обрести царствия небесного, так в священном писании и говориться.
— Как не соблюдать, если мы с измальства к этому приучены. Ведь и по моей и по Алисиной линии предки наши все священнослужителями были. Через них и родители веру не бросали. Отец мой большим начальником был, а креста нательного с себя никогда не снимал. Когда умирал, строго наказал, чтобы на могиле его никаких звезд к памятнику не цепляли. Крест был его символом. А мать вообще набожная была, хоть всю жизнь в школе учительницей проработала. В печенках она у нас, вера-то.
— Ну, а поведай-ка мне, как ты богатство свое заработал, — вдруг прямо в лоб спросил отец Евлампий.
Дмитрий поднял глаза на священника и внимательно посмотрел на него.
— Исповеди в грехах от меня ждешь? — спросил он. — Не буду каяться, потому, как честным путем бизнес свой строил. Я владелец крупной строительной фирмы. Начинал с нуля, все передряги и чиновничьи придирки с терпением прошел, а с Божьей помощью и конкурентов своих обошел. Потом окреп. От налогов не бегаю, заказчиков никого за все время ни разу не обманул, поэтому у меня их так много, что в очередь объекты ставить приходится. Рабочие за места свои держатся, зарплата у них хорошая. Так, что не в чем мне перед тобой каяться.
— Кроме вольных грехов есть еще и невольные. О них тоже забывать не надобно, — напомнил отец Евлампий. — Но в этом ты сам разберешься. А уж если ты уверен в честности да в чистоте своей, то прости за этот вопрос, может, и правда зря я тебе его задал.
С этой минуты стали они почти друзьями. Уговорила семья Дмитрия священника, чтобы пожил он у них подольше, отдохнул от дорог и скитаний, и тот, подумав серьезно, вдруг согласился. Не говорил он пока Дмитрию о книге своей, но готовился улучить момент и случай, чтобы этой темы конкретно коснуться.
На реке, чуть выше по ее течению на другом берегу светился чисто выбеленными стенами и башнями древний монастырь. Как невеста в подвенечном платье смотрелся он в воды великой реки и манил к себе отца Евлампия с невероятной силой. Пожив у Дмитрия несколько дней, оговорился он как-то, что желает посетить эту обитель и отстоять там службу. Хозяин ответил, что это легко можно сделать. У него есть небольшой быстроходный катерок, на котором они в один миг домчат куда угодно. В долгий ящик решили это дело не откладывать и на следующее же утро после разговора выехали. Катер вел сам Дмитрий. Отец Евлампий сидел, прячась от ветра за стеклом, не отрываясь, смотрел на приближающийся монастырь и почти беспрестанно крестил себя. На боку у него в простенькой полотняной торбе лежала заветная тетрадь, которую священник намеревался пополнить информацией о монастыре. Шумела за бортом вода, мелькали замершие на речной глади лодки со скучающими в них неудачливыми рыбаками. Сказочно красивы были по обеим сторонам реки ее живописные берега с заливами и протоками, снежно белым цветом сверкали розетки водяных лилий. Дикие утки и береговые кулички то целенаправленно тянули в дальние уголки реки, то просто перепархивая с места на место, вспугнутые мотором катера. Отца Евлампия эта речная идиллия не интересовала. Он глядел только на монастырь и ни на что другое не отвлекался. Впереди себя он видел только белоснежную величественную обитель, как будто всю жизнь мечтал только о ней и стремился только к ней.

Монастырь оказался женским и игуменья, женщина дородная и полная, встретила отца Евлампия с осторожностью:
— А хто ты такой? — спросила она, сощурив свои заплывшие жиром глаза.
— Грешник, как и все, — ответил отец Евлампий. — А ежели честным быть до конца, то я есть священник, приказ владыки нарушивший и воле предавшийся. Только не в силу утех мирских, а чтобы цель свою достичь и на сем печать свою земную оставить.
— Как смел ты владыке неповиноваться? — строго спросила игуменья. — Нет для нас более власти, чем он, владыка! Изыйди с глаз моих долой, не прав ты крест на одеждах своих носить да священнослужителем себя называть. Ступай и кайся! Ступай и кайся!
Вышел отец Евлампий из монастыря, тихий, смирный и опустошенный. Он даже сгорбился, вроде, после таких слов игуменьи, изгнавшей его из святых стен, так манивших его накануне.
Дмитрий, стороживший катер на берегу, завидев отца Евлампия, встревожился. Но тот на вопросы его отвечать не стал, а сказал просто:
— Не священник я, если из-под руки начальственной по своему усмотрению двигаться путь себе выбрал. Нельзя так нам, не положено.
Стояла жуткая жара. Июль был на исходе, и солнце палило как будто бы напоследок.
— Пойдем, отец Евлампий, в чапок, пивка попьем холодненького по жаре, да за жизнь поболтаем. Есть у меня кое-какие мысли, с тобой хочу ими поделиться, — предложил Дмитрий.
Чапок, это по-сельски или деревенски, вроде бы как забегаловка, закусочная или пивная. Много всяких названий есть у них. В том месте это был обыкновенный павильончик, в котором продавали холодное из специальных шкафов пиво. Он был установлен здесь временно прямо на берегу, чтобы купающиеся в жару могли без проблем утолить жажду. Дмитрий взял из холодильника пару бутылок напитка, и они встали за высокий круглый столик.
— Я тебе, батюшка, уж несколько дней хочу предложить. Будь ты настоятелем нашей церкви, которую мы восстановить решили у себя в селе. Другого-то я на этом месте пока вообще не вижу.
— Я же тебе только что сказал, что настоятелем быть не могу. Нарушил я закон священнослужения, и совершать службу Господу Богу угодную просто не имею права по совести.
— Да брось ты, отец Евлампий. Ерунда это все! Я ведь прямо сейчас могу поехать к владыке и все вопросы твои решить. И будешь ты на своем месте служить без проблем.
Взглянул священник на своего друга взором пронизывающим.
— Я же тебе только что сказал, — утвердительно довел он. — Не по закону, а по совести не могу я быть настоятелем. По совести нельзя мне. Понял, ты!
В чапок ввалился местный парняга, до этого, видимо, изрядно подвыпивший среди местной шантрапы. Завидев за столиком человека в рясе и с крестом на груди да еще с бутылкой открытого пива, захотелось ему на тему эту непонятную порассуждать.
— Хо-хо! Ты, погляди, кто в нашем заведении-то оказался. Да ведь никак, это поп. А, мужики!
Несколько человек, стоящих и сидящих за столиками и до этого не обращавших на священника никакого внимания, сразу же отвлеклись от своих разговоров и стали внимательно наблюдать за создавшейся сценой.
— Не поп, а священнослужитель, — внятно и громко поправил отец Евлампий.
— А не одно ли все равно? — плоско шутя, продолжал парняга. — По мне что поп, что священник. Только вот не грешно ли тебе, батюшка, тута вместе с нами, нехристями, находиться и зелье бесовское вкушать?
— Во-первых, ты всех здесь сидящих нехристями не считай, — спокойно сказал отец Евлампий. — А во-вторых, не грешно ли тебе священника осуждать.
— Дык, я и не осуждаю. Просто спросил. Но дивно мне видеть, как поп сидит в такой сомнительной толпе и наравне со всеми пьет пиво.
— А чего ж тут дивного? — просто спросил священник.
— Ну, как чего? Ведь тут у нас пьют, курят, матерятся. Дерутся иногда.
— Так до тебя пока все вроде тихо было, мирно.
Посетители реагировали по-разному. Кто-то с любопытством, кто-то с осуждением, а кто-то с ухмылкой.
— Не вяжись, Никола! — послышалось из дальнего уголка. — Что он мешает тебе что ли?
Молчавший до сей поры Дмитрий тихо попросил парня:
— Иди-ка ты отсюда, друган. Ты видишь, я беседу веду, а ты мешаешь. — Потом он добавил ужу отцу Евлампию. — Не обращай внимания, батюшка, он и отцепится.
— Не могу не ответствовать. Должен. — возразил священник.
А Николай не унимался.
— Дык и я беседу веду. И это еще не знай какая важнее. Да и в диковинку мне в нашем злачном месте попа видеть.
Отец Евлампий уже сурово и громко перебил парня:
— Еще раз говорю тебе – не поп, а священник! Или не внял?
— Да внял, внял. Токо и я еще раз говорю, что мне все едино. Я ж про другое… Грех ведь, батюшка, тебе пиво-то пить!
— Выпить не грех, грех – напиться, — ответил отец Евлампий, — вот, как тебе.
Николая зацепило.
— Дык ты считаешь, что я пьяница что ли? А?
— Не знаю тебя долго, чтобы сие утверждать, но сейчас ты пьян, а значит во грехе.
— О как! Вы слыхали, братва, как меня этот поп ославил, — обратился к посетителям парень.
— Отстань от него, — послышались голоса.
— Колька, че лезешь? Он же тебя не трогает.
— Как это не трогает? — спросил Николай. — Он же меня пьянью считает. Эх, ты! Сам тут стоишь, где все захаркано насквозь, среди «бычков» затоптанных. И, как я, пьянь, пиво из горлышка порешь. И еще учишь! Поп ты и есть поп.
Отец Евлампий побагровел, поставил на столик недопитую бутылку с пивом, потом медленно через голову снял с себя крест и передал Дмитрию. Он подошел к парню и сказал:
— Пойдем на улицу.
— Айда, — согласился тот.
Толпа с интересом наблюдала за ними и высыпала вслед с бутылками в руках и кусочками вяленой рыбы, не отрываясь от удовольствия. Пока спорящие отходили в сторону от павильончика, Николай продолжал наскакивать на отца Евлампия, подтрунивая над ним:
— Кого из себя корчишь, святоша? Говоришь, Богу служишь, а сам такой же, как все. Или ты какой-то особенный. Да ниче в тебе особенного нет. Токо вон рожу отъел на подаяниях-то. Какой ты священник? Ты – поп!
Отец Евлампий схватил своей сильной рукой нахала за грудь, приблизил к себе и, глядя прямо в глаза, громко крикнул:
— Не внемлешь?
Тот, все еще не веря, что что-то может произойти, тоже громко и прямо в лицо священнику выпалил:
— Поп!
Прием был простым и коротким, но очень болевым, и пьяненький Николай с визгом полетел в прибрежный песок. Несколько раз перевернувшись, он уткнулся лицом вниз, а когда его поднял, долго отплевывался и грязно ругался.
Возвращающегося отца Евлампия все встречали восторженно и одобрительно приветствовали:
— Правильно сделал, батюшка!
— Так ему и надо!
— Он давно напрашивался.
Священник проследовал мимо всех молча и ни на кого не глядя, подошел к Дмитрию. Он принял у него крест, перекрестился, поцеловал и, аккуратно сложив цепочку, спрятал в карман.
— Пошли, — сказал он и вышел из чапка.

Какое-то время они сидели на берегу возле катера и смотрели на водную ширь реки, готовую вскипеть от жгучей жары. Струистое марево заметно колыхало гористую часть противоположного берега. Огромные стаи чаек летали над водой, плавали по ее поверхности или по колено стояли на отмелях. В стороне на пляже плескались, плавали и визжали десятки отдыхающих. За спиной величественно высился стенами и башнями белоснежный монастырь.
— Ну, вот и все, — наконец, сказал отец Евлампий.
— Что все? — переспросил Дмитрий. — Или ты вдруг переживаешь из-за этого? Ведь ты все правильно сделал.
— Нет! Не правильно. Я не должен был так себя расслаблять.
— Да ты что, батюшка? Ну, пойдем, спросим хоть кого, и не найдешь, кто бы сказал, что ты не прав.
— В миру - так, — ответил священник, — а по вере должно быть по-другому. Я очень слабый человек и уж вовсе никудышный священник.
— Ну, перестань, перестань, — успокаивал Дмитрий. — Все будет хорошо. Съездим к владыке, сделаем тебе приход, дом построим, и будешь ты служить и жить, как у Христа за пазухой.
— Вот видишь, и ты рассуждаешь по-своему. Съездим, сделаем… Так ли должно быть? Честно ли это по вере-то. Нет, Дмитрий, не честно. Приход я должен получить, а не сделать, и каков этот приход будет, плохой или хороший, меня интересовать не должно. Не по выбору Апостолы шли веру Христову проповедовать, а туда, куда их Господь посылал. Но даже это не главное, а то, что я сегодня все в себе разрушил окончательно. Сколько лет с грехом, что воле владыки не последовал, как с камнем на шее ходил. Думал и мечтал о том, что смогу этот грех замолить, и отпустит мне его Господь. А вот сегодня по слабости души своей еще более тот камень утяжелил. Кажись, все греховное вокруг себя сгреб и на себя повесил.
Он немного помолчал, потом вздохнул и поднялся:
— Прощай, Дмитрий! Прости, коли что не так. Пойду я.
— Да куда же? А домой, а вещи? — Дмитрий еще какое-то время шел рядом и уговаривал отца Евлампия. — Остановись! Честное христианское слово тебе даю, не деньгами да дарами, а просьбами и молитвами на коленях у владыки приход для тебя выпрошу без чьей-то помощи, но останься. Не покидай нас.
Отец Евлампий остановился, посмотрел в глаза ставшему ему другом Дмитрию. Взгляд его помутнел, заслезился, борода скрывала чуть трясущиеся губы.
— Не пристало мне больше приход на себя брать, — тихо ответил он. — Не священник я видно на самом деле. Я – поп.
И зашагал он по поселковой дороге вдаль с единственной своей ношей – серебряным крестом священника на цепочке, осторожно спрятанным в карман да полотняной торбой с тетрадью, с которой он не расставался никогда.
Прошло несколько лет. Ушли и забылись многие события того времени и много воды унесла великая река своим потоком. Но как-то в большом городе в лавке церковной литературы, которую Дмитрий всегда любил посещать, увидел он красивую толстую книгу. Чем-то повлекла он его, какой-то силой заставила взять себя в руки и раскрыть. На обороте обложки в фотографии безбородого автора увидел он знакомые черты лица своего друга, с которым когда-то накоротко свела его судьба.