Пыль серым мутным облаком сгустилась в тяжелом спертом воздухе больничной палаты. Она медленно оседала на серые безликие предметы, осунувшееся лицо мужчины землисто-серого цвета, и, казалось, проникала внутрь, в самую суть человека, в беспросветно-серую опустошенность души.
Серый потолок, нависая все ниже, тяжело придавил его к застиранным серым простыням на скособоченной койке.
Потускневший потерянный взгляд некогда зеленых глаз не выражал ничего кроме покорности, с которой он принимал бесконечные процедуры. Серые таблетки, серая пища…. Серый цвет стал доминирующим в его жизни. Проникая с рассветом сквозь пыльное окно, тягучей липкой паутиной он опутывал сознание, блокировал память.
Врач подолгу бился с его амнезией, используя новейшие методики, но за долгих полгода только однажды ему удалось поймать живой импульс, едва уловимую искорку в глазах.
Так мужчина отреагировал на имя Дима.
С тех пор он стал Димой, мужчиной неопределенного возраста без места жительства и профессии. Болезнь осложнялась еще и тем, что пациент не проявлял никакого интереса к жизни и не делал никаких усилий, чтобы восстановить память.
На отделение психиатрии Диму привезли без документов с Финляндского вокзала, который находился неподалеку. И хотя его фотографию отправили на телевидение в передачу «Жди меня» и показали самым крупным планом, мужчину никто не искал.
В шестиместной палате с амнезией он был единственный, остальные пять лечились от алкоголизма.
Алкаши его не обижали, скорее сочувственно не замечали. Но недавно поступивший новый пациент присматривался к нему как-то все более тщательно.
- Эй, Димон, - однажды, после врачебного обхода он, оживленно пошептавшись о чем-то с сотоварищами, обратился именно к нему, - слышь, Димон! Че, оглох, чё ли? – он, заговорщически подмигнув другим обитателям палаты, потряс безучастного Диму за плечо, - днюха у меня сегодня, отпраздновать надо б!
Резво пошарив под матрасом, аппетитно сглатывая слюну, добавил:
– Вот! Тут заначка на бутылек. Закусон-то вчера Люська принесла на всех.
И уже натягивая на покорного и безотказного Диму свою спортивную куртку, он нетерпеливо подтолкнул его к двери:
- Давай, давай по быстрому! Тут через дорогу только перейти. На тебя не подумают, иди, будто прогуляться.
- Димка-невидимка, - усмехнувшись, пошутил вслед кто-то.
Человек по имени Дима послушно спустился во двор больницы, и аккуратно обойдя шлагбаум, незамеченным вышел за ворота.
Улица в привычном ритме огромного мегаполиса мчалась куда-то мимо. Многоэтажность большого города обступила, неотвратимо давя маленького человечка беспредельностью серого. На серых крышах домов с серыми фасадами лежало низкое серое небо, отбрасывая мрачную тень на деревья, прохожих и автомобили. И не было никаких человеческих сил вырваться из пут поглотившего его серого цвета.
Ноги в стоптанных больничных шлепанцах автоматически передвигались в неизвестном направлении. Он шел наугад, пока не уткнулся в здание вокзала.
«Финляндский вокзал», - выхватил взгляд.
И мужчину с неудержимой, почти мистической силой потянуло зайти вовнутрь.
Серые стрелки часов показывали полдень, кассирша вопросительно заглянула в глаза:
- До какой Вам станции?
- До Выборга, - сказал первое, что высветилось на табло в центре зала. В разжатом кулаке хрустнула купюра.
- Счастливого пути, - приветливо улыбнулась девушка, быстро пробивая билет и отсчитывая сдачу.
Если бы электричка была конем, то о ней можно было бы сказать, что она нетерпеливо била копытом, ржала и, в предвкушении путешествия, потряхивала гривой.
Как же ей хотелось поскорей вырваться из города на вольные просторы, всласть надышаться и налюбоваться диковинной красотой осени!
Осень, внезапно вынырнув из пыльного душного лета, наполнила воздух прохладой и свежестью. Нежась на все еще приветном солнце, сверкала и искрилась в паутинистом шелке радуг бисеринками влаги.
Странный пассажир, шаркая, неуклюже вошел в полупустой вагон и робко пристроился у окна.
Люди были заняты своими заботами, тихонько шуршали журналами, обертками мороженого, смотрели в окно.
Тишина располагала к раздумью. Человек сам не знал почему, но ему просто хотелось уехать от чего-то давящего, бесконечно грустного, бесконечно серого, навязчивого. Ему вдруг показалось, что от чужой жизни, чужой больничной палаты, чужих людей, чужого имени, можно уехать.
Электричку монотонно покачивало. Незаметно серые городские кварталы за окном сменились пригородными парками, лесами, полянами, кружащимися в плавном красивом танце. Вальсирующий лес завораживал, и словно от внезапного избытка кислорода все сильней кружилась голова.
И вдруг сквозь серое стекло электрички прорвался ослепительно яркий солнечный луч, врезался в помутневшие глаза мужчины, защекотал в носу. Он громко чихнул, и слезы с силой брызнули из глаз, множеством искр рассыпаясь по лицу, оживляя, возвращая краски. А глаза вдруг стали лучистыми и пронзительно зелеными.
Он попытался спрятать глаза, уткнулся в серые больничные тапочки на босу ногу, но легкие уже наполнились воздухом.
- Боже! – человек громко вдохнул, выдохнул и задышал легко, открыто, полной грудью.
Осенний пейзаж, играющий множеством ярких сочных красок, где не было ни одной серой, поверг его в эйфорию.
С восторженной лихорадочностью человек вспоминал и вспоминал названия этих красок и их оттенков, и ему хотелось много раз произносить, мысленно проговаривать, бесконечно смакуя каждое наименование. Он даже чувствовал на вкус каждую краску:
«Желтый, охра, оранжевый, пурпур, багряный, малиновый, алый, лазурный…».
- Левитан…, - одними губами произнес он, и что-то родное и знакомое гармонично впиталось в душу.
Левитан – это же он сам! Да, так называли его когда-то… в прошлой жизни….
- Приготовьте билеты, - контролеры приблизились к мужчине.
- Рисовать едете? – мельком взглянув на билет, широко улыбнулся ему один из них, - а где мольберт?
- Вы?.. Вы меня знаете? – встрепенулось, забилось растревоженной птицей сердце и…, замерло в немой надежде.
- Максим Генрихович, что с Вами? - в глаза бросились больничные шлепанцы, серые больничные брюки, широкая, явно с чужого плеча спортивная куртка.
Пожилой контролер пытался оценить ситуацию, но что-то не сходилось, не укладывалось в его голове. Он знал этого замечательного, хотя и не всем известного, художника давно, когда тот еще начинающим пейзажистом частенько уезжал на пригородной электричке на природу, писать, как говорил сам. Однажды ему даже удалось побывать на выставке художника.
Даже когда Максим купил себе машину, он неизменно уезжал писать природу только на электричке. Говорил, что под стук колес ему легче настроиться, сосредоточиться, вдохновиться.
Максим жадно слушал, что говорил контролер, впечатленный этой необычной встречей, и потихоньку мозаичные вспышки памяти становились более полными, объемными осознанными.
Его звали Максим Позднев. Он писал пейзажи, хорошие пейзажи.
Его картины начали приносить немаленькие деньги, когда к нему переехал Дима. Дима!.. Старший сын от раннего и единственного брака… Красавица-молдаванка умудрилась в короткий срок родить ему троих детей и, проклиная мужа-художника, не умеющего прокормить ораву, уехала к себе на родину, да так и не вернулась.
Из всех троих детей только Димку Максим растил до пяти лет, испытывая к нему сильные искренние отцовские чувства любви и привязанности. Но повзрослевший парень был настороженно-сдержан и никаких чувств к русскому отцу проявлять не спешил.
Дима-Дима…. Ему постоянно нужны были деньги. Молодой, горячий, предприимчивый, яркостью и темпераментом весь в свою мать, он несколько раз пытался открыть свой бизнес, прогорал, снова просил денег у Максима, снова прогорал.
А ведь у него никого родней Димки не было….
Не было?..
А Нелечка?.. Как же он верил ей, девочке своей ясноглазой.
- Левитан, - пухлые, горящие алым пламенем губки, которые так и просились, чтобы их скорее охладили влажным поцелуем, тогда вынесли ему окончательный приговор, - мы с Димой любим друг друга.
Колечко осталось сиротливо сверкать драгоценным камешком в нетронутой коробочке. Волосы огненно-рыжей волной взметнулись от резкого разворота и опустились на спину. живописными локонами разметались по хрупким плечам уходящей женщины. Такой желанной и любимой женщины, которую нежную и обнаженную он раз сжимал в своих объятиях.
Максим почти физически почувствовал ее жаркие ласки, прикосновения разгоряченного упругого тела.
Безжалостно обжег душу багрянец кленов. Память возвращалась через мучительную боль. Она, эта боль, проснувшись, запылала в нем с новой силой, заставляя чувствовать, трепетать, сгорать.
Они требовали квартиру, денег, и Максим в первый раз за все время отказал.
Последнее, что сохранила его память - их совместный с Димой и Нелей ужин в ресторане. Повод был какой-то надуманный, пустяшный. Дальше провал, вокзал, где он очнулся сам себе чужим, больничная палата и… никого.
- Я могу Вам помочь чем-нибудь? – контролер участливо заглядывал в лицо.
- Спасибо, я все вспомнил, - боль, боль, боль, одна бесконечная боль заполнила до отказа, на какое-то время снова погрузив его в черно-белую жестокую реальность.
«Зачем только вспомнил? Кому это было надо?» И Максиму снова захотелось провалиться в серое забытье, избавиться от слишком участливого контролера и остаться одному.
Зачем ему жить без Димки, Нели?
- Возьмите на всякий случай, - контролер, что-то черкнул на листочке и вложил ему в руку. – Мой сын…, в органах…, документы восстановить…, поможем.
« 8-354…», - номер телефона, догадался Максим.
Он машинально спрятал в карман бумажку и отрешенно посмотрел в окно.
Зачем он в этом мире, кому нужен?
Храбрый солнечный луч, уже однажды засветившись в его глазах, нагло не сдаваясь, пролез к самому сердцу. В окно электрички во всем своем благолепии заглядывала осень, отражая сочную естественную палитру жизни.
Вот цвет огня – багрянец, горит костром несбывшихся надежд….
Вот цвет прели, отжившего, отболевшего.
А вот и желтый, солнечный – цвет новой надежды, пробуждающий к новой жизни. И как же его много!
Когда так много надежды глупо умирать или искать спасение в забытье.
Где-то есть сын, Неля. Им хорошо вдвоем, и там ему нет места.
Но есть он, Максим. Есть краски, есть пейзажи, есть творчество, его творчество. И этого не сможет отнять никто.
Человек улыбнулся доверчивому солнечному зайчику на своем запястье и вдруг все про себя понял. Он понял куда едет, и как будет жить дальше. Но это отдельная история.
А электричка была несказанно рада, что не раз еще подарит вдохновение этому замечательному художнику.