Вцепившись в кабана, Ич карабкался на крутизну. Тряслась земля. Безглазой темной маской нависло над горою мироздание, блистало вспышками зарниц. Со всех сторон наползала законченность земного бытия: стонали недра планеты, обжитой разумными существами, терзаемой бешенством разъяренных стихий.
Вепрь, окруженный стадом, одолевал склон, угнувшись мордой, встречал и рассекал тугой напор воды.
Адам, вцепившись в гриву обеими руками болтался на его боку. И столь же цепко вклещилась в бок его плоти сумка – с кошкой, веревкой и едой.
Нащупывал Адам ногами твердь, толкался, помогая движению, обдирая ступни о камни и узлы корней. Одна, единственная мысль металась загнанно в округлой клети черепа: «Когда конец!?». Сознание, перенасыщаясь предсмертием хаоса, временами отключалось, оставив малый фитилек рефлекса в истерзанном мозгу: «Держаться…рук не разжимать». Очнувшись, он осознавал: кабанья туша также прет вперед и вверх, закостеневшие кисти все еще сжимают пучки щетины.
Так продолжалось долго. Хлестали по слуху треск неба, шипящие валы воды, било по обонянию сернистой вонью.
Вынырнув в очередной раз из забытья , Адам вдруг ощутил: движение кончилось. Они стояли. Точнее стоял и содрогался в хрипящих выдохах и вдохах вепрь, а сам Адам, вцепившись в его гриву, качался рядом на коленях. Сгустившуюся тьму время от времени раздирали вспышки зарниц: обвальный грохот бури бил в уши.
Измучивший их ледяной напор воды исчез: стихия ярилась внизу.
Подняв голову, Адам уткнулся взглядом в непроницаемую плотность вздымавшейся над ним стены. Она и принимала на себя и отвращала талые потоки сверху.
Кабан содрогнулся всем телом. Торчавшую в башке чужую волю: доставить в это место человечью плоть – вдруг выдернули. Он был свободен.
Освободившееся место тот час заполонил инстинкт неведомой еще угрозы. Зверь чуял её кожей, мозжечком: уже не- далеко внизу плескалась, пожирая склон, поднималась бездонность водяной стихии. Она была чужой, враждебно-соленой.
Кабан, затравленно озираясь, повернулся. Стадо отсеялось в пути. Остались три хряка, под стать ему, преодолевшие вздыбленную неприступность склона.
Что-то мешало вепрю. Скосив горящий краснотой глаз, он ощутил повисшую на нем, воняющую чужеродность человека.
Остервенело, с визгом рявкнул, крутнулся крупом: прилипнувший к нему довесок сорвался, отлетел. Уже не оставалось времени довершить расправу – вздымался снизу, ошпаривал угрозой смерти водяной напор.
Вепрь ринулся по склону вверх. За ним три остальных. Исчезли.
Адам стал подниматься, упираясь руками в стену. Скрюченными, закоченевшими ладонями он ощутил шершавость досок и знакомый, резкий запах, к которому дано привык – всегда несло этим запахом от больной и вечно лечащейся Евы. Мумие?!
Лекарственной смолой пропитанные доски бесшовным монолитом уходили ввысь. Он, Ич-Адам был у конечной цели. Приткнувшись плечом к надежному оплоту корабля, заплакал. Спустя минуту, вытер слезы, задушливо и ядовито зашипел:
- Вы перлись столько времени сюда, чтоб сопли распускать?! Пусть хнычет тот, кто кормит своим телом рыб.
По-крабьи, боком отодвинулся от корпуса. Задравши голову, пронизывая взглядом тьму, скорее почуял, чем увидел: до края борта не меньше тридцати локтей. Предчувствие зашевелило волос вокруг плеши: хватит ли веревки?
Рывком содвинул промокшую льняную сумки с боку на живот, залез в нее, достал свернутый вокруг якорька моток узластой веревки. Размотал, привязал конец веревки к сумке. И, размахнувшись, учтя порывы ветра, бросил кошку вверх. Вверху звякнуло. Кошка упала рядом, обдав грязью. Он бросал еще три раза - с тем же результатом. Свистели в кронах ветряные вихри, исхлестывая лес и человека соляной шрапнелью – все ближе подступал Потоп.
Обвалом рухнул, придавил итог. Он одолел все невозможное, прорываясь к цели. Которая недостижима. Топтался под гигантским кораблем двуногий сгусток протоплазмы и его вот-вот пожрет стихия.
Он чувствовал чужую волю: за ним с холодым любопытством наблюдало незримое верховное присутствие – как наблюдает за собакой в клетке владелец льва, запущенного в клетку для раздирающей забавы.
В Адаме угасала разумная людская сущность и пробуждался зверь – с единственным инстинктом: выжить.
Инстинкт разбух, обрел всесильность. И сотворил главнейшее: впрыснул в кровь нещадную долю адреналина. Набрякли хищною взрывной силой мышцы. Зрачки расширились. Ревущая ветром, громыхающая тьма светлела, высвечивая цель: древесный, струно-тянувшийся ввысь ствол кипариса – толщиною в ногу. Молниеносным сгибом прянул Ич к земле, нашаривая осколки кремния. Нащупал нужный – с зазубриной, пилообразной гранью. Не поднимаясь с четверенек, обезьяньим скоком переметнулся к кипарису. И врезал в ствол зубчатую грань.
Он надрывал кремневою пилою кору и волокна. Затем, пригнувшись, отдирал их резцами, кольцуя круговой надрез.
Спустя минуты почуял: вкрадчиво, упруго лизнула ноги, зад и отхлынула вода. Потом, лизнув еще раз, задержалась дольше. Затем, прихлынув, вода уже не отступила.
Отдирая зубами, измочаленные волокна он ощутил во рту отвратно горькую ее соленость. Ему, стоящему на четвереньках, вгрызающемуся в древесину под водой вдруг стало ясно: он не успеет. Пронизанный этим открытием он взвыл:
«Архонт, светлейший! Зачем ты мне помог? Втащил сюда, чтоб утопить? Так надо было это сделать там, когда стоял я раком у дворца!».
Спустя минуты у него заныли десна. Передние резцы Адама утолщались, лезли, выпирали изо рта, приподнимая губы. Набрав в грудь воздух, он окунулся с головой в соленую стихию, припал к надрезу кипариса и с лихорадочной боберною сноровкой, смыкая челюсти, стал рвать податливую древесину бритвенно-острыми резцами. Лишь задохнувшись, прянул из воды: ее было уже по пояс.
Собрав в комок все тело, Адам уперся в дерево и с бешеной мощью толкнул его. Под слоем влаги глухо хрупнуло. Надрезанный на половину ствол едва приметно накренился. Наращивая скорость, стал падать. Адам слушал тьму: опушенная листвою крона над головой, с шипящим треском, ломая ветви уперлась в борт корабля. Застыла.
Океанический напор снизу усиливался , соляная стихия омывала грудь первочеловека. Он прыгнул из воды на ствол, с обезьяньей ловкостью полез ввысь. Добрался до борта. Почувствовал, как напряглась под тяжестью металла - кошки узластая веревка. Он потянул за нее, пока не ощутил в правой руке увесистый, оснащенный крючьями ствол кошки. Умостился поудобнее. И, размахнувшись, метнул вверх якорь. Над головою брякнуло. Веревка свешивалась из кромешной тьмы. Он потянул ее, завис всем телом. Она держала человека!
* * *
…Он выплывал из сна: истаивало в памяти смачное видение – они с черной туземкой играются в глубокой и прозрачной ванне. Трехсуточный кошмар событий, утянувший его в сон – как камень на шее, сменился явью. Тело Адама лежало скрюченное на боку – между массивной бухтой свернутого троса и чем-то жестким, ребристо давящим в спину. Все это накрывал просмоленный полог.
Шершаво-бурая шпаклевка досок, на которых лежал первочеловек, колыхалась в размеренной и долгой амплитуде. Время от времени тугая, хлесткая волна с змеиным шипом наваливалась на полог и прокатывалась через него.
Ич поднял голову и оглядел свою полутемницу. Припомнил: забравшись в ночь на палубу, он высмотрел на яйцевидной необъятности ее массивный матерчатый квадрат. Распластанная парусина бугрилась, накрывая несколько предметов. Все стороны квадрата пробиты были дырами, забранными в бронзу. Крючки, торчавшие из досок, продетые в эти дыры распяливали, крепили парусину к палубе.
Он отогнул пол стороны квадрата, протиснулся во внутрь и вновь вдел в дыры палубные крючья. После чего заснул – как провалился в бездонную соленость тьмы.
…Адам уперся в палубу руками, сел. Плешь головы уперлась в хладную шершавость парусины, которая цедила волглый полусвет из мироздания. Поерзал, гмыкнул поощрительно и нежно: колом торчал, задравши тунику не к стати вздыбившийся орган – рецидив сна с туземкой.
Урчал и корчился в голодных спазмах давно пустой желудок. Скосив глаза, Ич обнаружил в зеленоватой полутьме свою промокшую льняную сумку. Залез в нее, извлек разбухшие, слизистые комки. То были сушеное козье мясо и полукруг маисовой лепешки, испеченной в свином сале. Поднес ко рту один из них и с приглушенным воплем одернул руку: пальцы наткнулись на матерые, торчащие из рта резцы: и что теперь?! И как он будет жрать, бобер с ослиным хреном?
Попробовал подвигать челюстью. Резцы удобно, плотно, налегая друг на друга смыкались. Рот закрывался. Поднес ко рту лепешку, откусил. И стал жевать. Все получилось – за исключением вкусового кайфа: осклисто-рвотная несъедобность сводила скулы. Собравшись выплюнуть прожеванное, замер: ударил по слуху гулкий стук. Где-то по близости открылся люк. Зашлепали по палубе шаги. Еще одни. Остановились. Прорезались сквозь парусину голоса: знакомые до дрожи в копчике. Гудящий жесткий баритон Ной-Атрахасиса сказал:
- С матросами поставишь паруса.
- Мы это сделаем, мудрейший (кто, кто ответил?!). Пока здесь штиль.
- Всех женщин вызови наверх. Пусть дышат, движутся: вымоют палубу. Им это полезно. Животные накормлены?
- Кормили рано утором.
- На карте океана семь незатопленных вершин – как и предсказывал Архонт Энки. Средь них отмечена шестая. Определись по астролябии и звездам. Возьмешь курс на нее – над бывшим царством Урарту вершина Арарат. С нашей парусной оснасткой мы доползем к ней и будет рядом дрейфовать пока спадают воды. И вот что Садихем…
«Так вот кто штурман! Учителишка, сучий вор, укравший у него священные права владения ракушкой…убить и разорвать в клочки!…И кто кого здесь будет рвать?! Ты у него на корабле…и стоит только показаться на глаза, он для начала…ой, что он сделает с тобой! Ты вляпался, Адам! Кабанья ночь, когда тебя так нежно волокли к кораблю – та ночь покажется цветочками».
- И вот что, Садихем…нам плавать годы. Я буду пресекать любое неповиновение или ссору. И требую того же от тебя. Любой разлад источит и разъест нас, как точит водяная соль непросмоленную доску. Здесь будут дети. И ради них мы сохраним любой ценой согласие, где каждый должен знать свое дело и свое место.
- Мальах, светлейший! Я, многократно наблюдавший за порождением разлада средь детей, хотел и сам просить об этом – о том, что ты мне приказал. Мы – те же дети, лишь обремененные годами.
- Я не приказывал – просил. Тебя привел сюда Архонт Энки. Его отбор для Ноева Ковчега священ для меня.
А это…что это за тварь на мачте?!
- Полезней спрашивать меня об этом, Мальах – услышал Ич из под брезента скрипучий горловой клекот сверху – я лучше Садихема смогу насытить ваше любопытство.
- Ты…можешь говорить на нашем языке?
- Язык царей притек ко мне с наследственным геномом Архонта Энки. Вместе с сестрой он влил в меня хромосомы ворона и кошки. Я, как гибрид,был сотворен ими пять тысяч лет назад.
- Мой господин! – Звенела ярость в голосе Садихема - этот урод открыл вам лишь невинную весть о себе…за ней сокрыта зловонная начинка его сути. Нет на земле чудовища страшней и ненавистней этого…чья безнаказанность и покровительство Энлиля давали ему право красть у моего народа младенцев…и, выклевав глаза, бросать еще живых на растерзание шакалам…
- Мальах, ты ведь мудрее этого…В нем злоба чужеродного мне вида. Он не в состоянии понять и оправдать рефлекс охотника, заложенный в меня богами.
- Во мне такой рефлекс сильнее твоего стократно! – Клокочущая ненависть звенела в голосе дублера капитана.
Он ринулся в открытый люк за A-PIN-KURом.
- Я вынужден покинуть ваше общество, Мальах. Мое присутствие могло быть вам полезным: ловить летучих рыб над океаном и освежать меню Ковчега.
- Если докажешь этот Садихену – учтиво, холодно поправил Атрахасис. Свистящий шорох крыльев удалялся. Тоскливый страх вползал в Адама: здесь люто не терпели самозваных пассажиров. Загомонили голоса на палубе: мужской и женские. Три женщины – три трети Ноя, несущие в себе семя избранника богов, озирали безбрежность океанских вод. Испугом и тоскою трепетали голоса.
- Где тварь?! – спросил у Ноя Садихен, вернувшись с A-PIN-CUR.
- Парит над океаном. И ждет момента.
- Какого, господин?
- Момента, когда остынет ярость Садихена. Чтоб плюнуть на него и не услышать, как шипит слюна. Остудись, мой друг. Гибрид на крыльях готов быть нам полезным.
- Чем, господин?
- Ловить для камбуза Ковчега летучих рыб. И скоро наши чрева оценят пользу пребывания у нас летучего урода.
- Вы…запрещаете мне истребить его?
- Нет, Садихен. Ты волен сотворить возмездие, чтобы добавить еще один труп к тем миллиардам, которые погребены Потопом. Теперь о главном. В чреве трех женщин мое семя. Напомни, среди каких племен мы их отобрали.
- Их было много, господин: хауса, канури, фульбе, кушиты, берберы, динки, нуэр, джолуа, Малави, баконго, массаи, тикуйю, суахили…их можно разделить условно на две расы: хамиты и семиты. Третья подавлена и молчалива. Она отслаивается от остальных, как отстает от дерева кора, которое изгрызли короеды. Все время плачет. Чужая среди остальных.
- Тем дорога мне всех более. У императора Ария-Оседня в Руссколани был главный волхв - Иафет. Она его дочь. С Согласия волхва дочь отдана Архонту Энки, чтобы в нее засеяли мое семя.
- Моя жена пытается разбавить ее одиночество своей лаской, как может, утешает.
- Прости, пока я слишком потрясен тем, что боги сотворили с KI, и не успел излить на вас признательность за помощь.
- Вы кажется правы, господин, нет смысла тратить заряда A-PIN-KUR на ту летающую дрянь, если вернется. Я многократно убеждался, что в этом мире достоин уважения лишь тот, кто знает истинную стоимость вещей. Заряд стоит дороже этой твари. Итак, мы раздадим три имени: Семитка, Хамитка и Иафетика.
- Цпарапает пренебрежением.
- Тогда: Си, Ха, Иа.
- Мне так приятнее. Назовём их так.
Ной утешал трех жен. Его налитые теплом увещеванья выстраивались загородкою меж женами и океаном.
- Вам всем полезно поработать – закончил капитан – возьмите швабры под парусиной и займитесь делом, промойте палубу.
Ич, содрогнувшись, приготовился: изобразил улыбку.
Откинувшие край брезента Си и Ха, увидели скрюченное существо: на узкой и заросшей шерстью морде, из ощеренно-дрожащих губ, выпирали четыре мощных, смоченных слюной резца. В промежности, задрав край туники, торчал мясистый головастый кол.
Бичом по кораблю и океану хлестнул сдвоенный женский визг. Неслись по палубе Си с Ха к защитнику и мужу своему. Вцепились в Ноя, глаза едва не вылезали из орбит:
- Там…обезьяна…с клыками и ослиным срамом.
- Откуда она здесь?!
Ной, Садихен с апинкуром в его руках рассматривали колченогое уродство во плоти, нависая над Адамом.
Доселе закупоренная его глотка вдруг выхаркнула пробку страха. И Ич-Адам исторгнул трескучую истошность речи:
- Ной – Атрахасис – ты вылупился на меня! Клянусь богами братьями – таких бесстыжих глаз ни у кого нет! Ты народился белым поросенком. И по тебе, как по фламинго, размазались красные кляксы. Тогда я снарядил и оплатил фелюги к грекам, суахили, персам. Они прислали к тебе знахарей, жрецов. Моя забота таки вылечила тебя. Теперь ты весь нормальный. И что?! Как ты воздал своему предку? Набил ковчег жратвой и бабами и смылся в океан. Ты бросил пра-пра-пра-прадеда, как псарь бросает выводок щенков в Гоморру с нильской водой. Хотел, чтоб я издох в Потопе? Но я таки добрался до Ковчега, бог вел меня сюда, чтоб посмотреть в твои бесстыжие глаза.
- Ты это сделал. Мы искупались оба в помоях созерцания друг друга. Теперь пора расстаться.
Ной повернулся, уходя.
- Ты сотворил это кошмарное корыто, где я займу совсем немного места!
- Немного? Нам уже негде повернуться: твой ген от Сим-Парзита, твои клыки, твой детородный орган заполнили пространство корабля. Еще немного и Ковчег затонет от твоих пороков.
- Тебе не нужен лишний раб, готовый убирать ваше дерьмо, ухаживать за птицей и скотом? Я так и быть согласный на такое!
- В Ковчеге нет рабов. Твое предназначенье в жизни плодить и насаждать паразитизм. Оно должно остаться здесь, по эту сторону Потопа и не прорваться в будущее. Прощай.
Он уходил. И Ич, вцепившись взглядом в Садихема, взмолился фистульной и иступленною мольбой:
- Ты должен помнить воды Нила: они нас омывали! На нас светил единый Ра. И мы, хабиру, как одна семья, вдыхали запахи лепешек опресноков и жертвенных ягнят на очагах.
- Я помню воды Нила. В них лопались глаза и перепонки ныряльщиков, ты загонял их за ракушками на глубину сорок локтей. А запахи от мяса и лепешек из твоего дворца терзали ноздри некормленых рабов, сидящих в клетках. Их кожа сожжена была единым солнцем, иссечена плетьми твоих надсмотрщиков. Вставай.
- Я никому здесь не мешаю…
Он пискнул и замолк: рука учителя, схватив у горла тунику Адама, бешеным рывком вздернула его исохнувшую плоть вверх. И поволокла к борту.
У борта Ич почувствовал: железное колено, поддев под зад, подбросило его божественные мощи, а длань учителя, придав инерцию тычку, швырнула их за борт.
Соленая, с тухлятиной вода сомкнулась у него над головой. В орбиты выпученных глаз Адама впаялось жуткое видение: подводный закругленный корпус корабля (к просмоленным доскам уже успели цепко присосаться колонии ракушек) уходит от него. Он удалялся неторопливо безвозвратно, оставив беззащитность людского тельца наедине с иссиня черной бездной, мерцающей под ним