Старый институт умирал. Умирал медленно и мучительно. Как и человек, он вначале боролся со своей болезнью. Каждое утро перед встречей со своими коллегами накладывал макияж, делал разные прически, скрывая дефекты стареющего лица. Старые, потрескавшиеся стены прикрывал, распуская над крыльцом плети виноградных лоз. Все тщетно! С наступлением дождливой осенней погоды приходилось коротко подстригаться, и тогда старость и болезни были видны особенно отчетливо. От запущенных кожных болезней стали разрушаться стены его, открывая под штукатуркой старый костяк котельцовых блоков. Осыпающаяся с крыши черепица стуком своим пугала по ночам сонных охранников. Со всех сторон он зарастал сорняками и грязью от выбрасываемых из кабинетов объедков, в надежде, что их доедят бездомные собаки, в великом множестве расплодившиеся на его территории.
Двадцатый год длится агония. Вначале незаметная для окружающих коллег, ибо пытались лечить его различными вливаниями: косметическим ремонтом, молодыми кадрами, потерявшими себя в людской и научной круговерти. Голодное существование вначале аспирантами, а затем младшими научными сотрудниками, а то и лаборантами, не сподвигало их на поддержание и капитальное оздоровление старца. Тут бы самим выжить. – И выживали! – со вздохом, от которого посыпалась очередная порция черепиц с крыши, думал институт. – Выживали, как могли, как научили их горькие годы голода и научного одиночества.
Много, ох много судеб прошло перед глазами-окнами умирающего института. Знавал он годы успеха. Всегда ухоженный, до последней каморки в подвале. В нарядных шторах, с крытыми бардовым бархатом стульями в зале заседаний, где проводились Ученые советы, с яркими светильниками в высоких коридорах и зимними садами в светлых рекреациях.
Стены его зала для Ученых советов еще помнят цифры ежегодных отчетов о достижениях и открытиях, которые песней лились из уст руководителей. Помнят шумные конференции, на которых подводились итоги значимости научных работ молодых ученых. С гордостью подставлял институт стены зала для их графиков и таблиц. Уверенно смотрел в будущее институт. Имена его сотрудников были известны по всему миру.
Ах, какие богатые выставки овощей и фруктов украшали его рекреации и коридоры в дни празднования осеннего урожая: сладкий перец, баклажаны, белоснежные головки капусты, томаты – круглые, продолговатые, розовые, темно-красные, ярко-желтые, огурцы для салатов и засолки, бесконечное обилие фруктов ...
От воспоминаний совсем расстроился институт. Невольные слезы закапали с увлажненных труб под потолком и мокрыми пятнами покрыли почерневший, пропахший пылью и заброшенностью паркет в узких темных коридорах.
Раньше до двух часов ночи светились его окна, гудели вытяжки в лаборатории массовых анализов, почти в каждом кабинете стучали пишущие машинки и «Феликсы». То молодые таланты заносили результаты своих опытов на писчую бумагу, ковали Славу свою и его.
А сегодня?! Слепые черные провалы вместо светящихся окон, запах запустения по коридорам. Подвалы с вечно плачущими канализационными трубами, забитые выброшенной литературой и устаревшей документацией. Разбитые или сорванные с петель двери каморок-складов. Облезлые до костей-кирпичей, покрытые плесенью стены.
Горько вздыхает институт в агонии своей. Просит, молит о помощи. Но не слышат его "крика" равнодушные люди. Спешат, не поднимая глаз, по своим людским делам. Не замечают, что по всему фасаду осыпалась штукатурка, выщерблены ступени у парадного крыльца, вырос засыпанный глиной могильник у входа на месте, где еще недавно мило журчал фонтан и вьющиеся розы любовно гляделись в голубую воду бассейна.
А с недавних пор заметил старый институт у себя признаки болезни Альцгеймера. Он стал терять память. Уходили в вечность его друзья, свидетели его былой славы. Исчезали лаборатории, центры, опытные делянки, а то и целые поля, тепличные комбинаты, и на их месте появлялись коттеджи в несколько этажей лиц, приближенных к деньгам. Становился все меньше круг, и реже в нем мелькали родные лица на встречах-похоронах. Молча постояв, равнодушно расходились бывшие коллеги. Не о чем вспомнить, нечего сказать на прощание. Все решит Всевышний. Институту уже не было больно за ушедших в мир иной. Проклятая болезнь, отнимает память и совесть ...
– Ох-хо-хо! – вздохнул в ночи институт, и старые стены, вторя ему, заскрипели, пискнули мышами, порскнувшими в разные стороны из норок, продавленных осевшими стенами. …
Медленно серел рассвет в темных неуютных коридорах, стыдливо жались друг к другу полуразвалившиеся стулья в зале заседаний, полузасохший фикус сбросил последний лист, уронив напоследок скупую слезу на пересохшую землю в кадушке. В мутные окна заглянуло солнце и, потрясенное увиденным, скрылось за утренними облаками.
Умирал институт. Умирал медленно и мучительно.
Год 2011.