Глава 57
- Что мы имеем, командир? – спросил с тонкой усмешкой, Дан. Он подпирал главою звездный небосвод. И сам себе ответил – от мертвого осла уши. У пацана прорезались крыла, и он улетел. Я аплодирую ему: с таким предельно шустрым экземпляром все интереснее работать. Пора идти докладывать, Костров, о том, как густо и пахуче мы облажались. Ты как на это?
- А у тебя есть вариант получше?
- Ой, шоб я сдох, Костров, но вариантов нет. Ну, мы идем?
Они пошли к распахнутой двери под козырьком: Дан и Костров. За ними в двух шагах тянулись остальные. Ступив на первую ступень, Дан, поманил командира пальцем. Шепнул на ухо:
- Пленку мне отдашь? Иль генералу? Мне – предпочтительней, вдвоем все обмозгуем, сольемся в спецконсенсусе.
- Ты о чем, Дан? - Уперся в москвича серо-стальной непроницаемостью глаз Костров.
- Ну, тебе видней. Но я бы на твоем месте…
- Ты на моем не будешь никогда, кол-л-ле-га. Скатертью дорога. Я задержусь. У меня тут соображение возникло. Проверю.
- Ну-ну. А я в Контору.
Дан стал спускаться, что-то влекло к Кострову – необъяснимой сложной тягой.
Костров повел бойцов к четвертой стороне крыши – торцовому обрыву.
Над ними уже вступил в свои права рассвет, окрашенный фламинговым багрянцем восходившего светила.
Они остановились на краю. Прокручивая в голове шизофренический немыслимый исход студента с крыши, с свирепою досадой отгоняя предположение, никак не мог отделаться Костров от этого исхода.
Встав на колени, старлей всмотрелся в пологую покатость кровельного, многократно залитого суриком листа. Склонился ниже. В болезненном ошеломлении сжалось сердце: отчетливо впечатался, в чистейший, облизанный дождями сурик, едва различимый отпечаток спортивного кеда. Толчок ноги был сокрушительно силен: слой краски сдвинут – содран почти до самой жести. Прыжок вел в никуда – в бездонную провальность пропасти.
- Все правильно, товарищ старший лейтенант – сказал Качиньский сзади – он сиганул отсюда к дереву.
Костров встал на ноги и глянул вниз. Корявая могутность липы раскинулась метрах в пяти. На вздутой, в ногу толщиной ветвище, кричала сливочным мазком надорванность коры. Под ней игольчато торчали обломки двух ветвей.
- Он разогнался, прыгнул. Попал на эту ветку ногами и стал падать вертикально. В падении цеплялся за сучки и ветки. Вон те, потоньше обломил, в конце концов, затормозил. Спустился по стволу и смылся.
- Орангутанг, что ли! – потрясенно выцедил сквозь зубы боец – костровец.
- Тут хрен, какая обезьяна прыгнет! – качнул головой в великом изумлении второй.
- Качиньский, вы допускаете возможность этого прыжка, учитывая фактор темноты? – спросил Костров. Стекала к сердцу давящая оцепенелость изумления.
- Скорее всего, он выцелил ту ветку фонарем. Фонарь на лбу. Руки свободны. Особой сложности тут нет, если сработает психосоматика: освобождение от химеры риска. Задавишь страх – физический набор заученных движений сработает на автоматике.
- Вас обучали этому тарзанству?
- Было и такое.
- Черт знает что…из ста один шанс выжить. Утягивал в завлекающий поддавки Костров : где уж им, сиволапым, тягаться со сливками Лубянки.
- Ну почему один…оттаивал, раскручивался из свернутой в пружину бойцовской напряженки Качиньский – при надлежащей подготовке тут в худшем случае семьдесят на тридцать. А в оптимальном случае – восемьдесят на двадцать. Восемьдесят за то, что все получится благополучно. Первоначальный этап прыжок с двух – трех метров на крону. Вначале – страховочная сеть внизу и лонжа. Потом…
- Что ты сказал про пленку Дану?! – Вломил вопросом в лоб Костров. Впитав панический зигзаг чужой застигнутой врасплох мысли, добил, перекрывая диспепсию вранья:
- Дан запросил ту пленку со студентом при уходе. Ну, что слил Дану?
- То, что положено.
На диво быстро пришел в себя москвич. Закаменел. Дымилось из глазных бойниц соглядатая надменность вожака, привыкшего гнуть и ломать чужие судьбы.
- А что положено? – спросил Костров.
- Про ту антисоветчину, что вы прослушали в магнитофоне, вам следовало немедленно доложить руководителю всей операции полковнику Левину. Та запись меняет её статус . На пленке зафиксировал свое нутро матерый, изощренный враг. Но вместо этого вы совершили должностное преступление: приказали нам молчать. Плюс к этому сознательно тянули время. Своим дурацким « До-ре-ми-до-ре-е-е-до» вы отфутболили предложение Дана, немедленно искать Чукалина на крыше.
- Вон как ты все развернул…сплошная лепота-а-а для трибунала.
- Дайте мне пленку.
- Какую пленку? О чем ты, лейтенант?
- Не стройте из себя дебила, Костров. О ней уже знает Дан. Я арестовываю вас.
- Да что ты говоришь?
- Перед вами майор госбезопасности Качиньский. Оперуполномоченный седьмого отдела Лубянки. Беру руководство операцией на себя. Я повторяю: сдайте оружие и пленку.
- Слышь, спирохета, ты для меня столичный крысенок, лейтенант и придан мне для стажировки – таков приказ моего командира, генерала Белозерова. Поскольку мы на боевом задании, я волен гнуть тебя в бараний рог и посылать на смерть, какая бы бредятина о собственном майорстве не вылупилась из твоей башки. Все уяснил? Разоружить его.
Порохом и кровью, годами службы у Кострова проверенных три волкодава молниеносно и виртуозно спроворили приказ командира. Который всегда знал, что делает.
Освобожденный от оружия майор, свирепо сдавленный тремя боевиками, держался образцово.
- Костров, то, что себя гробишь, как говорится хрен с тобой, собаке собачья смерть. Ну а бойцам твоим зачем расстрельный трибунал?
- Сначала о тебе, лейтенант.
- Майор, дубина, я майор.
- Скажи, херр лейтенант, то, что записано на пленке тебя не всколыхнуло? Кому мы служим? И что творят со страной?
- Мы служим партии, старлей. Тебе ликбез прочесть?
- Я вроде бы не партии давал присягу. При Сталине я присягал народу, Родине и государству.
- Вот оттого плешивая овца, в старлеях до сих пор гниешь. XX съезд загнал в горб Джугашвили осиновый кол. Хрущев раскрыл нам всем глаза на сталинский концлагерь с его говенным пятым пунктом. И тех, кто обливает грязью политбюро, курс партии, Хрущева, тех мы топили, и топить будет в сортирах. А ты, выходит по всему раскладу, пособник этого сучонка…
- Заткнись, – с гадливой, чугунной тяжестью обрезал командир. Болезненно, мучительно тлевшее в памяти обвинение студента теперь нещадно полыхнуло: ему вдруг стало тесно с Качиньским на этой крыше и более того – на территории России. Как было вековечно тесно князю Святославу с Коганом Обадией, Иоанну Грозному – с гремуче ядовитым Курбским, Пожарскому и Минину – с Лжедмитрием, Донскому – с ханом Тахтомышем и Мамаем. Не умещались в одной славянской берлоге Сталин с Троцким, Жуков с Берией и Тухачевским, Шолохов с Багрицим Бабелем, Свиридов с Шостаковичем и Шнитке, Глазунов с Малевичем , Косыгин - с Зюсом – Сусловым и Флекинштейном – Андроповым.
Хоть велика Россия, а не продохнуть оказывается в тесноте, чадившей смрадом троцкистского геноцида.
- Значит, ты взял руководство на себя, майор? – Вдруг изнемог, необъяснимо и слизняково рухнул в трусость командир.
- Выходит, не совсем потерял соображалку?
- Выходит так, майор. Я передаю командование в тои руки. Оповестим начальство.
Костров включил рацию.
- Товарищ генерал, у нас здесь форс-мажор.
- Какой еще к чертям собачьим форс-мажор?! Просрали мне студента! Дан все уже доложил. Немедленно подтягивайтесь к дому Аверьяна – взрычал в трубке генерал Белозеров.
- Майор Качиньский взял руководство на себя, сдаю операцию ему – сказал Костров – он будет действовать на собственном форсаже.
- Уже майором стал? Ну-ну. Пусть подтвердит.
Москвич взял микрофон. Болезненно кривясь – сказал.
- Товарищ генерал, я взял руководство на себя. Прошу оповестить об этом Левина. Необходимо передать ему то, что я успел сказать Дану о пленке с записью студента. Продолжу операцию форсированным темпом, по собственному плану. Отбой.
Костров дернул микрофон из рук Качиньского, вынул ножа из ножен.
- Ну что майор, надеюсь, понимаешь, что службу продолжит кто-то один из нас двоих.
Майор белел на глазах: все понял.
- И что теперь? Вы все меня переживете дней на пять, не больше. Дан знает про пленку. Мой труп на крыше негде спрятать.
- А на хрена нам здесь твой труп? Ты сам его доставишь куда надо.
- Куда?
- Так , говоришь, всех нас под трибунал? Ты ж понимаешь, пес, теперь на крыше тесно нам вдвоем.
- В нашей Конторе еще теснее – не опустил глаза, не уступил москвич. Изнемогая, считывая последние мгновения трепещущим предсмертным сердцем, сумел он зацементировать свою волю и тело ненавистной яростью, не позволяющей просить пощады у того, кому сам подписал расстрельный приговор - за бунт против шестиконечности Конторы.
Упершись взглядами, друг в друга, стояли два заклятых друга, два близнеца, чьи кровяные круговерти носили разные заряды: плюс и минус.
- Ты говоришь, вас обучали этому тарзанству – прыжкам на дерево?- Спросил Костров.
- Хватит болтать . Делай что задумал.
- Тогда валяй. Ты командир теперь, ты нам покажешь, как прыгать. А мы , задрав штаны, все за тобой.
Качиньский осознал еще раз: он сам состряпал алиби Кострову и его команде.
- Вот это видишь, сволочь? – Рубанул ладонью по бицепсу и выставил кулак Качиньский – кончайте здесь, сейчас, подписывайте приговор себе.
- Надеешься легко отделаться? Смотрел когда-нибудь, как в Курбан Байраме чеченцы приносят в жертву черного барана? Будешь хрипеть, и дрыгаться с надрезанной глоткой с полчаса.
- Кишка у вас тонка…ты не посмеешь!
- Посмею. Ты ж вариантов не оставил : нам и себе. Ты сам подсчитывал: при оптимальном раскладе твой шанс восемьдесят на двадцать. Это же много, Качиньский, валяй. Уцелеешь – тогда всех нас за задницы и на цугундер. Выбирай: баран позорный или Икар с Лубянки.
Осмыслил и завершил в себе итоговый свой выбор майор Качиньский. Звериной безысходностью попавшего в капкан матерого волчары сочились, истекали глаза его. Сглотнул комок в горле, разлепило зубы:
- Думаешь обделаюсь, полезу твой сапог лизать? Смотри скотина, как поступает настоящий, наш бейтаровский спецназ.
Он отошел на пять шагов – с тремя готовыми к захвату сторожами. Вжимая тело в жесткий пружинистый комок, последний раз мазнул тоскующим протуберанцем взгляда по небесам. Еще раз смерил расстояние до дерева внизу. И ринулся вперед. Толкнулся о край крыши. Взмыл над пропастью. Мастеровито владея телом, балансируя, летел он вниз по дуге, готовясь к жесткому нещадному удару по подошвам. И он попал ими на цель! Толстенная горизонтально протянувшаяся ветвь содрогнулась, рванула трепетно зеленым опахалом вниз к земле, надрывно треснула. И обломилась. Надломленный чукалинским прыжком пружинистый рычаг не выдержал вторичного удара. Качиньского перевернуло вверх ногами. С тугим прострельным хряском, ломая ветви головой, он несся вниз. Придушенный короткий вскрик внизу оборвало смачным хрустом тела об асфальт.
Костров, сцепивши зубы, давил в себе рвотные позывы. Мазнул коротким взглядом по бойцам. Счет времени пошел на секунда.
- Запоминать дословно! Майор врубил форсаж всей операции. Хотел всем показать, что он, московская элита, умеет все, что сделал тот сопляк студент. Взял руководство на себя. И прыгнул. Под ним сломалась ветка. Запомнили!?
- Так точно, командир – угрюмый, хриплый унисон ответа оповестил: все сказанное клеймом впечаталось в мозги.
Костров включил рацию.
- Товарищ генерал. У нас ЧП.
- Чего еще?
- Качиньский, взяв руководство на себя, отдал приказ форсировать погоню за Чукалиным и пригнул с крыши на липу. Он повторил прыжок студента. Но обломилась уже надломленная студентом ветка. Майор погиб.
- Что-о-о-!? Вы что там… белены объелись?! Мы выезжаем с Левиным. Всем ждать!
Костров поднял кисть к глазам. Семь тридцать. Полковник с генералом прибудут минут через двенадцать не раньше. Значит в запасе у него восемь – десять минут.
- Не бздеть и телом не хилять, торчать как палка у грузина! Так нас учил Иван Алексеевич Пономарев. Прорвемся, орлы. Всем вниз. На мордах – мировая скорбь и братская любовь к летучему бейтаровцу . Кто выдавит слезу из глаза при генерале и полковнике – сутки отдыха и новые портянки к сапогам.
Он ринулся ко входу, нащупывая на бегу в кармане ключ от каптерки Томина с магнитофоном.
;;;
Полковник Левин в четвертый раз слушал доклады всех костровцев. Изложенные катаклизмы смертного прыжка укладывались друг в друга с отшлифованной идентичностью матрешек и были сцементированы закаменевшей логикой. Которую, хоть сдохни, не получалось расшатать калеными вопросами разъяренного москвича. Ответы гласили: Качиньский, воспаленный исчезновением объекта, экономя время, доказал собственным примером уровень подготовки элитного спецназа. Он последовал за студентом – прыгнул на липу. Подтверждало этот поступок оповещение по рации : майор взял командование на себя.
Катая желваки по скулам, выслушивал эту бредятину Левин.
- Товарищ Дан, ваше мнение.
«Возьми их за ж…Лева…скажи всей этой кодле с точки зрения психонауки, что в голубом отсеке их конторы, стократно перепроверявшей кадры, нет и не будет кретинов, сознательно меняющих азарт погони на собственную жизнь.
Мы занесем твои слова в официальный протокол, они утяжелят дубину, и мы обрушим ее на черепа этих кавказоидов, мы покажем этой банде, с кем она вздумала…».
- Я изучал психосоматику Качиньского в личном деле и наблюдал за ним. Его поступок соответствует его психотипу – сказал, Дан – более того, стрессовые моменты преследования студента стали катализатором для этого психотипа. В нем ускорились процессы «сатори» и «маст» - отрыв мышления от традиционной парадигмы. Или латентно-скрытая форма шизофрении. Его физическое тело, как ему стало казаться, обрело состояние «лунг-гом-па», то есть в какой- то степени способность левитировать…и он почувствовал соблазн испытать все это в прыжке на дерево.
- Если бы я не знал тебя, Дан…я бы сказал, что у тебя у самого отрыв от парадигмы – выплывал из омута потрясения Левин.
Его предал свой?! Предал племянник?!
Полковника трясло. Он истекал бессильным бешенством, ибо нутром, биологическим родством с погибшим чуял: бред! Не мог Качиньский добровольно прыгнуть, поскольку жизнь (за коей нет ни черта!) для избранного богом биовида бесценная, и не разменивается на всякую дешевку, типа: азарт, совесть, честолюбие. Он чуял это всеми потрохами .
Безмолвно и уже бесстрастно наблюдал всю эту процедуру снизу сам Качиньский. Лежал он вверх спиной, на животе. Раздавленный, облитый красной клейковиной череп выглядывал в дичайшем выверте из под руки. Оскаленный в последнем крике рот отблескивал фарфоровой и мокрой белизной зубов.
- Товарищ, Дан, что он успел сказать вам на лестнице? – Болезненно дернул щекой Белозеров.
- Что нам необходимо прослушать пленку, которую Костров взял с собой.
- Она у вас? – генерал повернулся к Кострову.
- Так точно.
- Идем к магнитофону.
«Ты же успел побывать в каптерке, старлей – исторг немое заклинание Дан – ты ж не такой кретин, чтоб не использовать те семь минут пока мы ехали сюда».
;;;
Левин поставил пленку, взятую у Кострова, и включил магнитофон.
…Из легкого шипенья черным базальтом упали на всех угрюмые рояльные аккорды. В них вплелся отягощенный немереной и дикой силой бас:
- Жи-и-или двенадцать разбо-о-ой-ников…был Кудеяр-р-р атама-а-ан…много разбойники про-о-олили крови честных христиа-а-ан.
Левин ощутил, как мазнуло по спине морозной поземкой от напористой и мрачной силы этого голоса.
С размаху хрястнул по клавише, выключил магнитофон. Без спроса, по-хозяйски взламывал его волю и власть голос студента. Утихомиривая, сдерживая ненавистную дрожь в груди, спросил у Кострова.
- Вы взяли эту пленку именно отсюда, с магнитофона?
- Я уже говорил – отсюда.
- Зачем?
- На всякий случай.
- То есть?
- В двери кладовки торчал ключ – единственный из двадцати трех. Мы были уверены, что студент за этой дверью. Я дважды выстрелил газом во внутрь. Но студента там уже не было. Были магнитофон и пленка, которую я взял на всякий случай: прослушать и извлечь полезную информацию.
…Смотрели на Левина в упор, давили непроницаемо свинцовой тяжестью глаза коренника, хозяина и этой комнаты и Дворца культуры и самого Кавказа. Левин понял, что больше ничего из старлея не выдавить. Пора было достойно завершать сыск, не теряя лица, сдавать назад вместе с Белозеровым, и думать, как уберечь свои зады от московской плетки. Кострова с его сбродом – в горы. Безвылазно и беспросветно. Поставить на него черное клеймо Конторы. Пусть ловит Хасуху – политбандита, нейтрализует скопища его пособников в аулах. Там и увязнет в тейповых разборках или напорется на пулю Хасухи: для этого подбросить вайнахским абрекам через турецкого Хасана Джема новейшее оружие и деньги. Но что случилось с Даном?! –Вдруг снова воспалилось в памяти. Катая желваки по скулам он обернулся к Белозерову.
- Виктор Иванович, прошу вас быть в Конторе. Я здесь продолжу работу с Гириным и Зотовым.
Левин дождался ухода генерала и Кострова и приказал своим бойцам:
- Все обыскать.
- Что искать, товарищ полковник?
- Пленку! Не эту сраную туфту Кострова, а ту, из-за которой он запустил в полет Качиньского.
Завершая сыск, Зотов с Гириным прослушали все пленки, лежавшие грудой в ящике стола: фрагменты опер, арий, романсы в исполнении Чукалина и солистов студии. Еще раз допросили сторожа Томина. Обшарили все щели, закоулки Дворца. Но ту особую спецпленку, наличие которой нюхом матерой гончей чуял Левин, не нашли.
Ибо искромсанную ковстровским ножом ленту и осколки разбитой молотком кассеты смыло в унитаз соседнего с каптеркой туалета.
Левин, прибыв в КГБ, доложил о случившимся в Москву в Контору генералу Ситникову: потерян Качиньский. Он изложил доклад Кострова и свое категорическое неприятие его версии. Которую вдруг неожиданно поддержал племянник Дан.
…Дан тихо изнывал в приемной Белозерова. Его не допустили к разговору. Москва приказала Левину сидеть и ждать у телефона. Левин сидел и ждал. До этого он раздраженно и бесцеремонно выдавил из кабинета генерала – отправил проверять всю схему наблюдения и охрану у дома Чукалиных в Гудермесе. И намекнул достаточно прозрачно: на этот раз профукать очередной и нагло обозначенный визит к родителям студента – означало обрести для Белозерова давно заслуженный покой и отдых от своих обязанностей.
…Звонок заставил вздрогнуть. Левин взял трубку. Москва сухо представилась:
- Гордеев. Ситников все доложил. Еще раз подробнее про аргументы Кострова и Дана – втек в ухо тихий и бессочный голос. Его владелец был приводным ремнем от политбюро Зюса – Суслова - ко всей Конторе. И пара – тройка слов, испеченная этим голосом, нередко заставляла бешено, в изматывающем темпе вертеться сутками гигантский маховик Лубянки. Сжатый в исполнительную пружину, с испариной на лбу стал излагать Левин аргументацию прыжка Качиньского – по Дану: отрыв от традиционной парадигмы «сатори», «маст», скрытолатентная шизофрения, толкавшая психосоматику холерика Качиньского в состояние левитации. Маниакальное желание испытать эту левитацию в прыжке, вслед за студентом. Левин закончил, зависла пауза.
- На первый взгляд логично. Но вы, я вижу, не согласны?
- Я знал этого, достаточно ценного для нас бойца три года, знал лучше Дана. И утверждаю: Качиньский левополушарник, предельно осторожен и рационален во всем, что не касается непосредственного задания. Прыжок на дерево никак не вписывался в это задание. Ему был поручено изучение политнастроя и преданности режиму в команде Кострова, поскольку нами планировалось повышение её оперативного статуса до Союзного уровня.
- Ваше сомнение принимаю. Дана проверочно задействуйте сегодня ночью в трехсегментной схеме «Артишок» и используйте Пси-генератор «Гридиент – 4». Немедленно займитесь доставкой генератора из Казахстана. Вместе с Гульбаевым. Его из схемы временно изъять, вместо него – вставьте Дана.
- Прошу прощения, Евгений Казимирович. Для точного выполнения задания я должен знать свою стратегию. Но я ее не знаю.
- Что именно?
- Во-первых – моей роли здесь. Меня сорвали с конструкторских разработок и коррекции конструкций Былибинской и Чернобыльской АЭС. Я вынужден был забросить каналы информатики, базу оседлости и кадры для фонда Сороса, отстраниться от дезактивации и нейтрализации закона США «№PL-86-90» и «Катехизиса еврея в СССР», пресечь пути их проникновения в СССР. Я получил от вас задание, сделать все возможное, чтобы информация об этих материалах не распространилась по стране. Но я здесь. Для чего? Чтобы отслеживать в Чечне блошиные прыжки какого-то студента? По-моему для этого вполне хватит Белозерова.
- Это «во-первых». Что «во-вторых»?
- Схема «Артишок», псигенератор «Градиент-4» - это функции Дана. Они не в моей компетенции, я не знаю, о чем идет речь.
- И это говорите вы, посланный возглавить всю психотропную операцию? Вы не удосужились детально проработать схемы «Артишока» и «Градиента-4»?
- Виноват…не успел.
- Вам что, кирпич упал на голову? Иль свалились вместе с Качиньским с дерева? Вы, в самом деле, не представляете, о чем идет речь?
Барахтался в диком ужасе, неотвратимо шел на дно гибельной трясины Левин. Поскольку от его мозгов и памяти нахраписто и бешено требовал Кремлевский небожитель невозможное: извлечь из пустоты незнания какой-то «Артишок», с каким-то сучьим «Градиентом», в какой-то психотропной операции.
- Позвольте мне немедленно узнать все это от Дана – рыдающе взмолился, раздавленный в лепешку, Левин.
- Возьмите себя в руки Борис Иосифович.
Живительный бальзам участливого голоса вдруг выплеснулся из трубки на тлеющую головешку левинской души – Прошу вас успокойтесь. Я полностью удовлетворен. Вы дали мне повод еще раз поблагодарить наших друзей за безупречную работу с вами.
Теперь внимание. Сосредоточьтесь. В потрескивающие шорохи, в набрякшую мучительной тревогой тишину ворвалось троекратным гонгом слово:
- ZO-TWO…ZO-TWO…ZO-TWO…Ушные барабанные перепонки подправили слово в гипоталамус мозга. Оно пробило дыру в незримо жесткой, непроницаемой гипно-переборке. Оттуда хлынул каленой лавой поток спрессованной и недоступной прежде информации.
Левин содрогнулся от ее опаляющего хлеста. Долбило грудную клеть, панически металось в ней сердце, ломило голову от плещущего кровотока, холодный пот стекал по хребту, подергивались мышцы на лице.
Все постепенно успокаивалось. В глубины памяти втекала крупитчатая лава ново-старого, уже там побывавшего однажды бытия: свирепая жара субтропиков, культ «Вуду» на Гаити, яд тетрадаксин – химический мандат и пропуск в тета-тельта-ритмы мозга… Второй этап – уютный и герметично запаянный размах лабораторий в Бетесде в штате Мерилэнд…Военно прикладная радиобиология с ее микроволновыми, импульсно-волновыми и акустическими пси-генераторами «Элептон», «Оксалис», «Градиент – 4», программы «Синяя птица», «Артишок» и «МК – Ультра».
Напарник, неистово-неукротимый Луис Анжело Кастильо, в чей мозг всадили ту же самую гипно-перегородку, что и Левину – отправлен работать параллельно в республики Средней Азии.
Левин перевел дыхание и вытер пот. Размеренно и мощно билось сердце. Пульсировал в безбрежно-упоительном всезнании разум. Разбухший в донорской подпитке, он вобрал в себя многие тайны гео-биологии земли, абсолютно все про конечную цель создания «Градиента-4» и трех сегментной схемы «Артишока». Куда сегодня надлежало проверочно и жестко встроить Дана - вместо казахстанского Гульбаева.
Но главное, знал Левин свою роль здесь в этом месте, в это время, зачем его изъяли из привычных дел. Знал, для чего необходимо немедленно извлечь из Казахстана «Пси-генератор», доставить его самолетом в Грозный.
За всем за этим маячили фигуры Аверьяна и так внезапно гигантски укрупнившегося в статусе Кундалини студента. Они агентурно взматерели и превратились в незаменимые объекты для Конторы. Они заслоняли сейчас все прежние функции Левина – в том числе и АЭС. И потому их надлежало заполучить в Контору любой ценой.
- Как вы себя чувствуете, Борис Иосифович? – Возник в трубке голос куратора.
- Я полностью готов, Евгений Казимирович.
- За Качиньского мы с вас сдерем семь шкур. Но позже. Я распорядился: самолет прибудет к вам из Казахстана через два часа. Сядет в Ханкале. А сейчас займитесь проверкой Дана. Он далеко?
- В приемной.
- Возьмите этого гуманоида в аналитические клещи и прозондируйте его мозги глубинно. Мы не имеем право даже на малейший риск в программе «Артишок».
- Я сделаю это предельно осторожно, товарищ генерал-полковник.
- Надеюсь, в эту осторожность не провалится Дан, как провалился Качиньский. Все.
Левин открыл дверь из кабинета в приемную, сказал изнывавшему в грозовой неопределенности Дану:
- Зайди.
Они сели в кресло друг против друга за приставным столиком, приткнувшемся к массивному боку генеральского стола.
Сидел, в нависшем молчании полковник, не поднимая глаз, постукивал ногтями по темно-вишневому лаку.
- Борис Иосифович, вы не выстучите из меня ничего нового – первый не выдержал Дан – Качиньский сиганул вниз в припадке фанфаронства. Оно замешено на воспаленной шизе. И вы не выжмите из меня слезу на его труп.
- Я что, так плохо выгляжу, Лева? – Спросил полковник.
- В пределах нормы,– нервно пожал плечами Дан.
- Тогда зачем ты делаешь из меня идиота?
- Я ничего из вас…
- Ты хочешь выдавить из меня похоронный марш Шопена на поминках Качиньского. Но мне, Лева, плевать на этого цепного пса, когда он дохлый. Другое дело, какая дыра образовалась от этого в нашей с тобой безопасности здесь на Кавказе . И в Москве..
- Это новый разворот в нашей беседе, товарищ полковник.
- Он совсем даже не новый. Он абсолютно старый, как наш исход из Египта.
- Я не совсем, понимаю, про что мы говорим.
- Про нас с тобой, евреев. Которых родили две сестры. Про то, как дальше жить в этой стране, чтобы мы, наши дети и наши внуки ели каждый день свой бутерброд с икрой. Ты не против?
- Теперь вы делаете из меня идиота, дядя Боря. Кто может быть против такого?
- Ты еще молодой и не знаешь многих страшных вещей. Например, в Португалии сейчас в XX веке, если мальчик бьет собаку, если он мочится, не там где надо, если он отнимает у своего брата пирожное, то родители говорят ему: «Мануэль..или Хазе не будь евреем!». Но и тысячу и полторы тысячи лет назад туземцы говорили то же самое во всем мире. Нас везде ненавидели, истребляли и изгоняли. В VI веке в Иране мы создали и возглавили движение маздакитов. Наш Экзарх – Матр Зутра исповедовал самый древний и гуманный коммунизм общины: все имущество и жены – общие. Но царь Ирана отрубил ему голову и стал нас вешать. Мы бежали на Кавказ, на Волгу и возглавили там хазар. В 880 году нам уже платили дань поляне, северяне, вятичи, родимичи. Но в 965 году Святослав и русы, взяли штурмом нашу столицу на Волге Итиль и перебили половину хазар. В 1113 году при князе Святополке в Киеве разграбили и перебили еврейскую общину, а потом князь Мономах выслал всех евреев из русской земли. Не лучше наши дела были в Европе. В средние века крестоносцы готовились к первому крестовому походу. Под страхом смерти они крестили нас и истребляли целыми общинами. В Борусе было убито восемьсот человек, в Майнце тысяча, нас уничтожали в Трилле, Метце, Кельне. За май, июнь 1096 года в германских землях погибло около десяти тысяч иудеев. В 1189 году в Лондоне начались массовые убийства и перекинулись на всю Англию. В Белитце близ Бранденбурга были сожжены почти все евреи. В 1349 году во Франкфурте-на-Майне и Майнце перебили всех евреев. В Сивильи уничтожили четыре тысячи человек. На Украине во время гайдаматчины в Умани зарезали двадцать тысяч евреев, а за одно – поляков. И все последующие века с нами творили то же самое: где лучшей участью было изгнание нас с 11 по 17 века. Нас изгоняли из Франции и Англии, из Пруссии, Саксонии, Испании, из Португалии, из Австрии и Венеции. Ты должен это помнить, Лева, обеими мозгами: спинным и головным.
- Остается спросить: за что к нам такая ненависть народов? – Сказал заметно побледневший Дан, исхлестанный нещадной хронологией еврейских истреблений.
- Ах Лева, Лева, ты хочешь опустить наш разговор до уровня ликбеза? Ты задаешь мне этот вонючий гойский вопрос, на который история уже давно дала ответ. За что? За наш ум и живучесть. За то, что мы избраны богом. Но боже упаси так говорить еврею! Пусть лучше об этом скажет русский мужик и гениальный писатель Горький. А он сказал о нас в России так: «Россия не может быть восстановлена без евреев. Потому что они являются самой умной, способной, активной и энергичной силой».
- Он хорошо сказал. Но, дядя Боря, совсем другое сказал о нас наш единокровный еврей Гершензон в работе «Судьба еврейского народа», а он сказал «Народ, забывший родную речь, народ хамелеон, народ торгаш, оторванный от природы, народ, накинувший петлю ссудного процента на шею человечества. Мы можем с уверенность предвидеть: человек в еврействе станет нищим духом, и банкротом мысли. И превратится в скота».
Я не хочу быть скотом. Скажи дядя Боря можно пускать в свой дом и любить такой народ, как наш?
- Тебе не захотелось заплатить этому Гершензону тридцать серебряников?
- Я мог бы плюнуть ему в морду. Но то же самое и еще хуже говорили о нас Сенека, Цицерон, Тацит, еврей Иосиф Флавий, Сократ и Диоген, Христос, Рамсес II и Эхнатон, Мария Терезия и Наполеон, Ричард львиное сердце и Лагард, Дрюмон и Бисмарк, Куприн, Толстой и Достоевский, автомагнат Форд, царь Грозный и Екатерина, Рихард Вагнер, Муссолини, Сталин. На Лубянке хорошая библиотека для служебного пользования.
- Теперь ты понял, зачем нам всем нужны сторожевые, верные цепные псы Качиньские? Я замордую за него, сгною в горах команду Кострова и дам пинка под зад Белозерову, чтобы поставить здесь своего.
- Вы полагаете, нас больше станут уважать за это?
- Бояться больше, Дан, бояться.
- И еще больше ненавидеть. До уровня погромов. И нет конца этой гадючьей круговерти – змее, глотающей свой хвост. Она сожрет сама себя! Сожрет!!
- Ты можешь переделать, изменить нас? Или предложить другой выход?
- Он есть, дядя. И его выбрали сотни тысяч евреев. Они не плюют в колодец, откуда пьют воду.
- Ты выбрал то же самое? Когда?
- Давно. Когда кларнетист Дан, получил диплом училища, как музыкант, он точно знал, что он уже не скот. И никогда им не станет. Я вгрызался в психологию, ходил на лекции и семинары, осваивал технику внедрения в чужие мозги в псилабораториях КГБ. Но параллельно я разбирался в наших: Мендельсон, Шостакович, Равель, Дунаевский. Меня хватали за сердце и делали мне спазмы в глотке стихи Пастернака, Бродского, Симонова, Багрицкого и Мандельштама, песни Вертинского, рассказы Паустовского, Шолом Алейхома и Бабеля.
Но я не мог отделаться от гнета преклонения перед коренными. Я был бессилен перед истиной: над близким мне по крови добротным ремеслом Пастернака и Мандельштама, Багрицкого и Бабеля, возвысились на голову Толстой, Есенин, Достоевский, Куприн, Чехов, Бунин, Леонов, Булгаков, Шолохов. Над Дунаевским, Шостаковичем светили своим дарованием Чайковский и Рахманинов, Бородин, Хачатурян, Прокофьев и Свиридов. Над Левинтаном – Васнецов и Шишкин, Кустодиев и Репин. Над Райзманом – Петров, Шаляпин, Ведерников. И я стал растворяться в них! Дядя Боря – я стал частицей духа этих великанов, их пленником! И я хочу, чтоб сын мой и жена охранялись этим духом! Он сохранит нас от скотства, от злости аборигенов надежней, чем все, вместе взятые Качиньские.
Сидел перед Левиным нац-суицидник. Он ринулся и полетел в отчаянном прыжке через бездонную глубинность пропасти, что отделяла иудеев от остального человечества. И сознавая это, содрогаясь от безумия поступка, надеялся, оправдывал себя одним: здесь дядя, носивший некогда Леву на плечах, родная кровь! Он должен протянуть руку, должен вытянуть племянника из бездны, должен понять его!
- Спасибо за доверие, племяш – сказал полковник КГБ – давно бы надо поболтать на эти темы. Ты выслушал со мной голос Чукалина в магнитофоне: «Жили двенадцать разбойников» Что скажешь про этот психотип?
- Гипнотически стальной характер…талант необычайной мощи во всем, за что берется…по-моему он подключен к инсайту… он индиго . Вам не сломать его, сможете только убить, если поймаете.
- Ты сказал «вам». А…нам?
- То есть?
- Ты нам поможешь? Студент, по-твоему, наследник великанов духа. Так приобщим его. Он должен быть при нас, вместо Качиньского.
- Любой…ценой?
- Я встаскивал тебя в нашу Контору, Лева, чтоб ни одна цена не казалась нам слишком большой.
- Вы говорите жуткие вещи, дядя.
- Мы не говорим, мы делаем такие вещи. За них ты получаешь хорошую зарплату, мой мальчик. Твоя Ася носит панбархат и трехкаратный бриллиант в кольце, а Додик кушает на завтраки икру, ходит в английскую школу и надевает какие хочет джинсы.
Но ты можешь стать опять флейтистом, гитаристом и играть «Полет шмеля» пьяным русским харям в ресторанах.
- Что вы хотите от меня?
- Поймать и приобщить к делу студента. Он ночью будет в Гудермесе.
- К какому делу?
- Пси-генератор «Градиент-4». Трехсегментная схема «Артишок».
- Вам не положено про это знать, товарищ полковник! Это не входит в ваши обязанности – Дан потрясенно выплывал из шока.
- Офицер Дан, вы будете работать ночью с «Градиентом-4» в охоте на студента?
- Это невозможно.
- Причины?
- Технология направленного электромагнитного излучения «Градиентом» относится к HI-TАCH – четвертой высшей категории психосоматики. Со мной нет инструкции, технической характеристики прибора. Они в Москве. Без них я не смогу восстановить все в памяти.
- Что еще?
- С «Градиентом» уже год работает мой помощник в Казахстане Гульбаев. Они с прибором в Казахстане. Я же работаю в Москве с аналогичным, более технологичным - «Элептоном».
- Это все?
- Этого достаточно для отказа.
- Технические характеристики, инструкцию на «Градиент – 4» доставят тебе в номер гостиницы. Прибор прибудет самолетом через час в Ханкалу. Без Гульбаева. Что еще?
- Пси-генератор технологически не доработан! Его доводит до кондиции Гульбаев.
- В чем недоработки?
- Вы не специалист…
- Я повторяю свой вопрос.
- «Градиент – 4» - это импульсно волновой миотрон, работает на излучение через фазированную решетку… в единой психотропной системе «Шар».
- Я это знаю. Дальше.
- Прибор массированно подавляет тета-тельта-ритмы мозга, парализует облучаемых, вносит хаос в физиологические процессы тела, вплоть до летального исхода.
- Именно этим и только так мы возьмем студента ночью. По другому пока не получается.
- Я же сказал – прибор не доработан! – Крикнул в лицо полковнику Дан. В мучительной гримасе исказилось лицо: стояли в памяти итоги облучения Аила в Казахстане «Градиентом» - орущий, брызжущий кровавым поносом скот, катающиеся в корчах пастухи, их жены, дети… их внутренности выжирает неведомая острозубая пасть…вылезают из орбит глаза, на лицах, заляпанных блевотиной, дрожит животный ужас. Потом, доставленные в закрытый военный госпиталь Алма-Аты они истаивали за недели со свернутой в жилах кровью, выпавшими волосами…под обожженной кожей в кроваво-слизистый кисель разжижены мышцы.
И все это - обрушить на густо населенный пригородный квартал Гудермеса?!
- Гульбаеву удалось немало сделать при доработке «Градиента»: уменьшить болевые щоки и летальность физиологических процессов - сказал Левин. Тяжелым оловянным срезом, не мигая, уперлись в Дана его глаза.
- Каждое применение «Градиента» нам санкционировал лично Гордеев, изнемогая, выстроил последний бастион, Дан.
- Это санкция только что поручена Гордеевым мне.
- Я должен… говорить с ним сам, – сказал Дан.
- Ты хочешь отказаться?
- Я буду говорить с ним сам!
- Выйди в приемную.
Дан, вышел, приволакивая ноги. Левин набрал номер, сказал в трубку:
- Я прозондировал его, Евгений Казимирович.
- Итог?
- Я вынужден просить…вас…задействовать… «сухое сено».
Он выждал в зависшей паузе, осунувшийся за минуту. Подергивалось в нервном тике веко.
- Ты не ошибся? – Спросила тяжело, угрюмо трубка - Дан ценный кадр.
- «Сухое сено», товарищ генерал-полковник. Я знаю ситуацию в его семье. От Аси там нет наших секретов.
- Почему я услышал эту гнусь только сейчас?!
- Виноват, товарищ генерал-полковник, племянник все-таки…не поворачивался язык для фискальства. Но сегодня…он раскрылся окончательно. Таким – «сухое сено».
- Понятно. Ну что ж, значит «сено»… как только прибудет в Москву, сам распоряжусь. Гульбаев остается при «Градиенте».
Пусть Дан подойдет к трубке.
Левин позвал Дана. Тот взял трубку.
- Здравствуйте, товарищ Дан – сказал Гордеев в трубку – Борис Иосифович блестяще характеризовал вас. Он изложил мне ваши соображения по Качиньскому и «Градиенту». Я склонен с ними согласиться. Выезжайте в Москву. Появились новые технаработки по вашему «Элептону», но без вас дело застопорилось. Ждем с нетерпением. Кстати, обмоете и повышение, капитан Дан. Вам не сказал полковник?
- Не успел.
- Ну, все в порядке? – Спросил Левин племянника.
- Спасибо дядя, – мучительно глотал пересохшим горлом Дан, сдерживал рыдания. Жизнь продолжалась…ее несло из гиблой впадины на гребень.
- Езжай, племяш. Мои приветы Аське с Додиком.
Они обнялись.