В тридцать пятом на перрон хлебного города Ташкент сошла бледная с потухшими глазами молодая женщина. Переезд был слишком долгим, изматывающим многочисленными пересадками. Всю зиму, почитай четыре месяца, она добиралась из далёкой Сибири до этого места. Практически, без денег, без надежды, перебиваясь случайными заработками, что бы как-то оплачивать свой дальнейший путь.
Судьбы гонимые в ночи. Над просторами этой части, cуши всегда веют ветры, и мало когда они теплые и ласковые, по большей части это сквозные российские ветра, продувающие насквозь. И тоненькие суконные одежды и полуголодные души. Потертые ручки деревянных чемоданчиков. Неприкаянные стены чужих домов. Страна так огромна – что при желании затеряться – это сделать любому пара пустяков. Пассажирка вышла на перрон, уже чувствуя легкий озноб в теле. Последние трое судок еды практически не было. Только сердобольный чай проводниц, правда, без сахара и хлеба.
И вот, наконец-то, перед ней вокзал заветного города, о котором по необъятной родине ходили настоящие легенды. Много где теперь голодали, да собственно, когда здесь было так уж сытно, потому, то ли в насмешку над судьбой, то ли из желания дать людям надежду, был придуман этот далёкий восточный город. Ташкент – город хлебный. Время от времени людям дают надежду. На рай, на царствие Божье, на коммунизм. Любовь больше, как явствует из благой вести, но надежда – это последнее, что остается у человека и от человека.
И кого только не манили теперь к себе эти слова. Люди, иногда сами не признаваясь себе, всё ищут потерянный рай, в котором, судя по тщетности поисков, нас никогда и не было. Тем не менее, оказавшись в безнадёжной ситуации, брошенной на произвол судьбы своим то ли супругом, то ли так сожителем, в совершенно незнакомой ей сибирской стороне Ульяна, о которой сейчас идёт речь, сделала самое простое: Ташкент город хлебный.
Не глядя на достаточно молодой возраст, женщина действительно много к этому моменту повидала на своем веку. Есть такие в России Угрюм-реки – не перескажешь всего, как ни старайся. Да и где тут не повидать, когда от родного дома в Белоруссии до этой далёкой негостеприимной пока чужой земли она шла всю свою жизнь. Дочь купца второй гильдии Якова Матвеева, внучка судьи. Могла ли она прожить не свою жизнь в этом взбредившем революцией и войной мире, где жизнь человеческая что-то нереально несопоставимое ни с семьей, ни с обеспеченностью, ни с чем другим, что в понимании Ульяны имело хоть какую-то ценность.
Когда началась германская – ей было девять, к этому времени она успела закончить три класса церковно-приходской, и хотя девочке учиться нравилось, отец посадил её к счетам, вместо сына, которого забрали на фронт. На тринадцатилетние началась революция. Дела пришлось свернуть. Остались только заботы по хозяйству. А там возвратились братья, пошла гражданская, всем стало не до маладшей. Смышленую девчушку тем временем заприметил командир красноармейского отряда, стоявшего рядом в одном из сел. Стал заезжать, давать ей какие книжки, да агитировать за новую власть, когда у людей пойдёт другая настоящая жизнь, и Ульяна сможет окончить школу, и жить так, как посчитает нужным и правильным. Разбередили эти речи сердце девушки – очень хотелось такой вот наступающей жизни. А, когда красный отряд передислоцировался в город, то друг и предложил поехать с ним: чего время тянуть, раз уж они за одно, и так хорошо понимают один одного. Смущала Улю только невозможность венчаться в церкви, потому что красному командиру этого было нельзя. Но как она была грамотная, ей выписали мандат, что такая-то такая-то, честь по чести , является законной женой красного командира, что и предрешило её судьбу. Связав в узел из дорогой шляхецкой шали свое приданное, никому ничего пока не сказав, девушка тайком ушла с красными.
Новое место, которое отвели им в казарме солдаты, было собственно не роскошью, но, тем не менее, молодожены были сами себе, за толстой шерстяной занавеской, которая отгораживала их семейный угол от общей солдатской спальни. И кровать им притащили самую что ни есть буржуинскую, украшенную блестящими металлическими фигурками – вот только постель Ульяша застилала своим, потому как от природы было очень брезгливой. Сколько месяцев она не давала родным знать о себе, а только шила в мешке не утаишь. Сказали Якову, где обретается его беспутная дочка, а родные были нрава крутого, оседлали коней и в город. Задали обоим перца, а мандат тот читать отец даже не стал, только бросил под ноги, да плюнул в сердцах. Никто из красноармейцев не вступился ни за неё, ни за своего командира. Раз уж дело семейное. Отнял отец с братьями свою непутевую у несостоявшегося мужа, не позволив почти ничего из бывшего приданного забирать назад в дом, да и привез на место. Вот с тех пор и пошло Ульянино счастье через пень колоду. Несмотря, что и работящая была, и сметливая, а только судьба не задалась.
Когда братья отделились от корня, осталась она у отца за главную советчицу и помощницу. Прошло ещё сколько лет, девушка все куковала в незамужних. Хотя ей самой, это, честно говоря, не очень казалось обременительным, раз уж муж по её понятиям где-то существовал, и когда-нибудь мог дать о себе знать. Но родитель так не считал: негоже девке в монашки идти, время-то вон как всё повернуло, гнев его уже улёгся на глупый дочкин поступок, чувствовал, что виноват перед любимицей. Так постепенно Ульяну сосватали за большого человека. Вначале той совсем не хотелось никаких таких изменений в своей тихой спокойной жизни, и вот как в воду глядела, не слюбился новый муж, одно утешало – так надобно для семьи, потому как времена были лихие, семья их была непролетарского происхождения, а человек её работал в НКВД и мог, если что, прикрыть и отца и братьев. Вот только норов в их молодой семье попал на норов: он ей так, а она ему эдак. А у того еще и работа не из спокойных, и хотя Ульяна всё понимала, смирить себя никак не желала – ну, вот не люб, хоть, гвалт кричи. Так она сначала думала разойтись с мужем миром, но тот разозлился на взбалмошную бабу, и поклялся отомстить семье, если не выбросит дурь из головы. Тогда Уля, недолго думая, подхватила вещички и махнула на ударную стройку – благо было всего с сотню километров.
Вот где она увидела и вспомнила всё, о чём они когда-то мечтали с настоящим её мужем. Тут она была в своей тарелке – среди людей, стала бригадиром, вывела бригаду в стахановцы, за что молодую руководительницу отправили в столицу – на съезд стахановцев. За эти три года, что прошли с момента её последнего побега, Уля так ни разу и не дала никому про себя весточки, потому что, зная возможности второго мужа, боялась выдавать своё место пребывания.
А тут закруженная в новом хороводе событий, девушка совсем потеряла бдительность, и когда снимали для газеты участников съезда, то и она оказалась в первых рядах, что и привело к новому неожиданному повороту в судьбе. Газета та, видно попала в руки её брошенного мужа, однако, качество печати не позволило тому, с уверенностью судить: его ли благоверная снята на карточку, отчего запрос он сделал официально к организаторам съезда, а те переадресовали его на отдел кадров строящегося стеклозавода, где работала интересующая комиссариат внутренних дел участница-стахановка. Ничего толком не понимая в причинах запроса, но из опыта зная, что просто так никем такие люди интересоваться не будут, Ульянина подружка, работавшая в кадрах и получившая эту бумагу, тайком ночью, прибежала предупредить о беде. Уля никогда никому ничего не говорила за мужа – и тут не стала, а собрав свой деревянный чемоданчик, только что купленный к поездке в столицу пешком направилась в город, решив всё ж таки не возвращаться к нелюбимому мужу.
Уже с того вокзала случайное знакомство забросило её в Сибирь, а вот теперь и в Среднюю Азию.
Тысячи километров. Снежной, ядовито-злой зимой. С холодными полустанками, ледяной водой в бачках для воды у станционных дежурных. В тоненьком ратиновом пальтишке с собольим воротничком, ажурной оренбургской шали и осенних коротеньких ботиках начала свой путь к новой жизни, уже который раз по счёту новой для себя, никому собственно в этом мире не нужная женщина.
Платочек за время дороги посерел, как сереют вещи вынужденные скитаться со своими хозяевами по углам, ботики обменялись на валенки, а к пальтишку добавилась, подаренная на одном из разъездов каким-то старичком, сибирская меховая безрукавка. Правда, то же не новенькая, но просто удивительноо теплая для такой одинокой души. «Да ты грейся, грейся , дочка, знать зима у нас не сахар, да и не мёд».
Перрон, в конце концов, закончился, и, обогнув здание вокзала, Уля вышла на просторную площадь, где суетился большой восточный малопонятный мир. Тут-то и пришла, сквозь уже слегка мутящееся болезненное состояние, мысль: куда же ты, собственно, отсюда пойдешь. Здесь-то уж точно в чужой, незнамо на каком языке, говорящей толпе.
Бог не выдаст. Думала Ульяна, хотя имя его и не поминала. Шла себе и шла, как заведенный механизм. Улицы, улицы, переулки… сразу заметила: на русском говорят очень редко. Наняться к кому-то – где уж тут и думать. Может быть хоть хлеба…. Но как у них спросишь среди каменных неприветливых улочек. Однако, пару раз дали напиться. Но холодная вода только подогрела внутренний жар. Постепенно сознание поплыло. Всё кружится, кружится ... Тело уже и не сопротивлялось: ну, и, слава богу, чем так мучиться. Уж лучше сразу. Цели уже не было – ни ехать, ни идти отсюда было не куда.
Сколько она так пролежала в агонии на какой-то по весеннему грязной ночной улице… где спросишь…
Постепенно сознание медленно стало проникать в неё, правда, не выказывая особой расположенности к возврату. Полумрак. Ужасный запах больных тел. Говор на незнакомом наречии. Ульяна тихонько, не шевелясь, прислушивалась к себе и к окружающему. Получается – жизнь продолжалась. Трудно выходит умереть невзначай, но по собственному хотению.
Увидев, что женщина пришла в себя, у постели оказался доктор. Пожилой, какой-то усталый, с неглубокими, как бы изъеденными оспой, ямочками на щеках. Несимпатичный, подумалось больной, смотревшей на врача в тусклом свете керосинки. Только волосы были действительно красивыми на этом слегка несимметричном черепе. Седой шапкой они были отброшены назад с крутого лба, на котором явственно выступали надбровные дуги. В свете падавшем на него сзади шевелюра производила впечатление нимба. Этому обстоятельству Ульяна почему-то в душе несколько порадовалась. Надо же какие бывают доктора богом отмеченные сиянием.
– И что скажешь, приблудная? Как ты оказалась выброшенной на этот пустырь…, - голос был приглушенный, видимо, чтобы не беспокоить остальных.
Отвечать совсем не было никакого желания. Да и вопрос был скорее так, для разрядки. Глаза доктора, в которых были заметны отсветы огня, казались располагающими к себе, и ей вдруг стало настолько спокойно и хорошо, что она неожиданно через усилие непослушного тела улыбнулась: «Нет, невозможно, чтобы здесь ей было плохо». Её многострадальная душа только на то всегда и надеялась, надо терпеть, а там будет непременно что-то хорошее. Между тем больной дали какие-то порошки в теплом стакане, укрыли сверху еще одним одеялом и оставили в одиночестве.
Сны приходили разные. Иногда дом в далёкой Беларуси, иногда другой - оставленный внезапно в неродной Сибири, иногда так - незнакомые места и люди.
Ей всегда снились вещие сны. Бог подарил эту девочку безутешной матери, когда женщина уже совсем извелась от потери старшей восемнадцатилетней дочери. Умницы и красавицы, к которой уже и сватались настоящие женихи. Но смерть делит не ровно. В утешение людям, как часто думал Уля, попы и придумали, что бог-то он и выбирает себе лучших. А тех похуже оставляет тут горевать на грешной земле. Вот в честь старшенькой Ульяны она и бала крещена как Иулиания. Надо сказать на ту пору в русском обычае такое имя стало достаточно редким. Но Улле имя нравилось. Мама была по роду немного ворожея, так и передалось Ульяше наследство: уметь видеть вещие сны, предсказывать судьбу, лечить людей какими-то там заговорами. Но, надо отметить, в те времена к таким вещам относились спокойно. Знает и знает – чего уж там. Бог тогда, видимо, смотрел на мир с другого какого бока, и много было на земле разных знахарей да целителей.
Странницы в ночи. Где каждый день, как подарок.
Постепенно Уля узнала о событиях того рокового дня – приезда в Ташкент. Как-то так вышло, что от неминуемой смерти она была спасена местным жителем.
Навестив Улю в первый раз, тот удивил женщину своей собственной несказанной радостью, что ему удалось спасти такую красавицу, особенно на него произвели впечатление темные, странного сочетания, сине-карие глаза. Надо признаться, за глаза-то её многие привечали. Бывают такие удивительные взгляды, запоминающиеся на всю жизнь. Посмотрит, как деньгой одарит, говорили наши предки. Восточные люди чаще всего очень темпераментны, почему и для этого несомненного прекрасного и сердечного человека, как стала о нем думать спасенная, произошедшее казалось целым событием, будто спас свою родную землячку, а не чужедальнюю неизвестную иноверку. Как он улыбался, входя к Уле в палату. Можно ли полюбить за одну улыбку....
Неожиданным было и его прекрасное владение русским. Что было, действительно, тогда в тамошних краях среди местного населения редкостью. Несмотря, что это всё ж таки не глубинка, а столица Узбекистана. Спасителя, как следовало из их разговоров, звали Назаром. Когда-то его семья, как и семья Ули, была зажиточным местным родом. Имели свои караваны. Водили в Персию. Отец Назара и брал сына в дорогу. Там-то, ещё мальчишкой, и узнал он многие восточные премудрости. Поклонился могилам великих пророков. Всё это он пересказывал свое благодарной слушательнице.
Когда пришли красные – многие ушли за кордон.
А Назар был молодой, женился, вот и остался: куда с беременной женой двинешься. Его пару раз брали, проверяли, что да как на предмет помощи басмачам. Но все обошлось. Семья, между тем, росла. Назар был грамотным, сообразительным, и местные власти не стали заострять внимание на прошлом его рода, дали рекомендацию – пошел на курсы шофёров. Теперь вот возил большого начальника в городе.
В тот злополучный для Ули вечер он как раз возвращался из одного дальнего селения. Вдруг, на обочине заметил в свете фар какой-то труп. Отчего и затормозил – посмотреть.
Когда же понял, что женщина ещё жива, закрыл машину и понёс её к доктору. Идти далеко, но за использование транспорта в личных целях – тюрьма, однозначно. Все руки оборвал. Говорил Назар, а сам посматривал, не обижает ли Улю, жалуясь на трудности. Но Ульяна была счастлива и только улыбалась. Дело-то шло на поправку. Она привыкла к новой обстановке. И потом теперь уже у неё появились здесь знакомые, вот и доктор, и Назар, и санитарка из местных. А мужчина между тем всё говорил-говорил. Как потом еще ходил за чемоданчиком: ведь, всё не унесёшь за раз. Радовался, что доктор принял свою женщину быстро, что да как расспрашивать не стал. «Неси, – говорит, – в смотровую». Провели дезинфекцию и начали лечить. А была, как уже знала Уля, почти что безнадёжна. Тиф.
Но то ли свой бог миловал, то ли его аллах, которому молился магометанин, не смотря на то, что нарушал запрет. Кто его там разберет. Небесный замысел никто им так и не раскрыл. Жива, да и ладно.
Когда Уля стала явно поправляться, доктор всё чаще стал посматривать на неё из-под бровей более серьёзно, да и повел разговор о конце лечения. Потому как и кормить надо, и смотреть за ней, а доходов в местном больничном бюджете не то чтобы слишком – на все не хватает.
– Куда ж я пойду… Кому такая слабая наймусь в дом…, - у Ульяны было смутное желание остаться при лазарете, но видимо, доктор решил по другому.
Ульяна отчего-то испугалась. Нет, она понимала, что это прекрасное время выздоровления не вечно, но тут надо было что-то решать, а решать как оказалось было сложно.
– А вот к Назару и ступай. Давно он уже просит меня отдать тебя ему, – как бы между прочим, заметил врач.
Ульяна неожиданно даже для себя заплакала. Ходи не ходи, броди не броди – а за тебя всё решится.
– Можно я хоть ещё ночку переночую.
– Чего уж, – миролюбиво согласился целитель, – Но с утра приедут за тобой. Я уже дал знать. Да оно и к лучшему. Кому ты такая тут нужна.
Когда-то давно Юльянка десятилетней девочкой шла по зимнему шляху от одной деревни до другой к родственникам. Времена были ещё те. Только-только началась германская, людей стало мало, вот и по какой-то надобности её пришлось отправить тогда одну. Там-то и не то чтобы далеко. Верст пять-шесть, но ведь зимой смеркается рано. Ветер гудит, как ошалелый. Рвет теплый клетчатый платок, стегает осколками крупками по глазам да по щекам. И вдруг… угольки-глаза на дороге. Волки. Ребенок, конечно, боится лютых, но еще на детском уровне, а вдруг как в тех бабушкиных сказках. Пройдут мимо, да не тронут. Доверие на грани безумия. Лютые в лютом….
Со страху девочка как стояла - упала рядом в сугроб при дороге. Прямо как была – лицом вниз. В холодный, обжегший дыхание снег. Снежинки стали таять под носом и губами, почти невозможно стало дышать, но как встанешь, если всё тело непослушно, как обмякшая тряпка.
Тут к девчушке сзади подошла волчица. Стая даёт право ей распорядиться судьбой падали. Волчица обнюхала добычу, которая уже, и дышать перестала со страху, когда почувствовала - что-то тычется ей в спину. А кто кроме волка это мог быть?
Однако неожиданно жизнь оказалась сильнее инстинкта зверя. Волчица помочилась на человеческое отродье и прошла мимо. За ней вся стая поступила так же. И волки растворились во тьме вьюжной ночи. Звери ей простили прохождение по своей территории. Девочка по прихоти вожаков осталась жива.
Сейчас на старых изношенных больничных простынях в далекой Средней Азии в последнюю лазаретную ночь – ей снился почему-то этот шлях в белорусском поле. Проснувшись, она поняла: это знак, что снова выжила, как тогда, и пошла к Назару, своему спасителю.
Он был одинок – жены у человека тогда уже не было. Только пятеро детишек остались. Отчего женским рукам работы на большую семью было предостаточно. Но Ульяна справлялась. Жизнь многому учит таких вот брошенных в самоё её пекло. Время лихое, места чужие, а тут вроде бы и свыклась – как бы и дома. В селении под Ташкентом, где теперь был её новый дом, неправоверную женщину если и не приняли за свою, то относились, гладя на Назара да детишек, хорошо. Благо она постепенно и загорела до смуглоты местных женщин. Солнце - как ты нещадно...бессмертно... иссушающее невинно в своей беспощадности. Тень золотистого загара…
Уля мало-помалу ко многим местным, новым для неё обычаям приноровилась, вплоть до мелочей. Так даже косы, чтобы не выделяться, заплетала не на московский лад в две, а по местному закону - в сорок пять. Вот только голову, правда, так и не научилась мыть, как здешние женщины, кислым молоком. Хотя и считалось, что для волос очень полезен такой уход. Но её эта странная привычка к мылу, в отступление от местных обычаев, домашним нравилась. Она замечала, что от узбечек из-за кислого молока пахло тоже несвеже, прокисше, как бы сказали у Ули на родине, так как голову с такой укладкой мыли редко – раз в месяц. А Уля, завела для себя привычку, не лениться переплетать косы раз в неделю и мыть по-прежнему мылом, которое, правда, раз уж она такая привереда, стал доставать ей где-то в городе Назар. Запах и в правду был совсем другой. А ведь запах это не последнее дело. Так её всегда учила мама.
Глядишь и скоротала бы она свои годы бог знает на каком краю света. Но тут нежданно-негаданно всё вновь изменилось: война. Да и еще аллах его знает, где эти земли, о которых многие местные и слыхом не слыхивали. Сначала Назара не трогали. Вышел он к тому времени из призывного возраста, но как стало поджимать в сорок четвертом – то куда ж ты денешься.
К тому времени в аул уже пришла похоронка на среднего сына Назара. Как и все пошёл её муж, как они свою совместную жизнь между собой к этому времени понимали, хотя записаны не были, потому как никак Уля все ж таки неправоверная, а по закону – греховно. Закону светские еще только вступали в свои права. Осталась Уля с меньшими ребятишками.
А Назар к ней больше так и не вернулся. Тоже пришла на главу семьи казённая бумага. Надо сказать, горевала Ульяна, как по родному, видимо любовь, она бывает разная. Беда одна, как сказано, не ходит: на этой почве подхватила женщина воспаление лёгких и вновь попала к знакомому доктору. А только и второй беды оказалось мало: дала болезнь осложнение на почку. Пришлось лекарю по ходу лечения сделать Улле операцию – удалить воспаленную почку.
И тут же как гром среди ясного неба – астма. И вынесен ей тогда был приговор медициной:
– Жить тебе, моя хорошая, год-полгода. Не обессудь. Что могу.
Вернулась Уля в селение из больницы в пустой дом – детей на тот момент родственники Назара уже разобрали по семьям, у них по обычаям не положено бросать детей без присмотра. Поняла Уля, что никому она тут выходит по большому счёту и не нужна. Чужая получаешься среди чужих. Подумала, подумала, да и решила ехать на родину. Хоть кто-то на могилку там к ней придёт, а не в этих бескрайних просторах пропадёшь и ни слуху, и ни духу. Сложила кое-что из пожитков, пошла к родным, попрощалась, поцеловала подросших Назаровых ребятишек, сменила свои сорок пять на подзабытые две, да и тронулась пешком в город на вокзал.
Сколько шла – всё плакала: за что караешь, боже. Но что небу далекой чужбины до твоих горестей. Ехала Ульяна домой долго, очень долго. И только когда ближе стала подъезжать, заметила: вдоль дороги начали попадаться разбитые орудия, танки, какие-то железяки, и всё больше, всё чаще. Тут только дошло до Ули – какая она эта война не у чёрта на куличках, а лицом к лицу.
Вот и родина – свои-то и рады, что пропажа оказалась живой и здоровой, да есть в белорусских домах после этой разорительной войны оказалось нечего, а тут еще и весна, думать надо как и чем сеяться. Мерзлые гнилушки на поле от прошлогодней картошки, да кора дуба на заварку к чаю, вот еще молоденькие шишки сосновые на варенье – такое голодное лихолетье дома. После восточного не такого голодного питания – хоть бери да помирай от этой голытьбы да голодухи, загоревала Уля. Там-то, в хлебном городе, мало тронутом войной и голодом она, по сравнению с братовыми - совсем расцвела. Теперь же стала такой как все: сморщенной этим нечеловеческим горем, выпавшим родным домам под лязг жестокой войны.
Что всем, то и нам, так всегда приучали думать здесь людей, так что Уля не роптала, а всё сохла: может от болезни, может от голода, а возможно от всех своих неурядиц сразу, как сухостой. Темно–русые косы стали отливать всё больше серебром.
Братья, когда единственная сестра вернулась, собрались, поднадюжились – поставили ей дубовый добротный небольшой домишко: не все по чужим углам жить, горе хлебать.
Вот и снова Ульянина жизнь потихоньку стала входить в новые тревоги, радости и волнения. Старое за этими новыми тревогами и волнениями забывалось. Сначала, надо сказать, дома-то Ульяне своего совсем не хотелось, что уж тут, как смерть под рукой, рассуждала женщина. Зачем ей на какой-то год этот свой дом? Но братья были старой закваски. Не под забором же сестре умирать. Раз уж так бог ссудил, пусть как люди, умрёт в своём доме. Однако, год, другой, третий, а смерть как-то так и подзадержалась. В целом братья правы и оказались. Помирать собрался – а жито сей, да и дом строй.
Сколько времени спустя Уля узнала, что Назар через полтора года после победы вернулся, чего ведь на войне не случается - на одного похоронка - а он жив, а другому и места среди списков погибших не окажется. Вернуться-то вернулся, но и у них там много бед война натворила, вот местная соседка-узбечка, что вдовой от того лихолетья осталась, сосваталась с возвратившимся одиноким Назаром. Про Улю, что жива осталась, от него в селении на всякий случай скрыли. Сказали, мол, поехала к своим – помирать, потому как нежилец по приговору докторов. Заговор не своих своих против неправоверных. А Ульяна, когда ей какими-то судьбами дали знать, подумала: то ли жена, то ли подруга, раз он промолчал – и она напоминать о себе посчитала за лишнее.
Конечно, Назар мог бы приехать к ней на могилку в Беларусь, хотя бы - просто поклониться, но не стал. Всё ж таки тысячи километров. И здесь жила – ты когда-то ....