36. ВЛЕКИ МЕНЯ К СЕБЕ, БОЖЕ МОЙ,
СИЛОЮ СВЯТОЙ ЛЮБВИ ТВОЕЙ...
(Молитвы Гоголя)
Пушкин знал об этом противоречии. Недаром в свои тридцать семь он написал: “Веленью Божию, о Муза, будь послушна”. Знал об этом и Лермонтов, ревниво шедший по пятам великого предшественника и переиначивавший всё пушкинское (да и не только пушкинское, а скажем, и гейневское, байроновское) на свой лад. Уже в пятнадцать лет он почувствовал это великое несоответствие и написал:
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
С первых творческих шагов поэт ощутил, что человек пишущий, творящий, в силу специфики отражать жизнь такой, какова она есть, со всем ее злом и со всеми несовершенствами, – вынужден нарушать Заповеди Божьи, жить не по их строгим законам, а по велению чувственного сердца, в котором один земной грех сменяется другим, скорее, еще более сильным.
Но с особой силой главное творческое противоречие почувствовал Николай Васильевич Гоголь. Именно это осознание и заставило его бросить писать художественные произведения и обратиться исклчительно к прозе духовной. Он и тут достиг высот необыкновенных. Чего стоят его “Выбранные места из переписки с друзьями” или “Размышления о Божественной Литургии”! Однако речь нынче не об этом.
Со школьной скамьи мы знаем, что Гоголь к концу жизни отказался почти от всего написанного. Советские литературоведы (да и не только советские, даже талантливый критик Белинский впал в ошибку) считали, что все эти гоголевские отрицания произошли из-за прогрессирующей душевной болезни. Душевная-то она была душевная, да только не того свойства, на которую указывали недруги небесной духовности.
Когда с небывалым успехом шли на Руси сатирические пьесы “Ревизор”, “Женитьба”, “Игроки”, Гоголь с болью в сердце жаловался в письмах друзьям и знакомым, что это попутал его бес насмешки, иронии, сатиры, что он как русский христианин не имел никакого права издеваться над недостатками соотечественников, ближних, таких же людей, как он сам. Но когда вышла из под пера гениального писателя поэма “Мертвые души” и когда вся Россия смеялась над типическими героями ее и стала заваливать Гоголя письмами о том, как удался ему тот или иной образ, он понял, что – сатирически – писать нельзя. Он задумал второй том поэмы – с героями положительными, по-настоящему верующими; он хотел искупить этой второй своей частью “Мертвых душ” грехи писательской молодости. Он молился сочиненной им же самим молитвой:
“Господи, благослови на сей грядущий год!... Да Святой Дух снидет на меня и двигнет устами моими и да освятит во мне всё, испепелив и уничтожив греховность и нечистоту и гнусность мою и обратив меня в светлый и чистый храм, достойный, Господи, Твоего пребывания. Боже, Боже, не отлучайся от меня!”
Больше всего на свете Гоголю хотелось, чтобы из-под пера его выходили произведения чистые, светлые, добрые, духовно-насыщенные, ни в чем не противоречащие тем правилам жизни, которые поставил нам Господь. Ему хотелось, чтобы ничего в них не было, кроме Божественной любви. И он с новой силой молился перед образом Спасителя:
“Влеки меня к Себе, Боже мой, силою святой любви Твоей. Ни на миг бытия моего не оставляй меня; соприсутствуй мне в труде моем, для него же произвел меня в мир, да, свершая его, пребуду весь в Тебе, Отче мой, Тебя единого представляя день и ночь перед мысленные мои очи. Сделай, да пребуду нем в мире, да обесчувствуется душа моя ко всему, кроме единого Тебя, да обезответствует сердце мое к житейским скорбям и бурям, их же воздвигает сатана на возмущение духа моего, да не возложу моей надежды ни на кого из живущих на земле, но на Тебя единого, Владыко и Господин мой!..”
Впрочем, в молитвах своих Гоголь не был себялюбив; в них просьбы не за себя одного, но и за ближних и даже за дальних, которые, по убеждению великого писателя, нуждались в этот миг более всего. Трудно сказать сколько сотен раз прозвучала вот эта гоголевская молитва, с которою он обращался к Богу, сердечно прося Его помочь европейским братьям, всё более и более приобщающимся к революционному насилию (революции тогда захлестнули Европу). По свидетельству самого писателя, он прибегал к этой молитве часто. Приведу лишь маленький отывок из нее:
“Господи, спаси и помилуй бедных людей Твоих. Не давай лукавому возвеселиться и овладеть нами. Не дай врагу поглумиться над нами и мрачному производить беспорядки и неустройства, возмутить стройность, знаменующую присутствие Твое с нами. Господи, яви, сотвори святое чудо Твое, устрой, устрой! Господи, спаси...”
Чудные молитвы написаны Гоголем, но есть среди них одна, которая, кажется, превзошла саму себя. Молитвой этой до сих пор молятся старцы Святого Афонского Ильинского Скита, что у нас, под Одессой. Как она туда попала? Отцу Исидору прочитал ее родной брат, служивший камердинером в доме, в котором жил в последние годы Николай Васильевич. Ему, камердинеру, и переписал Гоголь эту молитву. Так, по цепочке, и попала она в скит.
К Тебе, о Матерь Пресвятая!
Дерзаю вознести мой глас,
Лице слезами омывая:
Услышь меня в сей скорбный час.
Прийми теплейшие моленья,
Мой дух от бед и зол избавь,
Пролей мне в сердце умиленье,
На путь спасения наставь.
Да буду чужд своей я воле,
Готов для Бога всё терпеть.
Будь мне покровом в горькой доле –
Не дай в печали умереть.
Ты всех прибежище несчастных,
За всех молитвенница нас!
О, защити, когда ужасный
Услышу судный Божий глас;
Когда закроет вечность время,
Глас трубный мертвых воскресит,
И книга совести всё бремя
Грехов моих изобличит.
Стена Ты верным и ограда
К Тебе молюся всей душой:
Спаси меня, моя отрада,
Умилосердись надо мной!”
Среди рукописей Гоголя такого текста нет, но по стилистике, по духу и по целому ряду других обстоятельств, можно говорить почти уверенно: молитву Пресвятой Богородице написал не кто-нибудь иной, а Николай Васильевич Гоголь.