Алек Кадеш
Рассказ
Холст, который излучал свет
Художник-модернист Марк Колаби не навещал своих старых друзей - скульптора Мориса Шейера и финансиста Кевина Кирби уже три недели, с тех пор как его выписали из больницы. Раньше они встречались гораздо чаще. Марку всегда было комфортно с ними. Ему нравилась их ненавязчивая манера общения и творческий склад ума. Они запросто могли в течение часа не обронить ни единого слова, даже не заметив этого. Каждый из них думал о чем-то своем. Им было о чем подумать и над чем поработать.
Сегодня Марку с самого утра захотелось, наконец, выйти из квартиры. Захотелось выйти не потому, что пошел завораживающий своей магией летний дождь, на который он мог подолгу смотреть, стоя у окна и покуривая трубку, а потому что ничего толкового в голову не приходило, и работа ни в какую не клеилась. Художник не чувствовал присутствие той неуловимой движущей силы, которая хватала за воротник сырой намек на идею, а затем развивала его, превращая в извергающийся вулкан мыслей и эмоций.
- После операции я стал писать какую-то лажу. Такое впечатление, что меня обокрали, забрали все самое ценное и оставили один никому не нужный хлам. Рука стала тяжелой, как у заправского дровосека, а мысли путаются, наслаиваясь одна на другую, как у налакавшегося настойки наперстянки доктора Гаше - произнес он вслух.
«Странно, теперь для меня стало привычным делом разговаривать с самим собой. Раньше я мог обронить два-три слова, а теперь две-три фразы и даже не удивляюсь этому. По-видимому – это неизбежная плата в натуральном виде легкого помешательства, за полное отсутствие забот о любимом человеке. Это как радиационный дождь – финальное проявление разорвавшейся атомной бомбы одиночества длиною в жизнь».
Марк отправился в музей Соломона Гуггенхайма, а затем в Метрополитен на Пятой авеню, где были выставлены картины Амедео Модильяни. Как и великий мастер экспрессионизма начала 20-ого века, Колаби тоже баловался наркотиками. Он был просто уверен, что Моди во время наркотического транса перемещался в иное измерение, где и видел истинную суть вещей и человеческих душ, а иначе, чем еще можно было объяснить пугающую проникновенность его работ. Точно подмеченные детали, жесты, линии силуэтов, цветовые доминанты, всегда тонко уловленное характерное состояние души – это и есть главный ключ к пониманию всего образа. Марку нестерпимо захотелось вступить на неизведанную территорию и создать что-то новое, оригинальное, отличное от того что он писал до сих пор.
На выходе из музея Колаби столкнулся в дверях с неряшливо одетым типом лет тридцати, у которого был совершенно безумный взгляд, взъерошенные волосы и щетина недельной давности. Его глаза горели стандартным безумием студента художественной школы, уверенного в своей избранности свыше на все двести. Пройдя «сквозь» Марка, как танк сквозь лес, ломая деревья, он даже не обратил внимания на то, как тот вскрикнул, схватившись за живот. Швы после тяжелой операции едва успели затянуться, и боль от столкновения с ничего не видящим перед собой «гением», показалась Колаби нестерпимой. Обезболивающее, выписанное врачом больницы, как и следовало ожидать, оказалось совершенно неэффективным, поэтому Марку пришлось прервать свою экскурсию и направиться за спасительным опиумом в мастерскую Мориса Шейера, 62-ух летнего скульптора с мировым именем и ярко выраженной манией преследования каким-то таинственным космическим разумом.
Приоткрыв дверь, Морис сразу же приложил указательный палец к губам и, выпучив свои большие, постоянно что-то ищущие глаза, прошептал:
- Тише, Маркус, старайся идти на цыпочках. Эта тварь все слышит, даже когда спит. К тому же, она уже успела отвыкнуть от твоего запаха.
Колаби подумал, что скульптор завел бультерьера или взрослую немецкую овчарку. Он растерянно оглянулся по сторонам просторной комнаты с девятиметровыми потолками, сплошь заставленной высокими мраморными глыбами, бронзовыми скульптурами и глиняными изваяниями странных существ явно неземного происхождения.
- Не смотри на меня, как полный придурок. Я же говорил тебе десятки раз, что когда солнце начинает клониться к закату, эта сука - Пуруша ложится спать, чтобы потом в полночь с новыми силами вытягивать из меня все кишки до утра.
- В прошлый раз, ты говорил, что ее зовут Адити .
- Тише, тише, Марк! Какой же ты все-таки склеротик. Сколько раз тебе нужно напоминать, чтобы ты не произносил этого имени вслух? Или ты хочешь, чтобы они и за тебя взялись?
Морис крепко схватил Колаби за руку и со всей силы потянул его за собой.
- Давай, быстро! Теперь уже не зачем шифроваться! Они все равно нас вычислили!
Голландские деревянные туфли Мориса, покрытые ярко-желтым лаком, которые он снимал только тогда, когда принимал ванную, громко застучали по гранитной плитке длинного коридора. По бокам, словно в средневековом замке, вместо рыцарских доспехов в ряд стояли незаконченные «носатые» скульптуры – уменьшенные копии каменных идолов с острова Пасхи. Несмотря на свой возраст, Шейер бежал довольно быстро, по памяти перепрыгивая через естественные препятствия - брошенный на полу инструмент, отсеченные от скульптур куски камня и огромные деревянные циркули и транспортиры. Забежав в абсолютно темную комнату, в самом конце тридцатиметрового коридора, Морис, не особо церемонясь, втянул за собой гостя, как будто спасал его от стаи голодных, лязгающих зубами гиен. Отработанными до автоматизма движениями рук, он закрыл бронированную дверь на несколько массивных засовов из нержавеющей стали. В темноте хищно заблестели белки его глаз.
- Кажется, оторвались и на этот раз. Ты родился в рубашке, но больше так никогда не делай, - зажигая свечи трясущимися руками, сказал Шейер.
После перенесенной недавно операции по удалению раковой опухоли, Марк согнулся от резкой боли. Уперевшись ладонями в колени, он тяжело и прерывисто дышал. Ему показалось, что его сердце сейчас выскочит наружу, а легкие вспыхнут как залитая бензином тряпка.
- Теперь можешь говорить нормально. Здесь эти твари тебя не услышат. Эта клетка обошлась мне в сто пятьдесят штук.
Морис развел руки в стороны и с видом банкира, хвастающего перед очередным «упакованным» клиентом своим хранилищем депозитных сейфов, гордо продекламировал:
- Двадцатисантиметровый армированный корпус из сверхпрочного бетона, обшитый изнутри толстыми свинцовыми пластинами и специальным материалом, поглощающим радиоволны любой частоты. Со своего мобильника ты можешь позвонить отсюда только в рельсы. Но если что-то срочное – передозняк, или мало вдруг что тебе взбредет в голову – к нашим услугам две отдельные телефонные линии.
Он предостерегающе приподнял указательный палец и, перейдя на строгий тон, добавил:
- Вторая - резервная. Ее можно использовать только в крайнем случае. Надеюсь, ты понимаешь, что обе они постоянно прослушиваются асурами и необходимо строго соблюдать чистоту эфира.
- Да, конечно, Морри, асуры, кому же еще слушать как не им. С ними точно шутить нельзя, - согласился Марк, только бы побыстрее вдохнуть спасительный опиумный дым и погасить нарастающую снежным комом где-то внутри живота боль.
Усевшись на мягкие подушки, расставленные по периметру комнаты в марокканском стиле, Колаби попытался расслабиться.
- Ты мне никогда раньше не показывал эту комнату. Куда ни глянь, кругом индийские бронзовые скульптуры, свитки со священными текстами и кальяны.
- Индийских здесь всего две, остальные тибетские и непальские. Не обижайся, но это портал – святая святых, поэтому, я и держал втайне от всех его существование. Ты первый из моих гостей кто удостоился такой чести находиться внутри него – наконец раскурил трубку Шейер и передал ее Марку.
Колаби ни на секунду не сомневался в том, что его друг давно и безвозвратно съехал с катушек. Тем не менее, сделав сразу три глубокие долгожданные затяжки, он без тени иронии сказал:
- Оно и понятно. Ведь именно отсюда ты и поддерживаешь связь с потусторонними силами.
- Я же миллион раз тебе говорил, Маркус, что нет никаких потусторонних мифических сил. Здесь, в портале, днем я общаюсь с Адитьи. Они - главные хранители Вселенной и видят все и всех насквозь. Вечером я призываю Сурья – божество, разгоняющее тьму, болезни и врагов, а ночью молюсь Агни, который связывает цепями вкрадчивых демонов ночи.
- Ты, наверное, долго учился, чтобы стать таким вот, - э - продвинутым в этих «индийских делах».
- Я побывал в Непале в 69-ом году, когда мне было лет 18, а может девятнадцать, или двадцать. Я уже точно не помню, так давно это было. Ну, ты понимаешь, хиппи, лето любви, Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин и все такое. Должен сказать, что медитация в обществе настоящего индуса, поющего мантры – это незабываемое впечатление. Общаясь с гуру, мы выходили на другой уровень самосознания, но если честно, наркотики гораздо быстрее выводили еще выше, прямо в космос. Там я и познакомился со Вселенским разумом, который в меня вцепился бульдожьей хваткой и до сих пор так и не отпустил, несмотря на все мои уговоры.
Морис взял в руки ситару. Приподняв голову вверх к потолку, оформленному дизайнером в виде звездного неба, он закрыл глаза и начал негромко играть, явно наугад подбирая аккорды.
- Ты чувствуешь взгляд тишины, Маркус?
- Да, Морри. Я вижу Майлза Дэвиса с индийскими музыкантами.
- Молодец, это лучшее, что можно себе представить.
Направив струю дыма прямо к «звездному небу», Колаби закашлялся.
- В твоем портале вообще вентиляция есть, а то мы тут угорим как тараканы.
- О-о-о, млечный путь получился. Надо же. Я всегда говорил этим бездарям, что ты, Маркус, великий художник - как я, Моне, Дега, Рафаэль и Пикассо.
- А Рафаэль тут причем?
- Что? А-а, ты опять о своем. Если я включу вентиляцию на полную мощность, то тебя, с твоим тараканьим весом сразу притянет к потолку. Ты лучше прислушайся к ритму природы. Это же ситара, а не домбра какая-то. Если ты, конечно, вообще знаешь, как выглядит этот кусок деревянного дерьма.
- Слышу, Морри. Слышу движение отливов и приливов. Все дело в природе - в этом весь смысл музыки, которая выводит тебя на новый духовный уровень, когда проходит боль.
- Да, Маркус. Вибрация – это первый появившийся звук во Вселенной, 15 миллиардов лет тому назад. В то далекое время мы бы вообще не врубились вот так сразу, что такое ситара. Мы бы скорее подумали, что это звук нашего дыхания. Ты бы смог нарисовать звук нашего дыхания?
- Конечно, Морри, сегодня же нарисую.
- Браво, я всегда говорил этим олухам-критикам, что Маркус скоро всем нос утрет и покажет, что такое настоящее искусство, идущее от сердца, а не от глаз.
- Ты же знаешь, что я стеснительный от рождения и многие работы кроме тебя и Кевина, вообще никому не показывал.
- Высвободи свое внутреннее «я». Трансцендентальная медитация должна переплетаться с плотскими удовольствиями, поэтому поешь лучше апельсины, они тоже марокканские, как и ты сам, Маркус.
- Я никогда не был в Марокко.
- Это не так уж и важно. Главное, чтобы ты был вечным странником пустыни - как я, Огюст Бартольди, Авраам и Моисей.
- А причем тут Бартольди со своей статуей Свободы?
- Что? А-а, опять ты за свое. Тебе необходимо, Маркус, научиться переносить свой ум к чистому полю созидательного разума, тогда твои картины наполнятся тайным смыслом звучания ситары.
- Послушай, Морри, ты ведь черта лысого сможешь убедить, что он и есть Мик Джаггер. Почему бы тебе в одну прекрасную ночь не снять свой деревянный башмак и не прихлопнуть как таракана эту хрень, которая тебя постоянно преследует. Пурушу или Адити, как ее там? По крайней мере, мы с тобой хоть в Центральном парке сможем на траве поваляться как в старые добрые времена. Или, на худой конец, у тебя во дворике травку посадить, свежим воздухом подышать, на облака посмотреть.
Шейер повернул регулятор вытяжки немного правее, и она тотчас загудела как двигатели самолета, разогнавшегося по взлетной полосе.
- Свежего воздуха мне и здесь хватает. Ты не понимаешь, с кем я имею дело. Эта тварь каждый раз меняет свой облик. Сегодня она была похожа на гигантскую, хлюпающую как гейзер, фиолетовую аморфную массу. Она втянула меня в свое ребристое как у кашалота чрево и сверлила своими жуткими глазищами. А потом снова сверлила, сверлила, и так до ломоты в зубах, сука такая. Сверлила до раннего утра, пока солнце не начало выбивать чечетку на окнах. Ты слышал, как оно зажигало сегодня? Четыре длинных и три коротких: «Чак, чак, чак, чак – тум, тум, тум; чак, чак, чак, чак – тум, тум, тум», - и так с пол пятого – до полседьмого утра. Два часа без устали. Ты бы смог так, и при этом ни разу не сфальшивить?
Марк положил трубку в массивную бронзовую пепельницу. Он не хотел больше курить, так как обещал еще заехать к Кевину. Да и Мориса снова понесло.
- Ты думаешь, кто-то смог бы удержаться на окнах, стоя при этом прямо перпендикулярно, да еще и выбивая чечетку два часа к ряду?
Колаби тяжело вздохнул и сокрушенно опустил голову.
«Похоже, он действительно свихнулся, и вряд ли уже когда-нибудь пойдет на поправку».
- Ты не веришь мне? Пойдем, я покажу тебе! - возмутился Морис.
Схватив Марка за рукав пиджака, он вывел его из «портала». Пройдя по коридору метров десять, он затянул его в спальню и подвел к широкому окну, выходящему во внутренний дворик, заставленный каменными глыбами. Хитро прищурив глаза, Морис указал пальцем на отчетливые следы ботинок, отпечатавшиеся на толстом противоударном стекле, и прошипел ему прямо над ухом:
- Ну, что скажешь? Может это «Ангел домашнего очага» твоего тезки Марка Эрнста пляшет на рассвете, потому что нормальные ангелы, тех, что я знаю, в специальных лакированных полуботинках для степа не ходят.
- Не думаю, что Эрнст имеет к этому какое-то отношение. К тому же если кто-то и смог бы так станцевать, то он бы обязательно сфальшивил.
- Вот и я о том же! Рад, что ты теперь убедился в моей полной вменяемости.
Колаби скривил губы и добавил, пытаясь высвободить рукав своего вельветового пиджака из цепких пальцев скульптора:
- Если быть честным с тобою до конца, Морри, то нет - никому это вообще не под силу.
Шейер удовлетворенно вздохнул.
- Вот и я о том же! Никому это не под силу, даже если он всю ночь висел на опиуме, ширке, коксе и гашише, а потом вдруг под утро решил чечетку выдать.
- Что это было в коридоре? Ты ударился в культуру аборигенов Пасхи? –спросил Марк, желая сменить тему разговора.
- Какая у них на хрен вообще могла быть культура, если они ходили гадить прямо в море.
- Ты думаешь, что именно так оно и было?
- А как оно могло быть иначе, если они спилили все деревья и даже кусты?
- Хмм…никогда не задумывался над этим, - протянул Марк.
- Тебе завернуть как обычно?
- Я только после операции, к тому же Кевин ждет. Пожалуй, возьму чуть больше. Грамм сто, думаю, хватит. Сколько я должен тебе, Морри?
- Вот она, твоя сверх стеснительность и стыдливость - так и лезет наружу. Ты бы еще в реверансе раскланялся. Разве я тебе хоть раз назначал цену за это дерьмо?
- Более чистого дерьма, я в жизни еще не курил.
- Я же тебе миллиард раз говорил, что мне его бесплатно уже лет десять как поставляет этот мафиози Моралес. У нас с ним бартер. Он такой же псих, как и первые фараоны. Третий раз уже перестраивает свой двухэтажный мраморный склеп, уделяя дотошное внимание каждой, даже самой незначительной детали. Поэтому я и сказал, что буду вырезать из мрамора его фигуру, увенчанную лавровым венком и величественно восседающую на троне, лет десять, не меньше. И пусть он постоянно следит за ходом работы, чтобы не пришлось потом наблюдать, как он разбивает ее кувалдой.
- Правильное решение, это не картина, которую можно замазать и начать все заново. Я где-то слышал что под «Джокондой» Леонардо, ученые с помощью хитрых всяких там приборчиков обнаружили еще семь слоев.
- Мы оценили статую условно в миллион, вот он и рассчитывается чистым опиумом, чтобы я не терял форму. А всю его банду латиносов, стоящую по бокам трона строго в порядке иерархии, я поручил вырезать своим ученикам. Его же люди и склеп, и мастерскую по ночам охраняют. Молодые воспитанные парни, вот только хихикают постоянно и глаза прячут.
-Травку покуривают, обычное дело.
- Ты так думаешь?
- А чем им еще по ночам заниматься? Чечетку на окнах они точно танцевать не умеют.
- Послушай, Маркус, ты уверен, что эти аборигены на острове Пасхи действительно ходили в туалет прямо в море?
- Это ты сказал, что так было.
- Ты думаешь, им было комфортно?
- Ну, они наверняка обтесали камни, чтобы ступни не резать об ракушки каждый раз. Но даже если так оно было, я все равно не уверен, что твоему заказчику понравится сидящий на корточках идол.
- Чихать я хотел на его мнение. У меня не Красный Крест. Пятьдесят штук за одного каменного идиота – это граничит с благотворительностью. Пусть вообще скажет спасибо, что я взялся за эту нудную до чертиков работу.
- Значит заказ где-то лимона на полтора? Этих муайи в коридоре штук тридцать, не меньше.
- Маркус, что для нас эти слезы вообще значат. Разве это деньги?
- Тогда зачем ты взялся за эту ересь? Ты же еврей. А евреи должны разбивать идолов, где только видят. Я сам это в Торе вычитал, пока в больнице лежал.
- Послушай, Маркус, это же сам Джимми Пейдж попросил. Как я могу ему отказать. Он пришел в гости и рассказал, что его теща все дни напролет проводит в саду, и ей там скучно жевать валидол в одиночестве среди роз, ибисов, бабочек и жуков. Вот он и решил сделать ей сюрприз, да еще вдобавок попросил сделать этих болванов еще тупее и страшнее.
- Вне сомнений бабка окончательно рехнется, постоянно глядя на них.
- Да я бы и сам двинулся мозгами. Ты только посмотри на эти рожи.
- Хмм…говоришь, стоит попробовать нарисовать звук нашего дыхания? - незаметно выложив на стол конверт, в котором было пять тысяч долларов, спросил Колаби.
- Сделай акцент на слове «нашего», а не чьей-то тещи, созерцающей припудренных идолов в саду.
Марк спрятал пакет с черным смолянистым опиумом во внутренний карман и похлопал скульптора по плечу.
- Хмм…боюсь, что это будет непросто.
- Я всегда говорил этим критикам-стервятникам, что верю в тебя, потому что ты с самого начала боялся затеряться среди других, и стер все колени до крови в поисках своего святого Грааля.
- Хмм…никогда не задумывался над этим.
Выпучив свои и без того большие черные глаза, Морис громко и театрально рассмеялся, как оперный певец, а затем прокричал, уже подходя с гостем к двери:
- Это все твоя долбаная стеснительность! Кто еще смог бы так тонко передать переживание мук неспокойной совести современного человека?
- Это ты о чем? – оглянувшись, удивился Марк.
- Я лишь повторяю, о чем ты сам протрубил на весь мир в своей последней работе.
- Но я никогда ничего подобного не имел в виду…
- А что я держу в руках по-твоему? – сотрясая над головой последним номером «Нью-Йоркера», загадочно улыбнулся Морис. – Послушай, что пишет о тебе знаменитый Питер Шелдан.
Надев свои старомодные очки с большими выпуклыми линзами, он приподнял правую руку, как заправский оратор и принялся читать, тщательно выговаривая каждое слово:
- «Большой взрыв Марка Колаби». – Это - заглавие, а вот, что он пишет дальше:
- «Человек, загнанный с детских лет за колючую проволоку в религиозный концлагерь просто обязан испытывать муки совести. Но узник постепенно подавляет внушенные ему страхи кристально чистым опиумом. Пробудившись от кошмарного сна с призраками-скелетами в сутанах, он почувствовал, что его переполняет непередаваемое чувство гармонии мира. А во время языческого обряда группового совокупления с мулатками, он как тараном сокрушает последний барьер и, наконец, вырывается на неизведанное пространство, под названием – сексуальная свобода по Фрейду».
- Снизу идет твоя последняя картина, которую ты перед операцией выставил в музее современного искусства. Так что здесь никакой ошибки быть не может. А чему ты, собственно говоря, удивлен? Как по мне, так очень даже неплохо. Это же сам Питер Шелдан! Ты знаешь, сколько полных кретинов благодаря его статьям стали хорошо продаваемыми художниками?
Не веря собственным ушам, Марк взглянул на страницу и сразу узнал свою работу. На ней был изображен бледный худой мальчик лет двенадцати в старых выцветших шортах, идущий босиком со спиннингом по берегу спокойного ярко-синего моря. Он улыбался, засмотревшись на обнаженных девушек, играющих в пляжный волейбол. Их бронзовый загар отчетливо выделялся на фоне белого морского песка, а большие голубые глаза мальчика излучали лукавый восторг, но не больше того. В картине не было ни малейшего намека на концлагерь, сон с призраками-скелетами в сутанах, и уж тем более на языческий обряд группового совокупления.
- Скажи мне честно, Морри, ты с Шелданом часто куришь?
- Ну, было пару раз, не без этого. И сегодня ближе к восьми, он обещал подъехать. Но это же Питер, а не какой-то там Хилтон Крейцер - слабак из «Нью-Йорк Таймс», который после двух-трех затяжек теряет сознание. Приходиться потом обливать его холодной водой и пускать кофеин по вене, куда же его таким отпускать. Пару раз даже Моралес вызывал своего доктора и тот ставил ему капельницу.
- Это ты попросил его написать эту - э - хм - статью обо мне?
- Послушай, Маркус, тебя только положили под нож. Никто из хирургов ничего обнадеживающего и вразумительного мне так и не сказал. Все они прятали глаза и давали семьдесят «против» и лишь только тридцать «за». Но, я всегда говорил этим засранцам – искусствоведам, что Колаби вам всем еще всыплет перца. И ты взял, и выжил назло этим кровососам, паразитирующим на теле художников-пахарей. Я от радости два дня горел как терновый куст Моисея, и даже разбил на мелкие куски твой памятник, который вырезал в те ужасные дни, пока ты лежал в больнице.
- Значит, ты уже почти расстался со мной?
- Я готовился к худшему, Маркус. Когда кулаки разжимаются, и ты уже смирился с утратой, наверху это видят, и перестают настаивать. У них пропадает интерес давить на тебя дальше. Какой смысл втаптывать растение в грязь, если ствол его и так уже надломлен, пробежавшим стадом диких свиней. Ведь так часто происходит, если готовишься к худшему, оно обходит тебя стороной. А потом еще и этот сон.
- Согласен, Морри, как правило, так и происходит.
Марк хотел добавить, что всегда остается шанс что-то исправить к лучшему, но потом передумал. Он знал, что эти слова – не более чем высокопарная чушь, не имеющая ничего общего с реальной жизнью. Он вернул скульптору журнал и просто спросил:
- Надеюсь, тебе приснились не коровы, выходящие ил Нила?
- Нет-нет. Этот сон был куда страшнее. Мне приснилось будто я - весь белокурый такой, голубоглазый старый педик, в таких же потрепанных шортах, как и у твоего мальчишки с картины, иду себе по пляжу и курю, как обычно, трубку. Конечно же, вместо удочки, я держал ситару в руках. Сначала я отвернулся, проходя мимо молодых, машущих мне рукой, голых до безобразия, загорелых девушек, играющих в пляжный волейбол. Но затем, я повернул голову, махнул им рукой в ответ и даже улыбнулся, вместо того, чтобы скривиться и сплюнуть, как обычно. Вот тогда то, после этого фильма ужасов, я и решил сделать тебе что-то приятное. Ведь кроме тебя – у меня никого нет.
Слезы сами собой навернулись на глаза Марка, и он обнял Шейера.
- И все-таки, Морри, ты окончательно рехнулся с этой своей шизанутой Пурушей.
- Эх, Маркус, Маркус, в мои шестьдесят два – это далеко не самый плохой вариант. Все могло быть гораздо хуже….
- Да, Морри, бывает и хуже, как со мной и случилось. Эти хирурги здорово перегибают палку с закисью азота. Пока они меня резали, я выслушивал всю ночь Сутина и Модильяни. Они заставили меня пить с ними вино, есть лук, сыр и грызть сухой французский багет. После каждого выпитого стакана, они вспоминали какую-то забавную историю из своей жизни. А потом они ржали как кони, топали ногами, стучали по столу, и бросали помидоры во все новые и новые картины Пикассо, которые неизвестно откуда появлялись на стене. Амедео хвалил мне Сутина, называя его гением, а Хаим хвалил его и рассказывал о своих беседах с Тицианом, Микеланджело и Рембрандтом, которые часто наведывались к нему по ночам и учили уму-разуму.
Когда Модильяни напился, он начал меня тоже хвалить за стиль. Но потом сделал замечание. Он сказал, что моя одержимость насыщенными красками, хаосом мазков и напором необузданной энергии в попытке отобразить на холсте человеческую душу, неотвратимо склоняющуюся к фатализму, - очень скоро приведет к умственному помешательству.
- Можно подумать он был нормальным! Ты же знаешь, Маркус, что гении - они все с большим приветом. Так что не принимай близко к сердцу его трескотню. И Моди, и Сутин, и Ван Гог были еще более «завернутыми» чем мы с тобой. Как в их, так и в наших работах всегда присутствует тайна, которую непросто разгадать.
- Всегда должна быть тайна, - согласился Марк.
Пожав на прощанье руку Морису, он добавил:
- То, что распахнуто настежь – утомляет. Становится скучно.
Выйдя на улицу, Колаби направился в торговый центр. Он решил купить себе шляпу, похожую на ту, что носил Модильяни. Как обычно сгорбившись, художник лишь изредка смотрел на лица прохожих, пытаясь отыскать в их взгляде нечто едва уловимое. Ему как никогда до сих пор захотелось влиться в человеческий поток, не особо задумываясь над тем, куда он его вынесет.
© Алек Кадеш 2011.