«Порвалась дней связующая нить…»
1.
Я бегу дальше, чем я могла бы когда-либо пройтись одна, в полном одиночестве, не боясь затеряться среди улиц; я бегу мимо бульвара с его извечно переполненными скамейками, мимо его фонтанов с вечерней подсветкой и аккуратно рассаженных цветов в клумбах. Я бегу мимо людей, погруженных в свои мысли, мимо влюбленных пар, крепко держащихся за руки, мимо фоновых деревьев и проезжающих машин, что сигналят мне вдогонку. Я бегу мимо высоких рекламных вывесок и магазинных витрин с манекенами, одетых в дорогие вещи; мимо пешеходного моста и центрального пляжа, мимо реки с ее окаменелым течением под навесом серого неба. Я бегу, бегу прочь от всего: от этого городского шума вокруг меня и монотонного гула в моей голове; от своего недавнего прошлого и размытого настоящего, в которое мне не хочется верить; от всех этих людей, пытающихся меня спасти, предлагающих мне свою помощь в долг. Я бегу так долго и так быстро, что уже не чувствую своих ног, я не чувствую своих онемевших губ, я не чувствую ничего вокруг и в самой себе, только землю и камни под сбитой подошвой, и пересохшее горло, что жжет изнутри.
2.
Уже в который раз за месяц я звоню в центр круглосуточной психологической помощи.
- У нас Вы всегда можете задать вопрос психологу, записаться на индивидуальную психологическую консультацию, посетить тренинги и группы поддержки. Если Вам кажется, что без помощи профессионалов не обойтись, приходите в нашу клинику по адресу…
Голос автоответчика начинает хрипеть и потрескивать, издавая инопланетные звуки.
…Но сначала тебе нужно будет дождаться своей очереди, сидя в душном коридоре с выбеленными бетонными стенами, под надзором напряженных глаз таких же ждущих и суетливых людей. Ты будешь виновато прятать взгляд, нервно покачивая ногой, беспричинно смотря каждый раз на часы, висящие у окна. Ты почувствуешь, как кровь в твоем теле циркулирует быстрее, потому что сердцебиение учащается, ты понимаешь, что еще чуть-чуть, и совершенно незнакомый человек за столом в своей маленькой комнатке будет задавать тебе те вопросы, на которые ты не cможешь ответить. Но про это тебе не скажут по телефону.
-…или же оставьте своё сообщение после звукового сигнала, - автоответчик приходит в норму, и именно на этом месте я судорожно кладу трубку.
Я могла бы услышать продолжение: «Вашу заявку рассмотрят лучшие профессионалы города в течение 3-4 дней». Голос на другом конце линии пообещает позвонить потом.
Но никто так и не перезвонит.
"Явление болезненной психической нечувствительности - когда больной утверждает, что совершенно утратил способность любить близких, природу, музыку, утратил вообще все человеческие чувства, стал абсолютно бесчувственным, причем эта утрата глубоко переживается как острая душевная боль".
Я стою у входа клиники и держу в руке маленькую бумажку с названиями медикаментов, назначенными мне психиатром. Сердце до сих пор першит где-то в глотке, пытаясь пробиться наружу, из-за сегодняшнего визита сюда, ведь я впервые пришла послушать себя со стороны. Но проблема в том, что так ничего нового и не произошло. Даже люди встретились те же самые, со смазанными лицами, с замедленными движениями, с искаженными голосами – каких я вижу вечерами на улицах города с потухшими фонарями. Пыль дорог всё также молчаливо ложится под ноги. Ветер качает провода столбов, светофоры сюрреалистично подмигивают, наклоняясь в сторону. Я стою и смотрю на мир, как на зажеванную пленку магнитофона. Всё повторяется.
3.
Какая-то полная женщина ударила меня локтем в бок, недовольно фыркнув, раздувая ноздри, когда я медленно переходила дорогу в спешащей по своим делам толпе:
- О чём задумалась? Гляди, куда идешь!
О чём я задумалась?
Эмоции сдерживаю до такой степени, что они начинают поглощать клетки моего тела, прося хоть какой-то встряски. Но я по-прежнему сопротивляюсь. Состояние такое помутненное и далекое, что, кажется, будто все вокруг прут напролом, сговорившись, отвернувшись, переметнувшись от меня на другую сторону, но я покупаю сигареты, уронив одну, помяв другую. Курение вызывает рак легких... курение вызывает бесплодие... мертворожденные дети потом будут приходить ко мне во сне...
Очередная зажигалка ломается... Руки ломает, судорога гнет пальцы от внутреннего холода в такой теплой весенней погоде. Я стою на остановке под согревающим солнцем, жду маршрутку. Какой-то парень подносит к моим губам огонь, улыбается, просит номер телефона. Говорит, что я сказала только 10 цифр, какая цифра последняя... какая цифра последняя... ведь их бесконечное количество... Смутное ощущение отмирающего сердца – это когда не чувствуешь ничего, кроме дыма в легких. У меня отмирает сердце...Он с недовольным видом уходит, бросив в меня какую-то раздраженную реплику. Но я делаю вид, что не слышу его.
Девушка напротив меня в узких синих джинсах, уставившись на меня, дала мне понять, что она – человек из моего далеко прошлого, затерянного в тумане отрицания реальности. Моя бывшая одноклассница, всё такая же улыбчивая, сверкающая. Она маленького роста и так смешно картавит, совсем как всё та же школьница, сидящая за партой впереди меня на втором ряду, тянущая руку вверх, желающая пойти к доске или выйти из класса. Она стала махать мне рукой, подходя всё ближе, и мне пришлось вяло выдавить из себя улыбку и спрятать пачку сигарет в карман сумки. Ненавижу судорожно искать какие-то причины, чтобы отвязаться от человека, которого не хочешь видеть. Резкое, но никогда не пропадающее желание испариться, вновь нахлынуло на меня. Столько лет уже прошло, а я всё чувствую себя неживой. Мне всё время кажется, что я еще только должна родиться. Я как будто жду подходящего момента, который всё никак не наступает.
- Дашка, что с тобой? Как дела? Что нового? Нашла работу?
Что со мной?
Если бы я сама знала ответ на этот сложнейший вопрос, я бы давно распрощалась с психиатром и пугающим больничным запахом. Мне кажется, я потеряла себя, где-то на одной из станции, которых тут нет, и никогда не было. Стандартные предложения для приветствия, для прощания, секундные паузы, кивание головой. На самом деле, никому не важно, что в твоей жизни происходит, потому что никто не захочет выслушивать всю правду. Правда отталкивает. А чужая боль отталкивает ещё больше. Новое сменяется старым. То, что было новым, через день уже уходит в прошлое, на которое ты непрерывно оглядываешься... Моё неподдельное раздражение по отношению к людям скоро перерастет в гнетущую озлобленность ко всему, если я не остановлюсь, как сказал мой врач. Одноклассница часто моргает и улыбается, но я как будто почти её не слышу, и так трудно улыбаться в ответ, когда внутри себя я рыдаю.
Кому какое дело, чем я занимаюсь?
Кому какая разница, почему я нигде не работаю?
Людское любопытство не знает границ, а я стою рядом с ней и не знаю, как бы мне скорее уйти отсюда подальше. Я пропустила уже вторую ожидаемую маршрутку из-за слов: «Мы ведь так давно не виделись, постой…». Комок нервов в горле сжимается, мурашки резко пробегают по позвоночнику… Она раньше никогда не целовала меня на прощание в щеку, а сегодня позволила это действие себе, отчего мне стало настолько омерзительно, что я, не раздумывая, села на ближайший пришедший троллейбус и поехала по улицам города, знакомым до тошноты.
"Больные жалуются на тоску, гнетущее чувство безысходности, душевную боль, щемящее чувство в области сердца, безразличие к близким, ко всему тому, что раньше доставляло удовольствие. Больные заторможены, иногда обездвижены, сидят в одной позе или лежат в постели. Выражение лица скорбное, печальное. Будущее кажется бесперспективным, жизнь - не имеющей смысла. Прошлое рассматривается только с точки зрения неудач и ошибок".
- Конечно, я позвоню, погуляем в выходные.
Но я не позвоню. Я даже номера её не знаю. И я тоже из тех людей, которые так легко раздают по сторонам надежды, заранее зная, что ты их никогда не выполнишь.
Молодая кондукторша жадно хватает меня за руку, когда я протягиваю ей 12 рублей. У нее обесцвеченные волосы с темными корнями, длинные ногти с ярким лаком и синяя тушь на ресницах. Она вульгарно ходит по троллейбусу, молча подходя к каждому новому пассажиру, предлагая свои билеты, жует жвачку. Я пытаюсь представить, что у нее на душе, быть может, такая же щемящая тоска, которая не позволяет ровно дышать и стремиться ввысь.
Быть может, она так же, как и я, не в силах справиться от воспоминаний своего прошлого, отчего никак не удается всматриваться в будущее. Но, кажется, кроме мелочи, зажатой в её кулаке и бумажных билетов, скрученных на резинку, нет ничего весомого, большего, того, что я хотела бы с ней разделить. И моя душа наполовину пуста, нет, я действительно знаю, что продала её кому-то когда-то, поэтому ничего не чувствую по отношению к людям, разве что неприятное холодное отторжение, распространенное на всех, кто пытается меня спасти.
4.
- Когда мне было 17, я тогда еще жил в другом городе. Я играл в группе, у меня была длинная челка, я красил волосы в черный цвет, в ушах у меня были тоннели, а в губе – пирсинг. Всё, как тебе бы понравилось, в общем. Я всегда говорил парням, что я ни за что в жизни не паду так низко, чтобы употреблять наркотики, я лучше стану спортсменом, я тогда даже хотел пропагандировать здоровый образ жизни, и меня в этом многие поддерживали. А потом как-то так получилось, и я… попробовал. Думал, ну я-то точно не подсяду. Что я только не перепробовал, Дашка. LSD, грибы, спиды, гашиш, разные аптечные препараты... Когда много пьешь, алкоголь в итоге вводит в депрессию, и я начинаю думать о прошлом, мне становится так плохо, что я сразу добавляю что-то еще. А с наркотиками ты не успеваешь думать о чем-то другом, о том, что хочешь забыть, ты просто не вспоминаешь. Вот, почему я так люблю кайфовать.
"Вместо эйфории психофизиологически зависимый алкоголик или наркоман получает лишь непродолжительную передышку от физических и душевных страданий. Теперь их главной задачей становится стремление получить возможность чувствовать себя нормально".
Мы с Сашей стоим у реки, и он кидает в нее камни, отчего круги на воде с силой манят меня в глубину. После нашей очередной ссоры мы не виделись почти 3 месяца, и вот сегодня мы снова рядом, а я не решаюсь даже взять его за руку. Его присутствие около меня кажется настолько нереальным, что я боюсь дышать.
Моя невозмутимая ухмылка застыла на моих губах, и я не знаю, как прокомментировать его монолог. Саша повернулся ко мне с его привычным наигранным удивлением:
- Ты что, думаешь, наркотики я люблю больше, чем тебя?
Я не думаю, я просто знаю это.
- Ты права.
Он обнял меня за плечо.
- Да ладно, я шучу.
Я немного прижалась к нему, и он тут же убрал руку, но меня это не побеспокоило. Он стоял и улыбался, и это делало меня счастливее.
"Болезнь протекает в виде приступов (маниакальные, депрессивные или смешанные маниакально-депрессивные фазы), между которыми отмечаются светлые промежутки, когда больной клинически здоров".
- Нового? Да ничего… Думал бросить курить - не получилось, а потом… Да что потом, всё, как было, так и осталось, стою на месте или, наоборот, сдаю назад, или просто сам вкапываюсь...
Знаю. Слышала именно это несколько недель назад. В голове похоронная музыка. Речное течение приостанавливается вместе с моими мыслями.
Молчи.
Молчание бывает с золотым отливом; стерпеть, прикусив губу, выдавить улыбку. Глаза опускать, боясь соприкоснуться взглядами – так больнее. Молчи.
- А мне самому так-то уже наплевать на все эти влюблённые пары, на любовь, на прогулки, и всё такое, - мне вообще плевать. Я наоборот хочу, чтобы со мной больше никогда такого не было. Ты, кстати, вылечилась?
Стенки моего восприятия ультразвуковых частот его голоса дрожат от каждой новой буквы, выпущенной из его рта.
Да, вылечилась, говорю я, всё нормально.
А сама даже и не пыталась начать лечиться.
В моей голове пульсируют обиды, отзываясь навязчивым звоном:
Я не хочу быть его утешением. Я не хочу быть предметом, занимающим его пространство и его свободное время. Я не хочу быть его понедельником, вторником, средой и четвергом. Я не хочу быть его жилеткой. Я не хочу быть подругой, просто другом, я не хочу.
Взаимные лицемерные улыбки с пустотой в глазах. Когда друг другу слоями накладываем ложь, осознавая, как это необходимо, разбавляя всепоглощающую печаль своим присутствием рядом. Так проходит всеми не ожидаемый дождь; необходимое молчание сменяется напряженной тишиной, нависшей над нами, над рекой, над набережной, над этим холодным городом.
Вряд ли что-то изменилось, пока нас тут вместе не было. Едва ли что-то изменится, когда молчаливый выдуманный мир вытеснит меня наружу, где птицы в небе, люди на улицах, развлечения в парке, машины в пробках, Саша на берегу, тут, рядом, но не со мной.
Молчи.
И не спрашивай.
- Что с тобой?
Небо как будто стало ниже. Еще обреченнее солнце прячется ото всех.
Я не хочу быть просто другом. Ненужных друзей часто выставляют за дверь или прячут в чулане на случай повторной необходимости.
- Всё в порядке?
Да, конечно.
Молчи. Послушай, как разбиваются насмерть мои безнадежные ожидания от каждого твоего необдуманного слова, бросившего меня в костер, спалившего дотла. Почувствуй, это также больно, как сгореть заживо.
5.
Он что-то непрерывно записывает в свой блокнот с обложкой из коричневой кожи, а я, не дыша, смотрю на его сморщенный лоб и удивленно вздернутые брови. Я пришла во второй раз повидаться со своим лечащим врачом, который напряженно меня слушает, тихо вздыхает, когда я говорю, что мне никогда ни от чего не становится легче.
Он по пунктам диктует мне свои ответы, переполненные медицинскими терминами, и я делаю вид, что мне действительно это очень важно; иногда киваю, но не говорю ни слова о том, что меня насильно заставили придти сюда, именно в это время, когда всем вокруг кажется, что с приходом весны настанет новая жизненная эра, непременно лучшая. С возрождением природы не обязательно рождается что-то хорошее внутри тебя; обновление жизни вокруг никак не связано с душевным состоянием – оно не всегда соответствует солнечной погоде за окном, особенно больничным.
- Достаточно просто захотеть стать счастливой. Убери из жизни всё то, что мешает тебе спокойно жить.
И тут врач говорит, что для меня настала пора стационарного лечения в их клинике.
- Ты меня слышишь?
Я смотрю на его листы с записями, разбросанными на большом деревянном столе. Подписи и печати, размноженные на множество копий. Имена и числа, названия болезней и лекарств. Я стараюсь как можно дольше не моргать, приподняв правую бровь. Его почерк ровный, отточенный, буквы расплываются, отсоединяются от слов, меняясь местами, превращаясь в ноты его голоса.
- Ты меня слушаешь?
Ноты пульсируют в комнатном воздухе, разбавленном легкой струей прохладного ветра, ворвавшегося через форточку. Стук часов пытается меня усыпить, но я изо всех сил сопротивляюсь, пытаясь подавить в себе невыносимое желание умереть.
"Угнетенное настроение, интеллектуальная и психическая заторможенность, бредовые идеи самообвинения, преследования, стремление к самоубийству".
- Даша?
Кажется, мой вид стал особенно болезненным, с этими впалыми щеками, побледневшим лицом и синеватыми кругами под глазами, отчего врач нагнулся через свой стол, чтобы потрясти меня за плечо.
- Даша, что ты собираешься делать дальше?
Его голос вдруг стал таким резким и пронзительным, словно он нарочно крикнул мне в ухо. Я попыталась посмотреть ему в глаза, но что-то в его лице меня настолько угнетало, что на меня вновь навалилась воющая тоска.
Я обязательно подумаю над вашим вопросом и предложением, говорю я.
После того, как мне не удалось дойти до итоговой смертельной точки, появилось огромное количество людей, желающих меня спрятать именно здесь, изолировать от общества, «вылечить» - как они говорят. Я торопливо поднимаюсь со стула, и шум моих каблуков разбавляет сложившуюся неприятную атмосферу в кабинете. Я не хочу, чтобы меня приняли за больную, поэтому даже не говорю «До свидания» доктору, не потому, что мы не прощаемся, а потому, что я никогда сюда не вернусь.
Часто, когда много говоришь лишнего и непонятного, тебя могут принять за сумасшедшего.
Хуже, когда ты наоборот почти ничего не рассказываешь, и стараешься постоянно молчать – вот тогда-то и начинают все тыкать в тебя пальцем или пытаться спасти.
6.
Сегодня на нашей с ним улице было впервые за долгое время так тихо, безлюдно, и это зрелище настолько меня заворожило, что я едва смогла оторваться от окна. Я поделилась с ним своим впечатлением, а он, не отрывая взгляда от монитора, всё также нервно бьет по кнопкам клавиатуры, вскользь улавливая мои монологи о жизни и о видении мира.
- На нашей?
На твоей, поправила я.
Я задергиваю штору.
Он кивает.
- Подай-ка мне пепельницу, Дашуль.
Он может часами играть в свои он-лайн игры, не замечая ничего вокруг. Но я никогда на него не злюсь, я, напротив, люблю эти полумолчаливые минуты нахождения рядом с ним, сидя на краю кровати за его спиной. Он ходит по квартире без футболки, всегда демонстрируя мне свои тощие руки, смеется; и мне кажется, что это лучшее, что могло со мной произойти.
- Сейчас, еще полчасика поиграю, и всё.
Его имя Саша, ему 24 года, и он – единственный человек, кто делает меня живой.
Он ворвался в мою жизнь также внезапно, как и периодически уходил из нее, не давая никаких объяснений, не принося извинений, чтобы потом снова вернуться, нежданно, как выстрел в упор. Он внес в мою жизнь полный сумбур и непроизвольно привлек меня в ту его особую атмосферу, создаваемую собственноручно, которая полностью поглотила меня практически сразу. Его манера говорить, перескакивая с темы на тему, вводила меня в своеобразный транс, в котором я вырисовала целые сюжеты для своих похожих историй. Он, сам того не осознавая, создал для меня отдельный мир, где мы живем по отдельности, на расстоянии чувствуя друг друга.
Саша прибавил громкости в колонках. По всей квартире раздаются жужжащие и гремящие звуки выстрелов, бомб, криков, - Сашиных в том числе. Я улыбаюсь. Мне хочется улыбаться рядом с ним. Иногда.
- Это самая красивая игра, которую когда-либо создали.
Он убивает какого-то террориста, выбежавшего с автоматом из-за угла.
- На этой игре можно зарабатывать огромные деньги. Но нужна хорошая подготовка, опыт и сдержанность.
Я усмехнулась, услышав, как Саша тут же громко выругался. Я ложу свою болящую голову на подушку, но всё равно не отвожу от него взгляда.
- Хорошая работа – сидеть дома и играть в сети в одиночку или же командой, а тебе за твои победы платят большие деньги. Неплохо, да?
Он вытер пот с лица рукой.
На часах было около пяти вечера. Комната была прокурена так, что в горле начинало першить. Меня тошнило от духоты и от головной боли, которая никогда не проходит. Я встала и открыла форточку, затем прислонила лоб к прохладному стеклу, медленно закрыв глаза. Приятная прохлада покалывала кожу. Кажется, Сашу подстрелили, потому что он вновь смачно выругался и резко воскликнул, что на сегодня хватит. От такой неожиданности я вздрогнула и открыла глаза.
- Хорошо, что форточку открыла. Пора готовить процедурную.
Он радостно, как ребенок, хлопнул в ладоши.
Может, не надо?
Вздыхая, я поворачиваюсь и умоляюще смотрю на него. Немая тоска внутри меня, скрючившись, надавила с новой силой, пригнав с собой новую степень тревоги. Скользкая тревога в глубине моего тела редко покидает половину моих мыслей, потому что никогда не знаешь, что ожидать от этого человека.
- Надо, Даша, надо. Я сейчас.
Он вышел из комнаты.
Я остаюсь смотреть на свое отражение в зеркале старого шкафа напротив. Это не я, это лишь моя тень. И даже она уже знает, что будет дальше.
Саша принес красное ведро с водой и пустую пластиковую бутылку из-под газировки.
- Хочешь, включим музыку? Твою любимую?
Да, да, говорю я. Конечно.
Он не спрашивает, что включать, потому что знает это и без вопросов. Включает так громко, что по моему телу пробегают мурашки. Моя любимая “Eat me, drink me” Мэнсона.
- Нравится? Дашка, тебе нравится? А если она нас сейчас загрузит?
Ничего, говорю я, всё нормально.
Хочется плакать прямо сейчас. Подойти к нему, обнять, сказать, не оставляй меня, помоги мне, я умираю, видишь. Чтобы не выдать своих чувств, я молча плетусь на кухню.
- Захвати мне минералку, я пока тут всё приготовлю.
В раковине со вчерашнего дня по-прежнему одиноко стоят 2 наши грязные немытые кружки. Вчера меня посетила одна особая мысль, что всё теперь наладится. Сегодня, прямо сейчас, минуту назад, эта мысль меня покинула.
- Ты в понедельник ходила в клинику?
Саша берет с полки небольшой пакетик. Я замечаю, что его руки начинают трястись, отчего он вздергивает ими, резко сжимая ладони в кулаки, чтобы я ничего не заметила.
Да, ходила.
Думаю про себя, лишь бы он не стал расспрашивать во всех подробностях.
- Тебе что-нибудь прописали?
Он садится на пол, разрезает бутылку. Его глаза начинают гореть, он уже наполовину меня не слышит.
Да, но я так ничего и не купила.
Я и не собиралась покупать и лечиться.
- Дашка, покурила бы сейчас вместе со мной травы, и никакие антидепрессанты не нужны были бы.
- Нет, Саш…
Я не успела договорить, как он уже стоял, держа во рту дым. Я приготовилась слушать и молчать. Много молчать. И улыбаться изо всех сил, как бы ни было на самом деле больно внутри. Он обязательно будет затрагивать самые больные для меня темы. Он обязательно скажет те слова, которые мне так хочется услышать от него, но уже через пару дней он вновь отречется от них.
Я сижу на старом кресле с деревянными подлокотниками, подперев левую щеку кулаком. Рядом со мной моя небольшая кожаная сумка на длинном ремешке. Мама звонит каждый час: «Ты скоро домой?», а Саша шепчет, чтобы я осталась у него. На мне старые синие джинсы, которые мне ужасно велики в бедрах, и черная обтягивающая майка, из-за которой я кажусь еще худее. За полторы недели я сбросила еще 3 килограмма, потому что мне не хочется ничего есть. Мой упадок сил позволяет мне только пить алкоголь, от которого лишь ненадолго становится легче.
"Кроме того, у больных исчезает аппетит, пища кажется безвкусной, больные теряют в весе".
Мы закрыты вдвоем в этой дымной комнате, мы как будто замурованы, и я нервно улыбаюсь и давлю из себя чахоточные смешки, глядя, как Саша заливается смехом, вспоминая, как в первый раз меня увидел.
- Ты – счастье. А я как дурак от этого счастья постоянно сбегаю, не понимая, что теряю.
Знаю. Прежде уже слышала. В этом состоянии он говорит те слова, которые никогда не произнесет мне в трезвости.
Я начинаю рыдать внутри себя от этой созданной наркотической лжи, о которой он потом не будет вспоминать, запрещая и мне что-либо говорить, напоминать; он склоняется ко мне, и я еле слышно произношу: ты же всё понимаешь…
Я встаю и вновь подношу ему пепельницу, потому что он пока не в силах подняться с пола. Он безумным глазами оглядывает меня с ног до головы, приоткрыв рот.
- Ты создана, чтобы любить.
Он тут же смеется, рассказывая мне то, что видит вокруг нас, то, чего в принципе нет.
Потом резко, прижавшись к креслу, на котором я сижу, бормочет:
- Не смотри на кровать. Там, на простыни, всё еще следы от трупов детей. Не оборачивайся!
Его кровать с постоянно не заправленной синей постелью, темно-коричневый раскладной стол, на котором стоит компьютер, кружки, бутылки, небрежно разбросаны сигареты и деньги, кресло, стул, 2 старых шкафа напротив друг друга, пылесос, одиноко стоящий между ними, разноцветная штора из легкой ткани на окне, подоконник, на котором чего только нет, палас на полу. Он снимает двухкомнатную квартиру не в самом благополучном районе нашего города, на другом его конце. Саша утверждает, что до него здесь жили какие-то старики, которые уже умерли, но которые до сих пор приходят к нему посмотреть на свою квартиру, поэтому, он тут ничего не трогает и не переставляет. От меня до него едет прямая маршрутка. Терпеливое ожидание длиной в 12 остановок. Второй этаж, второй подъезд, железная дверь сразу направо. Все детали, связанные с ним, пробуждают и подавляют меня одновременно. Невозможно описать простыми словами, то, во что я превращаюсь, и каждый раз мне хочется остаться той, другой, обновленной, ещё дольше, чем прежде. Вот, что действительно меня лечит. И никакие таблетки, глушащие сознание, несравнимы с его смехом, который меня воскрешает. Вот, что действительно важно для меня. Весомый признак моей составленной жизни, моё пребывание в этой квартире меня перерождает ровно настолько, насколько убивает, с осознанием того, что всё это когда-нибудь закончится. Мгновенно. Почти спонтанно.
Состояние моей эйфории от суточных, совместно проведенных часов с ним, можно сравнить с его счастливыми минутами поодаль от этой реальности, которые летят в потолок также незаметно, как дым его сигарет. Саша курит сигареты одну за другой, пьет минералку из бутылки, держа её трясущимися руками; сам трясется; вода льется по его губам, по подбородку, по шее, всё ниже, ниже. Он сидит передо мной на полу на коленях, обняв мои тощие ноги, шепча, улыбается: «Я как послушный пёс у твоих ног», и я глажу своей ладонью его темные густые волосы, щеки со щетиной, улыбаясь в ответ.
Саша встал, покачиваясь, подошёл к окну, чуть приоткрыв штору:
- Мне всё время кажется, что за мной следят. Меня выслеживают, прослушивают мой телефон. Поэтому на серьезные темы мы должны говорить только с глазу на глаз, поняла?
Никто за тобой не следит, говорю я. У тебя паранойя.
- Это ты шизофреничка, а я нормальный.
Я вздыхаю. Привыкаю к его перепадам настроения, которые превышают даже мои. Он то закрывает лицо, то садится на стул, то подходит к стене, повторяя одно и то же, нагоняя на меня страх:
- Дашка, прости, прости, зря я это сделал, зря, почему ты меня не отговорила, зря, прости, не надо было, никак не отпускает, меня не отпускает, Дашка…
Я часто представляла себе, что мне делать, если Саше станет плохо. Я беспомощна, я слаба, я никогда не впадаю в панику, но зато погружаюсь в ступор. Если ты не в силах помочь самому себе, ты никому другому тем более не сможешь помочь.
- Может, тебе лучше лечь? Принести тебе чай?
Я начинаю нервничать, и мои руки трясутся не меньше, чем его.
- Дашка, убери здесь всё, а… Я зря это сделал, Дашка, зря…
Его морозит. Я на метровом расстоянии чувствую, как его сердце бешено стучит в груди, отчего у меня закладывает уши. Такое бывает, когда мне страшно. У меня немеют ноги и бледнеют губы. Я протягиваю ему его любимую черную кофту на замке и с капюшоном, с надписью «I love LSD».
Он лег на кровать, жестом указав, чтобы я легла рядом с ним. Мне самой становилось холодно от его вида, от его колотящихся рук, которыми он натягивает одеяло на нас.
- Извини, сегодня я не в состоянии что-либо делать. Давай просто посмотрим какой-нибудь фильм?
Он пытается шутить, и я чувствую тепло его тела и голоса, тепло, которое разлилось по моим венам, по всему организму, добравшись до мозга, до костей, вплоть до души. Мы вновь вспоминаем нашу первую встречу, мы как будто знакомы давно, мы как будто так сильно близки, я как будто люблю его всю свою жизнь.
Прошло около 40 минут нашего шептания, и Саша уснул на моем плече. Всё стало спокойно и так обнадеживающе, что мне вновь захотелось плакать. Плакать – можно, когда никто не видит. Когда никто не знает, что довело тебя до слёз.
"Последние данные психоаналитических исследований подтверждают аналогию между наркоманией и маниакально-депрессивными психическими болезнями".
7.
- Мой психолог говорил, что пациента, который будет бегать с топором и кричать о том, что он хочет убить себя, можно излечить. Но того пациента, который даже не пытается покончить с собой, но постоянно думает о самоубийстве, никому об этом не рассказывая, - излечить не удастся. Это... ты.
Мы с подругой сидим на скамейке у Дворца Водных Видов Спорта. Сегодня День города, сегодня порывистый, почти ураганный ветер, сегодня у меня черные волосы, сегодня моя шизофрения заметна окружающим.
Мы молча сидим и смотрим вдаль - на серую реку, на деревья, тоскливо качающих свои ветки, на людей, бредущих в стороны. Молчание кажется невыносимо-напряженным, и эти неловкие паузы принуждают меня тихонько покачивать ногой, разбавляя тишину шарканьем ступни по асфальту.
У нее длинные волнистые волосы рыжего цвета и болезненно-темные мешки под глазами. Она месяц пролежала в больнице то ли из-за желудка, то ли из-за кишечника, то ли из-за всего сразу. Она рассказывает, как совсем недавно у нее умерла любимая собака, отчего её голос начинает дрожать и хрипеть, а меня пугает одна только мысль, что она сейчас расплачется. Я совсем не умею успокаивать и поддерживать, тем более, когда слова не имеют успокаивающего эффекта. В таких ситуациях стоит привести собственный болезненный пример: «А у меня тоже когда-то…», но ничего в голову не приходит. Ей плохо, потому что она сама до сих пор не может найти истинную причину её упадка и бессилия. Мне плохо, потому что я не вижу никого вокруг, кроме Саши. Но я не рассказываю ей об этом, я даже ему никогда об этом не говорю, потому что он всё равно не поверит. Такая уж у него особенность – никогда мне не верить.
Он уйдет – я умру. Он со мной – я умираю. Рядом с ним, вместе с ним, за него. Я умираю на его руках, объятия которых он разжал, и я провалилась на самое низкое дно ада, из которого мне не выбраться без его помощи.
- Я сама не была у психиатра, потому что боюсь, что меня посчитают совершенно неадекватной и обвинят моих родителей в моей "чрезмерной запущенности", - говорит подруга. Она ежится от ветра, натягивает на себя кофту, постоянно приглаживая волосы. Глядя на нее, я тоже поправляю свои, убирая тонкую прядь волосинок с губ, налипшую на помаду из-за ветра.
- Я уже не хочу ничего. У меня невроз и шизофрения. От них идут и другие ветви... Но самое интересное – ведь это моя жизнь, без всего этого я уже не я, как будто все эти болезни - мой паспорт. С чего начался такой наш разговор? Что-то у меня с памятью…
Я промямлила что-то в ответ, и мой собственный голос показался мне чужим. Моё тело – кусок червивого мяса – тоже кажется таким чужим и далеким, когда нет рядом того, кто может его согреть.
"При глубокой депрессии больные ощущают пустоту в голове, тяжесть и скованность мысли, с большой задержкой отвечают даже на элементарные вопросы. Сон нарушен, аппетит снижен".
- Ты даже не спрашивай ни у кого разрешения, ведь это же только твоя жизнь, и всё, что в ней происходит, коснулось тебя… это только твой путь. Помнишь, ты как-то мне писала про поддержку и про слова, которые могут соврать, потому что в душе нет уверенности в них? Ты права: «Всё будет хорошо» - это не для нас, а мы судим по себе, по своему внутреннему состоянию. Когда я пытаюсь успокоить близких людей и говорю эту фразу, то про себя я думаю: «Да кого я обманываю?!». Ничего нас не ждет хорошего.
Её последняя фраза прошлась по мне током. Та уверенность, с которой она сказала это, как будто навлекла на меня еще большую безысходность, не смотря на то, что я осознавала её правоту.
- Наверное, до тех пор, пока мы будем убеждать себя в этом… Так всё и будет продолжаться. Нас засасывает в трясину пессимизма…
Я достаю из своей кожаной сумки сигареты. Ветер мешает мне спокойно закурить.
- Мы все в душе самоубийцы. Только кто-то явный, а кто-то скрытый… - продолжает подруга. Она нагоняет на меня смуту, от которой все мои чувства по отношению к ней, к Саше, к людям, к миру смешиваются в неопределенную давящую массу. - А еще меня бесит одна фраза: «Живи назло всем!». А смысл? Когда половине из этих людей и дела нет до тебя, им наплевать, что с тобой творится, даже если ты будешь стоять на краю крыши, никто не захочет попытаться понять, что довело тебя до такого.
"Люди стремятся к суициду, но поскольку интеллект сохранен, то они суицид втихую от других тщательно подготовят и выполнят. Именно поэтому больных в состоянии депрессии, с идеями малоценности, самообвинения, самоуничижения лечат в стационарах".
Грязно-серые кучевые облака насильственно садятся на крыши домов. Я смотрю на такое же серое небо, холодное, продрогшее, и голос Насти отзывается для меня эхом по округе. Мои подруги с мокрыми глазами, неподвижно застывшими в одной точке, говорят со мной о самоубийствах, неосознанно доводя себя и меня до предела, до обрыва; они такие же, как и я - загнанные в клетку, пронзенные щемящей безысходностью, но они не разрываются на части от одной лишь мысли, что человеку, которого любишь, нужна другая жизнь, обязательно такая, в которую тебя он не захочет впустить.
8.
Они говорят:
- Ты хочешь потерять всё, дожить до одинокой старости, умерев в пустой квартире, всеми забытая и никому не нужная?
Пустая квартира. Окна, выходящие во двор. Белый поток, старая бугристая краска на батареях, стены с кривыми скосами противоположно друг другу, скрипящий пол, скрипящая кровать, скрипящее кресло, скрипящее сердце. Смерть ровно в 20 лет, которая не приняла моё тело, оставив его томиться в той самой пустой квартире.
Они говорят:
- Ты осознанно себя гробишь. Ты губишь свою жизнь, не думая, не представляя, как жить дальше. Как можно скорее беги от него, и выбрось из своей головы свои так называемые страдания. Зачем эти жертвы? Кто он тебе? А ты когда-нибудь думала, что эти твои жертвы ему совсем не нужны?
Жить дальше. Еще дольше. Считать порезы на собственной коже, учащать визиты в поликлинику, не забывать посещать психиатра, стоять на остановках, дожидаясь транспорта, мокнуть под дождем или продуваться насквозь ветром, слушать чужие нравоучительные речи, вступать в пустые споры, изредка ходить в клубы, знакомиться только для того, чтобы унять своё внутреннее одиночество, сочинять стихи людям, которые мне не нравятся, напиваться и закрываться в собственной ванной, разбивая в кровь костяшки пальцев от этого дикого, но бессильного желания всё изменить, помочь и ему, и себе.
Они говорят:
- Ему ничего не нужно и никто не нужен: ни ты, ни родители, ни друзья, если надо будет, он и тебя с твоими жертвами и молитвами на наркотики променяет. Не утешай себя иллюзиями. Не может наркоман отказаться от всего этого без лечения. В итоге у него атрофируются ВСЕ чувства.
Шум людских голосов смешивается над моей опущенной головой. Всё как в плохом кино, такой же замкнутый круг: меня пытаются спасти, я пытаюсь спасти его, а он не пытается вообще ничего, а я, в то же время, не желаю излечивать себя. Кино, которое тут же забудется, но оставит в памяти неприятный осадок, от которого никак не отмыться.
Как можно любить того, кто надвое разрезан, кто настолько изуродован целиком и полностью – вот, почему меня Саша никогда не признавал.
- Зачем ты жертвуешь всем, лишая себя всего светлого и прекрасного, опираясь только на всю эту грязь, полученную от него? Вас ничего не связывает, кроме твоей любви.
Когда ты бьёшься головой в глухую стену, когда изо дня в день стучишься в извечно запертую дверь, когда на твоих глазах человек, которого любишь, превращается в ничтожество, когда он бесконечно врет, то приглашая на свой путь, то выгоняя с него, когда после того, как он клянется, что никогда больше этой суеты не повторится, всё начинается снова, - ты хочешь нечто большего, чем просто исчезнуть с лица планеты.
Я всё ещё качусь вниз. Здесь, на этом пути, нет ни остановок, ни тормозов, ни отдыха, ни жалости. Я качусь всё дальше и дальше, не отставая, не бросая, не предавая. А разве у меня есть выбор, разве выход есть всегда? Ведь часто бывает, что этот выход – в окно.
9.
Сегодня я приехала к Саше в третьем часу дня и долго звонила в его дверь, но он не открывал. Я прекрасно знала, что он дома, но не впускает меня не потому, что не хочет видеть, а потому, что не в состоянии дойти до двери. Его телефон был отключен. Я простояла минут 20, и потом он всё-таки открыл мне.
- Блин, Дашка, я так долго тебя ждал… Чтобы время прошло быстрее, я решил накуриться, Дашка, лучше бы не приезжала…
Я стою в коридоре и чувствую неприятный запах в воздухе по всей квартире. Саша вновь без футболки и в своих синих джинсах, он стоит, прижавшись левым плечом к стене. Он смотрит на меня своими мутными глазами с таким тяжелым взглядом, что я не решаюсь пройти в комнату.
- Ладно, заходи.
Говорит он, и я облегченно вздыхаю.
С каждым новым визитом в его квартиру, я ощущаю, как он всё больше отдаляется от меня. Пропасть между нами растет. И это постоянное напряжение, скользящее между нашими разговорами, становится всё ощутимее. Он ходит по комнате, держа в руке сигарету, и я боюсь представить, что он думает в этот момент. Трясина обречения затягивает его с головой. Теперь я в ужасе осознаю, куда мы катимся. Все мои уговоры, доводы, слезы – бессмысленны. Когда я вижу его вот таким - безвольным и злым человеком, который срывает свою злость на мне, - становится жалко и его, и себя, и это время, потраченное впустую. Ему наплевать на окружающих и любящих его людей, на меня наплевать. Но я готова сгубить свою собственную жизнь рядом с ним, лишь бы он не покидал меня. Этот опустевший без него мир я обменяю безвозвратно на один лишь выстрел.
- Вообще-то торчать сложнее, чем бухать, в магазине кайф просто так не купишь.
Я смотрю на его покрасневшие трясущиеся руки и боюсь заговорить с ним первой. Он смотрит на меня в упор, стоя у стола, а потом начинает улыбаться.
- Мне нравится мир, сотворённый вокруг меня: под кайфом всё восхитительно, каждое дерево и каждый цветок, Дашка. Попробуй сама, и ты поймешь. Но проблема в другом: эти же деревья и цветы становятся мёртвыми, когда нет его, депрессия и одиночество постепенно нарастают, и тогда надо срочно курнуть, иначе крышу сорвёт, иначе чуда не произойдет. Дашка, плевать на всё. Вот, правда. Давай будем вместе?
Снова?
- Давай поженимся? Ты родишь мне ребенка. Мальчика. Он будет похож на меня, но чтобы глаза у него были как твои. Такие же большие и голубые. Мы будем вместе жить, здесь, ты будешь встречать меня, открывать мне дверь, когда я буду возвращаться домой после работы, будешь готовить мне суп. Все твои подруги будут смотреть на нас и завидовать. Представь, как мы идем по бульвару с гордо поднятыми головами, держась за руки, на нас все смотрят. А мы будем вместе. Всегда. 24 часа в сутки. Смотреть друг на друга ежеминутно, чтобы потом тошнило. Но это такая приятная тошнота, знаешь. Давай? Откроем общее дело. Разбогатеем. Купим потом квартиру в центре и машину. Ты выпустишь свою книгу о том, как сильно меня любишь. Блин, Дашка, давай!
"Низкая способность к принятию, осознанию и выражению своих чувств, безуспешные попытки их контролировать и отказ принять себя таким, какой он есть. Низкий уровень самооценки, чередующийся с завышенной самооценкой (как правило, во время приема наркотика или после него).
Часто у наркоманов наблюдается двоякая реакция: период абстиненции сопровождается депрессией, а введение наркотика в организм вызывает маниакальное состояние".
Я заранее знаю, что меньше, чем через 2 дня Саша полностью поменяет своё отношение ко всему, ко мне – в первую очередь. Это в нем меня пугало и омрачало больше всего. Это – впереди, а сейчас нет ничего, кроме страха, который перекрывает тебе кислород, да так сильно, что снова становится трудно дышать и говорить. И ты не знаешь, что ответить, потому что всё сказанное тобой будет обращено против тебя.
Он начинает размахивать по воздуху руками, сочиняя сюжеты и эпизоды нашей с ним совместной жизни, и я начинаю чувствовать себя рядом с ним также неуютно, как и со всеми другими людьми. Я – инородное тело на коже этого города. Город, что разбивает вдребезги все надежды. Меня начинает трясти, а в голове неразборчиво стучит: остановись, ну же, остановись, пожалуйста, хватит, но глаза Саши блестят всё ярче и ярче.
"Тревожная депрессия сопровождается очень неприятными, зачастую болевыми ощущениями – чувство жара в теле, ползание мурашек, могут быть в виде жжения, очень часто они локализуются в области шеи, плечевого пояса, неприятные, схваткообразные ощущения в животе".
Погода променяла солнце на этот мрачный дождь, что так шумно бьет по окнам. Так и проходят мои болезненные дни: раз за разом я встречаю Сашу у порога его квартиры, и сквозь туманные часы прощаюсь с ним на остановке вечером, когда он меня провожает. Мы доходим до перекрестка, и он берет меня за руку – мы переходим дорогу по светофору, с крепко сжатыми ладонями. Потом он отпускает меня и прячет свои руки в карманы джинсов. Рядом с остановкой – пятиэтажное общежитие, молодежь стоит в очередь за сигаретами у грязного ларька. Саша кинул взгляд на них, и, закуривая, сказал:
- Интересно, каким будет твой парень. Я имею в виду, когда не будет меня. Тебе нужно найти хорошего парня. От меня одни проблемы. Ты же сама понимаешь, что у нас с тобой ничего не получится.
Я смотрю на него и выжимаю из себя мучительную улыбку. Мне не хочется с ним говорить. Не сказать ему ни слова – моя лучшая защита. Я же всё понимаю – этого следовало ожидать.
Моя нужная маршрутка с № 40 подъехала к остановке. Саша целует меня на прощание, и мне до боли в сердце кажется, что больше мы с ним не увидимся. Я сажусь в машину и вижу, как он мне машет, отдаляясь от меня с каждым шагом. Я резко вздергиваю рукой, и прижимаюсь лбом к запотевшему стеклу. Я еду и молюсь всю дорогу, лишь бы я не вернулась домой живая.
10.
Я, наверное, никогда не оправдывала чьих-то надежд, никогда не становилась чьим-то идеалом, никогда не прилагала много усилий, никогда ничего не добивалась, и почти никогда ни к чему не стремилась. Я говорю ему, останься, останься со мной сейчас, я буду лучше себя, я изменюсь, стану такой, какая нужна тебе. Но ведь это ему стоило бы полностью поменять свою жизнь, принять и себя, и меня, такими, какие мы есть… Как же неприятно пытаться говорить с человеком, который не слышит; ждать его адекватного ответа, нервно бродя по комнате из угла в угол, пытаясь восстановить дыхание после очередной порции игнорирования – невыносимо вдвойне.
Если бы с самого начала судьба оберегла меня от знакомства с ним.
А потом Саша исчез, сразу, на следующий день. Во мне не оставалось уже ничего: ни обиды, ни ненависти, ни разочарования, ничего. И это было хуже – отсутствие всех чувств. Всех, кроме одного, о котором я никогда не позволяла себе ему говорить.
- Дашка, пойми, что я ничего не хочу. Ты мне не нужна. Я не хочу ходить в кино, я не хочу гулять по набережной за ручку, я не хочу переписываться в аське, я не хочу эти звонки и смс-ки, я не хочу, чтобы ты мне писала, чтобы беспокоилась за меня, чтобы лезла не в свои дела. Мне не нужна девушка, даже такая красивая, как ты. Я лучше буду и дальше кайфовать. Нам не надо общаться, мы даже друзьями не будем. Я не буду больше тебе писать, поняла?
Он снова меня бросает.
- Я не буду больше писать тебе!
Нет, не будет. Месяц, два, три. А потом – по новой. И это извечное ожидание, что он вернется, стало истинной причиной моего гниения. Моих визитов к психиатру. Моих молчаливых конвульсий на кровати, в запертой ото всех комнате. Моего яда, впрыснутого в собственные вены по его приказу. Но он никогда этого не понимал.
11.
Когда моя подкошенная реальность достигает размеров взорванной пропащей пустоты, я всегда обнаруживаю своё выброшенное тело в этом привычном и злосчастном заведении, расположенном в сыром подвальном помещении, которое не проветривали с самого его открытия. Это своего рода притон, куда под вечер сбегаются все, словно канализационные крысы. Музыка грохочет, впиваясь как шприц под кожу, а с потолка по стенам медленно стекают капли липкого пота. Прокуренный воздух щиплет носоглотку и глаза, на липких деревянных столах, неровно покрытых черной краской, следы засохшей крови. Я хожу сюда забыться. Догореть.
Я не имею способностей проваливаться сквозь время здесь, потому что моё одиночное пребывание обычно разбавляется чьей-то знакомой физиономией; голоса, раздражающие слух, автоматически включают счетчики и показатели моих лживых полоумных улыбок.
Я как будто бы просто хожу мимо всех этих существ тенью, не понимая смысла в своих повторных визитах. Мне бы вернуть себя и перестать развращать свою душу, но я уже так давно качусь вниз по наклонной, так долго, что содрала до мяса кожу на своей спине, и мне скоро потребуется пересадка моей плоти.
Я смотрю в глаза людей, и не вижу ни одной живой, настоящей души; их глаза словно высохли, покрывшись тонкой пленкой со зрачками мертвой рыбы. Меня стремительно начинает обволакивать чувство отвращения, мурашки пробегают по телу, остановившись на затылке.
"При неврозах настроение хуже к вечеру".
- Может, прогуляемся в этот четверг?
Парень в серой рубахе с потными разводами у подмышек сидит рядом со мной на черной деревянной скамейке так близко, что я чувствую, как наши бедра чуть соприкасаются. Мой свежий синяк на правой коленке начинает ныть, когда я стараюсь положить ногу на ногу, тем самым незаметно отодвинувшись от знакомого парня. Он непрерывно теребит своими сальными костлявыми пальцами табличку «Столик заказан», вглядываясь в буквы, не закрывая рта. Я судорожно придумываю на ходу причины, которые скрыли бы меня ото всех. Которые дали бы понять, что я не хочу больше ни с кем видеться. Я не хочу заменять кем-то чужим место, предназначенное только для одного родного человека.
Я... я в четверг занята.
Девушка-официантка в короткой растянутой майке с пышной грудью наклоняется над каждым столом, стирая влажной тряпкой пепел и пролитое пиво. У нее большая выцветшая татуировка на пояснице, и она специально её демонстрирует каждому, сгибаясь так низко, забирая при этом заполненные пепельницы. Она нечаянно задевает мою руку, и я резко отстраняюсь, как будто её прикосновение меня обжигает. Парень рядом со мной смотрит на меня, уже почти не прекращая улыбаться.
- Ты в порядке?
Я… я не в порядке.
Я до сих пор думаю, что он возьмет трубку, даже если я звоню совсем не ему.
Я вновь представляю, как он прищуривает глаза, когда смеется и перескакивает с темы на тему, когда разговаривает со мной.
Смеется, смеется, смеется... А потом резко замолкает. Надолго. Очень. И это самое страшное, что может быть.
Но ведь не будешь объяснять каждому и каждой, что всё слишком не по-настоящему. Слишком пусто, обреченно, почти что никак, абсолютно ничто, ноль. Людям обязательно нужна будет причина, с чем это связано. Они начнут рыть. Копать, докапываться. Это их любимое дело - лезь, куда не надо. Куда не хочется впускать. В душу.
Парень хватает меня за запястье, сдавливая мои вены, и я тут же говорю, что мне срочно надо уйти. Он еще не знает, что это моё добровольное отречение; он не представляет, что я скольжу в этом тумане воспоминаний, представляя на каждом шагу Сашу, прислушиваясь к его голосу, которой давно для меня умолк.
Свежий воздух врезается в голову, за минуту приводит в сознательное состояние; меня как будто выбросило на поверхность после долгого утопления.
Я прижимаюсь плечом к белой кирпичной стене двухэтажного здания, нащупывая в каждом кармане куртки и сумки свою потрепанную пачку сигарет. Я закрываю рот руками, чтобы не разорваться криком, чтобы внутреннее бессилие не предало меня прямо здесь, среди богом забытых улиц без фонарей, среди бродячих кошек и собак. Сегодня пятница, сегодня полнолуние, редкое количество тусклых звезд на небе, мелкий дождь, занудно моросящий по неподвижным машинам. По стенам вибрирует такт раздраженной музыки, доносящейся из сердца подвала. В ночной темноте я представляю очертания человеческого лица напротив меня, которое вносит ясность всему происходящему; я полминуты смотрю на того, кого на самом деле сейчас тут нет, но кто так рассеяно улыбается, глядя на меня, с глазами, полностью лишенными радости, с глазами, молящими; я как будто смотрю на своё отражение в зеркале, где скопилось одиночество всего мира. Я смотрю две, три, пять минут, и принимаю окончательное решение: посетить ту же самую клинику, пока я еще жива.
12.
- Сегодня приснился такой странный сон…
Я откидываю голову назад, моя шея упирается на спинку кресла. Белый больничный потолок кажется таким низким, что начинает давить. Лампы навязчиво жужжат и начинают раздражать, если сидеть в полной тишине, ничего не говоря. Я сижу и раскачиваюсь в черном кресле на колесиках, врач стоит у окна, глядя куда-то вдаль. Ему совершенно нет дела, что мне снится.
- Я села в троллейбус и еду домой.
Продолжаю я.
- Но беда в том, что за окном туман, или окна грязные, или что-то еще – потому что ничего не видно. И я не знаю, сколько уже еду и вообще, куда. Я пытаюсь спросить об этом людей, но они все какие-то неживые: на них длинные серые плащи, а головы спрятаны за платками и шляпами. Они все стоят, отвернувшись от меня, и молчат. Я пытаюсь заговорить с ними, но у меня нет голоса. Губы движутся, а звука нет. Создается впечатление, будто меня здесь и нет вовсе, а на мне ярко-синий шарф, поэтому меня видно издалека - они ведь не могут меня не видеть, верно?
Врач поворачивается, скрещивает свои руки на груди, закрываясь от меня, но начинает медленно кивать, наблюдая, как я качаюсь с задранной к потолку головой.
- И этот транспорт, он как будто бы не едет, а перекатывается, даже плывет, или летит.
Эти люди-тени пугают меня, я не хочу быть частью этой неживой субстанции. Я пытаюсь найти свой телефон и позвонить куда-то, но не нахожу, вообще ничего не нахожу в своих карманах. И вдруг в кабине шофера начинает звонить телефон, таким старым древним звонком. Я иду туда, беру трубку, шофер такой же неживой, как и все. Беру трубку и молчу. На другом конце провода что-то шуршит. Я просыпаюсь.
Я резко замолкаю, кидая безумный взгляд на свою сумку. Появляется сильное непередаваемое ощущение ожидаемого звонка. Как будто вот-вот, прямо сейчас, кто-то должен позвонить. Я так сильно чувствую это чье-то намеренное желание и сразу беру в руку свой телефон, чтобы как можно скорее ответить, если мне кто-то позвонит. Врач смотрит на меня.
- Когда в последний раз ты чувствовала себя счастливой? Действительно счастливой.
Я снова переношусь в свое прошлое. Я живу прошлым, цепляясь за каждую нить, что связывает меня с ним.
Я вспоминаю, как мы с Сашей сидели у него в квартире, он перебирал какие-то документы, справки, аккуратно сложенные в файлы.
- Меня не интересует, что творится в стране, зачем живут люди. Мне вообще ничего не важно.
Он берет свой паспорт, показывает свою фотографию мне, начинает смеяться.
- Меня интересуют только мои друзья, кайф, движухи на выходных. И ты. Ты только, пожалуйста, кушай побольше, Дашка. Совсем исхудала.
Я молчу, и врач тоже почти ничего не говорит, только смотрит на меня исподлобья. Мне начинает казаться, что я либо совсем не поддаюсь лечению, либо совершенно здорова. Но он не говорит ни того, ни другого.
- Вроде всё хорошо, но я себя так не чувствую. Я себя опять никак не чувствую.
Я кладу телефон обратно в сумку, но уже не выпускаю её из рук. Становится неловко и напряженно из-за пустой молчаливой реакции человека, собравшегося мне помочь. Я не знаю, что делать, но мне не хочется делать ничего. Только уйти отсюда. Снова. Но уже точно не вернуться.
- Я что-то нашла в этом. Привыкание к депрессии – и такое бывает. Но мне все равно, наверно.
Я встаю с кресла. Врач рассказывает что-то про самовнушение, про собственное нежелание меняться, про избыточную концентрацию на дурном и негативном. Он не слушал, когда я между строк просила его о помощи. Я не слушаю сейчас его ненужные и бесполезные советы, которые только звучат и выглядят красиво.
Я подхожу к белой двери, хватаюсь за холодную дверную ручку, слышу голос за своей спиной, но не оборачиваюсь.
- Прежде, чем пообещать кому-то, быть счастливым, подумай хорошенько, что для тебя является счастьем.
13.
Я смотрю на свои сморщенные пальцы правой руки, и кожа на них начинает пощипывать от едкого растворителя. Краска как будто бы вросла в пол: я её с трудом отскребаю кривыми ножницами. Белые, черные и розовые; маленькие, большие, расплывчатые и узорные капли краски, неаккуратно разбрызганной со стены; капли лишней краски, упавшей на пол, который я сейчас отмываю черной тряпкой из грубой ткани, быстро впитывающей воду. Сегодня мы с моей подругой Леной помогаем делать ремонт в одном частном заведении, в котором мы четвертый месяц обучаемся. Разбавляем свою скучную и безразличную жизнь принужденным общением с новыми людьми, что так хотят вписаться в наши рамки. Если хочешь отвлечься от скользкой боли внутри – займись чем-нибудь интересным для себя. Сделай вид, что тебе интересно жить. Заставь убедить в этом окружающих людей, чтобы тебя перестали называть больной.
После уборки мы отправляемся в кафе перекусить. Тут недорого, самообслуживание и столики под навесом на улице, как в кино. И почти нет людей, мы сидим и спокойно жуем сочные салаты и булочки с майонезом, запивая их горячим чаем с сахаром и лимоном. За нашими лицами с выстраданными улыбками так часто скрывается нечто похуже, чем просто злость и отвращение. К окружающим. К миру. К жизни. К знакомым. К самой себе.
- Я вспоминаю своё прошлое, и все больше убеждаюсь в том, что я неудачница.
Говорит Лена. У нее тихий размеренный голос, и мой кажется слишком громким по сравнению с её, я как будто бы даже выкрикиваю ответ:
- Чем больше мы ворошим прошлое, тем больше оно нас засасывает.
Расстраивает.
Занимает все свободные места, предназначенные для настоящего.
Отбивает все силы, все желания, все стремления.
- Когда начинаешь вспоминать, обычно вспоминается всё самое плохое. Как будто всегда было только плохо, - продолжает она, делая глоток чая.
Трудно помнить хорошее в плохом настроении, говорю я, доставая зеркало из сумки. Я смотрю в свои глаза и вижу в них потухшие надежды. Причинная грусть охватывает меня.
"Эмоциональное чувство, обращенное в прошлое и в настоящее время – все было плохо, и сейчас плохо, и ничего хорошего не будет. Ни одна светлая мысль не приходит в голову. Мысли все крутятся вокруг себя, вокруг тех ошибок, какие в жизни совершил".
Белые облака в небе всё кучнее сбиваются в огромные мрачные тучи, из которых вот-вот польется теплый летний дождь. Воздух пропитан пылью дорог. Сильный ветер порывисто гнет деревья в разные стороны. Мы сидим, пьем горячий чай, мои пальцы до сих пор пахнут растворителем.
Мы с Леной часто встречаемся в центре города и обычно идем гулять только вдвоем. Эти сегодняшние мысли и рассуждения обо всем, что нас связывает, постепенно превратятся в воспоминания. И они тоже будут навевать такую же отрешенную тоску. Хоронить надежды заживо - вот, чему нас мучительно учит время.
В 6 вечера у драматического театра рядом с новым большим фонтаном должны были быть танцы. Несколько танцевальных студий нашего города вместе решили устроить получасовой концерт. Прямо тут, недалеко от бульвара, где так много ходит задумчивых людей.
Перед концертом мы сидели у того самого фонтана с большим ангелом и бросали в чистую воду монеты через правое плечо, загадывая желания. Мы сидели с закрытыми глазами и слышали, как монеты шумно булькали, ударяясь об воду, а потом ложились на дно, чтобы совсем скоро заржаветь и исчезнуть. Так же, как и все несбывшиеся мечты. Я загадала, чтобы Саша всё равно вернулся ко мне, не смотря ни на что. Это занятие так обнадежило меня, что я невольно поверила в то, что всё обязательно сбудется. Всё будет так, как было раньше. Пусть даже и ненадолго.
14.
Я просыпаюсь и трачу много лишнего времени лишь на то, чтобы просто подняться с
постели. Заставляю своё тело подняться, не замечая, как проходит около часа собственных уговоров.
Я просыпаюсь и с ужасом осознаю то, что сегодня снова всё будет также, как и вчера. Осенние ливни не дают опору; пропитанный исчезновением уличный воздух забирает безвозвратно освященные надеждой мысли.
Я просыпаюсь, и немое одиночество сковывает грудь, и тоска бьет меня по щекам, как тогда, зимой, весной, летом, - как всегда.
Но сегодня я просыпаюсь от звонка среди ночи. Беру трубку, не глядя, кто звонит, не думая, что на часах 3:20.
Я резко открываю глаза от услышанного голоса в трубке:
- Дашуля, привет, это я! Узнала? Это я!
Его голос сначала вдарил мне в голову, затем пролился по венам, по телу, по коже. Я натягиваю на себя одеяло, закрываюсь целиком с головой, чтобы никто из соседней комнаты не услышал моего ночного разговора.
Его голос, который я не слышала 3 месяца. Который я стала забывать. Стала пытаться забывать.
Он смеется в трубку, говорит всё с той же исключительной манерой, а я лежу на левом боку, и моя кошка Сарка начинает запрыгивать на меня, кусать мои ноги, отчего я смеюсь еще больше.
Я смеюсь, и не знаю, как реагировать на все его сказанные слова. Желание воспринимать всерьез – первое обманчивое впечатление; желание верить – подсознательная неумирающая надежда; бессильное желание отрицать - понимание истинной извечной лжи.
- Дашка, я стал лучше. Я устроился на работу, со всем завязал, даже курить бросил, занялся спортом. Теперь для меня главное - драка. Блин, Дашка, я недавно так подрался, что не помню, как добрался до дома. У меня до сих пор заплывший и покрасневший глаз. А помнишь, как я пришел на наше первое свидание с разбитым лицом? Помнишь?
Я вспоминаю ту январскую среду, и мне не верится, что он всё еще помнит тоже.
Моя лучшая зима.
- Я стал лучше, чтобы доказать тебе, что я не ничтожество. Ты ненавидишь меня? Но я не слабак, видишь, я изменился!
- Я не ненавижу тебя, да я же никогда...
- Блин, Дашка, а помнишь, как я играл в контру, а ты сидела рядом и улыбалась, такая добрая, любящая, понимающая. Я так много себе позволял при тебе, а ты всегда терпела и ни слова мне не говорила. А помнишь...
Он говорит мне в трубку, чтобы я всё вспомнила. То, что я пыталась отчаянно забыть. Он всё помнит, помню и я. Сарка неугомонно кусает мне ноги, и я смеюсь. Он стоит где-то на улице, на остановке напротив пиццерии, и я слышу через телефонную трубку шум проезжающих мимо машин. Я представляю ночной город в ярких фонарях, разлетевшийся повсюду тусклый свет от машинных фар, Сашу, одиноко стоящего в этой вдохновляющей картине, и мне хочется отдать всё, что у меня есть, лишь бы оказаться рядом с ним там, прямо сейчас.
Он говорит, что на нем всё те же белые кеды и его порванные джинсы, и мне приходится вспомнить даже такие мелочи.
Сердце бьется так сильно, что меня начинает знобить. Потом оно бросается камнем куда-то вниз, оглушив меня. Еще немного, я умру от взрыва. Я чувствую, что сейчас что-то произойдет, и я дам себе волю. Я уже стою на самом краю обрыва.
- Слушай, Дашуль, я тут подумал... Если ты не против, может... Встретимся как-нибудь? Расскажешь, как ты живешь. Как ты там живешь без меня?
Тошнота подступает к горлу и начинает усиленно душить, и я, чуть ли не задыхаясь, дрожащим голосом молвлю, что я согласна повидаться. Я закрываю рот ладонью, прижимаю её так сильно, отводя чуть в сторону телефонную трубку, чтобы Саша не услышал моего немого крика. Я слушаю его дальнейшие рассказы, плачу так сильно, что зажмуренные глаза начинают болеть и гореть.
Как я тут живу без него?
Слезы, выдавшие мою скрываемую правду ото всех, льются горячими струями от этой неожиданной радости, от его родного голоса и образа, всплывшего перед глазами, от неисчезающей тоски по нему.
Мы говорим полчаса, и к концу нашего разговора Саша почти не смеется, и мне на секунду кажется, что он передумал. Я вспоминаю его задумчивое лицо, которое меня всегда особенно мучило. Мучило оттого, что я прекрасно понимала, что он может думать совсем не обо мне, даже когда я нахожусь всего лишь в метре от него.
Я засыпаю спустя 3 часа после прощания, тщательно обдумывая случившееся. Через 2 часа поднимаюсь с кровати с хорошим настроением и весь день слушаю "Eat me, drink me" Мэнсона, как тогда, зимой, когда мы слушали её вдвоем.
15.
Я смотрю на своё отражение в окне неуютного кафе на бульваре и пью какао с мороженным. Я звоню Полине уже в 7-й раз, но она не берет трубку. От своего унылого вида мне самой становится тоскливо, и мне так хочется разбить стулом стекло, чтобы не видеть себя со стороны. Черные пряди моих волос свисают мне на лицо, и моё растерзанное состояние обнажает оголенную душу, которую расстреляли буквально полчаса назад. В этом коротком черном трикотажном платье, лакированных сапогах до колен и леопардовых колготках я чувствую себя проституткой, и мужчина в деловом костюме за столиком напротив, пялится на мои ноги, звеня ключами от машины.
Входящий вызов: Полина. Я отвечаю на звонок, и мой голос сиплый, хрипящий.
- Что-то случилось?
Спрашивает она.
Я медленно мешаю какао маленькой ложкой. Она точь-в-точь такая же, с узором из цветов, - как ложки у меня дома.
Я прокашливаюсь, а затем спрашиваю:
- Ты сейчас не занята? Почему не брала трубку?
- Спала... Что-то не так?
Я не говорила с ней так давно, что едва узнаю её голос.
- Ты сейчас не на учебе?
- Нет, Даш, сегодня же воскресение...
В голове проносится мысль о том, что я абсолютно затерялась во времени, не замечая, какой сегодня день недели, число, сезон.
- Точно... Можешь сейчас встретиться со мной?
Восьмой час вечера. На улице похолодало, и солнце с каждым днем греет всё меньше и меньше, жалея своего тепла.
- Не знаю, уже поздно... Ты где? С кем? Что с тобой?
Я звоню, чтобы пожаловаться ей, потому что теперь это необходимо, но так не хочу отвечать на эти вопросы, что хочется бросить трубку. Я закрываю глаза и быстро говорю:
- Я в кафе. Одна. Я видела Сашу сегодня. Он прошел мимо, сделав вид, что не знает меня.
Он даже не поздоровался со мной, Полина, слышишь?
- Как так? Кошмар... Ты там в порядке? Черт... Ты держись, ладно?
Всё нормально, не волнуйся.
Мне плохо. Полина, я умираю, спаси меня, забери меня отсюда, мне так плохо.
- Точно? Ты сильно не расстраивайся, ну...
Да, да, всё хорошо. Я скоро поеду домой.
Сбила бы меня по пути машина, или маршрутка, в которой я поеду, попала бы в аварию. Полина, я умираю, неужели не видно.
"Не следует искать причин несчастья только в нем самом".
Я кладу трубку, и меня трясет. Я не плачу, и от этого тяжелее. Я не могу говорить близким людям правду, не желая их огорчать. Приходится много врать, лишь бы не выдавать своих истинных чувств и тревог. Мужчина напротив пьет пиво, не отводя от меня своего похотливого взгляда. Я допиваю какао, надеваю пальто, в наушниках - Мэнсон, единственный, кто сейчас спасает.
Я выхожу на улицу, прохожу мимо уже закрытых магазинов, и вижу, как бездомная кошка скребется в закрытую дверь в надежде, что ее кто-нибудь пустит погреться. Я такая же, как она. Ее также выставили за дверь, после того, как она надоела, после того, как она полюбила. Я смотрю на нее, и моё сердце с болью сжимается.
Я делаю шаги всё шире и шире, я прибавляю скорость, а потом начинаю бежать. Я бегу от себя, от своей жизни, от безысходности, из которой мне никак не вырваться, от своей извечной драмы, изнасиловавшей уши всем, кто меня знает, от чужих советов и попыток заменить мне его.
...Я бегу дальше, чем я могла бы когда-либо пройтись одна, в полном одиночестве, не боясь затеряться среди улиц; я бегу мимо бульвара с его извечно переполненными скамейками, мимо его фонтанов с вечерней подсветкой и аккуратно рассаженных цветов в клумбах. Я бегу мимо людей, погруженных в свои мысли, мимо влюбленных пар, крепко держащихся за руки, мимо фоновых деревьев и проезжающих машин, что сигналят мне вдогонку. Я бегу мимо высоких рекламных вывесок и магазинных витрин с манекенами, одетых в дорогие вещи; мимо пешеходного моста и центрального пляжа, мимо реки с ее окаменелым течением под навесом серого неба. Я бегу, бегу прочь от всего: от этого городского шума вокруг меня и монотонного гула в моей голове; от своего недавнего прошлого и размытого настоящего, в которое мне не хочется верить; от всех этих людей, пытающихся меня спасти, предлагающих мне свою помощь в долг. Я бегу так долго и так быстро, что уже не чувствую своих ног, я не чувствую своих онемевших губ, я не чувствую ничего вокруг и в самой себе, только землю и камни под сбитой подошвой, и пересохшее горло, что жжет изнутри. Моё сердце давно уже сбилось с ритма, и виски давяще пульсируют с ускоренной силой, нагоняя головокружение, отчего голова тяжелеет, а резь в глазах заставляет жмуриться. Я спотыкаюсь о какой-то покрашенный бордюр и падаю всей мощью вперед, ощущаю, как кровь хлынула из носа, кровь у меня во рту, разбавленная металлическим привкусом на губах. Я падаю и больше не поднимаюсь.
Май – сентябрь 2011