(моей маме)
В тёмной, залитой солнцем траве горели красные звёзды. Огромные и такие манящие. Сидеть по ту сторону забора, под раскидистой отцветшей липой и вдыхать аромат этих звёзд было уже чем-то волшебным. Сначала мне нравилось это укромное место. Я нашла его, когда мы всем двором играли в прятки. Меня так и не нашли, только я знала, что здесь так здорово.
Это был сад наших родственников. В родной деревне сёстры, братья, дяди и тёти всегда жили где-нибудь рядом. Так, например, третья улица с краю называлась Мамоньковская, потому что жили на ней, в основном, одни Мамоньки.
А мои звёзды в зелёных ажурных листьях – это трускалки, дедушка всегда произносит название ягод, по-белорусски проглатывая «л» и роняя её в «у». Моя тётка, дама с крутым нравом, огромная и грузная, продавала на рынке стакан трускалки за такие деньги, что у моей матери всегда не хватало.
Прошло ещё немного времени и вдыхать аромат ягод стало просто мучительно, в животе урчало, рот наполнялся слюной. Я, пятилетняя худая девчушка в ситцевом, залапанном сарафане, воспитанная строго, и уж точно никогда бы не полезла на чужой огород, уже тянула ручонки к одной крупной ягоде, так потрясающе нагибающей тонкий стебелёк и поблёскивая на солнце. Забор иногда выдавал меня, предательски поскрипывая, кряхтя… а я всё тянула руки через щель между штакетниками и желание моё съесть хотя бы одну ягоду только возрастало. Вдруг на крыльце тёткиного дома что-то упало, судя по звуку, пустое алюминиевое ведро, дядька смачно матюкнулся, и вышел во двор, совая в рот помятую папиросу. Я была замечена сразу. Сначала он рванулся было, но потом разглядел пушистый белый хохолок и остановился на полпути, как вкопанный, наступая калошей в грядку с патесонами.
- Маринка, ты?
Вот, я уже была готова разреветься, удрать, а вместо этого медленно присела на траву и опустила виновато голову.
- Вы только батьке не говорите… - прошептала я.
Дядька выкинул папиросу, сутулясь, словно прячется за этими кустами, которые ему по колено, подбежал, тряся пузом, к грядке с трускалкой. Быстро и не разбирая сорвал мне четыре ягоды, достал какой-то стаканчик и передал мне его с ягодой через забор. Дрожащими руками я схватилась за это сокровище, радость окутала, тихая такая, праздничная.
- Ты только это… по улице не иди, под окнами не маячь… вон, огородами обойди, як партизан… - шепнул дядька.
Я кивнула. Пошла медленно, чтобы не растерять мои звёзды, я уже предвкушала, как сейчас приду в свой укромный уголок в нашем огороде и буду есть трускалку по одной, медленно, с удовольствием. Заросли черноплодной рябины на первый взгляд мне совсем не показались коварными, я пробиралась, тихонько наступая на землю, под ногами, хрустели сухие ветки. Как вдруг какая-то коряга попала под ноги, я споткнулась. Ветка хлестанула по лицу, больно, как кнутом ударила шею, я упала в терновник, поранив обе коленки, поранила руки, на белом ситцевом сарафане проступили алые капельки крови. А я и не заметила сначала, всё, о чем я думала тогда, была моя трускалка…четыре звезды, такие мятые, как раздавленные лепёшки, в пыли… меркли и всё так же вкусно пахли. Я заплакала, радость сменилась на тревогу, обиду и боль, сначала плакала тихо, щупая пальцем каждую ягодку, потом разрыдалась громче. Приподнялась, больно щипали коленки, я растерялась среди этих веток, закричала:
- Мамка! Мамка! – стала пробираться быстрее, всё громче рыдая, скорее от обиды, чем от боли. Ветки царапали руки, вот уже и подол ситцевого сарафана разорван. Наконец, выбралась, побежала к дому… кричала и выла я тогда на всю улицу. Вот на крыльце показалась взволнованная мама, за ней бабушка и дед. Я уткнулась маме в живот и с новой силой одолели слёзы.
- Чего ты орёшь? Чего? - Она оглядела мои партизанские раны, быстро усадила на скамейку рядом с дедом, бабушка принесла таз с разведённой марганцовкой.
- Опускай ножки… - скомандовала мама.
- Бо…больно… - ныла я.
Сквозь слёзы я рассказывала сбивчиво, как всё произошло. Мама стала плакать со мной вместе, обрабатывая ватой каждую мою ранку. Бабуля причитала, дрожащими руками собирала окровавленную вату, брошенною мамой. Дед громко кашлял и курил приторную горькую махорку, тяжело дышал, даже на нас не смотрел. Медленно потушил папиросу, аккуратно сложил окурок в жестяную банку, встал и вышел со двора. Мама перевезяла туго мои коленки, они продолжали щипать и болеть, царапина на шее горела. Меня отнесли в дом, переодели и усадили на кровать, в кипу белых, пахнущих домом, подушек. В носу ещё стоял запах марганцовки и ягод, я стала икать, и ещё хотелось поплакать. Сгибать коленки было больно, и я выпрямилась на подушках как солдатик. Я быстро почувствовала усталость, хотелось спать… только закрыла глаза, и в нос ударил запах дедушкиного табака. Я слабо подняла веки. Передо мной стоял хмурый дедушка и протягивал мне в своих крепких морщинистых ладонях целую горсть трускалок.
Он аккуратно высыпал ягоды мне в подол, погладил по голове и ласково сказал:
- Ешь…
Я ошеломлённо смотрела на трускалки.
Дед вышел, на пороге под его грузным шагом скрипнула половица. А я давилась и ела ягоду. И не была она такая вкусная… ещё и немножко солёная, от слёз.
1. Трускалки ( с белорусского) – клубника