Американцев либо любят, либо терпеть не могут. Я - люблю. Хотя немного лукавлю, так как мне все нации и народы нравятся. Таджики, например, которых сегодняшнее российское бытовое сознание воспринимает, как грязных гастарбайтеров, являются носителями великой персидской культуры... А вот россиян не люблю. Но и здесь лукавствую. Американцы и русские очень похожи, - словно один и тот же народ, но на разных витках диалектической спирали... Словом, от любви до ненависти, - тот самый пресловутый шаг.
Что такое национальная гордость, мне никогда не было ясно. Чтобы эта гордость возникла, нация должна что-то сотворить. А как нация может творить, совершать деяния? Она что, вроде богатырши Марьи Моревны? И, тем не менее, главный герой моего рассказа, является типичным носителем этой самой гордости Советского человека. Причем судьба свела его с американцами, тоже типичными носителями гордости гражданина США. Этот рассказ - о поведении и поступках людей под воздействием национальной гордости, которая, разумеется, в чистом виде почти никогда не проявляется.
Для меня не то, что деяния нации, но даже коллективное творчество, в общем-то, пустая абстракция. Как может творческий коллектив, например, что-то написать? Каждый кусок коллективного текста пишет-то все равно один человек. И не было случая, чтобы написанное коллективом было лучше, чем написанное индивидуально. Возможно, национальная гордость - это чувство, которое охватывает каждого гражданина от сознания: его соотечественники могут делать что-то лучше, чем народы других стран. Или второй вариант: делают что-то такое, что больше никто другой не делает.
С первым все ясно (дернули наши хоккеисты канадцев на чемпионате мира - страна ночным автохулиганством выражает национальную гордость. Проиграли – на улицах тихо.) А вот со вторым вариантом все куда сложнее. Ведь бывает, страны творят такое, что другие народы не делают того же потому, что у них хватает ума, мудрости, или еще чего-то, - этого не делать. Вот этот-то вариант национальной гордости крайне любопытен.
В новейшей истории он был представлен двумя, претендующими на глобальность, национальными гордостями. Советская гордость, ныне постепенно утрачиваемая нацией, по причине вымирания ее носителей, и американская гордость, которая, порушив советского конкурента, как говорил один работник силовых структур, сделавший неплохую политическую карьеру, стала считать мир однополярным. Для наглядности приведу примеры. Типичный вариант советской гордости – полная занятость, и, соответственно, уверенность советских людей в завтрашнем дне. Ну, не было в СССР ужасных кризисов и безработицы.Да вот беда. За короткую советскую историю десятки миллионов советских граждан умерли от голода и болезней, спровоцированных плохим питанием. Американская гордость - первая атомная бомба – абсолютное оружие сдерживания, - тут же была сброшена на японские города с основной целью – посмотреть, как это выглядит на практике.
Проверить, есть ли в конкретном россиянине эта самая гордость второго (советского) вида можно. Нужно прислушаться к себе, когда смотришь по ТВ на волнения изгоняемых с рынков таджиков и вьетнамцев, или на то, как Россия «прищучила» зарвавшуюся Грузию. Что чувствуешь, даже если хорошо относишься грузинам и таджикам? В мозгу почти подсознательно возникает что-то вроде: «Ах, вы мелочь пузатая, нелегалы, из страны, которую и на карте сразу не увидишь, а вот я, то есть мы…» Далее что угодно: «…делаем ракеты, имеем Саяно-Шушенскую ГЭС…» Суть одна. Вот это самое: «А вот у нас…, вот мы…, а вот я…»
Это и есть рудимент советской национальной гордости. К чему вся эта заумная публицистика в тексте, претендующем на художественность, объясню сразу. Дело в том, что главный герой моего рассказа, является типичным носителем этой самой гордости Советского человека.
Причем судьба свела его с американцами, тоже типичными носителями гордости гражданина США. Этот рассказ о поведении и поступках людей под воздействием национальной гордости, которая, разумеется, в чистом виде почти никогда не проявляется. Поэтому, без предисловия современному читателю может показаться, что автор описывает персонаж, как полного придурка. А это не так. Хотя, если честно, и себя автор, современник героя рассказа, в тех ситуациях нередко воспринимает сейчас слегка придурковатым… Таковы реалии того времени. Ну, а теперь пора приступить к рассказу.
Вектора Иваныча, молодого еще (ему шел тридцать восьмой год) кандидата наук и доцента, недавно избранного заведующим кафедрой политэкономии, и, тем самым почти достигшего потолка вузовского благосостояния, пригласил к себе первый секретарь горкома КПСС. В том (1990) году секретари, даже первые, власть уже сильно подрастеряли, а потому было у них время на всякие гуманитарные, приятные людям проекты. Этот секретарь по неизвестным автору причинам и основаниям затеял с американскими учителями штата Нью-Джерси проект «Hands across the sea».
Суть его была проста и по тем временам оригинальна. Cначала «штатовские» учителя месяц живут в семьях советских коллег, потом наоборот. Вектор Иванович не был школьным учителем, зато был институтским однокашником первого секретаря. Поэтому получил предложение принять у себя американца, а на следующий год, соответственно договоренностям, рвануть в штаты на дурняка (бесплатно значит) с ответным визитом. Сомнения, конечно, у В.И.были. Во-первых, английским он владел в пределах кандидатского минимума, то есть нормальной речи иноземного гостя понимать не мог.
Когда говорил по-английски сам, напоминал олигофрена с языковыми навыками четырехлетнего ребенка родителей алкоголиков. Читать, правда, немного мог, во всяком случае, когда впервые за границей (это был транзитный аэропорт Шеннон в Ирландии) в туалете увидал надписи Lady и Gentleman, дверь выбрал безошибочно. Хотя джентльменом себя не считал с тех пор, как, купив в номенклатурном магазине дефицитный женский пуховик по госцене, перепродал его любовнице-лаборантке по цене хотя и не максимальной, но все же спекулятивной.
Во-вторых, будучи разведенным, жил с матерью в двухкомнатной «хрущёвке», что создавало некоторые проблемы размещения. «Хрущёвки» являли собой не просто апофеоз смежности и малоразмерности, но и реализованный принцип коммунистического быта. В двухкомнатной квартире лишь один из двух человек мог ощущать себя живущим автономно, да и то лишь до тех пор, пока ему не понадобится кухня, туалет или выйти на улицу. Таким образом, в «хрущевке» неустранимая общность даже двух человек куда более фатальна, чем незащищенный секс в группах риска.
Обладатели этого типа жилья жить в нем, конечно, научились, выработав особые приемы и принципы общежития, которые, видимо, и называются коммунистическими. Так, например, если В.И. приводил на свой диван в проходной комнате даму, а его матушке, спящей в другой комнате, вдруг позарез нужно было выйти, она деревянной хохломской ложкой била в подвешенную к абажуру литавру. (Литавру В.И. взял на память из оркестра сельского ДК еще в свою студенческую стройотрядовскую бытность). Удар в литавру производился отчетливо, но деликатно, ни в коем случае не в тот момент, когда на диване разворачивались основные события. Выждав секунд 10-15, необходимых для того, чтобы стыдливая товарка сына имела возможность укрыться с головой, старушка трусила в совмещенный санузел и назад наизусть по темной комнате, нарочито громко шепча:
- Ой, ничего не вижу, Господи…
Словом, сомнения у В.И. были. Ведь американский учитель - не подружка, его под одеяла не спрячешь. Да и за жизнь не покалякаешь. Были сомнения. Но согласился он сразу, решив, что месяц - не срок. Матушка поживет у сестры или подружки-соседки. Американец разместится на хромированной, с шариками и периной, матушкиной полуторке. Сам же он в течение месяца на своем диване обойдется без женщины. А может, учитывая демократичные перестроечные времена, попробует привести двух женщин, если гость одобрит, конечно. Вот тогда советско-американская дружба может перерасти в кровное братство. В.И. получил по спецразнарядке два ящика минводы «Боржом», головку сыра «Пошехонский» и половину мороженой говяжей ляжки для достойного приема иностранца. В качестве переводчицы к нему прикрепили хорошенькую инфаковскую старшекурсницу из местного пединститута, которая, как выяснится вскоре, могла переводить только то, что В.И. и сам понимал.
И вот, в положенный срок гость прибыл. Приключения американской группы учителей в Магнитогорске образца 1990 года (которые они сами называли тогда еще малопонятным словом safari), и затяжной культурологический шок, полученный группой уральских учителей в Соединенных Штатах в 1991 году, достойны отдельного рассказа. Который автор, может быть, еще и напишет, используя мемуары В.И., здесь же будут приведены отдельные выдержки, живописующие столкновения советской гордости с американской.