Успели-таки добраться в город засветло, с усталым отупением вяло подумала Нина. Тяжёлый рюкзак, туго набитый яблоками, сильно тянул плечи. Надо было бы сначала отвезти урожай до дома, а уж потом в гараж, не экономя на бензине. Ну ничего, почти прибыли, только через парк пройти.
- Саш, – она помедлила у ограды, оглядывая усыпанный жёлтой листвой газон, – смотри, сколько желудей! Видно, на них нынче тоже урожай, не только на яблоки.
- Ты давай, того… шевелись, – хмуро отвечал муж, – я жрать хочу, как волк. И завтра вставать на работу рано. Не отвлекайся.
- Нет, ну ты посмотри, – Нина наклонилась, взяла в ладонь холодный блестящий жёлудь, – какой красавец… может, соберём, а?
- Жёлуди? Ты чего, совсем… – он хотел постучать по лбу, но руки были заняты объёмистыми сумками, – совсем ку-ку? На кой их собирать?
- А я слышала, – неуверенно отвечала Нина, – что из желудей кофе делают… напиток кофейный. Вымачивают, чтобы горечь ушла… сушат, размалывают… как-то там варят…
- Ну? – Поставив на землю сумки, он озабоченно поглядел под ноги. – Так ты узнай точно. Можно будет и собрать, раз люди зевают. И надо ещё за дальний мост наведаться, там, на отшибе, детский сад закрыли давно, руины одни стоят, а вокруг китайских яблок тьма – и висят, и валяются. Место глухое, народ туда не суётся, лет пять назад там у бандюганов разборки были, – боятся.
- Ружьё своё охотничье прихвати, – усмехнулась Нина, – на всякий пожарный…
- Можно, – серьёзно отвечал муж. – И обе тележки взять надо.
Нина задумчиво глядела вдаль, за ограду.
- Знаешь, здесь раньше трамвай ходил, – медленно сказала она.
- Трамвай? Не помню. Может, ходил. Зря рельсы сняли. От гаража можно было бы до дому подкатить. Так они ж, сволочи толстопузые, всегда не о народе думают, а только о своих навороченных тачках долбанных, – завёлся муж. – Им трамваи не нужны… Не, не помню тут трамвая.
- Ходил… – тихо уронила Нина, едва слушая мужа и смутно улыбаясь.
Словно осторожно потянули занавес, неслышно уводя в стороны плотную ткань, и в просвет хлынуло давно забытое, вначале неясно-зыбкое, но стремительно наливающееся яркими красками и обретающее живой объём и силу. Она не знала, что прошлой осенью у этой решётки долго стоял, поправляя очки и вглядываясь, рослый человек и шевелил толстыми губами в обильной ухоженной бороде.
Воскресным днём малышню выгуливали родители, свободные от будничных трудов. На углу улицы, ведущей к парку, Ниночка вдруг остановилась, якорем притормозив мамин шаг. Навстречу крупная женщина и бородатый мужчина в очках, пониже ростом, вели краснощёкого мальчика в чёрной шубке «навырост» и непомерно толстой ушанке. Рукою в вязаной варежке мальчик сжимал деревянную лопатку с налипшими комьями рыхлого снега.
- Мама, это Димочка… – в краске жаркого стеснения прошептала чуть слышно Нина.
- Какая же это девочка? – не расслышала мама. – Это мальчик, а не девочка!
- Да нет, мама… это ДИМОЧКА…
- Ах, это и есть Димочка!
Взрослые любезно обменялись улыбками, обнаружив, что ведомые ими дети в нерешительности уставились друг на друга. Было так странно встретить на улице Димочку сейчас, когда она шла с мамой, а он – со своими родителями, доселе Ниной невиданными. У неё, маленькой, есть кто-то знакомый, кого не знает большая и всеведущая мама… Свой собственный ДИМОЧКА. Нине казалось, что Димочка существовал всегда – как это мама его не знает? Если бы не они с Димочкой, взрослые так и прошли бы мимо друг друга. Не им же знакомить взрослых… И такая неловкость – мама не расслышала… Глупо как – обозвать Димочку девочкой! Как некстати, как неуклюже! Потом, дома, это со смехом повторялось взрослыми на все лады, умножая Ниночкино отчаяние. Какие безжалостные эти взрослые…
В будние дни и Ниночку, и Димочку выгуливали в ближнем парке бабушки – оба были не «садиковые», а «домашние» дети. Знакомство первыми свели между собой именно бабушки-пенсионерки, обречённые на ежедневный выгул на воздухе своих внука и внучки – ради пользы детскому здоровью. Странная это была дружба таких разных бабушек. Ниночкина бабушка была попроще, портниха без образования, но с недурным вкусом, с тягой к классике и солидности: непременно шляпка зимой-осенью, два пальто – будничное, для магазинов-рынка, и «на выход», а летом косынка лентой на голову и пыльник. Характер она имела сдержанный, почти суровый, отшлифованный многочисленными житейскими невзгодами и ранним вдовством. Говорила всегда мало, скупо, больше слушала, никогда не сплетничала-не судачила, и ни о ком не говорила дурно. Зато Димочкина бабушка была большая охотница поговорить, осудить и наставить. Большая, необъятно-круглая, пухлая, как сдобная булка, сходство с которой усиливалось рыжей мастью, назойливо-хлопотливая, она деспотично опекала внука, зорко следя за каждым его движением: не залез ли в лужу, не промочил ли, не дай бог, ноги, не испачкал ли рук какой-нибудь грязью – ни-ни! Она, как бывший врач-педиатр, не допустит ни за что подобных казусов! Не дворовый, слава богу, мальчик, из приличной семьи; вот и девочка для него нашлась вполне пристойная – чистенькая, аккуратненькая, смирная, с приставленной к ней вполне подходящей бабушкой в интеллигентной шляпке с пуговкой на боку… Надо с раннего детства окружать ребёнка людьми подобающего круга. На том бабушки и сошлись: чтобы всё было пристойно, благородно, солидно, это ли не главное? «Умственных» разговоров они не вели, вполне довольствуясь обсуждением житейских мелочей быта и хода судЕб окружающих.
Словом, выбор Ниночки в подружки для внука был сделан Димочкиной бабушкой, но самому Димочке этот выбор казался необыкновенно удачным. Ему внезапно и необъяснимо, с самой первой секунды, ужасно, ужасно! понравилась эта тихая застенчивая девочка и всё, решительно всё в ней: мягкие льняные волосики, на макушке собранные в задорный хвостик, а вокруг выпуклого лобика вьющиеся лёгкими невесомыми колечками; её круглые упитанные коленочки, вылезающие из-под короткой складчатой юбочки; нежные золотистые бровки, с тревожно поднятыми вверх над переносицей уголками и большие светло-карие глаза, чаще всего робко опущенные вниз. Но когда Ниночка, бывало, вскидывала взгляд, в них неожиданно проскакивали такие живые искорки, что всё вокруг словно начинало весело прыгать и шевелиться, и Димочке самому хотелось – невиданное дело! – прыгать, носиться и совершать что-то необыкновенное. «Очаровательная девочка», – снисходительно-благосклонно проговорила мужу Димочкина мама после той встречи на улице, и Димочка зарделся от радостной гордости.
Ниночка часто вызывала у сентиментальных дам умиление и желание «потискать игрушку», зацеловать, что саму Ниночку приводило в смущение и мешало. Ну что им надо? что пристают? Но ещё больше Ниночка озадачилась, когда мама рассказала, как, поглядев на Ниночкину фотографию, мамина сослуживица непонятно протянула: «О-о-о… кокетка! Когда вырастет – помучает мужчин!» Что значит «кокетка»? – недоумевала Ниночка, и зачем «мучить мужчин»?
Между тем, на её счету уже было одно «мучительство», и именно мучительство Димочки. Однажды, к изумлению обеих бабушек, их тихие внуки поссорились. Ниночка, упрямо поджимая пухлые губки, твердила: «Нет, не хочу с тобой дружить! Нет!» Для самой Ниночки этот эпизод почти потерялся в неверном тумане раннего детства, который, как ни силься, разогнать невозможно. Но бабушка рассказала ей об этом года через три, и перед ней сразу, очень ярко, предстало искажённое плачем Димочкино лицо, усыпанное крупными каплями прозрачных слёз, некрасиво разъехавшийся рот… Похоже, это вообще было первое Ниночкино впечатление в жизни, оставшееся в памяти.
- Вот тут это было, у ворот… Димочка стоит красный, как рак, слёзы горохом так и сыплются из глаз… такое горе, такое отчаяние… Умоляет: «Не надо, не надо! ну пожалуйста!» А ты упёрлась: «Ни за что!» И мы обе тебя упрашиваем, и Димочка ревмя ревёт… просто не знали, что и делать… И что ты так на него тогда взъелась? такой хороший мальчик… – сокрушалась бабушка.
- Не знаю… – растерянно тянула подросшая к тому времени до школьного возраста Ниночка.
С тех пор, гуляя с бабушкой в парке и проходя утоптанной снежной дорожкой мимо чугунных столбиков ограды, Ниночка каждый раз словно въявь видела сырое губастое Димочкино лицо и знаменитые «слёзы горохом», о которых взрослыми было многократно рассказано всем… Однако причин своего тогдашнего упорства в разрыве с Димочкой она вспомнить никак не могла, и виновато удивлялась: что это было? что на неё нашло? Вначале она чувствовала неловкость за собственную жестокость, вспоминая об этом, но потом ей надоело разгадывать эту загадку, и она даже досадовала на Димочку: ну что он так переживал? такой переполох поднял! Ведь не раздружились же в конце концов…
Нет, не «раздружились»: ходили друг к другу, под конвоем бабушек, на домашние дни рождения; собирали на пляже парка «ценные», по меркам детства, разноцветные металлические кругляшки, остававшиеся после праздничных салютов; осенью собирали с парковых кустов такие вкусные на вид (молочные? сладкие?) упругие шарики снежноягодника и тайком от бабушек пробовали их есть; зимой вместе лепили снеговиков и «ставили опыты» – как бы это донести домой снег? Собирали его в жестяные ведёрки и несли – Димочка на свой второй, Ниночка на последний шестой этаж. К дверям квартиры лёгкий пушистый снег, после всех крутых каменных ступенек, превращался в такую обыкновенную – воду… Ниночка, пыхтя, спешила одолеть всю лестницу, заглядывала с надеждой в тёмное нутро ведёрка и плакала от разочарования. Бабушка наливала воду в блюдечко, ставила между рамами окна на кухне, и вода оборачивалась крошечным ледяным катком. Ниночка утешалась, водила пухлым пальчиком по гладко-стеклянной поверхности и воображала малюсенькую фигуристку на этом катке… скользит-летит на сверкающих серебряных конёчках, вскидывает «ласточкой» тонкую ножку, вертится стремительной юлой… ну, и пусть рядом такой же крохотный фигурист – поддерживает, охраняет, бережёт и послушно повторяет все движения своей дамы… «Ты донёс? нееет? и я не донесла, вода получилась, а потом она замёрзла, и по ней каталась куколка… как же ты не донёс… у тебя только второй этаж!» Димочка озадаченно хлопал длинными девчоночьими ресницами и виновато распускал губы.
Настала, подбежала незаметно и школьная пора. Димочку «отдали», как говорили взрослые, в престижную ближайшую языковую школу; речи об этом велись среди взрослых так упорно, долго и с такой горячей заинтересованностью, что Ниночка удивлялась – что они так переживают? Для неё самой никаких решительно перемен не случилось: Димочка всё так же гулял в парке с бабушкой; о загадочной, уже слегка пугающей Ниночку школе, ничегошеньки не рассказывал; друзей там не завёл, а по-прежнему проводил время с Ниночкой, собирая в парке каштаны и тополиные ветки с набухшими к весне первыми почками. Зато волновалась чрезвычайно Ниночкина мама: Ниночка тоже должна ходить в языковую школу – не идти же в ближайшую, микрорайонную, где бог знает какой сброд учится из окрестных коммуналок! «У ребёнка должен быть пристойный круг общения, – непонятно твердила она, – особенно у девочки». В апреле, загодя, Ниночка послушно отправилась с мамой в таинственную языковую школу: «Надо заранее побеспокоиться, – озабоченно говорила мама, – там наверняка конкурс, как в театральный институт». Ниночка не понимала ответственности момента, во всём полагаясь на маму, но старательно подготовилась. «Будут спрашивать счёт, умеешь ли читать, писать, и стишок нужно подобрать… И как войдешь, не забудь поздороваться!» – строго наставляла мама. Она волновалась, а Ниночка – нет. Подумаешь, стишок или счёт… Отсутствием прилежания и послушания Ниночка не отличалась, все эти детские доблести давно и с успехом освоила, и получала от взрослых исключительно комплименты и одобрение. Что волноваться?
Но языковая школа Ниночку всё же забраковала, о чём сама Ниночка не сразу догадалась: её «показательные выступления» прошли, казалось бы, без сучка и задоринки, а разговоры мамы с серьёзными тётеньками в кабинете на втором этаже она не очень поняла. Только по недовольному маминому лицу Ниночка увидела: неудача… Школа Ниночке не понравилась – пустая, гулкая, огромная, чужая. Не берут – и не надо. Когда они с мамой одевались внизу, полная женщина, впускавшая их, сочувственно спросила:
- Не взяли?
- Да вот, язык у нас хромает, – странно ответила мама, с досадой накидывая пальто, и что-то ещё толковала.
- Мама, – спросила Ниночка, когда они вышли, наконец, на светлую весеннюю улицу, – а почему ты сказала, что я хромая?
- Как «хромая»? – оторопела мама, но тут же коротко и невесело рассмеялась. – Да нет, не хромая. У тебя некоторые буквы плохо выговариваются.
У Ниночки не получались мягкие «эр».
- Ну-ка, скажи: «рыба в речке», – с надеждой вслушивалась расстроенная мама.
- Ррррыба в ‘ечке, – покорно старалась Ниночка, но жёсткая и твёрдая, как палка, хищная рыба-щука, набрав силы в рывке, бесславно тонула в вязком студне речных вод.
- Сказали, картавит, – делилась Ниночкина бабушка с Димочкиной. – Прочитай нам тот стишок…
- «Там на за’е п’ихлынут волны на б’ег печальный и пустой…», – обречённо повторяла в сотый раз Ниночка.
Димочкина бабушка неодобрительно хмурилась, поджимала подковой тонкие бледные губы и советовала «очень хорошего логопеда»… Димочкино же сердце замирало от восторга, и собственное образцовое «на заРе пРихлынут волны» казалось ему грубым и скудным по сравнению с лёгким и размытым, нежным и трепещущим Ниночкиным звучанием. Засыпая, он повторял про себя «волшебное заклинание» про волны и зарю, но не смел, конечно, перечить почему-то всерьёз озабоченным взрослым.
Осенью Ниночка пошла в обычную школу, не «языковую», о которой мечтала мама. Застенчивая домашняя Ниночка, на своё собственное удивление, стала пользоваться популярностью в шумной ватаге первоклашек, и немедленно обнаружила себя окружённой подружками. Две из них, Марина и Света, тоже выводились бабушками на прогулки всё в тот же ближний парк. Коллектив гуляющих удвоился. Новые бабушки прошли придирчивое обследование Димочкиной бабушкой, и были признаны годными для общения – обе в шляпках… Ниночке эти шляпки тоже понравились: у Светиной бабушки – затянутая горчичной велюровой драпировкой, с перламутровой пуговкой на боку, отливающей радугой. Ах, ей бы, Нине, такую пуговку… А сама бабушка приветливая, полная, спокойная (в отличие от Димочкиной), вся какая-то отмытая до бледности, и тем похожая на свою внучку Свету. Маринина бабушка была резче, суше, мельче, в синих тонах, и её шляпка-стожок была синяя, с высокой тульей гриба-поганки и репсовой лентой.
- Я пришла к стоматологу, – рассказывала она, высоко задирая брови, – села в кресло и сразу предупредила: вы со мной поаккуратнее, я женщина интеллигентная…
И Маринина бабушка значительно раздувала из-под полей шляпки ноздри своего носа «уточкой», точно такого же, как у внучки. Это она с первого же учебного дня, шумно-бестолкового и суетливо-праздничного, углядела в классе Ниночку и велела внучке: «Иди подружись вон с той малышкой». Ниночку же несколько пугала и сама эта бабушка, и Марина – мелкая девочка с узким злым ротиком и капельками серёжек в некрасивых, «срезанных» мочках ушек. У неё было странное, на Ниночкин взгляд, обыкновение жаловаться Свете на Ниночку, а Ниночке на Свету. Нина молча слушала, краснела, теряясь, и не знала, что на это сказать.
Четыре шляпки, в разном, не всегда полном, составе прогуливались по парку не спеша, присаживались на скамейки, обсуждали своих внуков, их привычки и таланты, а внуки тем временем обследовали ближние кусты в поисках сокровищ, вроде обломков белого мрамора, закапывали под деревьями «секреты» с блестящими конфетными фантиками и оставляли записки отсутствующим членам содружества в заветном дупле вяза, писанными особым, изобретённым Димочкой «шифром». Надо сказать, что Димочка несколько страдал от расширения компании: игры стали более «девчоночьими», с куклами и какими-то бусиками, с разговорами о цвете туфель и узорах воротничков. Ниночка уже не принадлежала Димочке безраздельно, другие же девочки ему были неинтересны. Спокойная до вялости Света казалась бесцветной и неказистой, а бойкая Марина – назойливой и непонятной.
- А Нина неуклюжая, – сообщала она Димочке, ловко спрыгивая с толстой ветки дерева, и тут же карабкаясь на неё опять, для нового прыжка, – её учительница Аннаванна любит и вечно хвалит просто так, а на физкультуре у нас другая учительница, она меня хвалит. Я бегаю быстрее, и мостик у Нинки не получается, а я запросто делаю… Хочешь, покажу?
Марина вскидывала руки вверх, заводила их назад, страшно и неестественно выгибаясь колесом. Косички, перехваченные коричневыми бантами, мели, мотаясь, землю, серый берет падал, клетчатое пальтишко задиралось вместе с платьем, открывая голенастые ноги в бумажных колготках и даже полоску белой маечки на животе. Нелепое «сооружение» упруго покачивалось, Марина перебирала ладонями всё ближе в ступням, Димочка молча сопел, краснея от неловкости, и бочком неловко уходил в сторону.
- Ты куда?! – «Мостик» обрушивался, Марина сердито кричала вдогонку: – Дурак!
- Димка дурак, – говорила она Свете и Нине, – даже на дерево влезть боится. Краснеет, как девчонка, и всё к бабушке своей бежит чуть что, сопли вытирать.
- Дима умный, – неуверенно возражала рассудительная Света, – он шифр придумал. И учится хорошо… а вот Вадик в нашем дворе на тополь залезал, прямо до второго этажа! А зимой с той горки, на речке, – на ногах скатывается! Честное слово!
Нина помалкивала, закусывала губку и смотрела на Димочку по-новому: ведь правда, тюха. Скатываться на ногах у речки! да Димочка никогда не стал бы, даже если без бабушки… Ей было стыдно за Димочку, ведь это был ЕЁ Димочка, но слыша такие о нём слова, ей всё меньше хотелось считать его «своим».
Летом все разъехались из города; Нину увезли к родственникам в Литву, а Димочку в какую-то таинственную Будогощь. «Будогощщь, Будогощщщь», – всё повторяла Димочкина бабушка, и Нине эта Будогощь представлялась страшным дремучим лесом, где мощные дубы непроходимо переплели узлами толстые корни, и уж наверняка водятся кикиморы с мочалкой зелёных косм на голове, и в темноте жутко светится круглый совиный глаз… Так было нарисовано на картинках к стихам Пушкина, там, где про царевича Елисея, неотступно ищущего свою невесту.
Всё лето Ниночка читала одну-единственную книжку, которую ей разрешил взять в книжном шкафу мамин брат, дядя Юзя. Мама расстраивалась, что вся привезённая ею на лето «детская литература» была оставлена Ниной без внимания:
- Нет, вот эту, вот эту! – просила Ниночка. – Я потом на речку… и молоко потом… и за грибами не хочу… ну пожалуйста!
Книжка была толстая, мятая, жёлтая, но картинки начинались уже сразу под названием: мальчик со свечкой решительно тащил за руку в таинственную темноту верхнего угла обложки девочку, в дивном платье колокольчиком. Девочка любопытно-боязливо заглядывала вперёд, перебирая ножками в кружевных панталончиках и опасливо отставляла ручку…
- Юзя, ты загубил ребёнку отдых, ей-богу, – выговаривала мама брату, – она буквально запоем... И уж не знаю, стоило ли именно эту… Я почитала ей на ночь, с детства не брала в руки… сомнительно, очень сомнительно! Он там такие коленца выкидывает, а Нина млеет от восторга!
- Кто «он», Гекльберри?
- Ещё не хватало! – возмущённо фыркала мама. – Том Соейр, конечно!
- Ну, если не Гек, то волноваться тебе нечего, – шкодливо похохатывал толстый и волосатый дядя Юзя. – Том вполне-таки приличный парень! Классика же, ну?
Дядя Юзя смотрел в корень: Ниночка совсем не одобряла грязного оборванца Гека Финна с дохлой – фу! – кошкой в руках, и тайны индейца Джо казались ей скучными, но зато Бекки Тетчер! Её заворожила картинка, на которой Бекки, изящно вскинув ручку, бросала Тому цветок… Ниночка потратила несколько дней на перерисовывание; пыхтя сосредоточенно и высунув от усердия кончик языка, любовно воспроизводила перекрещенные ленточки туфелек, пышную пену нижней кружевной юбочки и силуэт корсажика, тонко перетянувшего талию Бекки; придирчиво выбирая оттенки грифелей, раскрашивала рисунок на свой вкус, а маленький, невнятный в книжке цветок – изобразила пухлой красной розой с оттопыренным зелёным листиком.
- Кудряво, – похвалил дядя Юзя, заглядывая Ниночке через плечо. – Ну что ж, забирай книжку, раз такое дело. У нас её читать теперь некому.
Дяди-Юзин сын был уже большой, учился в медицинском, в Риге, и Ниночка, не веря своему счастью, увезла домой Тома и Бекки.
К осени дремучая Будогощь Димочку ничуть не изменила, словно и не уезжал никуда, а так-таки и сидел всё лето в городе, поджидая Ниночку. Взрослые говорили – вырос, но Нина и сама выросла, и разница в полголовы так и оставалась, незаметная для неё. Всё остальное было в Димочке прежним: «бархатные», как говорила бабушка, глаза в обрамлении густых ресниц, полыхающие алым румянцем щёки, крупные детские губы и всегда потные руки с широкими некрасивыми ногтями… Ниночке не нравились Димочкины руки, как не нравилось и Димочкино непонятное молчаливо-застенчивое сопение.
Немедленно возобновились прогулки под конвоем бабушек в затихшем, умиротворённом к осени парке. Димочка и Нина собирали лохматые букеты пёстрых кленовых листьев, искали красивые «деревянные» плоды конского каштана в зелёных колючих шкурках и толстенькие «сытые» жёлуди…
Ах, эти жёлуди! Ниночкино особое пристрастие к уютным крошечным батончикам желудей, с любопытным носиком на одном конце и пупырчатой, словно вязаной, шапочкой на другом, было непобедимо. Редкие в парке дубы росли на самом его краю – там, где сразу за прутьями решётки шли трамвайные рельсы. Ниночка с Димочкой излазали все кусты вдоль парковой ограды – увы! Конкурентов-любителей желудей было много, и улов получался небогатый. А снаружи… На базальтовом мощении трамвайных путей соблазнительно блестели округлыми бочкАми целые желудёвые россыпи, и Ниночка не могла оторвать от них жаждущий взор. Они высовывали руки за решётку, пытались добраться до «сокровищ» палками – всё тщетно. Через ограду не перелезть – высокая, а перекладина только на самом верху…
- Ну что же делать? – изводилась Ниночка, горестно сводя бровки, а Димочка растерянно смотрел на её расстроенное лицо и нерешительно моргал длинными ресницами. – Вот если бы пролезть между прутьями… Может, ты попробуешь?
Димочка молчал: в его душе боролись желание добыть для Ниночки такие близкие жёлуди и страх перед бабушкой. Что она скажет, если увидит?! Жутко и подумать, сколько будет крика…
- А вдруг трамвай?.. – прошептал он боязливо. – На рельсах нельзя…
Ниночка досадливо фыркнула. Димочкина робость её раздражала. Вот мямля. А ещё мальчишка! Не ей же, девчонке, лезть через забор…
- Да нету никаких трамваев… – Она поглядела вдаль по путям. – Ну что ты трусишь? Смотри, они тут совсем рядом лежат… Туда и обратно. Быстро наберёшь в карманы… сколько сможешь, и назад. Ну давай… ну пожалуйста… ну что тебе стоит… вон их сколько! Главное, чтобы голова пролезла, – она легонько подталкивала Димочку к решётке. Ей так хотелось заполучить эти жёлуди! Внутри беспокойно шевелился червячок совести: понукает смирного Димочку на такое геройство… но зачем он такой тюха? Она сама трусиха, но кто-то из них двоих может же совершить подвиг? Он мальчик, и на целый год старше – значит, он и должен рисковать. Это ей простительно трусить, а ему – нет!
Димочка тяжело вздохнул и стал осторожно просовывать коротко стриженую голову между пыльными прутьями ограды. Голова не лезла.
- Ух, ну какой ты… неуклюжий, – нетерпеливо прошептала Ниночка. – Ты поверти, поверти головой… вот так… давай, давай…
Железный прут больно оцарапал Димочкину щёку, горящую нежным румянцем, и пунцовое ухо, но голова всё-таки оказалась снаружи решётки.
- Ну вот, – страстно зашептала Ниночка, – теперь ерунда… всё остальное точно пролезет…
Слыша, как трещит ткань курточки, извиваясь всем телом между чёрными от грязи и копоти прутьями решётки, Димочка с ужасом понял, что скрыть от бабушки это приключение не получится, но отступать было уже поздно – он оказался на путях.
Здесь было пугающе пусто, даже на тротуаре напротив, вдоль старинных домов, вздымающихся вверх как скалы, не было никого; зловеще поблёскивали, уползая вдаль по тёмно-сизым веерам базальта, гладкие змеистые тела рельсов; в воздухе словно висел тонкий звон и шелест: «нельзззя… ззздесь не ххходят…» Пространство обступило мальчика невнятной угрозой, он показался себе крошечным и слабым, одиноким и беспомощным, жертвой, приготовленной на заклание. Димочку охватили тоска и отчаяние. Он закрыл глаза и трудно сглотнул, будто перед ним была неизбежная пропасть, в которую остаётся только броситься, ни о чём не думая.
- Собирай, – жарко и нетерпеливо выдохнула за спиной Ниночка.
Назад нельзя: Ниночка ждёт… Мальчик перевёл дух, и торопливо кинулся подбирать желудёвые богатства, вольготно раскинувшиеся между рельсами. Непуганные беспечные орешки норовили выскользнуть из пальцев, увиливали продолговатыми тельцами, «попавшиеся» неохотно ныряли со стуком в карманы.
- И вот эти возьми, – шёпотом распоряжалась Ниночка из-за решётки – быстрее! Ой, осторожнее… мимо кармана… вон тот не бери, он расколотый…
Руки у Димочки дрожали, пальцы путались в подкладке, сердце бешено колотилось. В этой суете вокруг желудей они не заметили, как из-за поворота, тяжело качаясь с боку на бок, выехала красно-жёлтая громадина трамвая, и очнулись, только услышав резкий сухой звон.
- Димочка, трамвай! – истошно крикнула Нина и присела в кустах от страха. – Попались!!!
Димочка поднял голову и заметался по рельсам. Он мог бы выбежать на встречный путь и переждать там, но почему-то бросился к Ниночке, словно трамвай мог задавить и её. Он затравленно поглядел прямо в гневную «морду» трамвая, грозно сверлившую его круглыми фарами, и распластался вдоль решётки, прикрывая собою Ниночку. Высокий – до небес! – вагон надвигался медленно-медленно. Димочка закрыл глаза.
С шипением распахнулась гармошка двери; прогрохотав по крутым ступеням грубыми башмаками, на землю спрыгнул вагоновожатый в кепке с большим козырьком.
- Ты чего, пацан?! – строго вопросил он. – Ты что тут делаешь? На путях?!
«Жёлуди…» – хотел сказать Димочка, но язык только слабо шевельнулся во рту, мгновенно пересохшем. По измазанным и исцарапанным щекам потекли обильные тёплые слёзы.
- Ну-ну, не реви, – смягчился вожатый. – Скажи спасибо, что заметил тебя вовремя. По путям нельзя ходить, не знаешь разве? Сквозь решётку перелез? Ну ты подумай… ишь, герой… Стой так, как стоишь, пока не проеду, и бегом домой, к маме. И чтобы больше я тебя здесь никогда не видел, понял? А то в милицию отведу!
Вожатый ловко вскочил обратно в кабину, погрозил напоследок пальцем:
- Смотри мне! – и красный бок трамвая, медленно скользнув мимо Димочки, важно удалился прочь.
- Отпустил, – зашептала из кустов Ниночка, – полезай скорее назад… Я так испугалась…
Прежним путём, немилосердно продираясь бывшей чистенькой курточкой сквозь прутья решётки, Димочка, не помня себя от пережитого страха, вернулся «за границу», в парк. Его била крупная дрожь, круглые тёмно-карие глаза бессмысленно таращились в пространство.
- Смотри, карман… – уныло ткнула пальцем Ниночка в безобразно болтавшийся лоскуток. – Порвался совсем… желуди почти все потерял…
Вожделенные жёлуди уже не казались им сокровищем. Они присели на мощные корни дуба, как на скамейку, и помолчали. Скрыть от взрослых не выйдет, соображала Ниночка.
- Ты не говори про трамвай… – велела она Димочке. – Скажем просто – жёлуди собирали…
Перекладывая к себе в кармашки уцелевшие батончики желудей, Ниночка думала про себя: растяпа… растяпа какой! Тюлень неуклюжий, как в зоопарке. Она сама неуклюжая и робкая, а он ещё хуже. Хуже неё, девчонки! На такого положиться нельзя. Ещё перед бабушкой своей слезу пустит, струсит… Она пытливо заглядывала ему в лицо, но ничего не могла понять: хоть бы заругался на неё, что ли, хоть бы упрекнул, что подбила вылезти на рельсы... Ни рыба, ни мясо.
Димочкину бабушку опасались не зря. Обнаружив непривычно разбойничий вид внука, она раскудахталась встревоженной курицей, раскраснелась, распыхтелась самоваром… Будто невесть что случилось, с неприязнью глядя на её трясущиеся мятые щёки, думала Ниночка, когда она, наконец, замолчит? Был устроен допрос, «преступники», опустив повинные головы, предпочитали помалкивать, но Димочкина бабушка, и сама сообразив масштаб «преступления», завизжала: «Под трамвай мог попасть!!!» Пересуды, одёргивания, запоздалая тщательная слежка («чтоб на глазах был!») и причитания о возможных трагедиях продолжались до самого дома.
В октябре у Ниночки был день рождения, и впервые Димочка не был позван в гости: Ниночка наотрез отказалась.
- Как! – изумилась мама. – Почему? ты не хочешь пригласить Димочку?!
- Нет, – опустив голову, упрямо твердила Нина.
- Ты неблагодарная, – нахмурилась мама. – Димочка тебе желуди собирал, а ты!..
Нина лила слёзы, но не уступала: нет! Она не чувствовала к Димочке никакой благодарности за жёлуди. Разве это подвиг? Она видела, видела – его позорный испуг, жалкое лицо, как он неловко и неуверенно оглядывался, цепляясь пальцами за прутья… да он мямля, трус, а не герой… Да ещё потом его бабушка… принесёт с собой в дурацком мешочке Димочкины тапочки, как в прошлый раз, будет суетиться с этими тапочками, чуть не на ноги ему надевать, заставит мыть руки, а после ещё и протирать медицинским спиртом из принесённой склянки… просто позор! Она, Нина, сгорит со стыда перед Мариной, Светой и Вадиком, уже приглашёнными… Нет, нет, нет.
Ещё через месяц был день рождения Димочки, и Нину тоже не пригласили, впервые… На семейном совете, куда Димочка не был допущен, было произнесено «неприлично», «вульгарные наклонности» и «школа сказывается». Димочка плакал отчаянно:
- Почему, почему?!
Но Димочкина мама холодно говорила:
- Это неприлично, Дима. Нина не позвала тебя, и не считаться с этим означает навязываться… это нельзя, Дима! Я запрещаю, ты сам просто ещё не понимаешь…
Вскоре Димочкина семья переехала на другой конец города, и Димочка ходил в другую «языковую» школу. Больше Ниночка с Димочкой не виделись.
Нина открыла мужу дверь, и он заботливо внёс набитый мешок. Нина вытянула шею:
- Что это?
- Жёлуди, – отдуваясь, объявил муж. – Ты ж говорила – кофе можно варить. Вот, собрал, пока народ не расчухал.
Она отогнула край, запустила руку в блестящую кучку, поиграла продолговатыми шариками.
- Добытчик… – сказала она медленно. – Саша, я не понимаю… Ты хочешь это пить? Тебе что, кофею мало? Вон банка «Чибо» стоит…
- Так и пусть стоит. А чего добру пропадать? Под ногами валяется, задаром.
- Да ты меня пожалел бы. Я и так жизнь кладу на все эти твои грибы, рыбу, огурцы-помидоры, клюкву… Ты, конечно, удалец – в одиночку, по глухим болотам, под зиму, с ночёвкой… Но и я тружусь, как каторжная, над твоей добычей. Не замечаешь? Раньше ты таким не был. Знала бы я с самого начала, что меня ждёт… Тебе мало припасов? Семилетней вон давности банки ещё стоят, не съесть.
Муж упрямо склонил сильную шею, сверкнул глазами из-под крутого лба.
- А тебе ничего этого не надо? – пробурчал он раздражённо. – Хочешь, чтоб тебя всю жизнь, что ли, на руках носили, невестой? Ленивая ты хозяйка, вот что я тебе скажу. Целый бидон черноплодки сгубила, пять литров забродило! Я собирал, вёз, старался, а тебе, видишь, влом было проварить с яблоками!
- Третий год ты мне эту черноплодку поминаешь, – с досадой отвернулась Нина. – Ты подумай, сколько возни с желудями – мочить, сушить, молоть… Голодаем мы, что ли? Может, и лебеду с крапивой собирать?
- Потому и не голодаем, и никогда не будем, что я – хозяин, у меня никакое добро не пропадёт, – возразил муж. – Ты со мной как у Христа за пазухой, а не ценишь. Неблагодарная ты.
Сидя на корточках у мешка, Нина вскинула на мужа глаза:
- Неблагодарная? – она хотела что-то сказать, но вдруг осеклась и повторила задумчиво: – Неблагодарная…
Она решительно встала и спокойно солгала:
- Саша, я тут прочитала: городские желуди использовать нельзя. Они в себя всякую дрянь впитывают. Выхлопные газы, тяжёлые металлы. Даже вымачивание не даёт гарантии. А эти в самом центре выросли, машины вокруг.
- Ну-у-у? точно? – расстроился муж. – Чего ж теперь? Может, можно ещё как приспособить? Узнай там у своих тёток на работе.
- Узнаю, – коротко согласилась Нина и затолкала мешок с желудями в междверный тамбур.
Поздним вечером, когда муж уже спал, она, стараясь не шуметь, оделась, оттащила тяжёлый мешок в парк и рассыпала желуди у ограды. Один взяла в руку, повертела, положила в карман и вернулась домой.