Долгая память степных камышей

               



               



               
               

                1.

  Алеша шел с отцом степной дорогой вдоль спеющих хлебов. Они держали путь навстречу солнцу, еще не видимому, но ощутимому по бледному, нервному дрожанию звезд, по узкой мутно-рыжей полоске вдоль чернильного горизонта, неумолимо разгорающейся, делающей небо всё тоньше и прозрачней.
  Рудые отблески зари ложились на пшеничный простор, пре-вращая его в колышущийся медный океан, с приближением светила неумолимо светлеющим, наливающимся карамельной рыжестью.
  Где-то там, за спиной, остался родной хутор, скромно при-ютившийся на крутом миусском склоне. Они покинули его, когда звёзды ещё сияли чисто и крупно, с зеленоватым отливом, и петухи только проснулись, изредка, кое-где, пронзая предутрен-нюю синь, кликали солнце, а  сонная река за огородами молочно-сизо вздохнула.
  Отец решил пораньше показать сыну в степи кое-что; на это «кое-что», по его мнению, нужно смотреть именно на восходе солнца.
- Тогда, колеблемый заревым  солнечным ветром, он с то-бою разговаривает, - пояснял отец причину столь раннего путе-шествия в степь, не говоря, правда, о ком идет речь. Воображе-ние Алёши рисовало сказочные говорящие головы богатырей, врытых в землю и мающихся  своей неподвижностью, дубов-колдунов, стонущих под ветром, жалующихся на свой преклон-ный возраст...
  Дорога спускалась в овраг: повеяло болотной сыростью; Алёша, поёживаясь, поднял воротник своего серенького поно-шенного пиджачка.
- Замерз, сын, - заметил отец и взял его за руку. – Ничего, скоро солнце взойдёт – потеплеет, конец июня как- никак.
  Алеша почувствовал приятное тепло отцовской ладони, та-кой сильной и заботливой.
По заболоченному дну извилистого оврага весело шелестел родник, заполняя суетливым шумом степную утреннюю тишину.
Они заскользили вдоль его правого бережка, утопая по щи-колотку в грязевой жиже. Один поворот, второй…
- Пап, это что, большущая змея так ползла, мы что, к её норе идём? – спрашивал Алёша, удивляясь изворотливости оврага, жалея ограниченный крутыми склонами родник.
- Да нет, сын, это природа так постаралась: она такая фанта-зёрша. Скоро овраг ровнее станет, да и родник успокоится.
И точно: за очередным поворотом  овраг расступился, сде-лался прямым; родник пополнел, потемнел, посерьёзнел, теряя былую непредсказуемость.
- Пап, а куда этот родник течёт? – поинтересовался  сын.
- В Миус, Алёш.
- Что, в нашу речку? А речка наша куда?
- Всякая река в море стремится. И Миус в Азовское море те-чёт. Так-то…
- А какое оно – море? – всё не унимался Алёша.
- Море – оно бо-о-льшущее, синее-пресинее, глубокое-преглубокое. По нёму громадные корабли ходят, парусники всякие.
- Пап, а мы пойдем до моря.
- Пока нет. К морю идти долго надо. Мы к нему обязательно поедем, но только осенью, вот уберём пшеничку, разберёмся с огородами, а потом и на море можно махнуть, благо напрямик часа три езды.
  Алёше так захотелось на море, увидеть его именно таким, каким описал отец, что он, закрыв глаза, в умилении прижался к отцовскому боку…
Вскоре овраг закончился, уступив место заболоченной доли-не, спускающейся к темнеющей вдали ленте Миуса. Родник привёл их к высокой шумящей стене камыша, за которой он с беззаботным журчанием скрылся.
- Пришли, - почему-то взволнованно произнёс отец. – Вот - наша легенда…
И  Алёше вдруг показалось, что камыш надрывно загудел, и в этой надрывности слышалась невыразимая тоска о чем-то окончательно ушедшем...
-  Пап, он что-то хочет нам сказать,- прошептал Алёша, слов-но боясь, что камыш их услышит.
А камыш ещё больше гудеть принялся, тревожно как-то ста-ло Алёше, боязно отчего-то.
- Ты чего, сынок? - заметил отец его порыв. – Он же не жи-вой, хотя, … хотя он может понимать и предчувствовать. Этот камыш не простой, он нам, вернее нашему семейству, жизнь спас. Вот послушай, сын, историю.
  Давным-давно, когда здесь в наших краях людей было ма-лым-мало, и степью владели лишь звери да птицы, на огромном валуне, взгромоздившемся у дороги, по которой  купцы возили из Таганрога в Малороссию грузы всякие, появился монах, денно и нощно бьющий поклоны. Сорок дней, как гласит предание, он Богу молился, а потом так же неожиданно исчез, как и появился. В тот год Наполеон напал на Россию…. Со временем камень у дороги стал оседать, к нему каким-то образом пробил дорогу ручей. Место вокруг валуна стало заболачиваться, зарастать камышом. А потом и дорога в этом месте степи была позаброше-на. Ты не уморился меня слушать?
- Нет пап, только что-то поесть захотелось.
- Сейчас, перекусим маленько. - И отец достал из широкого бокового кармана своей серой холщевой рубахи бумажный замасленный свёрток. Вкус мягкого сала с дымком и ржаного крупяного хлеба с освежающей горчинкой краснобокой редиски показался  Алёше таким родным и домашним в этой далёкой для него степной стороне. Они сидели на камне, подстелив под себя пучки слегка сырого от ночной влаги степного разнотравья, молча, сосредоточённо жевали: отец думал о чём-то своём, Алёша всё прислушивался к шуму в зарослях камыша. То ему  чудилось в этом тоскливом стоне жалобы на судьбу, то вдруг резкий порыв звенящей беззаботной радости хлестал ему в лицо, холодя щёки.
Наконец они насытились; отец бережно сгреб с бумаги ос-татки хлеба в свою широкую, лиловую в утреннем свете ладонь, и отправил крошки в рот.
 - Послушай, сынок, - продолжал он своё повествование,- этот камыш в жизни нашей семьи сыграл большое значение. Сейчас ты поймешь, о чём я …
Это произошло лет двадцать тому назад, когда над страной пылала гражданская война. В наших краях, до установления Советской власти, всякого люду перебывало; не очень спокойно было в то время в степи. Один раз напали на наш хутор бандиты. Дело летом было, стали всех из хат выгонять, хозяйства разорять. Взметнулся над  нашим  Ковыльным дым пожарищ, кинулись хуторяне в окрестную степь, многие погибли тогда. Моя мать, твоя бабушка Аня, вместе со мной,- а мне тогда, как тебе, лет семь было,- бросилась бежать по пыльной дороге прочь из пылающего хутора.  И тут вдруг стали нас нагонять конные, с криками, выстрелами. Страх я тогда испытал неописуемый, но, что интересно, не плакал я.  На наше счастье, у дороги, по кото-рой мы бежали, росли густые заросли камыша. Мать без разду-мий  бросилась под их защитную сень. Она пробивалась сквозь камыш подальше от дороги, я видел,  как острые листья до крови  полосовали её красивое лицо…. Тяжело, тяжело, Алёш, об этом вспоминать.
Отец привстал с камня, вытянулся во весь свой огромный рост, потянулся руками к небу, уже тёмно-синему  и такому глубокому-глубокому.
-  Вот взлететь бы, сын, над нашей степью, глянуть бы на всю  эту ширь! – восторженно вскрикнул он. – Красавица, наверное, степь с высоты.
  Залепетал камыш, словно разделяя проникновенные возгла-сы отца.
 - Понимаешь ты меня, друг, понимаешь.
- Пап, а что было дальше?
- Спаслись мы в этих зарослях. Не стали бандиты спешивать-ся, то ли змей боялись, то ли ещё чего; постреляли немного, покричали и ускакали. А мы с мамой до самой ночи просидели в зарослях.
- А что, много змей вы там видели?
- Видели парочку, - отец  почему-то широко улыбнулся. – А ты что, змей боишься? Ничего не бойся сын, змея первая не нападет, она предупредит, а вот человек … Ну что ж, пора собираться домой. А то мамка будет переживать, скажет: замучил парня своими ранними походами. Ничего, сейчас придешь – отоспишься.
- А ты, пап?
- А я в бригаду смотаюсь.
- Так выходной же день.
- Когда хлебушек в поле созревает, нужно его чаще наве-щать, а то обидится – возьмёт и осыплется.
  Они шли домой по залитой солнцем степи. День обещал быть ясным и жарким.
- Па, а купаться на речку пойдём?
- Вечером, может быть, если дождя не будет, а то напарит за день, а к вечеру обязательно дождь даст.
  Алёша от прошедшего путешествия чувствовал приятную ус-талость, ему хотелось к маме, хотелось ощутить тепло её ладоней на щеках, мягкость ласковых слов, делающих его таким нужным и важным в их с отцом родительской жизни. Он будет взахлёб рассказывать ей обо всём увиденном и пережитом. А отец  будет деловито усмехаться, поправлять его, а потом пообещает сходить вечером искупаться на Миус, а ещё лучше - съездить в скором будущем на море. И такая радость охватит его, накроет теплом, отразится ночью радужными снами. И  воздушной и такой необъятной  покажется любовь к таким молодым и красивым родителям, что он  и не почувствовал тёплых слёз умиления на своих свежих от прогулки щеках.

                2.
    
  Алёша соскочил с остывшей за долгую зимнюю ночь печки в густой сиреневый полумрак хаты, поёжился, сунул ноги в огром-ные отцовские валенки, неловко засеменил в сени, в надежде, что мать не услышит. Он хотел пораньше сбегать в степь за хворостом. Но не успел добежать до двери, как услышал мягкое материнское протяжное:
- Ты чего это, Алёш, с утра пораньше? Поспал бы ещё.
- Я, мам за хворостом.
- А я уже сходила. Там, посмотри, в сенцах лежит. Сейчас встану, растоплю печь. 
  Делать нечего: обратно – прыг из валенок, под ещё теплое одеяло. Задремал. И снится Алёше сон: снится то ясное время, когда отец был дома, когда на хуторе не было тех чужих, злобных людей, лепечущих непонятно что, принёсших с собой горе для всех хуторян. Для чего они здесь? Чего им не хватало там, в далёкой стороне, где они раньше жили? Вот они идут с отцом по степи, о чём-то оживлённо разговаривают. Им хорошо и весело. И вдруг в тревожном мареве горизонта показались причудливые тучи. Они делались всё больше и больше, неотвратимо надвига-ясь на них. Отец схватил его за руку и потянул  прочь от страшных туч. Тучи накрыли хутор; невыразимый страх сковал Алёшу. Ему захотелось в родную хату, к маме. Он, что есть силы, закричал: «Ма!»
- Ты чего, сынок? – ворвалось откуда-то мягкое, ласковое ма-теринское. Алёша, с колотящимся сердечком, ещё во власти тягостного сна, бросился в нежно-теплые объятья, только в них ища спасенья и защиты.
- Ма, мне папка снился, - сквозь слёзы шептал он, уткнувшись лицом в её мягкий  передник. – А эти, тучи, они такие страшные... Ма, а пап скоро вернётся?
- Скоро, сынок, скоро, - отвечает мать. Алёша смутно чувст-вует в её словах такую безысходность и щемящую тоску, и ему так жалко стало и маму, и себя, и далёкого от них папку, что он разразился рыданием.
А потом ему стало легче, и он уснул, прижав к щеке теплую материнскую ладонь.
Проснулся он под обед; по хате томно разливался жар от пе-чи.
- Ма! – крикнул Алёша. Тишина. Значит, к бабе Насте через три хаты пошла за молоком: у той одна на весь хутор осталась коза. Мама всегда в это время ходила за молоком, им и спаса-лись в предзимье. Картошка этим летом плохо уродила, да из-за вторжения немчуры её не всю получилось убрать. Дождливая осень окончательно добила урожай; погнила и морковка и свёкла. А капусту побил неожиданно грянувший октябрьский ночной мороз. Сорвали головки, но они вскоре почернели, а потом покрылись слизью.
 Алёша быстро оделся; вышел в морозную серость декабрь-ского дня. Он спешил: ему нужно было успеть до прихода  мамы. Промёрзшая дорога гулко отзывалась на его шаги. Он бежал в степь, в сторону Змеевидной балки. Бежал и думал о том, что отец его где-то сейчас, в чужой стороне, бьёт из гигантской пушки злого немца. Стреляет и думает о нём, о маме, о хуторских знакомых. А немец в ужасе разбегается от этих взрывов, бежит куда-то далеко, за дальний бугор. Отец мрачно сосредоточен, командным голосом кричит: «Огонь!» Пушка сотрясается, всё кругом заволакивает дымом…
   Бежит знакомой балочкой; где-то там, под снежной одеялом, должен быть родник, сейчас он пока спит, но весной обязательно проснётся, улыбнётся небу и весело залопочет…
   И вот он – камыш! Угрюмой, серо-рыжей стеной стоял он по-среди белеющих снегов. Сухо шелестящие на ветру метелки тоскливо раскачивались на фоне дальних сизых туч, казались невообразимо большими.
Все мысли, все устремления Алёши сейчас связаны с этим камышом, таким родным, таким всё понимающим…
- Камыш, камыш, скажи, жив ли папка, и когда он домой вернётся? – тихо спрашивает он, в надежде, что хоть по каким - либо потаённым знакам камыша он узнает о судьбе своего отца. Камыш глухо зашумел, и сквозь этот шум он услышал едва уловимое: «Жив, жив!». Больше ничего и не нужно было Алёше. Он широко улыбнулся, звонко крикнул: 
- Он вернётся! Он вернётся! – восторженно летел над засне-женной степью детский голос. Летел, пружинил мячиком над чёрно-белой раздольностью, детский голосок. И только эта безотчётная радость питала детскую душу надеждой, что после всех невзгод и несчастий придёт, наконец, мир и спокойствие в этот степной край, и возвратится домой отец, подкинет его к яркому синему небу, удивится, что он стал таким тяжелым, а потом, за праздничным столом, пообещает съездить к морю…
               
                3.
  Степной полдень дышит зноем. По серой ленте дороги, вдоль колышущегося золота цветущего подсолнечного поля, поднимая густые клубы коричнево-сизой пыли, неслось синее «Вольво». За рулём автомобиля сидела белокурая девушка, рядом, в светлой форме капитана первого ранга - пожилой мужчина. Он взволнованно, даже как-то растерянно, смотрел по сторонам; казалось, он чего-то ждал.
- Ты, дед, точно помнишь, что здесь? – нетерпеливо спраши-вала  девушка. – Сколько лет прошло!  Мы четвертый час по степи …. А ну как бензин закончится, что тогда?
- Скоро, внуча, скоро, - неопределённо отвечал капитан.  Он тоже устал, но что-то не давало ему успокоиться в своих пока  бесполезных поисках, что-то двигало им, заставляло снова и снова напряженно вглядываться в  колеблющуюся в знойном мареве степную даль.
  Машина выехала на бугор и остановилась.  Степь уходила вниз, образуя  пологую котловину, и посреди неё густой синей каплей обозначился пруд.  К нему прилепился  рыжий прямо-угольник сторожевого вагончика.
- Я сейчас, - сухо произнёс капитан. – Только узнаю  ….  А ты, Ань, посиди здесь пока …
  Он медленно, словно обдумывая каждое движение, вышел из машины, стал спускаться к пруду.  Маша видела, как к нему из вагончика  вышли двое. Потом они о чём-то стали разговаривать, пошли вдоль берега. Один из них что-то показывал деду руками ….
  Она откинулась на спинку сиденья и, утомленная  долгой степной поездкой, задремала.
  Проснулась от глухого стука закрываемой двери. Предзакат-ное солнце слепило  в глаза, она, недовольно поморщившись, прикрыла левой ладонью, спросила:
- Ну как, дедуль, выяснил?
- Да, - на выдохе ответил тот. – Все выяснил, обстоятельно и бесповоротно.
- Ну и теперь что?
- Теперь едем домой …               
- Ну, так ты узнал, где камыш-то твой был? – не унималась внучка. – Здесь? На месте этого пруда?
- А ты сама догадайся?! – вопросом  ответил капитан.
И по его широкой улыбке, по взволнованному  блеску свет-лых глаз она всё поняла.
- Поздравляю, товарищ капитан с обретением, - и мягко по-целовала в его серебристую  небритость щеки. А потом вдруг, протянув руки в сторону  теперь уже свинцовой  капли пруда, восторженно произнесла, чуть ли не запела:
- Камышик – камышик, помоги моему дедуле, моей семье и мне стать счастливой …. Нам это так небходимо!
Почему-то прыснула от смущения и резко повернула замок зажигания ….