Юрий ОВТИН
Покоритель вершин
Рассказ
Эх, горы-горы… Что знаем о вас мы, обитатели ковыльных скифских степей? Мы в лучшем случае теоретизируем: гора — это большая груда камней, или один большой камень?
В советское время изображение гор было излюбленным занятием табач-ных фабрик. Снежная седловина Казбека, отпечатанная в две краски, красова-лась на папиросной коробке, созданной еще в 30-е годы иллюстратором «Хад-жи-Мурата» художником Лансере — как говорят, по единому подряду с чаераз-весочным гербом Грузинской ССР. Вид другой горной системы, принадлежав-ший кисти тороватого оформителя, имени которого история искусств не сохра-нила, украшал упаковку сигарет «Памир» — за картинку с силуэтом тощего ту-риста и копеечную стоимость прозванных курильщиками «Нищий в горах».
В Одессе, униженной своим равнинным положением, о горах можно бы-ло только поговорить. И гипертрофированное самомнение одесситов создало такие топографические изыски как «Жевахова гора» и «Шкодова гора», приме-нительно к двум незначительным геологическим образованиям, едва приподы-мающимся над пересыпьской низменностью. Некоторые из жителей новых рай-онов по Люстдорфской дороге стали называть горой даже Чумку — в особенно-сти после того, как стараниями зелентреста склоны ее были декорированы кус-ками ракушнякового камня, отчего она, правда, стала напоминать не столько дикое нагорье, как утыканный цукатами бисквит.
А между тем, в Одессе всегда были люди, которые знали о горах не по-наслышке, задолго до того, как Высоцкий сочинил песни для говорухинской «Вертикали».
Слово «альпинист» звучало в Одессе примерно так же, как в пустыне Са-хара — «моряк», и не было здесь своего пахнущего швейцарским сыром Монб-лана, но горный клуб тем не менее существовал, еще с императорских времен, то прерывая, то возобновляя свою историю. Посетители аркадийских пляжей нередко, с ужасом и восторгом, могли наблюдать группку сумасшедших, взби-равшихся без всякой видимой цели по вертикальному отвесу, подвязав к по-дошвам старые галоши производства фабрики «Красный треугольник». На иг-рушечных приморских скалах воспитывались поколения одесских альпинистов, штурмовавших после высоты отечественных «семитысячников».
Одним из этих молодых людей был в свое время и Валентин Симоненко — именно здесь, среди скалолазов, получивший свое другое, производное от фамилии имя — Симон, приклеившееся прочно и безусловно, употреблявшееся отныне всюду, всеми, в любых кругах и, как говорят, даже в семье.
Но не об альпинизме, в общем, пойдет речь в нашем рассказе, хотя и о вершинах. В том смысле, что «вершина» — понятие не только геодезическое, но и оценочное.
Валентина Константиновича мне пришлось знать когда он уже преодо-лел первую высоту — выстроив за несколько лет директорствования на заводе железобетонных конструкций прочный фундамент своей деловой репутации, он смело начал подъем по вздымавшейся стеклом и сталью властной вертикали со ступени завотделом строительства горкома партии.
Подвижный, резкий и одновременно уверенный в движениях, с глазами блестящими и жгучими как ягоды шиповника на смуглом, словно выхваченном из шумной цыганской толпы лице, Симон обладал таким же характером — за-пальчивым, иной раз вулканически взрывным, но неутомимо деятельным.
В привычное представление о госчиновнике, вросшем по брюхо в дубо-вый канцелярский стол, его фигура не вписывалась. Он мотался по строитель-ным площадкам, сжимая в кулаке, как поводья, бразды управления и откинув на сторону теснивший шею галстук. В горкоме появлялся обычно лишь в обеден-ный перерыв, да и то, главным образом для того, чтоб сыграть партию-другую в пинг-понг.
Вскоре, согласно принятой тогда рокировочной тактике, его двинули «хозяином» в Приморский район, затем вернули в горком, уже вторым секрета-рем.
… В ту пору я получил назначение на машиностроительный завод. Новая должность была в номенклатуре горкома и мне предстояло пройти собеседова-ние у секретаря по промышленности.
Симоненко интересовало, с какой программой я собираюсь приступать к обязанностям.
Я пустился в пространные рассуждения, облекая их в слова «рост произ-водительности труда», «совершенствование технологического цикла», «повы-шение фондоотдачи» и прочие, отвечавшие экономической ситуации, речевые обороты из лексикона биндюжника, понукающего загнанную лошадь, но по вы-ражению лица второго секретаря вскоре понял, что моя, груженая во вкусе «большой говорильни» тележка его не впечатляет.
— Конкретную мысль всегда можно выразить кратко.
И он рубанул воздух рукой:
— Дело надо делать! Понятно?
Понятно, — отозвался я, — как не понять. Дело, оно, конечно, превыше всего…
— Тогда давай, вперед…
— «Делать дело» — это было его девизом и резолюцией на все случаи жизни.
Иностранное слово «мэр» тогда только начинало входить в наш обиход и имело еще определенно шутливую и даже по-свойски душевную окраску. Но когда Симоненко, преодолев очередную дистанцию, занял это призовое место, многие восприняли его выдвижение с плохо скрываемым раздражением.
— Да, — рассуждали они вслух, — молодой, энергичный, знающий — бесспорно. Однако обязанности мэра — не только управление городским хозяй-ством, но и представительство на международном уровне — одних только горо-дов-побратимов у Одессы без малого три десятка — а как раз для этой роли у него нет должного лоска, холености, если хотите…
— Симон грубоват, недостаточно воспитан, у него дурные манеры — спичкой в зубах ковыряет…
— Престиж города не позволяет…
— повторяли на разные лады они, всплескивая руками, и, в общем, не слишком грешили против истины, но больше все же — ревнуя к тем бесспор-ным достоинствам, которыми не обладали сами…
Да и времена наступали другие — на смену неподвижным статуям в дву-бортных молотовских костюмах выдвигались люди подтянутые, с индивиду-альными особенностями, нередко бывшие спортивные лидеры, хотя зачастую и хотели в них видеть только манекен для демонстрации нового стиля.
Симон словно не замечал всего этого, лишь отмахивался, хозяйствовал и представительствовал, и чести города не уронил — на то она и Одесса, что ожи-дают от нее не протокола, а своеобычности. Его высокая фигура в светлом пла-ще мелькала на раутах и новостройках, и у города было ощущение, что руково-дит им свой парень, может несколько и взбалмошный, но кровно в нем заинте-ресованный.
Было ли это на самом деле так, или мы уже имели дело с проявлениями доморощенного популизма — теперь не различить. Судьба ли, обстоятельства подталкивали человека вверх, или упрямый восходитель, увидав однажды с ле-дяной вершины рельефную структуру мира, понял как прокладываются мар-шруты в жизни вообще?
Так или иначе, Симон делал дело. Правда, когда делал его, иногда, не разбирая, валил штабелями и чужих и своих. Не со зла, не нарочно, а так — под руку подвернулся.
… Как-то мне случилось оформлять некую важную бумагу, ход которой мог дать только предгорисполкома.
Зная, что Симоненко имеет привычку работать с документами до начала служебного дня, я выбрался в горисполком в тот ранний час, когда дворники еще обметают ступени у думской колоннады, а голуби безмятежно плещутся в чугунных чашах пушкинского фонтана.
У входа дежурил скучающий милиционер, в гулком здании, как будто, никого не было, но дверь в кабинете на втором этаже была открыта.
Симоненко сидел за столом и, сбросив пиджак, усердно разделывал ре-золюциями утреннюю норму «входящих» и «исходящих», думая, быть может со злостью, что если сложить в кучу всю канцелярскую писанину, не уступила бы эта бумажная пирамида Эвересту…
Увидев меня, он жестом пригласил войти.
Я положил перед ним письмо, и в двух словах объяснил причины своей поспешности.
Симоненко быстро пробежал текст и отодвинул.
— Отдай в общий отдел.
Я принялся убеждать его в неотлагательности решения и еще раз подо-двинул бумагу.
— В рабочем порядке, — сказал он, не взглянув больше на письмо, но все еще спокойно.
Не уловив момента, когда незримый перелом произошел и лава тяжело забурлила по внутренним тоннелям, заполняя кратер, я стал настаивать, в том смысле, что не понимаю, почему нельзя подписать сразу, сейчас, не мусоля до-кумент еще и в общем отделе… Но тут Симоненко вскочил и, размахивая рука-ми, загрохотал, так что в дальних коридорах, как в ущельях, отдалось эхо:
— А тут не нужно ничего и понимать! — …мать …мать …мать …
(Когда его руки рубили воздух, казалось, будто он орудует ледорубом, невольно вызывая в памяти ужасные обстоятельства кончины Льва Давидовича Троцкого, убитого при помощи этой альпийской мотыги в Мексике агентом НКВД Меркадером…)
— Каждый прет со своим! У меня в городе триста директоров! Один толще другого! И чем толще, тем нахальнее!..
Я, действительно, не страдал дистрофией, но аргументация председателя, прямо скажем, была сомнительна, а логические построения некорректны. Да и «пёр» я не со своим, личным.
Кровь прильнула к лицу, и чтоб не сорваться на какую-нибудь ответную выходку, я сделал над собой усилие и, пока продолжался тектонический катак-лизм, вперился в красный телефонный аппарат, стоявший на столе в числе дру-гих, — будто это был камень, который вот-вот должен задымить и воспламе-ниться под моим оскорбленным взором.
Привлеченные криком, в дверях появились невесть откуда взявшиеся все трое заместителей, за ними, как над театральной ширмой, подпрыгивали ку-кольные головки секретарш.
То ли Симоненко выплеснул все, что имел извергнуть и устыдился своей несдержанности, а может, перехватил и по-своему истолковал мою набыченную позу и вцепившийся в телефонный булыжник взгляд, но он вдруг умолк, потом подошел, хлопнул мягко по плечу и уже совершенно другим тоном закончил:
— Не обижайся. И делай, как я говорю…
Отряхивая хлопья вулканического пепла, я вышел из кабинета.
Приемная, напоминавшая лодку деда Мазая, полную прижавшими уши зайцами, встретила меня сочувственно и благодарно — весь утренний «регла-мент» я принял на себя и им уже почти ничего не угрожало. Знакомый началь-ник управления, взяв меня за рукав, проводил до лестницы.
— Ты же знаешь Симона, — говорил он, легонько подталкивая к выходу, — вчера Валентин Константинович с таким треском выставил Олега Сергееви-ча, что в приемной лопнуло оконное стекло…
Речь шла о директоре одного из самых значительных городских пред-приятий, про которого все знали, что он еще и закадычный приятель Симона.
Эта параллель успокаивала, хотя подобным образом выраженной «при-ближенностью» к мэру в Одессе могли похвастать многие…
Время проходит, и сейчас я даже не могу припомнить содержания той злополучной бумажки, которая послужила предлогом глупого столкновения. Должно быть, «вопрос» как-то сам собой решился, да и был ли он на самом деле значительным или только представлялся таким в воспаленном административ-ном воображении?
«Срочно», «В общем порядке», «Согласен. Полыхаев» — не этими же резиновыми резюме определяются пути общественного развития.
А вот характер, манера взаимоотношений — об этом, как будто, можно судить. Да и то — с равнины будничного бытия не дано видеть причин многих вещей, представляющихся нам странными, тогда как зная небесную механику этих проявлений, мы не только нашли бы им оправдание, но и резон их сделался бы для нас очевиден.
Держа в поле зрения спортивный аспект биографии нашего героя, мы не могли не сделать попытки разобраться в профессиональной психологии восхо-дителей.
Когда узнаёшь об альпинизме подробнее, невольно обращаешь внимание на жесткие, не согласуемые с наивным романтизмом законы целесообразности, принятые в этом рисковом спорте (модели восхождения наверх вообще) — тем, кто оступился, помогают во вторую очередь, но отдается все тому, кто имеет шанс дойти до вершины. Как в секретных армейских директивах — спасать только тех, кто сможет стать в строй.
Так покоряли, если вспомнить, и Северный полюс. Иначе — никогда и никуда не дойти. Смысл действия — в достижении цели, и этическая норма здесь — общая победа. Но имя у победы всегда одно — того, кто поднялся на пик.
Впрочем, чтоб избавить от излишней категоричности наше суждение, заметим, что высочайшая вершина мира была названа именем никогда и не по-мышлявшего об альпинизме сэра Джорджа Эвереста, британского чиновника, удостоенного этой чести за двухтомный отчет Геодезической службы Индии, которую он возглавлял с 1830 по 1843 год…
Дальнейшее восхождение Валентина Константиновича было стреми-тельным, и если б применять уложение о чинах и рангах, принятое в царскую пору, он давно бы уже занимал место в той сановной графе, согласно которой к нему следовало обращаться «Ваше превосходительство»…
Возглавив Администрацию Президента в Одесской области, он быстро пошел в гору и перебрался в столицу, в Киев, на хлопотную, но по-видимому не представлявшуюся восходительным плацдармом должность вице-премьера, по-том занял менее заметное, однако во многих отношениях ключевое место пред-седателя парламентской счетной палаты.
Со времен Дюка де Ришилье, сделавшегося после одесского градона-чальствования премьером французского короля Людовика XVIII, Одесса не имела случая похвалиться столь высотной карьерой своего представителя.
Мы не знаем доподлинно, при помощи каких приспособлений — крючь-ев, веревок, стальных когтей, именуемых «кошками», лестниц (есть и в альпи-низме такой восхитительный восходительный инструмент) совершалось это уже заоблачное действо.
Но разрежен воздух политического высокогорья…
Время от времени Симон появляется в Одессе, как в базовом лагере, чтоб преподнести кому-то сделавшийся его фирменным сувениром ледоруб, или по-обещать что-либо в канун очередных выборов. Он поплотнел, приобрел манеры, спичкой в зубах не ковыряет, но иногда еще произносит свое «Дело надо де-лать», правда, мы уже не знаем, что он под этим подразумевает.
Рассказывают, одному одесскому депутату, решившему заговорить с ним о проблемах города, Валентин Константинович ответил: «— Ты посмотри луч-ше, какую я приобрел в кабинет стенку!» — имея в виду офисно-мебельное со-оружение. «— Ну вот, теперь тебе только на нее и взбираться, альпинист…»
Но приговора не получилось. Как раз в это время Симон, как выражают-ся скалолазы — «зашнуровывал ботинки», то есть готовился (в данном случае без всяких метафор) к восхождению — взял на себя руководство первой экспе-дицией украинских восходителей на Эверест, осуществив тем самым, быть мо-жет, свое предназначение.
Quo vadis? Камо грядеши? Какую восторженную цель сулит твое голово-кружительное путешествие, человек? В какие поднебесья влечет тебя? И неуже-ли лишь затем, чтоб оказавшись на самом верху, убедиться, что оттуда уже нет иного пути как вниз?
Или смысл вовсе не в покорении высоты, а — как сказал бы иной извле-катель квинтэссенций — в необходимости реализовать свою способность к движению вверх?..
«Почти у самой вершины западного пика лежит иссохшее мерзлое тело леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может». — Эрнест Хемингуэй, «Снега Килиманджаро».