(Быль)
Урожай кукурузы был просто невиданным. Стебли вымахали в полтора человеческих роста, а початки только-только прошли стадию молочной спелости, их можно грызть просто так, сырыми; зёрна ещё сладковатые, ещё не такие каменные, какими они бывают в пору сбора урожая. Кукурузное поле, которым брели трое потерявшихся солдат, было таким огромным, бесконечным, какими только и бывают колхозные поля под Первомайском.
Два дня тому назад лейтенант, сказав, что пойдёт в разведку сам, назначил старшим группы сержанта Ивана Приходько… ушел и пропал. И вот теперь эта тройка уставших бойцов с автоматами ППШ, тяжелыми от пота скатками шинелей через плечо, с синяками на боках от саперных лопаток и подсумков с патронами, не встречая ни своих, ни немцев, преодолевает кукурузное поле, шелестящее так, что рокот пролетающих немецких самолётов врывается в уши только тогда, когда летящая смерть оказывается над самой головой. Но и немецким лётчикам не было никакого дела до этой троицы, а скорее всего, они их не замечали в этих кукурузных джунглях.
Ивана Приходько следовало бы величать по имени-отчеству - Иваном Семеновичем, так как шел ему четвертый десяток, после окончания Криворожского пединститута он четыре года проучительствовал, и такое обращение не так давно было для него самым привычным. Сталин обманул его, пообещав три года работы в деревнях по ликбезу засчитать за службу в армии, но, несмотря на это обещание, призвав на срочную в тридцать девятом… да теперь чего уж – война!
Впрочем, такие мысли самому Ивану в голову не приходили, и всё, что происходило, он полагал – происходит в порядке вещей, как надо.
Задание группа выполнила и мост подорвала. Но, видимо, лейтенант был плохо обучен взрывному делу, не знал точно, сколько времени тлеет бикфордов шнур и не отвел группу подальше, хотя ничто не мешало ему это сделать. По этой причине Иван, который ещё только выбирался из воды, когда бикфордов шнур догорел и раздался взрыв, совершенно оглох на одно ухо; двое других, хоть и были при взрыве уже на берегу, сейчас разговаривали друг с другом криком, совершенно не замечая этого.
Сержант Приходько, будучи сам крестьянским сыном, хорошо знал, что изголодавшимся людям грызть сырые початки кукурузы нельзя. Из своего полуголодного детства он помнил, какими неприятностями это грозит.
Поэтому он запретил подчиненным грызть початки. Пообещав накормить их на привале.
Наконец вышли к опушке бора, небольшого, прозрачного, пахнущего канифолью и сырой фасолькой – запахами, приятными с детства каждому крестьянскому детёнышу…
Смешали сухие кукурузные стебли с хвойными сучками, разожгли костёр, и вскоре запах печеной кукурузы перебил все остальные ароматы.
Спохватились поздно.
Немецкий патруль, состоявший из какого-то старшего чина и двух солдат, стоял над ними и ржал, глядя на вымазанные кукурузной сажей рожи красноармейцев. Автоматы потерявших бдительность бойцов, ремни с подсумками и скатки шинелей лежали горкой поодаль, предусмотрительно отнесенные от костра в наветренную сторону; оружие стало бесполезным.
- Большевик, юден? – спросил старший чин.
Пленные его поняли, закачали головами, почувствовав в безразличном тоне немца угрозу, жуткую, как сама смерть.
Немец положил в свой карман часы сержанта, остальное вернул, позволив собрать вещмешки, но поторапливая короткими шипящими «Шнель, шнель».
Дорога оказалась рядом, за бором. Она вилась вдоль опушки, разделяя лесополосу и пшеничное поле; пшеница стояла, клонясь к земле тяжелыми колосьями с перезрелым зерном. Теперь ветерок щекотал ноздри запахом зерна и той пыли, которая поднимается на току во время молотьбы, запахом до слёз родным, но сейчас вызывающим горькие мысли…
Колонна пленных всё росла и вскоре растянулась на километры.
Пленников ждала та самая «уманская яма», в которой немцы приучали их к новому порядку, стреляя из пулеметов по толпе у бочки с водой, пока люди не выстраивались в очередь.
Закончился второй месяц войны.