1
Ждали Катю. Пока она не приедет, говорила старенькая баба Лиля, ничего не начнется. Она повторяла это, как заведенная, и остальные уже смотрели на нее с ненавистью, и нервничали, и мысленно кляли чертову Катьку, застрявшую в чертовой пробке у самого въезда в город.
Только Маша была спокойна. Сидела у стола, на котором лежало распухшее от июльского зноя тела ее мужа, и раз в десять минут меняла смоченную в спирте марлечку, что прикрывала его лицо.
– И чего меняет-то, – доносилось до нее как будто откуда-то издалека. – Все равно уже хоронить в закрытом гробу.
– Оставьте ее, тетя Оль, пускай меняет, все ей занятие, – другой голос, мужской, раздраженный. Старший брат Маши с Катей, Артем, хоть и занятой, все же вырвался с работы.
В этом – ценность дружной семьи, отвлеченно думает Маша, расправляя марлечку так, чтобы не было складок. Под слоем марли лицо Бахи – как под снегом. Пахнет вот только совсем не хрусткой стерильной зимой – жара усекает и без того ограниченное время, которое им осталось провести вместе. Как Маша ни старается, с каждой минутой этот вот, который распростерт на столе, обложенный пакетами с замороженными овощами, все меньше напоминает ей мужа.
– Как ты хочешь умереть? – спрашивает он – только настоящий, живой, год назад.
Маша неторопливо переворачивается на горячем песке и заслоняет глаза от солнца.
– Это ты к чему?
Баха прищуривается на лениво плещущиеся волны, по которому лучи солнца раскиданы, точно обрывки золотой фольги. О чем он только думает, с раздражением думает Маша? Этого она никогда не понимает, и потому его вопросы постоянно кажутся неожиданными. Такие вещи держат в тонусе, пока вы только учитесь быть вместе, и все вам в новинку. Но когда ваш романчик уже сходит на нет, бесит это неимоверно. Маша вечно думает о том, что Баху стоит послать, надоел, но все как-то не хватает духу. С ним удобно, он привычный, как старенький домашний спортивный костюм, да и не подворачивается пока варианта получше, если честно.
Баха заваливается рядом, и песчинки, которые он поднимает в воздух своим движением, оседают на машиной намазанном маслом плече. Она свирепо стряхивает их, но крошки липнут к пальцам, и это злит еще больше. Как медведь, честное слово! Огромный казахский медведь.
Когда Маша злится, ее особенно бесит в Бахе то, что поначалу привлекало. Начиная от нездешнего имени – Бахтияр, надо же! – до дурацкой способности всегда и во всем, даже порой того не желая, идти против течения. Поначалу такое особенное мнение буквально обо всем, конечно, интригует, – особенно если вы из тех, кого легко впечатлить, – но со временем...
– Ну скажи, – настаивает Баха, будто бы и не замечая ее злости, – скажи – и я отстану. Как ты хочешь умереть?
– Ну скажу, и что тогда? – спрашивает Маша. – Ты исполнишь мое желание? Прямо здесь и сейчас, да?
Баха серьезно кивает.
– Если попросишь – исполню, конечно.
Маша хмыкает. Представить тебе, что Баха – добрый тюфяк, который и мухи не обидит – вдруг откуда ни возьмись вытащит кривой кинжал и воткнет ей в самое сердце, решительно невозможно. Раздражение начинает спадать – быстрой волной, словно морской отлив. Нерасторопные рыбки плещутся на песке.
– Быстро, – говорит Маша. – Я хочу умереть быстро. Раз – и все. Позовете потом Катьку, пускай мается с труповозкой и местом на кладбище. Она это любит.
– Ну, вряд ли она любит, – возражает Баха. – Просто ответственная очень, вот и думает: если не я, то кто же? Такая позиция достойна уважения.
Его слова звучат как упрек, хотя Баха наверняка не имел в виду ничего такого. Он не может знать ее отношения к похоронам, – Маша не из тех, кто станет откровенничать с человеком, с которым у нее нет будущего, – однако она все равно чувствует себя виноватой. Вина порождает желание защищаться, а это, в свою очередь, вызывает злость. Просто какой-то замкнутый круг. Подняв глаза к побелевшему от жары небу, Маша обещает себе, что до конца отпуска она закончит эти явно изжившие себя отношения.
– А я не хочу умирать, – говорит Баха так, словно Маша его спросила. – Вообще никогда.
2
– Где же чертова труповозка? – нервничает Артем. – Сколько можно? Такая жара!
Он уже жалеет, что сорвался и приехал. Надо было ограничиться звонком и предложением денег, а явиться уже на похороны. Потому что успокаивать молодых вдов, явно тронувшихся умом, – это ее по его части.
– Так ведь жара же! – оправдывается баба Лиля. – Люди мрут как мухи, даже такие молодые... – она заглядывает в комнату, где Маша сидит все так же неподвижно, и отворачивается, не желая обнаружить любопытство. Все там будем, но некоторые – вне очереди. Непонятно, отчего ей так надо растравливать себе душу, но желание в очередной раз посмотреть, как оно будет там, когда все кончится, жжет просто нестерпимо, и баба Лиля переминается с ноги на ногу. – Пачками мрут, пачками, – говорит она, чтобы отвлечься. – Я по телевизору видела. Говорят, московское правительство скрывает, сколько погибших, чтобы не было паники. Вот к нам и не едут, потому что загружены...
Артему хочется возразить, что раз по телевизору, значит, с подачи правительства – а как иначе в нашей феодальной стране? – но его больше занимает другая мысль.
– А почему он на столе? – спрашивает Артем, кивая на тело. – Жара же, лучше бы в ванную, там прохладней.
Глаза бабы Лили вспыхивают.
– А ведь и верно, как же мы не догадались-то! Вот что значит – мужской ум! Все по полочкам! Ты уж, Артемушка, отнеси его, а то сколько еще дожидаться? Может, и не доедут сегодня вовсе!
При одной мысли о том, чтобы тащить на себе это огромное распухшее тело, Артему становится дурно.
– Да вы что, баб Лиль, с дуба рухнули? – сердится он. – Как же я один его утащу, да еще с больной спиной? Пускай уж теперь лежит где лежит!
О том, как маленькая худенькая Маша в одиночку втащила это самое тело на стол, лучше не думать.
– Ну не сердись, Артемушка, – тут же торопится баба Лиля. – И правда, ни к чему уж теперь его двигать. Пойду-ка я спрошу Машеньку, не нужно ли чего.
Она начинает хлюпать носом и дрожать губами прежде, чем достигает дверей. Бедная, бедная девочка, думается ей о внучатой племяннице. Такое тяжкое лето, не щадит молодых…
Маша оборачивается на звук, смотрит ясными сухими глазами.
– Машенька, – выдавливает баба Лиля сквозь слезы, одновременно пытаясь найти точку, с которой можно заглянуть под марлечку. Пахнет в комнате ужасно, и баба Лиля едва сдерживается, чтобы не зажать нос. – Я... узнать... не нужно ль чего? Может, чаю?
Маша, похоже, не замечает ни запаха, ни бабалилиного любопытства: занята.
– Ничего, баба Лиля, спасибо большое.
Та всхлипывает, и Маша шарит глазами за ее спиной.
– Тетя Оля, – зовет она громче, чем принято, когда в доме мертвец.
Тетка выглядывает из кухни и смотрит молча и вопросительно. Что она там делает, мелькает у Маши, неужели готовит? – Напоите, пожалуйста, бабу Лилю чаем.
Та послушно кивает, идет, берет расклеившуюся старушку под локоток.
– Пойдемте, тетя.
– Не звонили еще? – в который раз спрашивает Маша, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Пока нет, – отвечает за всех Артем.
– А Кате?
– Катя в пробке.
Маша кивает и снова отворачивается. Родственники вздыхают и идут пить чай.
3
Прошлогодний отпуск выдался гадким. Поездом до Симферополя, потом на джихад-такси до того места рядом с мысом Казантип, куда Баха потащил ее типа отдыхать.
– А готовить что же, самим? – с неудовольствием спросила она, оглядывая маленькую убогую кухоньку с оклеенными потемневшей клеенкой стенами. Да, у этой квартирки явно не пять звезд, а цены – как на отель в Турции. И чего они не поехали в Белек? Ведь можно было схватить горячий тур, и сегодня они бы уже нежились на солнышке у чистого моря, а официанты бы таскали им бесплатные коктейли из бара. Но нет, Баху потянуло по местам боевой славы. А поскольку оплачивал отпуск он, возражать было как-то неудобно. Конечно, знала бы она, что ее ждет такое убожество, лучше б вообще не поехала, но Баха так расписывал прелести этих мест, что Маша дрогнула. И, как видно, зря.
– Если хочешь, можем и сами, – Баха улыбнулся, влюблено глядя на нее. – Или можно в кафе, тут вкусно, я знаю места. И винные погребки здесь чудесные, такого вина нигде нет…
Маша вздохнула. И куда, интересно, она наденет две пары новых туфель на каблуках, купленных к отпуску?
– Вино – это хорошо, – рассеянно сказала она.
– Если хочешь, начнем дегустацию прямо сейчас.
Скачок настроения был таким резким, что Маша волей-неволей в очередной раз задумалась: надо с этими отношениями завязывать. Пора. А то еще сопьется с ним.
Если б не вино, которое и правда оказалось чудесным, она бы вряд ли выдержала экскурсии на заброшенную метеостанцию, а потом еще на станцию атомную.
– Я стоял вот там, а тот парень упал вон оттуда, – увлеченно рассказывал Баха. – Сразу никто и не понял, знаешь… Все были под кайфом или пьяные, ну и музыка там, стробоскопы… Сначала подумали, что это часть шоу. Это потом уже девчонки начали визжать…
Открутив крышечку пластиковой бутыли, Маша сделала очередной глоток густой сладкой жидкости, пахнущей виноградом.
– Баха, скажи мне честно, – прервала она поток воспоминаний. – Ты меня притащил за две тысячи километров рассказывать о несчастных случаях, да? То есть меня уже ничего не удивит, конечно, просто я надеялась, что мы хоть на отдыхе без этого обойдемся.
– Без чего? – он удивился так искренне, что она чуть не подавилась.
– Ну, без этого, – Маша обвела бутылкой стоящие вокруг железные конструкции. – Без разговоров о смерти и печальных воспоминаний.
– Но это вовсе не печальные воспоминания, – возразил он. – В память о том случае здесь потом устраивали чемпионат по бэйс-джампингу. Это было очень красиво: представляешь, джамперы прыгали с такой высоты, и только в последний момент открывали парашюты.
При мысли о том, как люди камнем падают вниз, Машу замутило. Должно быть, от вина.
– Все, хватит с меня экскурсий, – сказала она и, спотыкаясь о заросшие травой камни, побрела прочь. В том, что Баха побежит за ней, она даже не сомневалась.
4
Наконец появляется Катя. К тому моменту все уже раздулись от чая и измучились от ожидания. Службы все не едут, и смерть не зарегистрирована, а без этого нельзя получить место на кладбище.
Катя моментально всех строит.
– Что, не приехали еще? – говорит она, едва поздоровавшись. – Вот гады, а? Надо тогда частную службу вызвать. Артем, у тебя интернет есть? Поищи-ка телефон. А вы, тетя Оля, пока обзвоните всех родственников, пожалуйста, пускай приезжают послезавтра к десяти. Баба Лиля, вот вам номер телефона, это продуктовый склад, я уже договорилась. Пускай везут завтра во второй половине дня, чтоб мы с готовкой успели. Список сейчас дам, вам только продиктовать. Адрес здешний знаете?
И, не дожидаясь ответа, она наливает на кухне стакан воды и идет мимо всех, к Маше. Та не оборачивается, только напрягается спина. Катя закрывает за собой дверь, хотя дышать в комнате и так нечем, и садится рядом, на табуретку.
– Привет, Маша, Баха, – говорит она и аккуратно ставит стакан с водой на подоконник. – Что-то часто мы начали встречаться, а?
Всхлипнув, Маша прижимается к плечу сестры, и Катя тихонько выдыхает. Плачет – это хорошо. Второй этап принятия утраты, значит. Пошарив в кармане, она достает пузырек высыпает на ладонь пару капсул.
– Успокоительное, – говорит Катя веско. – Как в прошлый раз, еле достала. Больше двух за раз не пей.
Маша кивает.
– Спасибо.
Несмотря на успокоительное, она плачет, пока за Бахой не приезжают.
5
Черное море солонее Азовского. Маша еще помнила вкус воды в первом, когда улеглась на песок у второго. И волны здесь оказались выше. По ним, точно по ступенькам, под разноцветными парусами прыгали кайтеры.
– Знаешь, что будет, если кайтер не справится с управлением? – спросил Баха тоном естествоиспытателя. – Скорость, с которой его протащит по песку…
– Заткнись, – прервала его Маша. – Просто заткнись, ладно?
Очередная идея ее чокнутого парня – искупаться за день в двух морях, нравилась ей – до этого самого момента.
– Какого черта мы вообще сюда приперлись? – пробормотала она, остервенело выдергивая шорты из под его широкой задницы.
– На счастье, – ответил он, глядя на нее со значением. – Знаешь, если после этого загадать желание, оно непременно исполнится.
И Маша, конечно, тут же загадала.
А среди ночи Маша вдруг проснулась оттого, что поняла что-то важное. Ей приснилось, будто они приехали сюда еще раз, осенью, и ходят по пляжу. Моросит дождь, ноги тонут в вязком, как трясина, песке, и вокруг все серое, только непромокаемая куртка с капюшоном на Бахе – ярко-оранжевая. Огонек сигареты, которую он курит – тоже оранжевый, и когда Баха затягивается, его лицо будто бы проявляется перед ней, как на фотобумаге. В нем нет ничего нового, оно знакомо до последней черточки, но все-все и в этом широком лице и в этом большом теле, каждый вздох, каждый взгляд темных раскосых глаз принадлежит ей, Маше. Это как щелчок выключателя, словно кто-то зажег свет, и все то, что злило ее своей непонятностью, внезапно стало кристально-ясным.
– Ты чего? – улыбнулся он, щурясь от дыма, и она, вдруг задохнувшись, ощутила себя утопленницей, которой, чтобы выжить, только и надо, что выплюнуть из легких горькую морскую воду.
Проснувшись, Маша долго смотрела на спящего рядом Баху, а потом протянула руку и погладила по жестким, коротко стриженным волосам.
– Ты чего? – сонно спросил он, открывая один глаз.
– Я тебя люблю, – сказала она, чувствуя, как начинает щипать в носу. – И, кажется, всегда любила.
Баха повернулся, сгреб ее в охапку и прижал к себе.
– А я знаю, – ответил он. – И всегда знал.
6
Легче от слез не становится. Если бы не таблетки, она, наверное, наплакала бы море. Азовское. Или нет, Черное – оно солоней.
– Хочу отпевание, – гнусаво говорит она Кате и утирает опухшие от слез глаза. – А потом – крематорий. Нужно будет съездить, развеять прах над морем, потому что тут хоронить не хочу. Не буду я ходить на кладбище, Кать, не верю я в это.
Катя только кивает, будто печальный Дед Мороз, который исполняет желания тех, кто остался в живых. Катя знает главное: мертвые уже умерли, а живым как-то надо это пережить. А значит, будет Маше и отпевание, и крематорий.
Катя – практичная девушка тридцати восьми лет от роду, и завтра – ее девятые похороны. Она тоже не верит в «это» – ну, в то, что частичка души навсегда остается запечатанной в могиле вместе с телом. Если честно, она вообще не слишком-то верит в существование души.
Но только вечером, после того, как ей удается уложить Машу, к ней приходят. Все вот так: она ворочается на диване, перебирая в памяти список дел назавтра, и сон все не идет, и Катя уже думает, не выпить ли самой припасенного для Маши успокоительного, когда на кухне вдруг зажигается свет. Кухня от нее – наискосок через зал, и узкая полоска света упирается в ножку катиного дивана, словно указатель.
– Маша? – зовет она. – Маш? Ты чего встала?
Накинув халат, она идет, на ходу подвязываясь поясом. Щурясь от света, заходит в открытую дверь.
– Маша…
За столом сидит Бахтияр. На нем оранжевая ветровка с капюшоном, словно он зашел с улицы на минуту и еще не успел раздеться.
– Привет, Кать, – говорит он. – Чай будешь?
Чайник кипит, и когда Катя кивает, мертвый муж ее сестры кивает в ответ и идет выключить, по пути захватывая пару чашек. Она смотрит, как он разливает заварку и разбавляет ее кипятком, и отмечает, что ей не страшно. Совсем. Завтра у нее девятые похороны, и она привыкла исполнять желания выживших. А это, значит, будет новый опыт.
– Жарковато для чая, – замечает она.
Бахтияр – никогда до сегодняшнего дня у нее язык не поворачивался сократить его красивое имя до дурацкого «Бахи» – хмыкает. Шарит в кармане ветровки, выуживает сигаретную пачку и зажигалку.
– Извини, алкоголя нет. Завтра привезут, выпьешь за упокой.
Он подносит огонек к сигарете, и Катя невольно морщится от дыма. Не нравится ей, когда курят в закрытом помещении, тем более в такую жару. Поймав ее взгляд, Бахтияр усмехается.
– Это – последняя, – обещает он. – Докурю вот – и брошу, веришь?
– Ты чего пришел? – интересуется Катя. Чашка вполне натурально жжет пальцы, которые она на пробу приставила к стеклянному боку: почувствует что-нибудь или нет?
Он едва заметно пожимает плечами.
– Скучно мне одному, непривычно. А к Машке пока идти не хочу, ей и так тяжко.
– А что, разве не должно быть белого туннеля? – интересуется Катя. – Ну там райских врат? Адских сковородок?
Он смотрит долго-долго – так, точно хочет, чтобы ей стало неуютно. Наконец отвечает:
– А я не знаю. Не видел. Я вроде как застрял. Буду теперь ждать Машу.
Катя ставит чашку на стол.
– Вот как.
– Ага, – он снова затягивается и тушит окурок о блюдечко. – Я ведь ее, Кать, типа приворожил.
Катя смотрит, не зная, что сказать. Это странный, странный разговор, и ей хочется напомнить себе, что она не верит в загробную жизнь. Но перед ней сидит тот, кого при ней увезли в морг, послезавтра утром отпоют в церкви, а потом сожгут, как полено. И он говорит ей о том, чего не может быть, потому что такого не может быть никогда.
Кажется, он слышит, о чем она думает, потому что вдруг наклоняется через стол и шепчет:
– Кать, а Кать… Как ты думаешь, кто переложил меня на стол?
Она расширяет глаза, и Бахтияр кивает:
– Ага, вот именно, – он молчит некоторое время, а потом добавляет: – Ты иди спать, я тут потом все приберу.
Теперь Катя знает: когда в спину вам смотрит призрак, это не слишком уютно. Свет на кухне горит еще минут десять, а потом гаснет. Катя прислушивается до тех пор, пока не проваливается в непонятный вязкий сон, от которого уже с утра чувствует себя разбитой.
7
В пять утра уже жарко. Катя лежит, глядя в потолок, и обливается потом. Надо бы вставать, но, кажется, только двинешься – и растаешь, как Снегурка на весеннем солнце.
Скажи ей кто десять лет назад – вот, мол, так и так, будешь сидеть в городской библиотеке на нищенской зарплате, ни семьи, ни карьеры, только и радости, что организовывать похороны для близких – ни за что бы не поверила. Всегда ведь была во всем первая – умница, отличница, золотая медалистка. Порой Катя думала, в какой момент все пошло не так, и как, Бога ради, она в итоге оказалась в этой дыре – с ее-то перспективами? Думала – и тут же одергивала себя. Не так – это как? Ведь если подумать еще, получше, – все так. У Артема работа, у Машки – личная жизнь, а у нее – ответственность. Когда случается непоправимое, ничего нельзя изменить, но можно подставить плечо и помочь выкарабкаться. Кто-то должен это делать. Кто, если не Катя? А значит – все так.
Пора вставать. Дел много, и ночное приключение вспоминается Кате лишь мельком, когда она выходит на кухню и не находит на столе ни чашек, ни чайника.
Все верно, говорит сознание, ведь тетя Оля вчера все помыла перед уходом.
Все верно, перебивает подсознание, ведь Бахтияр обещал убрать.
Не отдавая себе до конца отчет в своих действиях, Катя опускается на колени и заглядывает в мусорку в поисках окурков. Морщась, отодвигает размокший чайный пакетик...
– Кать, ты чего?
Катя дергается так, что стукается головой о дно мойки, под которой стоит ведро.
– Уф, Маша, нельзя ж так подкрадываться! – нервы ни к черту, надо, что ли, самой выпить машкиных таблеток. – Ты что встала в такую рань?
Маша тенью проскальзывает к столешнице. Личико у нее бледное и осунувшееся.
– Не спится что-то. Чаю хочешь? – она щелкает кнопкой чайника. – Ой, воды нет, давай налью...
Катя ощущает, как подступает дурнота. Должно быть, от танинов: нельзя хлебать столько чаю.
– Давай лучше позавтракаем, – предлагает она и, упреждая, возражения, торопится добавить: – Надо, надо, Маш. До жары.
8
– Бахтияр? – повторяет молоденький попик, поднимая по-девичьи тонкие брови. – Он хоть крещеный?
– Крещеный, конечно, – быстро врет Катя. Ей не стыдно, и церковь в ее вере всегда отдельно от Бога. То есть – за воротами веры. Но раз Маша хочет… Эх, надо было спросить вчера ночью, мелькает у нее, и от одной мысли вдруг хочется перекреститься. – А как же, Борисом крещеный.
Попик колеблется, и Катя, скорбно поджав губы, добавляет еще одну купюру.
– Только помедленней читайте, пожалуйста, – сурово добавляет она. – С чувством, с толком, с расстановкой.
Это ее девятые похороны, так что Катя знает: просить никого ни о чем нельзя. Нужно требовать – смело и уверенно заявлять свои права. Даже деньги – не свои, Артема, но какое это имеет значение? – нужно не подсовывать стыдливо, а жаловать, словно барыня – холопу. Только тогда все будет как надо. В смысле, как надо ей.
Народу полно: их с Машей родные собрались в полном составе. Гроб все же открытый, в морге постарались, но широкое лицо Бахи едва видно: до подбородка оно закрыто белой тканью, а на лбу лежит бумажка с молитвой. Но даже так понятно: он тут чужой.
Огонек, который передают друг другу от своих свечек, остро потрескивает, а в воздухе стоит тяжелый церковный запах. К счастью, тут прохладней, чем на улице, иначе дышать было бы совсем нечем.
Машкина свеча не зажигается с первого раза. Не зажигается и со второго, и с третьего. Видя это, Катя тут же приближает свою свечку к машиной.
– Это ты просто от моей не зажигала, – говорит она тихонько и предупреждающе смотрит на бабу Лилю. Та уже горько поджала губы и качает головой – известно же, почему у молодой вдовы не зажигается поминальная свеча. Значит, скоро ее черед. – От моей будет гореть и не погаснет.
Баба Лиля отворачивается. Машина поломанная пополам свеча без фитиля с хрустом вспыхивает и всю короткую службу горит ровно, не дымясь и не шипя… Кажется, кроме Маши никто и не плачет. Несмотря на то, что ситуация вроде как располагает, ей ужасно стыдно, что она не может остановиться. Вот вернешься – и будешь плакать, сколько влезет, – уговаривает она себя. Чтобы отвлечься, пытается дышать ровнее или вспомнить о чем-то радостном. Но вместо этого вспоминает их с мужем последний разговор. Это совсем, совсем нерадостно, и Маша снова всхлипывает, а Катя гладит ее по плечу.
– Постой со мной, – говорит Маша едва слышно, и тут же вцепляется в катину руку, словно сестра пытается сбежать.
Катя украдкой обводит толпу взглядом. Поют тут душевно, да и читают проникновенно: глаза у всех присутствующих на мокром месте, зато сестричка вроде немножко успокоилась. Это хорошо. Значит, все идет по плану.
– Знаешь, – вдруг говорит Маша отстраненно. – А ведь это я во всем виновата. Я его убила.
Она обнимает сестру за шею, и Катя чувствует, как от нее так и пышет жаром. То ли это летний зной, то ли Маша заболела от переживаний – непонятно.
– Тише, тише, Маш, ну ты что такое говоришь? – Катя на всякий случай оглядывается по сторонам – не слышал ли кто. – Доктор же сказал: сердечный приступ, все жара эта…
Маша прерывисто вздыхает, тяжело приваливаясь к ее плечу.
– Я его приговорила, – говорит она. – В том году, на юге. Подумала: «чтоб ты сдох». А ведь до этого, Кать, мы в один день купались в двух морях, а если после загадать желание, оно непременно сбудется, мне Баха говорил...
Катя привыкла к чему-то такому: выжившие всегда ищут возможность обвинить себя в чужой смерти. Порой в попытке взять вину на себя они выдумывают совершенно невероятные вещи. Вот как Маша сейчас. Да любой человек хоть раз желал кому-нибудь смерти!
– Не глупи, родная, – мягко отвечает она. – И не бери на себя ответственность за Божий промысел – это грех.
Она говорит убедительно, так что Маша верит. Во всяком случае, сестра умолкает и, кажется, даже начинает вслушиваться в слова священника. Катя надеется, что он будет читать подольше.
9
Похороны проходят… Проходят – и хорошо. Тетя Оля только удивляется, что вместо кладбища – крематорий.
– Как-то не по-православному это, Катя, – робко замечает она, разделяя мелкие садовые розы, сцепившиеся веточками.
– И что? – уточняет Катя, пряча оставшиеся деньги в кармашек строгого черного жакета. В нем жарко до обморока, но остаться на похоронах в одной футболке несолидно. А денег надо бы еще у Артема взять, думается ей, или, может, собрать у всех понемногу?
– Люди будут говорить, – поджимает губы тетя Оля. – Нехорошо.
Катя вздыхает, щелкая молнией кармашка. Говорить будут – да кто? Кому есть дело?
– Это указано в завещании, тетя Оль, – снова врет она. – Тело сжечь, а прах – развеять над морем. Такова последняя воля умершего.
Тетя округляет глаза и захлопывает рот. Вопрос о том, когда это внезапно умерший от сердечного приступа машин муж успел составить завещание, а главное, когда это его успели вскрыть, ей даже не приходит в голову. Зато Катя задумывается. Развеять прах над морем – это хорошо. Он ведь сделал Маше предложение на море, так? Значит, это символично. Надо только уточнить, на каком именно – на Черном или Азовском.
– Кстати, тетя Оль, с вас еще пятьсот, – говорит Катя. – Мне надо восемь тысяч, а осталось всего две.
Она решительно протягивает руку ладонью вверх, и тетушка пятится.
– Так нет же больше с собой, Кать! – говорит она, разводя руками. – Может, я потом отдам, а ты пока у Артема займешь?
Разумеется, этот номер с Катей не проходит. Это ее девятые похороны, и она знает: если не собрать деньги сразу, потом никто не даст.
– Ничего, давайте, сколько есть, – сурово говорит она, преграждая тетке дорогу.
Та обреченно вздыхает и достает из кармашка поясной сумки маленький обтрепанный кошелечек. Быстро открывает и молниеносно вытаскивает три сторублевки, однако катин наметанный глаз успевает заметить несколько сине-зеленых бумажек. Что ж, это нормально. Еще доктор Хаус говорил: все врут.
10
На самолет билетов нет. Нет и на поезд, но Катя все устраивает. Коробочка с прахом надежно спрятана в чемодане, и если что, у Кати есть чем откупиться от украинских пограничников. Артем хоть и поджимал губы, но денег дал. Хороший он, Артем. Не жадный. Катя это ценит – из любящих родственников деньги обычно приходится вытягивать клещами, а она не любит это, хоть и умеет.
Ехать почти сутки, зато в купе кроме них никого нет. Это, конечно, чудо, но должны же хоть иногда в жизни случаться чудеса, верно?
До вечера к ним так никто и не подсел, а Маша уже в восемь часов начинает клевать носом, так что Катя опускает занавески и категорическим тоном требует у проводницы белье, вскользь добавляя, что везет молодую вдову на море, развеяться. Толстая проводница тут же мокнет глазами и в придачу к белью приносит чай – в железных подстаканниках, как в детстве.
Катя с Машей лежат, слушая стук колес, но сон не идет.
– Чего бы ты хотела, Кать? – спрашивает Маша. – Ну, в жизни? Или все сбылось?
Катя хмыкает в полутьме. Сбылось, как же. Когда Маша устраивала свою личную жизнь, Катя ухаживала за бабушкой и дедушкой. Ну а что? Кому еще-то? Тогда, она помнит, собрался семейный совет. И все приехали, даже самые занятые, потому что если Катя зовет, надо ехать, – она и в двадцать три была лидером, никто не говорил ей «нет». Но только встреча вышла бестолковой: у всех оказались дела – или карьера, или личная жизнь. Пришлось переселяться к ним самой. Нет, Артем, как всегда, предложил денег, но не столько, чтобы хватило на сиделку, да и не дело это – поручать сиделке людей, которые вырастили их с Машей вместо умерших родителей. Так что Катя была и сиделкой, и подружкой, и пионеркой, которая приносит продукты и читает вслух перед сном. Долги ведь надо отдавать – это закон жизни, и кто такая Катя, чтобы ему возражать? А значит, прощай, стажировка за границей, и привет, скучная библиотека. Зато при деле. Зато при месте. Зато можно уйти в любой момент, и на бесконечные больничные никто не смотрят косо.
Подушка в поезде неудобная, бугристая, и Катя закидывает руки за голову в надежде, что хоть так будет помягче.
– Не знаю, – признается она. – Не думала. А может, создать свое похоронное бюро? Организовывать там, решать вопросы. Я ведь даже плакальщиков найду, если надо, – кого хочешь.
Она улыбается в темноте. Вся эта идея кажется бредовой и смешной, и Катя надеется, что сестра улыбнется тоже. Ведь чувство юмора у них всегда было одно на двоих. Как и вкус в отношении мужчин.
Но Маша не смеется.
– Тебе не кажется, что это как-то цинично? – сдавленно говорит она и отворачивается к стене. Она сопит, словно нос заложило. Значит, опять плачет.
– Маш, – зовет она покаянно. – Ну прости, а? Я просто не в себе. Все жара эта, черт бы ее…
Но Маша не отвечает. Надо бы подойти, обнять, поплакать вместе. Но вместо этого Катя встает и тихонько выходит из купе. Она бы закурила сейчас, наверное, но только нет у нее такой привычки, так что Катя просто стоит в пропахшем туалетом тамбуре и смотрит в темное окно на проносящиеся мимо елки.
Дверь за спиной хлопает.
– Ничего, потом будет легче, – говорит знакомый голос. – Наверное.
На этот раз она даже не вздрагивает. Наверное, тот мальчишка из «Шестого чувства» тоже быстро привык. А что делать? Если не изменить обстоятельств, надо менять отношение к ним.
– Закурить есть? – спрашивает она, не оборачиваясь.
– Не, бросил, я ж обещал, – Бахтияр становится рядом, совсем близко.
Если Катя захочет, она может даже коснуться его – проверить, реальный он или нет. Только вот проверять почему-то не тянет.
– Молодец, – говорит Катя. – А я бы закурила.
Бахтияр усмехается, щуря и без того узкие глаза.
– Курение вызывает рак легких, – говорит он. – Это было написано на каждой пачке, которую я выкурил. Забавно, правда?
– Не очень.
Ей не хочется уточнять, что именно он находит забавным. Свою смерть? Или то, что он так прочно поселился у нее в голове, что ей теперь и шагу не ступить без мыслей о нем?
Некоторое время они стоят рядом, молча глядя в темноту за окном.
– Я просто хотел поблагодарить, – говорит Бахтияр. – За все. За отпевание, за Машу, за море… Это ты хорошо придумала – с морем. Я очень хотел там еще разок побывать – с Машей.
– Кстати, на какое море везти? – вспоминает вдруг Катя. – И не благодари, не надо. Это не ради тебя, а ради Маши, ты же знаешь.
– Разве?
Он смотрит, не отрываясь, и от этого шею начинают колоть ледяные иголочки. Кате нестерпимо хочется обернуться, но вокруг слишком темно, а она с детства знает, что бывает с лицами в темноте: чем пристальней в них вглядываешься, тем сильнее они расплываются. Словно пятна нефти на воде, лица принимают причудливые и жуткие формы. Самое лучшее – не смотреть, но Катя все-таки поворачивает голову.
Он такой же, каким она его помнит. В точности – ничего не изменилось. Лицо степного воина со старой гравюры, фотография которой как-то попалась ей в одной библиотечной книжке. Катя тогда даже не задумалась – вырвала картинку, хотя это было страшным проступком, принесла домой, положила в стол, закрыла ящик на ключ и не взглянула на нее больше ни разу. Ни единого раза, честное слово. Просто когда Катя вдруг вспоминала, что она по-прежнему там, эта картинка, на сердце каждый раз становилось тепло.
Бахтияр был точно таким же, каким она его запомнила, когда увидела в первый раз, когда Маша, устало закатив глаза, представила его ей как очередного поклонника.
Ненужного, да, но своего. А чужое, это Катя усвоила с детства, брать нельзя. И просить нельзя – ни у людей, ни у высших сил. Сами придут, старательно повторяла она за Воландом, и сами все дадут. Ага, конечно. Пришли и дали, как же!
И вот теперь степной воин мертв, и его прах лежит в бумажной коробке, и в купе плачет его вдова, а Катя что? Катя просто исполняет последнюю волю умершего. Если, конечно, его последняя воля действительно была именно такой.
Вот только пришел он – к ней, к Кате. Пришел и стоит в тамбуре, и смотрит, и улыбается так, что сжимается сердце. И словно не было ни смерти, ни тела на столе, ни этой ужасной пародии на похороны. Он такой же – почти. Наверное, это из-за темноты, но контуры лица, на которое даже смотреть себе Катя когда-то запретила, расплываются, словно отражение на воде, в которое бросили камень, и она вглядывается пристальней, надеясь удержать в памяти воспоминание, наслоить его на то, что видит – или, может, только представляет, что видит?
– Ну-ну, все образуется, – говорит Бахтияр успокаивающе и вдруг обнимает ее, да так крепко, что становится трудно дышать. И это точно не мираж, это настоящее – ее кости могут подтвердить.
Катя вдруг с кристальной ясностью понимает: она все делает правильно. Ей не в чем себя упрекнуть. Завтра они приедут в Симферополь, потом доедут на джихад-такси до одного моря, а после – до другого. Выпьют вина и развеют прах. И, возможно, тогда им с Машей станет легче, а душа Бахтияра наконец-то обретет покой. Если, конечно, она существует – душа.
– Все верно, – шепчет он. – Все правильно. Ты молодец, ты воин…
Щекам становится мокро от слез, и Катя торопливо утирает глаза. Нельзя плакать, думается ей, пока нельзя. Не сейчас, не здесь, не при Маше – вот у той есть на это право. А Катя – ну что Катя? Просто похоронный распорядитель.