Ведьмовочка - Жанна и Крысолов

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ:
ДАННЫЙ ТЕСКСТ ПРИНАДЛЕЖИТ ПЕРУ МОЕГО СОАВТОРА АЛЁНЫ С. ("ВЕДЬМОВОЧКИ"). ПУБЛИКУЕТСЯ ЗДЕСЬ С ЕЁ СОГЛАСИЯ. ПЕРЕБИВКИ В КОСЫХ СКОБКАХ - ЭТО ВЫДЕРЖКИ ИЗ НАШЕЙ С НЕЙ ПЕРЕПИСКИ 2007-2010 Г.Г.
А. ФРАДИС

Глава 1
/- Картинка мне понравилась - я её даже распечатал. Знаешь, что примечательно? Имя Janna там читается почти, как Jnana - йога знания и ОСОЗНАНИЯ. Йога Сурата. Йога Крысолова./

- Миску супа, - знающим, уверенным тоном заключила Рада. – Самое большее, что можно выменять на твое сокровище – это миску супа. Это ж малахит, - она разочарованно повертела перстень в пальцах и удрученно вздохнула. – Если б это была хотя бы эмаль, а так…
Марк с раздражением смотрел, как малолетняя цыганка по-свойски разбирает его вещи, но еще больше чем ее поведение, ему не нравился этот длинный язык без костей. Он подобрал с земли перстень, бросил на дно пустой сумки.
- Не нравится - не трогай. Никто ведь и не просит.
Рада оторвалась от рассматривания прочих «сокровищ» и вперила черный насмешливый взгляд в  Марка:
- Лучше б ты на рынке был таким бравым…
Жанна и Рудь одновременно прыснули.
-…а еще лучше – умным. Ум, видишь ли, еще никому не вредил.
Марк помрачнел еще больше, мимоходом тронул пальцами ссадину над виском и принялся складывать остальное добро в сумку.
- Рыцарь-христианин не бросит в беде девушку.
- Ой-ей! Был бы рыцарь! – Рада рассмеялась, голову наклонила, рассматривая длинную нескладную фигуру Марка. – Ты ж виллан, как есть виллан! А пику, небось, у копейщика какого немощного отобрал?
- Я бастард! Мой отец – барон!!
- А мать монашка? – Рада по-сорочьи отскочила подальше от Марка, чтобы ненароком не отхватить за дерзость. – Или твой отец тебя аккурат в пост зачал, что ты такой могучий вышел?
Марк обиженно засопел. Жанна спрятала за ладонью улыбку, при этом подумала, что на месте Марка приложила бы Раде как следует, чтобы не задиралась. Но Марк не трогал девушек. Он готовился стать рыцарем. Не готовился бы – не сидел сейчас здесь с разбитой головой, слушая стрекотню Рады.
Все и началось с разбитой головы на рынке. То есть, нет, с нее, с Жанны началось  - в этом неприветливом городке, а кстати, помнил бы кто, как он вообще называется. Но этих городков было много: стихийных – на дорожных разъездах; опрятных и самоуверенных, хуторных – жмущихся под защиту какого-нибудь замка; а иногда истинно великих, окруженных стеной, с башнями, с огромным романским донжоном, - но как же давно они перестали спрашивать, как назывались эти поселения. Главное, что вперед убегала дорога, и не было сомнений на развилках, важно было, что томился вдали необыкновенный город с белыми стенами, сложенными из древнего морского камня. А когда от усталости подкашивались ноги - виделось в летнем дорожном мареве скорбящее лицо Пресвятой Девы, и она подымала с колен, и посылала детей своих…
Впрочем, в небелокаменных городах, в своих, всем было плевать как на детей, так и на томящуюся в руках неверных святыню. Еда стоила дорого. Ужасно дорого. Жанна перестала обращать внимание на городские рынки почти сразу, перебивалась от деревни к деревне, где накормить могли без платы. Опрятная светловолосая девчушка вызывала умиление и сострадание, и на еду везло, а если удавалось нечаянно пересечься с местной знахаркой, то ждал еще и ночлег. И рассказы. Удавалось кое-что увидеть, спросить, а иногда – даже получить ответ и не получить по носу. Из таких домов Жанна уходила, будто укутанная теплом, но не материнским, саднящем воспоминаниями, а вполне реальным, долго не проходящим чувством защищенности.
Но все это не касалось поселков вдоль тракта. Придорожные – обнищавшие, притихшие не могли и не хотели кормить всех. Это вынуждало уходить от главной дороги, плутать в тропинках и полях, искать тепла и хлеба, а потом возвращаться в главный людской поток, чтобы не сбиться с пути и послушать вести.
Марк примелькался ей сразу. Его выделяла не особая нескладность, не глупая, утомлявшая его пика с древком под «взрослую руку», его выделяла особая печать духа и смирения на гордо поднятом лице. То же выражение можно было видеть на лицах вилланов, обтрепавшихся ремесленников и совершенно неразличимых по сословию детей и отроков, когда они слушали проповеди бенедиктинца на рынке. Но через несколько дней это выражение пропадало, появлялась усталость, и отупение, иногда даже удивление, и так до следующего рынка и следующей проповеди. У Марка же цель не пропадала никогда. И это бросалось в глаза. Он всем своим запалом нарывался на неприятности. Жанна хорошо помнила, как однажды монах сказал ей, что «Не нужно высовываться», сказал так строго, что не оставалось сомнения – эти слова он взял из Писания. Марк, видать, и  Писания не знал, и монаха этого не встречал.
Зато он повстречал Жанну. Сегодня на рынке, почти столкнулся с ней, улыбнулся слегка, вроде, как и знакомой, но чтобы в случае насмешки переиначить все на гримасу. И прошел ведь уже дальше, когда не пойми кто толкнул Жанну, и она слабо вскрикнула, падая в толпу и испуганными глазами зацепилась за взгляд Марка. Она не видела своего обидчика, если даже таковой и был, но когда поднялась и отряхнулась, Марк уже стоял, твердо опираясь на пику, и выяснял отношения с подвернувшимся торговцем. На слова «честь», «дева» и «рыцарь», произносимые ломким мальчишеским голосом, быстро уплотнилась толпа, кто-то разбавил напыщенную речь замечанием о «курвиных детях». Рыцарей не любили. Совести у рыцарей не было, заместо нее были черные страшные кони в железных бляхах поверх сбруи, а их тяжелые копыта заменяли любые доводы. У Марка коня не имелось, да и на рыцаря он не походил, но лучше бы он молчал! Неизвестно еще, что бы он делал, дойди дело до рукоприкладства, но на горе (а может и на счастье) кто-то меткий из толпы угодил камнем в голову юного защитника.
Толпа мгновенно рассеялась, и почти на безлюдном пятачке рынка Марк, словно подрубленное соломенное чучело, упал на колени, прижимая к голове быстро закровавившуюся руку.
Жанна подбежала к нему, пытаясь поддержать, но ее щенячьими силами было не справиться с весом парня, и она осела вместе с ним в сухую пыль. Внутри холодно и противно шевельнулось отчаяние. Кровь следовало остановить как можно скорее, но для этого у нее ничего не было, только в сумке лежал кусок полотна, и в него был завернут особенный предмет, и до обидного не хотелось трогать ни предмет, ни полотно.
Удерживая Марка от окончательного сползания на землю, Жанна еще не решила, как поступить, когда рядом с ними опустилась на колени девушка, стянула с черных волос косынку, с усилием впихнула ее под судорожно прижатые к голове пальцы Марка.
- Нет, ну видали вы еще такого затейника? Рыцарь чертов! – она наклонилась, заглядывая в лицо Марку. – Эй, герой, давай-ка мы уведем тебя отсюда. Не самое умное дело – лежать посреди площади.
Марк дурным взглядом посмотрел на девушку и ничего не ответил.
- Рудь, помоги мне.
Из-за спины черноволосой вывернулся мальчишка, поднырнул под руку Марку, и они вдвоем оттащили его за межу площади, в кусты, на маленькую полянку у колодца. Судя по тому, какой тихой и зеленой была полянка, воды в колодце не водилось уже с месяц. Жанна поспешила за ними с сумкой Марка, волоча за собой неожиданно тяжелую пику.
- Ну, девчонка, знатный рыцарь тебе достался, - весело сказала черноволосая. – Защитить-то, может, и не защитит, но слава далеко пойдет!
Жанна промолчала на насмешку. С трудом отняла руку Марка от головы, шикнула на его вялую попытку возразить, оттерла кровь. Выглядело все не смертельно. Камень угодил выше виска, разодрал кожу, и синяк, поди, потом будет не маленький, но в целом все неплохо. Черноволосая сразу уловила перемену в лице Жанны.
- Не боись, не помрешь. Слишком ты длинный, чтоб тебя одним камнем к земле прибили!
Жанна растерянно вертела в руках косынку. Меха с водой она не носила, это было тяжело. В колодце воды тоже не было, не заглядывая, знала.
- Намочить бы…
- Рудь, слышал? Сбегай-ка, - черноволосая забрала косынку из рук Жанны и отдала мальчишке.
Тот подскочил к колодцу, навалился грудью на высокое каменное ограждение, глянул вниз, хмыкнул, побежал дальше через площадь. Черноволосая села в траву.
- Диву даюсь, как тебя раньше не убили? А тебя не зашибли? - она перевела взгляд на Жанну. – Ты ж с кустами сливаешься, бледная и худая, как травиночка. Я на рынке видела – тебя случайно толкнули. Да на тебя наступить можно – и не заметить. Давно идете?
Марк уже потихоньку отходил от полудурного своего состояния, но пока молчал. Жанна кивнула. Болтовня девушки не обижала. У черноволосой были хорошие глаза. Хоть и совсем черные, непроницаемые, но в улыбке светились искренне, с легкой задирой, и после отчужденных и запыленных взглядов тех, других, которые тоже шли, - эти глаза казались почти родными. И вся девушка была очень ладной, в крестьянском платье по гибкой фигуре на ладонь выше щиколотки, такие носили деревенские кокетки здесь, на юге, с наборными, хоть и недорогими браслетами на руках – она была чудесно хороша.
«И косынка у нее красная, - вспомнила Жанна лоскут в руке Марка, который не отличить было от яркой светлой крови. – Красивая такая…»
Почти бесшумно появился Рудь и отдал мокрую косынку. Не Жанне. Черноволосой.
От осторожных холодных прикосновений к виску, от запаха резкой свежести размочаленного подорожника Марк окончательно пришел в себя. Но взгляд, которым он изучал неожиданных помощников был лишен какой бы то ни было симпатии.
- О! Наш герой снова готов геройствовать! Поглядите только, как грозно смотрит! – девушка хитро прищурилась.
- Забыл у цыган спросить, когда мне геройствовать, а когда нет, - глухо ответил Марк. Пересохшее от боли горло громкие звуки издавало с трудом.
Черноволосая мгновенно подскочила, крутанулась на пятках, стала руки-в-боки, вызывающе развернув плечи (Жанна восхищенно заметила, каким широким кругом юбка разлеглась по воздуху в повороте, эта юбка была значительно шире крестьянских).
-  Меня зовут Рада. Я не цыганка. А если даже и цыганка – то и что? – она наклонила голову.
- А то, что от тебя стоит беречь кошелек! – огрызнулся Марк.
- Можно подумать, он у тебя есть!
Жанна фыркнула.
- Не сердись, - она нажала на плечо Марка, не позволяя ему встать. – И не гони ее. А то придется отдать косынку, и у тебя снова пойдет кровь.
Девочки встретились смеющимися взглядами. Рада цокнула языком и снова села, разложив юбку по траве.
- Видишь, как я тебе пригодилась! Без нас бы ты точно пропал. У нее хоть руки и умелые, а с рынка бы не утащила, и воду бы не нашла.
Марк что-то буркнул под нос. На извинения это не было похоже.
- Вообще, здесь, лучше по тракту одному не идти. Она слабая, ты дурной… Вы таким ходом никуда не дойдете. Кстати, недавно на дороге случай такой был!..
Рада могла заговорить кого угодно. Заговорить, заворожить, привязать к себе черными восхищенными глазами. Даже Марк оттаял, хоть и болезненно кривился на каждую новую остроту цыганки. И вместе согласился идти, и даже разрешил посмотреть, что у него есть с собой в сумке, потому что девушка, знала, казалось, все рыночные цены, правила и хитрости, и очень хорошо разбиралась в «полезности» вещей. На пику Марка она смотрела с одобрением. Обращаться с ней Марк не умел, но против обидчиков, как против собак, иногда достаточно просто замахнуться. Сегодняшний случай не в счет, потому как язык за зубами держать надо было.
Благосклонность Марка почти улетучилась, когда Рада охаяла перстень, «фамильную ценность» его семьи. Он сердито сгреб простые солдатские пожитки обратно в сумку, на которые Рада удовлетворенно хмыкнула, и на том ей спасибо.
Против досмотра своей сумки Жанна не возражала. Она чувствовала себя рассеянной и уставшей. Когда Рада извлекла из торбы пучок веток и спросила, что это за мышиная метла, ничего не ответила, вяло пожав плечами. Вот станет под вечер холодно, и костер будет обпекать лицо, а спина – коченеть от сырости, эта «метла» еще пригодится. У цыган пожитков не оказалось. Ни сумок, ни хотя б кошелька на поясе.
Рудь, которого Рада назвала своим братом, к вещам никакого внимания не проявил. Он вообще сидел поодаль, задумавшись о чем-то своем. И хотя за цыганами водилось, что они не смотрели на вещи, которые собирались стянуть, Жанна видела, что никакой он не цыган, и Раде вовсе не брат. Могли ввести в обман грязные до черноты волосы и смуглое, с въевшейся пылью лицо, но с головой выдавали пепельно-русые брови и светлый, с зеленцой взгляд. Впрочем, взгляд поймать удавалось редко.
- А это у тебя откуда?
Жанна оторвалась от рассматривания Рудя и с досадой увидела, что Рада держит на коленях цветную картинку плотного картона. Ту самую вещь, из-за которой ей так не хотелось трогать оборачивающую ее материю. И как она могла забыться и позволить Раде увидеть ее?
Жанна забрала картинку из рук Рады, но та продолжала внимательно ее разглядывать, пусть и в чужих руках.
- Я видела такие, - Рада впервые за все время не улыбалась. – У нас там… - она неопределенно махнула рукой, - у одной женщины… есть таких много. Это карта. Их должна быть целая колода. У тебя есть остальные?
Жанна провела пальцем по ярким краскам, угольно-черным линиям. На картинке пестро разряженный человек шел по дороге. У него был узелок и дудочка. И больше ничего. Хотя нет, еще у него был длинный язык, совсем как у Рады, и этот язык не доводил до добра, но человек не каялся, и продолжал говорить, что думает. Шут. Бродяга. Студент. Шатающийся от места к месту, смешащий, говорящий неприкрытую правду и получающий за нее тумаки, гонимый собаками и убегающий с веселой улыбкой, прикрывающий ею какой-то чудовищный надрыв внутри, заставляющий все идти и идти, вечный дурак, оставляющий всех в дураках.
Жанна закусила губу, и сказала очень четко, перебивая враз насмешливость Рады, сопение Марка и отстраненность Рудя:
- Когда есть такая карта, остальные уже не нужны.



На следующее утро Жанна всерьез усомнилась, что с Марком все «не смертельно». Утренняя сонливость паренька сменилась болезненной раздражительностью, а потерявшие воодушевление глаза ярко, сухо, колко блестели. Марка лихорадило. Под косынкой, выполнявшей задачу бандажа, оказался ожидаемый черный кровоподтек. Но под струпьями запекшейся крови по краям ссадины проступала желтая полоса.
Жанна колебалась. Нож Марка выглядел ужасно тупым, к тому же кроме косынки и подорожника у «медички поневоле» не было никаких средств. Она снова замотала косынку вокруг головы Марка.
- Пока лучше не трогать, - неуверенно сказала она. – Посмотрим, как там дальше будет.
Поначалу даже Рада притихла. Ее далеко идущим планам далеко уйти по тракту под защитой Марка угрожало то, что еще вчера казалось просто дурацкой царапиной. Став временным пикейщиком маленького отряда, потому как у Марка на пику опираться не было сил, и она упорно тянула его вниз, девушка мрачно шагала по дороге, бросая невеселые взгляды на несостоявшегося воина. Впрочем, хмурое настроение потихоньку развеялась, и Рада даже принялась прыгать по камням, попадавшимся вдоль дороги, используя пику как балансир, а потом и вовсе начала напевать и танцевать, приседая пике, словно кавалеру.
Жанна всматривалась в проявлявшийся за поворотами дороги пейзаж и ждала, ну когда же, наконец… Ее не радовало поле, указывающее на близкий поселок, не радовал лес, всегда такой родной. Девочка почти отчаянно ждала хотя бы самую маленькую речку с яром, или, может быть, выгон.
То, что она искала, неожиданно бросилось ей прямо под ноги большими пыльными листьями.
- Стойте! Стойте! – она счастливо засмеялась. – Марк, давай свой нож!
- Это ж лопухи! – удивленно сказал Рудь.
- Сам ты лопух! – Жанна ловко подоткнула подол за поясок и опустилась на колени в заросли придорожного бурьяна.
Рудь недоверчиво осмотрел лопухи, оторвал кусок, попробовал на вкус, сплюнул и тоже юркнул в заросли. Через некоторое время донеслось его «У-у-у-у!», произнесенное со сложной интонацией, а потом и он сам выбрался из лопухов с побледневшим, слегка испуганным лицом и возбужденными глазами.
- Вы знаете, что это такое? Вы знаете, что она нашла? Это ж мандрагора!!
За ним, пятясь на четвереньках, появилась Жанна, держа в перепачканных землей руках растения, вывороченные с корнями.
- Дурень, это никакая не мандрагора!
- Да вы посмотрите на них! Посмотрите! Это ж мужской корень!
Толстые корни замысловатой формы действительно были похожи на человечков.
- Говорят, она страшно ядовитая!..
- То-то я себя плохо чувствую, - Жанна состроила бесовскую рожицу. – Сейчас как отдам богу душу!
- А еще… еще… мандрагора только на кладбищах растет!
От этих слов наконец-то всех проняло, глаза стали невероятно круглыми, и пересохло в горле. Дети заозирались. Рудь первым указал на плохо различимые в высокой траве камни.
- Да вон же – видите? Вон кресты! Это жальник! Кладовище! Я ж говорил! И кресты какие-то странные… небось, и не кресты вовсе!
- Это кресты, - возразила Жанна. – Просто очень старые. Крест и круг посредине означают буквы «хи» и «ро», первые буквы имени господа нашего Иисуса Христа.
- Это ж на каком языке они означают? – хмыкнул знакомый с грамотой Марк.
- И откуда ты все это знаешь? - одновременно с ним подозрительно прищурилась Рада.
Жанна пожала плечами. Она не могла ответить ни на один вопрос. При попытке вспомнить на грани зрения и памяти маячило что-то зеленое, сложно сплетенное, нечто древнее, каменно-мшелое, вызывающие воспоминания о деде. «От него, наверное, слышала», – успокоилась озадаченная собственной осведомленностью Жанна.
На незамедлительное лечение прям недалеко от старого кладбища Марк не дался. Достало сил дошагать до речки, в которой Жанна отмыла корни от земли, отстирала косынку от запекшейся крови и сукровицы, в мелкую стружку искромсала клубни на влажную ткань. Еще раз тщательно осмотрела кровоподтек, все еще не решаясь вскрывать загноившуюся ссадину марковым ножом.
Глядя на сомнения Жанны, Рудь громко засопел,  отвернулся, и невесть откуда достал узкий нож. Жанна хмыкнула, Марк сощурился: такие ножи ни в хозяйстве, ни в походной жизни не использовались.  Ширина лезвия всего в два пальца и острый, как игла белошвейки, кончик выдавал в нем мастеровой инструмент, а уж для какого «мастерства» Рудю был нужен такой нож – сомневаться не приходилось.
- Вы ж вчера сказали, что у вас ничего нет, – упрекнула Жанна.
Рудь не удостоил ее даже взглядом, а Рада лукаво улыбалась, мол, бери, раз дают.
Сам факт лечения и уверенные действия Жанны всех успокоили. Марк выдержал врачевание ножом с бодрой улыбкой, и вообще ему легчало на глазах, и не оттого, что начали действовать таинственные корешки, а из-за заботливых рук девочки и ее облегченной улыбки.
Оставшиеся корни вытерли о траву и положили в сумки, даже Марк не побоялся запастись чудо-зельем, несмотря на то, что Рудь не прекращал называть его ядовитой мандрагорой. Жанна не выдержала:
- Слышишь, умник, это девятисил. Инула

                «…Оман високий – Inula helenium L. Місцеві назви – дивосил, дев’ятисил...»
- Іванка! Іванко!
Жанна оторвалась от книги, одним ухом прислушиваясь к зову. Если сейчас последует «бісова дитина», то можно особо не спешить. Она не помнила, в чем сегодня провинилась, и узнавать не было никакого желания. Можно вообще прикинуться, что ее нет поблизости.
- Іванко, скорше йди сюди!
Это было другое дело. Она ловко шмыгнула, пригнувшись под низкими балками чердака, по скользким перекладинам приставной лестницы, вихрем пронеслась босыми ступнями по горячему спорышу и щекотными перьям аптечной ромашки во дворе, поймала ожог на бетоне крыльца, и тут же – невыносимый в контрасте холод линолеума в сенях. Грюкнула дверьми, распялась на высоком порожке на входе в комнату, мимоходом проверяя все ли в порядке. Адельфан, кружка с водой – на подоконнике, мухобойка и газета под рукой, радио работает.
- Иванка, - голос у бабушки ужасающе слабый, как всегда во время «магнитных бурь», - скорее возьми тетрадку и ручку и иди сюда.
Жанна шумно выдохнула:
- Тю, я аж испугалась, что что-то случилось.
Ничего не случилось. По радио, идя навстречу просьбам слушателей, диктовали слова какой-то особо нравившейся бабушке песни. Жанна старательно записывала, осторожно пристроившись на краешке панцирной кровати. За окном, в садках, на узкой межевой стежке разделяющей огороды показалась неспешная фигура.
- Почтальонша идет. Сегодня уже будет пенсия?
С пенсии дед покупал мороженное и тетрадки. Тетрадки Жанна изрисовывала ужасно быстро, последняя, как правило, пряталась от нее подальше, это была тетрадка для писем. Аккурат та, что она держала в руках.
- Нет, пенсию в пятницу принесут.
Ну и ладно. Зато теперь она знает, где лежит эта тетрадка, а листы, поди, считать не будут.
- Сбегай за газетами.
Если во дворе кто-то был, газеты засовывали между штакетинами забора, иначе – бросали в почтовый ящик. До своей ячейки почтового ящика Жанна не дотягивалась. Поэтому подскочила как пружина, вымелась, чтобы успеть получить едко пахнущие типографией газеты прямо в руки, прискочила обратно. Бабушка почему-то плакала.
- Иванка, ты только не обижайся, что я тебя везде гоняю… ты должна понимать… ты ж - мои ноги.
Жанна растерялась. Обижаться на бабушку было в ее понимании действием просто кощунственным. Бабушка медленно и с трудом ходила, то ли из-за травмы, полученной в перевернувшемся во время дождя автобусе, то ли из-за давления, то ли из-за давления, которое из-за аварии. Жанна в это даже не вникала, для детского за год измаявшегося в городе организма «пойди да принеси» было не более чем игрой.
Через несколько дней бабушка попыталась научить Жанну песне. У девочки не оказалось ни слуха, ни голоса, безбожно фальшивить она перестала только после неисчислимых попыток. У бабушки же голос был невероятным, где-то на границе альта и фальцета, во время песен из него пропадала старческая слабость, и Жанна заворожено слушала, набиралась здесь духовной кондиции, крепко замешанной на язычестве и культурной лигатуре давней Руси и недавней Украины.
Среди высоких трав, в тени вишен-шпанок выправлялось то, искалеченное в городе, что не имело названия, но на чем замешивался будущий человечек, рядом со старухой в цветном платочке, рассказывающей о своей и чужих жизнях, с золотыми руками вышивальщицы и слабым от болезни голосом. Далеко от социальных игр в зарабатывание денег и очков девочка-Леля, приоткрыв рот, впитывала то, что забудется потом, во взрослой жизни Лады-роженицы, и опять вспомнится, чтобы отдать уже собственной внучке. Бесхитростно задуманный природой симбиоз, в котором девчушка с трудным характером пряталась за авторитет и любовь самой старой, и сидела у ее ног, чтобы тут же взвиться, выполняя поручение, потому что она – ее ноги.
- Дед уже три дня не может свою книжку про травы найти, - сказала бабушка, чтобы отвлечь Жанну от надоевшей уже песни.
Жанна поморщилась:
- Она там. Я брала почитать, - «там» означало чердак сарая, где Жанна замучивала книги и изводила тетрадки. – Я про девятисил читала. Там столько написано, как будто он от всех болезней помогает

                он от всех болезней помогает, - закончила объяснять Жанна.
Последний довод только утвердил Рудя в том, что они откопали мандрагору, известно же, что она спасает даже от смерти. На Жанну он теперь подолгу и задумчиво засматривался, правда, в основном, в спину; нутром чуя, что знание трав не единственный сюрприз, которого стоит ожидать от простенькой сельской девочки с невероятно зеленющими глазами. Подозрения не долго оставались  подозрениями, в тот же вечер превратившись в неоспоримый факт.



Было тошно.
Состояние «незнамо как здесь очутился» уже не нервировало, воспринималось почти как норма. Воздух был свежим, по вечернему прохладным, лесным, но в терминах города это воспринималось скорее как отдающая плесенью сырость. Полная дезориентация и тихие возбужденные голоса впереди, стоит только голову поднять, но если бы это было так легко.
А когда все же удалось - бахнуло в оба виска, ледяным инферно за глазами прошелся приступ фотофобии от вида небольшого костра, выступили слезы, и в их призмах огонь размножился радужными бликами, отчего стало совсем уж невыносимо.
Он проморгался. Возле костра сидели четверо, может дети, может подростки, в другое время он бы рассмотрел их, но сейчас мешали цветные ауры, от которых было так же больно, как и от фасеточной игры огня. У обоих мальчишек – голубая, у одного - густого насыщенного цвета, с привнесенной извне коричневой червоточиной, у второго – уходящая в цвет морской волны, дрожащая как полуденное марево, почти прозрачная. С мальчиками явно было не все в порядке. У девочек получше, с ярко-желтыми, наполненными энергией сердцевинами, у той, что постарше вся в красных оттенках как костер, у младшей – болотно-зеленая, с длинным шлейфом куда-то наружу.
Он смотрел на детей, а под ложечкой лавиной нарастали позывы то ли к рвоте, то ли сдохнуть, совершенно непреодолимое бессилие бросило его на колени. Он рухнул на брюхо, через «не могу» перебирая всеми лапами, пополз к костру.
Будто мерцающая скотома в преддверии залетной затяжной мигрени, по краю зерния проступали эшеровские ящерицы; они маршировали правильными кругами, переползая из плоскости в пространство; и муторно было до страха, и нереально до тошноты и дрожи, он сам, словно эшеровский парадокс, то стекал на плоскость писаного кем-то, то вырывался в ночную трехмерность; и хотелось выть, и может даже он завыл, потому что испуганно обернулась худенькая девонька, та, младшая, сидящая ближе к нему, и от ее распахнутых глаз сладко сжималось в паху и холодело там, за ребрами, где должно было быть сердце, но не было, оно то ли билось комком в горле от возбуждения, то ли зажалось где-то в пятки от нежелания жить.
За несколько шагов до костра он положил морду на землю, не отрывая взгляда от ее глаз. Девочка оцепенела, ему казалось, он слышит, как гулко бьется ее сердце

                Жанна оцепенела, ей казалось, что все слышат, как бьется ее сердце. Вышедший из-за деревьев волк улегся прямо перед ней, уставившись на нее слишком умными глазами. Жанна не раз видела волков, но всегда мертвых, уже забитых охотниками, с рыбьими мутными глазами, поэтому понятия не имела, действительно ли у этих хищников такой смышленый взгляд. Нет, не смышленый. Умный. Человечий.
Волк приподнялся, дополз до Жанны и ткнулся мордой ей в подол. Она вся подалась назад, беспомощно глядя на приятелей, но те только осторожно покачивали головами, стараясь незаметно отодвинуться от нее, мол, к тебе приполз, ты и разбирайся. Жанна занесла над ним руку.
Волк прикрыл глаза. Пауза.
Девочка осторожно опустила пальцы между ушами, волк вздрогнул, и она вслед за ним.
- Это оборотень, - подал голос Рудь. В обычных ситуациях он был молчалив и обособлен, но когда дело доходило до нагнать страху – оказывался просто на высоте. – Видите, какие глазища.
Жанна видела. Еще и чувствовала неожиданно горячую и дрожащую массу у себя на коленях, жесткий мех под рукой, и еще что-то совсем непонятное, порывами исходящее от зверя, удушливое и колкое, как пыльный ветер. Волк приоткрыл глаза и снова закрыл, словно толкая ее на действие – ну же!
И Жанна, сама от себя такого не ожидая, обняла его голову двумя руками, и даже склонилась над ним, обволакивая по-детски пахнущим теплом.
Все молчали. Потом Марк, замерзнув, вернулся на свое место у костра.
- Они хотят, чтоб мы так же с сарацинами, - тихо сказал он.
- Что? – Рада с трудом оторвала взгляд от Жанны.
- Они хотят, чтобы мы так же сарацинов – голыми руками. Вылечили от скверны.
- А что у него болит? – спросил Рудь.
- У него все болит, - шепотом ответила Жанна, потом покачала головой, - нет, он весь болит.
Она так и просидела с ним полночи, даже заснула, скорчившись. Очнулась, когда уже не было луны, и почти потух костер, когда пахнуло холодом там, где только что лежала голова зверя. Протерла заспанные глаза, заметила скользнувшую за деревья тень. Закуталась в плащ и легла удобней. Слишком устала.



Глава 2
/- Я спросил, как поступила бы ты (а не она). Сечёшь нюанс? Ты ведь тоже - метастаза зоны.

- Я бы бахнула этим стаканом об стенку. Нет, сослагательное наклонение тут лишнее. Я ведь бахнула стаканом об стенку. С расстояния метра, упиваясь долгим звуком бьющегося стекла и веером осколков, ни один из которых, вопреки физике, не угодил в меня. А потом прошлась босиком по стеклу "аки по суху" и сползла по стенке на пол и рыдала, зажавшись в угол, плакала почти без слез, от ненависти и ярости, от злости за то, что Зона со мной сделала. А потом, когда прошла эта ночь и все отходняки, я на время опять забыла, что такое ненависть, и почему я так злилась, и были непроницаемые темные глаза, которые всем казались карими, а Зона расправляла за моими плечами черные крылья, и мне снова казалось, что "так и надо".../

Вместе идти было легче. С основного маршрута уже не сворачивали, правда, денег и еды за просто так им уже не подавали. У Марка водились монеты, хоть на них особо не рассчитывали.
Рада и Рудь умели разжиться и на тракте. Рада танцевала на площадях. Жанна, конечно, тоже умела танцевать, но то были деревенские танцы, для собственного удовольствия в жарком веселящем духе толпы. А Рада танцевала так, чтобы самой развеселить кого угодно, заставить улыбнуться и расщедриться на мелкую денюшку жадных угрюмых сервов, а перед мастерами так многообещающе хохотала в танце, что Рудь нередко подбирал брошенное ей под ноги серебро. Для такого заработка прибивались к уличным музыкантам, которые не возражали против дополнительной утехи для зрителей, впрочем, но строго следили, чтобы им перепадало не меньше, чем танцовщице.
Однажды у костра Рада мечтательно рассказала, что когда-нибудь купит бубен, украсит его лентами, и тогда ей не потребуются никакие музыканты. Про «купить» что-либо сейчас не могло быть и речи, во всех городах вдоль пути паломников цены взлетели выше неба. Рада вылавливала в толпе слухи о походе против альбигойцев. Марк долго удивлялся, зачем ей нужны катары, если они идут на сарацин, пока Рада не объяснила, что когда рыцари возвращаются из походов, то привозят много золота, тканей и украшений, и цены на простые товары точно упадут. Говорили, что и сейчас можно за бесцень купить корову или даже пятак земли, что вилланы бросают хозяйство, чтобы сбить ноги на дороге в Иерусалим, но это было где-то не здесь, где-то на севере, а чем больше к югу, тем больше, казалось, сходили с ума торговцы.
Рудь тоже время от времени «добывал» деньги. Рада отвечала фырканьем и кислой улыбкой на застывшее в глазах Марка возмущение. Впрочем, купленные на эти деньги хлеб и колбаса никакого ореола «нечестности» не имели, и здоровый аппетит разом отметал всю критику. И Рудь на время обретал полное прощение; так славно было, укрывшись от теплого совсем случайного дождя под каменной защитой….

… укрывшись от теплого совсем случайного дождя под каменной защитой подземного перехода, куда загнал, в общем-то, не дождь, а инстинкт, ведь смысла прятаться, когда уже все вымокло, нет. Жанна отжала волосы, осмотрелась в темном, шибающем в нос запахом мокрой пыли пространстве, в переходе было шумно как на вокзале, тепло, нервно и весело. Наверное, потому что наверху ждал зеленый и теплый, временно недоступный из-за внезапного ливня май. В углу, рядом с бабушкой, продающей васильки, пристроился паренек лет десяти. Грязный мальчишка-попрошайка, но какой-то славный, белобрысый, с открытым добрым лицом, он держал в руках пластиковый стакан горячего кофе. Перекус на заработке, ага. Под мышкой, сотрясаемый крупной дрожью не то от сквозняка, не то от нервного возбуждения, был зажат жутко симпатичный щенок. Жанна вспомнила, что  полчаса назад сунула в сумку недоеденные остатки сладкой жизни, достала два круассана:
- Малый, угостись, как раз с кофе съешь.
Паренек радостно протянул теплые ладошки, такие черные, словно копался ими в угольной пыли, поставил щенка на пол, и Жанна поняла...
- Пацан, не смей!!! – она закричала едва ли на весь переход. - Не смей кормить собаку!!!!
Мальчишка посмотрел на девушку совершенно счастливыми глазами и тыкнул под нос щенку сладко и пряно пахнущий вишней…

                сладко и пряно пахнущий вишней пирожок, и как было за это сердиться на Рудя?
Глядя на мальчишку, Жанна пыталась представить его среди вилланов, маленьким сельским пастушком, но что-то очень неправильное и взрослое в его взгляде, казалось, делало невозможным его возврат к нормальной жизни. 
Рада сразу заметила, что когда речь заходила в русло «когда у нас не станет денег», Жанна, сама того не замечая, дотрагивалась до своего пояска. Золотая монета там вряд ли бы поместилась, а вот в том, что в пояс вшиты пара серебряных грошей, Рада почти не сомневалась. Но разговора про это не заводила, оставила на потом.



Если спишь просто на земле, то утро всегда начинается до рассвета. С озноба, с закоченевших пальцев, с неизменно переполненного мочевого пузыря, требующего немедленно облегчиться. Но стоит не то, что выскользнуть – чуть повернуться под отяжелевшим от росной влаги плащом, как последнее тепло исчезает, и тело закостеневшим серым холмиком вмерзает в утренний пейзаж. И лучше уже вставать. Лежа можно замерзнуть так, что устанешь дрожать. И в такие минуты совершенно не верится, что всего через несколько часов станет невыносимо жарко.
Это утро было теплым. Оно было просто замечательным, уютным, и таким… таким… таким, что хотелось счастливо смеяться. Жанна улыбалась сквозь дрему, пряча холодный нос под плащ, досматривая утренний сон, только мешало что-то жесткое возле бедра, и вот это сопение просто над ухом, и вообще, ну сколько же можно ее теребить!
Жанна раздраженно зарычала, укуталась с головой, потом все-таки выглянула:
- Марк, тебе чего нужно? Ну ведь поспать еще можно! – она застонала и снова спрятала голову.
Сопение усилилось, продолжилось раздражающее действие, и Жанна поняла, что рука Марка у нее под плащом, в самом непотребном месте. Она протестующее дернулась, проехалась почти голым боком по мокрой траве, перекатилась, вскочила, страшно злая, но непонятно на кого: то ли на Марка, не давшего поспать, то ли на предательски холодную росу.
- Это только что было?!
Марк неловко поднялся с четверенек на колени, его лицо исказилось, словно от боли.
- Ты не понимаешь…
- А ну-ка попробуй объяснить!
- Я тебя люблю, ты не понимаешь…
- Да ты что! – Жанна сердито топнула ногой. – Так это только что была любовь?! То-то я сразу не поняла!
Марк приподнялся на одно колено и неловко протянул руки. На его лице так отчетливо проявилась досада и мольба, что Жанне стало почти что смешно.
- Я тебя люблю! Я хочу, чтобы ты была моей дамой. Я обет дам!
- Ты ж не рыцарь, забылся? – фыркнула, перебивая, Жанна.
- Да что вы раскричались вдосвета? – заворочалась под свои плащом Рада.
Марк покраснел.
Жанна смотрела на Марка, хотела нахмуриться и выдать что-нибудь язвительное, в духе Рады, но совершенно непонятно почему ей хотелось улыбаться. Она попыталась строго прищуриться, понимая, что получилась сомнительная гримаска, буркнула «Пошла умываться» и отправилась к недалекой речушке.
Мир изменился. Или это она изменилась. Или это ее мир напрочь поменялся, как-то обновился, набрался непонятной энергии, от которой расправились плечи, и легче стала походка, и гордо приподнялась головка. И оказалось, что эта самая головка сидит на удивительно чувствительной шее, которая с неведомым ранее трепетом ловит утренний ветер, и от прядей волос, выбившихся из косы щекотно и радостно. Она изо всех сил пыталась разозлиться на Марка, но ничего не получалось. Марк на нее посягнул и, конечно же, был виноват. Но вдруг оказалось, что это ужасно приятно – когда посягают. Жанна немного ревниво подумала, что она уже не девочка, она тоже девушка, как и Рада, и тоже может вызывать любовные чувства.
Вода в реке за ночь не успевала остыть, от нее даже парило, потому Жанна решила искупаться вся, а не просто умыться. И волосы вымыть, чтобы быть чистой и красивой-красивой. А река узнавала в девочке эту новую силу и, казалось, не просто обнимала тело, а трогала мокрыми пальцами кожу, и от этого было страшно и сладко одновременно.
То, что она не одна у реки, Жанна поняла сразу, все обострившиеся чувства екнули о вторжении чужого в ее мистическое купание. Стоя по колено в воде, она развернулась, резко, на этот раз по настоящему зло, и в тот же момент порыв ветра с середины реки толкнул ее в спину, плеснул в лицо прядями волос, почти совсем лишив обзора. Она знала, что где-то перед ней Марк, может, он пришел подсмотреть, может - приплелся просить прощения, но неожиданный ветер творил что-то невероятное, и все что она видела - это вывернутые наизнанку, отсвечивающие исподним серебряным цветом ветки ивового молодняка.
А Марк застыл, не таясь, на берегу, и то, что он видел, было совершенно не похоже на «голую девку». В воде стояла лесница, тоненькая и светлая, как та ивовая лоза. И ничегошеньки не было в этой фигурке ни возбуждающего, ни возвышенного, почему-то в голове вертелась чужое чье-то сравнение «нагая как Ева», но сравнение было неуместным. У лесницы были острые локти, еще неразвитые грудки и раздраженный взгляд. Eе волосы бесновались соломенными плетями, хлестали по плечам, Марку даже чудилась, что сама девчушка была источником стихийной ярости. А потом он вспомнил, где видел эту неуемную гриву – на библейской иллюстрации, мальчишка-переписчик потратил несколько ночей, рисуя Лилит, и ох же досталось ему потом, тогда под горячую руку аббата попали буквально все, сразу же проникнувшись острым отвращением ко всякому демонопоклонничеству; злополучную страницу с картинкой вырвали из книги, но Марк знал, что она все равно осталась лежать внутри переплета. Только волосы у лесалки были светлые, и это единственно удерживало Марка от того, чтобы поверить в столкновение с демоницей.
Потом так же внезапно, как поднялся ветер,  ливанул дождь. Марку показалось, что за несколько мгновений на него вылили полреки. Намок прибрежный песок, намокла лежащая на нем одежда Жанны, намокла лесница, сжала плечи от холода, ушла в теплую речку по самый подбородок, а затем стена дождя и вовсе скрыла ее.
Марк бегом вернулся к месту ночевки, хотел спрятаться под деревом, но в этом уже не было нужды. Дождь закончился. Еще пару раз рывками отжалось то, что оставалось в тучах, затем они расползлись, как совсем гнилая ветошь, и вышло солнце. Совершенно неуместное, будто пририсованное к посеченной зелени и хмурым промокшим людям. Через пару минут от реки вернулась Жанна, такая же хмурая, как и остальные.
С тех пор у Жанны почему-то стала часто болеть голова. Но снадобий от головной боли она не знала. Терпела так.



Бывали ночи, когда не спалось. Вроде и ноги гудели от усталости, хотелось свернуться калачиком и прикорнуть, но сон не шел. Сначала было страшно от каждого шороха в темноте, потом привыклось, но никак не привыкалось ко всяким мыслям на ночь глядя и нужды долго смотреть на умирающие угли, и зачастую было непонятно, действительно ли она смотрела на костер, пока он не погас, или это только снилось.
Поэтому когда в ответ на глухую, комком стоящую в горле потребность, ночь ответила ей, Жанна просто пошла на звук. Сначала на звук, а потом, когда можно было различить, что это мелодия, - на сиплые, смутно знакомые свои тоном переливы. Когда музыка стала совсем ясной, а впереди возникло заграждение из ореховых кустов – застыла. Остановилась интуитивно, что-то внутри шевельнулось опасностью: кусты растут стеной - перед поляной. Дальше открытое место. Дальше был тот, кто играл.
Она стояла, лицом прямо в шершавые листья и боялась даже дышать, сердце билось где-то аж в горле, ноги затекли от неподвижности, вот дунет сейчас ветерок – и она не устоит, упадет со страшным шумом… она испугает музыку. А музыка была горькой-горькой, и такой родной, что от неясного предчувствия по телу бежали мурашки. Жанне казалось, что это для нее играли. Это за ней пришли.
Она уже различала, что там -  за кустами: если не смотреть перед собой в упор, за размытым кружевом листьев была видна поляна. И человек, сидящий на камне скрестив ноги. И костер сбоку.
Человек перестал играть, отложил дудочку и повернулся туда, где спряталась Жанна.
- Нравится?
Жанна испуганно сглотнула.
- Иди сюда.
Девочка трясущимися руками раздвинула кусты. Отпустила. Поднырнула под куст, ветки тут же радостно вцепились ей в волосы, она отчаянно дернулась, растрепав тщательно заплетенную косу. Выступила вперед.
- Нравится, спрашиваю?
Жанна кивнула:
- Да.
Вместо нормального ответа получился жалкий писк. Человек хмыкнул.
- Да, - громче повторила она.
Человек ее рассматривал. Это было понятно, хоть и не видно. Все его лицо оставалось в тени капора, Жанна даже не могла понять – старый он или молодой. Человек снова взял в руки дудочку.
- Это музыка кельтов. Эльфья музыка. Понимаешь, о чем, я?
Жанна смотрела на то, место, где должно было быть его лицо. Она уже разобрала, что на нем не капор, а совершенно чудная куртка с капюшоном. Не плащ, а куртка. И вообще, на него смотреть было трудно, все размывалось перед глазами, как только что листья, и хотелось провалиться куда-то внутрь черного овала под капюшоном

                внутрь черного овала под капюшоном. Жанна отступила, сколько позволяла узкая улочка.
- Слу-у-ушай! Это потрясно! Ты же знаешь, я мало что понимаю в скульптуре, но это совершенно потрясно.
Ее спутник что-то невразумительно промычал.
- Как они сказали, она называется? Безликая смерть? Безымянная смерть?
- Как-то так…
- Как-то так и я знаю. Пометь ее на карте, вернемся сюда вечером. Я хочу посмотреть на нее ночью.
- Это театр Моцарта. И так найдем.
- Мы уже вчера искали! На десяти квадратных метрах заблудиться! С картой!... – Жанна упрямо тряхнула головой и тут же поежилась, с мокрых волос капли упали за шиворот и уверенно поползли по горячей спине.
- Ты идешь? – мужская рука уверенно взяла Жанну за локоть.
- Иду.
Она даже шага в сторону не сделала. Она смотрела лицо в ли… нет, в черный овал под капюшоном Безымянной-или-как-то-там-смерти. На уверенно рассевшуюся на постаменте фигуру, задрапированную складками материи, зеленым окислением и совершенно не располагающим к экскурсиям дождем.
«Складки материи на скульптурах начали появляться в период готики. Они тогда учились чувствовать. И взывать к богу.»
Безымянная Смерть явно испытывала бессловесную иронию к мыслям Жанны и к готике, к коей не относилась ни в какой мере. А Жанна не могла оторваться от нее, и вдруг появилось совершенно идиотское желание по локоть засунуть руку в этот овал вместо лица

                засунуть руку в этот овал вместо лица. От возбуждения Жанна приоткрыла рот. Он был перед ней весь как на ладони, этот человек.
- Только попробуй.
Девочка не сразу поняла, что он обращается к ней. Что он вообще что-то говорит. Но когда поняла, сжалась, отступила на полшага, напряглась, сама не зная, для чего – то ли броситься вперед, подобно маленькому хищному зверьку, вцепиться в лодыжку опасности, то ли припустить через кусты назад, как полагается нормальной маленькой девочке.
- Больше так не делай.
В голосе человека не было угрозы. Твердый, глубокий, чистый. Он выжидающе помолчал.
- Мда, разговоров от тебя не дождешься. С лесного пака толку больше было бы. Есть хочешь?
И на этом все закончилось. Закончилась запутавшаяся в листьях орешника музыка. Закончилось зачаровавшее ее чувство предельной ясности. Закончилась даже темнота под его капюшоном, потому что он кивнул в сторону костра, и огонь осветил бородатое худое лицо. Закончилась необыкновенная Жанна, осталась обычная, дрожащая, растрепанная и ужасно голодная. От слов бородача резко дернуло под ложечкой и свело живот. Лицо Жанны исказилось.
- Только не реви.
Он спрыгнул с камня и подошел к костру, но Жанна уже и сама поняла, от чего на этой поляне появлялось чувство чего-то родного. И вовсе не от музыки. На камнях разогревалось мясо.
- Садись. Да, не бойся, не обижу.
Жанна и не боялась, что обидит. Вокруг держал ее оборону черный лес, пусть только тронет – она сразу шмыгнет меж деревьев, найди ее потом!
Бородач дождался, пока девочка села на землю возле огня, протянул ей кусок мяса на размоченном сухаре. Но когда она потянулась к нему, вдруг уверенно взял за подбородок развернул лицом к огню. Жанна удивленно распахнула глаза.
- А ты и впрямь пак… Так говоришь – нравится музыка?
Жанна кивнула. Рот был занят, говорить она не могла, к тому же она уже сказала ему «да». Раньше.
- Это музыка твоих предков.
- Дудочка… она очень красивая… я такой никогда не видела, - невпопад сказала Жанна. А что ей ответить? Каких предков? Ее отец никогда не играл на дудочке, а матери как-то не до играния.
- А что ты вообще видела?.. это флейта… знаешь такое слово?
Жанна неопределенно кивнула.
- Горе-воительница… ты же с ними?.. идешь?
На этот раз кивок был более уверенный и серьезный.
- А почему ты идешь?
Жанна даже плечами пожимать не стала. Отвернулась в лес, почесала нос. Как ему объяснить, что она умеет? Как ему объяснить, что если не она, так кто же? Как ему рассказать про постоянное чувство, сидящее где-то в затылке – чувство понимания?
Человек снова заиграл. Девочка смотрела в костер, обняв собственные колени. Музыка лилась сиплая, слегка шуршащая и очень красивая.
И от нее было ужасно одиноко.



То, что им открылось с высоты очередного холма, было просто невероятным.
Рудь, самый низкорослый, как обычно в адрес необычного исторгнув свое многосложное «У-у-у-у», привстал на носки, чтобы хоть на чуть-чуть – но лучше – рассмотреть белую тонкую башню впереди.
- Это… это уже Иерусалим? – он с надеждой посмотрел на Марка впервые широко распахнутыми и внимательными глазами.
Марк отрицательно покачал головой.
- Это не может быть Иерусалим. К нему нужно плыть морем. На юге, в порту, нас ждут корабли. А значит, это не Иерусалим.
Рудь не слишком расстроился. Дорога вела прямо к башне, и он торопился скорее к ней прийти. Чем ближе – тем яснее было, что это не белокаменный город, а один только замок. А вскоре Рада и вовсе узнала в нем церковь, как-то быстро и невнятно проговорив, что она уже видела подобное. Жанне не очень верилось, что где-то может существовать «подобное».
Собор, совершенно не похожий на обычные церкви, устроился белый на зеленом, и вдруг Жанна увидела в его сложной конструкции птицу: сильные маховые перья чуть разведенных крыльев – в выступающих ребрах контрфорсов, широкий хвост – в замыкающем коротком нефе, и запрокинутый шипованный клюв – в тонкой пирамиде крыши. «Он похож на пеликана», - поняла Жанна. Пеликанов, как и моря, она никогда не видела, но слышала рассказываемую с чужих пересказов былину о птице, которая раздирала себе грудь, чтобы собственной кровью вскормить птенцов. Схожесть с окровавленным пеликаном очень усиливал сложный круглый витраж над входным порталом. И хотя из-за обилия синих стекол «рана» выглядела скорее фиолетовой, чем карминной, но и в этом виделся особый духовный смысл, ибо на то оно и божественное, чтобы отличаться от человеческого.
Воспоминание о том, как Сын Божий страдал за людей, мигом ввело Жанну в кроткое и печальное настроение. Но полностью умиротвориться мешал шум голосов, усиливающийся с каждым шагом, а благочестивые мысли сменились замешательством: о чем так кричали десятки глоток одновременно – понять было невозможно, ни одного нормального слова не мелькнуло в шуме.
- На тарабарском каком-то языке говорят, - тихо сказала она, сбавляя шаг. – Может и впрямь это сарацины уже?
Марк усмехнулся, стал будто выше ростом, снисходительно глядя на девочку:
- Это немцы, глупая! Ты что – немецкого языка никогда не слышала?
Жанна покачала головой, обижено надув губы. Сам дурак! Мог бы и просто объяснить, а то сразу – глупая!
А когда пыльная, до непроходимости побитая колесами телег дорога резко вильнула в сторону, и расступились яворы и акации – все стразу стало ясно. Собор строили. То есть его в этот самый момент и строили. Десятки голосов принадлежали каменщикам на лесах, и изуродовавшие дорогу, груженые строительным камнем телеги оказались здесь же – составленные полукругом, поближе к строительству; можно было задохнуться от пыли на вытоптанном до голой земли выгоне, и здесь же оглохнуть – от звона и вполне внятной ругани. Самое удивительное, что летнюю кузницу пристроили прямо к боковой стене стоящей рядом базилики. Это раньше базилика была храмом, теперь же ее приспособили под строительно-складские нужды, и сквозь распахнутые двери было видно, что заготовленные под лаги доски стоят внутри едва ли не снопами, бесцеремонно упираясь торцами в библейские темперы на стенах.
Недалеко от коновязи, такой рассохшейся, что она казалась ровесницей базилики, был разведен хозяйственный костер, у которого сидели два рыцаря, монах и мастера. При виде рыцарей, у Марка загорелись глаза. Один из них, с красным от жары лицом, в расстегнутой подкольчужной фуфайке полулежал на локте, не иначе, как по привычке, поглаживая оголовок полутораручного простого меча. Второй – экипированный много легче, всего-то в короткой кольчуге и белой тунике поверх доспеха – слушал изобилующую журчащим «р» болтовню мастера. Тамплиер.
- Этот tedesco еще завоюет мир, - говорил мастер. – Попомните мое слово. Северное зодчество в итоге повсеместно сменит эти убогие романские башни.
Второй мастер, совсем молодой, почему-то с разноцветными ладонями, что-то неясно промычал.
- Не спорь, Гийом! Не спорь! Пора забыть о простеньких полукруглых арках и тесных помещениях, годящихся только на жилье плебеям. Что эти византийцы понимают в строительстве? Что эти варвары смыслят в математике? Что они смогли придумать, кроме толстенных стен и колоссальных распоров? Где в их храмах Бог? Иисусе, разве можно говорить о Боге, когда перед алтарем темно, как в погребе? Правильно их били!
- Ха! Шли на Иерусалим, а завернули на Константинополь! – недовольно буркнул молодой. – Хороши крестоносцы – мечом на христиан!
 - Да уж какие из этих еретиков христиане?! – взвился итальянец. – Они не жалуют ни Рим, ни Папу! Мы построим новые храмы. Храмы, где будет много света и Бога. Тамплиеры делают благое дело.
- Вы обещали дать мне, наконец, работу, - по-прежнему хмурясь, сказал Гийом.
- Крась колонны, крась пиллары, крась своды. Нечем заняться – крась горшки! – итальянский зодчий вскочил на ноги. – Даже не думай, что ты будешь расписывать стены фресками. Я не отдам тебе ни одной стены! Здесь будут витражи! Свет! – он крутанулся, и заметил стоявших на дороге детей, прислушивающихся к разговору. – О! Еще одни! Вы только смотрите! Еще одни освобожденцы идут!
Тамплиер нахмурился:
- Шли бы вы по домам, дети. Дорога на Иерусалим не место для юных душ. Это тяжкое бремя пристало нести рыцарям.
- Так он почти рыцарь, - брякнула Рада, показывая на Марка. – Он этот… байстрюк!
- Бастард! – исправил Марк, сразу же заливаясь краской стыда.
Полулежащий рыцарь фыркнул:
- Чейный сын?
- Барона Бри… Бри Лотрингского.
- Не слыхивал, - пробурчал меченосец и сразу потерял к паломникам интерес.
- Отдохните у костра до утра, - сказал тамплиер. – Скоро стемнеет, до ночи вы не дойдете до следующей деревни, - он поднялся с земли и пошел к кузне, по ходу проверяя, как идет строительство на лесах, и как разгружают телеги.
Марк облегченно вздохнул, слегка дрожа от нервного возбуждения. Спокойного тамплиера он немного побаивался, а вот скоротать вечер у одного костра с тем другим рыцарем, настоящим воином ему казалось почти сказкой. Жанна была тоже не прочь послушать мастеров. Рудь, как всегда, уселся в стороне, сразу же погрузившись в свои никому не ведомые думы.
Рада разочарованно пожала плечами:
- Ну я тогда собор пойду посмотрю… я ненадолго.
Шум вокруг собора начинал затихать, каменщики уходили с лесов, чтобы умыться перед вечерней службой, и в воздухе разливалась какая-то особая благодать; ласточки в предсумеречной суете чиркали по воздуху, но высоко, почти над собором, и это обещало теплую ночь и медовый запах не сбитых дождем трав.
Внутри церкви было тихо, пахло чем-то особенным, что сопровождало смерть и крещение, но еще не въелось и перебивалось сырым духом стружки и известки. Рада засмотрелась на искусные скульптуры и до невозможности красивый витраж, забылась, и вздрогнула всем телом, когда к ней из тени травеи шагнул человек.
Он усмехнулся, не ртом даже, одними только черными глазами и отвесил шутливый поклон:
- Маленькой даме не нужно меня бояться.
Девушка в неистребимой привычке бывалых бродяг сразу же влет попыталась пробиться в его легенду, оценить опасность, которая могла от него исходить или потенциальную выгоду от знакомства. Слишком легко и просто он был одет для тамплиера, а кроме них бороды носили только мастеровые.  Но в человеке не было сутулости, свойственной адептам тонких ремесел, и дурной массы в плечах и руках, как у каменщиков и столяров.
«Все-таки воин», - подумала Рада, заранее зная, что ошибается, что эта уверенность и легкость движений ей знакомы, но она упорно не могла вспомнить откуда.
Она чуть поклонилась, метнув юбкой по ногам, словно перед танцем, отвечая на его обращение «маленькая дама», лукаво стрельнула глазами. Кажется, на этот вечер у нее есть и собеседник, и кавалер.
Марк и Жанна не собеседовали. Они просто слушали, тем ближе пододвигаясь к костру, чем сильнее выцветало и темнело небо, и перед ними, кроме единственной жизненной дали - тонкой дороги на Иерусалим, вдруг разворачивались паутиной другие направления: на север – откуда родом были эти необычные соборы, на юг – где обучались искусствам и математике их строители, на восток, куда, не страшась ничего, священники несли христианскую веру – через германские земли, в Силезию или даже Моравию, и от рассказов придорожные яворы казались глухими лесами Татр и Карпат, где обитали страшные бородатые язычники.
После вечерни строители разбрелись к кострам, делясь с паломниками ужином, и жизнь сразу стала легкой и почти безбедной.
От селения вкусно потянуло костром, но почти сразу запах сменился на несусветную вонь, и черные клубы дыма, сносимые ветром к лесам, обозначили ее источник.
На поляне воцарилась тишина, все так и застыли с недопитыми кружками и недоеденным хлебом, глядя, как черный жирный дым заволакивает собор поверху, впивается в нежную белизну фиалов на летящих опорах, мажет грязным разводом по верхнему ободу витражной розы, и становится совершенно ясно, что эта копоть въелась в камень навсегда.
Итальянец страшно закричал на своем, побежал к лесам, жестами требуя, чтобы ему быстро приставили лестницу, задирал голову вверх, силясь рассмотреть насколько сильно все пострадало, продолжая драть глотку, сквернословя, что было ясно и без перевода. Мастеровые-немцы перекрестились, монах забормотал молитву за упокой, не очень внятно, не очень старательно, а четки в его руках мелко тряслись.
- Ведьму жгут, - кто-то все-таки сказал то, от чего у остальных комком в горле застревала еда.
- Так не кричит ведь… - тихо возразил Марк.
- Дык, умная девка была, - пояснил мастер-каменяр. – Она палачу… ну или монаху, который ее охранял, ночью отдалась. А у ведьмы, даже замученной, взгляд такой, что и с самыми неприглядными прелестями – хоть таковых я средь молодых не встречал, а старых чего уж жечь, ведь от них дьявол отрекся, раз стареют – все равно ее хочешь так, что мочи нет. А за то, что она палачу отдалась, он ее веревкой у самого столба перед сожжением задушил. Все ж лучше, чем гореть заживо. Еще в пекле намается.
- А ты, мастер, специалист не только в камне, но и в ведьмах? - иронично спросил один из местных столяров.
Каменщик ответил на выпад спокойным взглядом.
- Я двадцать лет строю соборы и замки, во многих городах бывал. А чем больше город, тем чаще и веселей расправа над ведьмами. Я на них и живых, и мертвых насмотрелся. А после того, что видел и слышал, скажу вам, что лучше всю жизнь с камнем возиться, чем хоть к одной красивой девке прикоснуться, хоть она, зажатая в руках, гораздо приятней камня кажется. Не зря их жгут.
- Ничего, мастер, - вдруг отозвалась Жанна, голос зазвучал звонко, внятно. – Еще, поди, не замаялись жечь. Еще на многие века забавы хватит. И против ведьм, и против чумы, и из зависти будете жечь костры из жилых домов, и так же копоть въестся в ваши сердца и соборы, и никто больше не поверит, что они были белыми. Будете взывать к Богу, и отрекаться от него – и все с огнем в руках, и огонь будет падать с неба, и дробить камень, и припекать до живого мяса, но вы не покаетесь. Будет время – и ратуши, башни и церкви почернеют от горя и сажи, и нигде-нигде не останутся белыми стены, возведенные вами. Будет время…
Мужская рука крепко зажала Жанне рот, когда ее интонации аж задрожали от напряжения, взвиваясь над поляной, где тишина стала совсем уж могильной. Даже спустившийся с лесов зодчий застыл, удивленно глядя на девочку. Марк смотрел на нее и вовсе ошалелыми глазами, но в голову потихоньку закрадывалась мысль, что очень даже ладно сложилось, что Жанна не стала его дамой.
Мужчина, бесцеремонно прервавший ее речь, сгреб Жанну и поволок в сумерки, подальше от мастеров. Когда массив базилики закрыл их от строителей – поставил на землю и залепил хорошую пощечину.
От боли Жанна вскрикнула и пришла в себя, только сейчас осознав, что происходит что-то не то, что ужасно заледенели пальцы и до тошноты болит в висках.
- Ты с ума сошла? – зло прошипел уволокший ее человек.
Жанна с трудом сосредоточила на нем внимание и неожиданно для себя узнала в нем того самого, играющего на флейте, в куртке с капюшоном. Думать о том, что он здесь делает, не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Все тело было ватным, и охватывало странное бессилие на грани «заплакать».
- Хочешь быть следующей? – бородач схватил ее за плечи и затряс. – Тоже хочешь гореть на костре?!
Жанна выдавила из себя «нет», но это было не просто «нет, не хочу гореть на костре», это было «нет, не хочу гореть за то, что говорю правду».
Лицо бородача стало жестким, словно он не был уверен, а не стоит ли выписать еще и по второй щеке. Когда он снова заговорил, его голос был таким, что у Жанны почти что зубы свело от звенящего в нем металла:
- Так значит ты идешь, потому что умеешь, да? Если не ты, так кто же? – припоминая ей ее же причины, мужчина с силой стиснул плечо девочки. -  Да?
Жанна смотрела на него в упор и молчала. Но с каждой секундой молчания ее губы все сильнее сжимались, щурились глаза, а подбородок упрямо поднимался вверх.
- Значит ты ушла из дома, чтобы освобождать Иерусалим, а не потому что священник в твоей деревне слишком много внимания стал уделять твоей персоне, называя не иначе, чем зеленоглазым змейством?
Жанна сердито вдохнула и отвернула голову. Глаза не опустила, но и меряться взглядами смысла уже не было. Бородач правильно разобрался, в чем правда.
- Ты хоть сама ушла или тебя твоя же семья отправила подальше?
- Сама, - Жанна шмыгнула.
- Горе ты мое, - голос человека потеплел, он прижал девочку в себе, и она подалась навстречу, уткнулась носом в его куртку, крепко пахнущую мужской бивачной жизнью, но после черного дыма это казалось почти благодатью.
- Меня теперь сожгут? – тихо спросила она в куртку.
Бородач отстранил ее, ожидая слез, но слез не было, только губы побледнели до синевы, и четко проступил небольшой шрам на нижней, слегка дрожащей, а потому упрямо закусываемой. Он задумчиво провел пальцем по этому месту.
- Нет, не сожгут. Пошли.
К собору они вернулись, держась за руки.
К величайшему изумлению Жанны приветственно кивнули, здороваясь с бородачом, Рудь и Марк, а уже вернувшаяся к костру Рада залилась румянцем.
- Сидра перепила, - громко заявил бородач. – Не надо было давать, дите ведь совсем еще.
Он улыбнулся Жанне, почти незаметно, самыми уголками рта, подмигнул остальным и ушел к другим кострам.
Уже совсем стемнело, и из собора доносились звуки служения комлеториума, когда на дороге, с той же стороны, откуда тянулись паломники, вылетел всадник на черном жеребце, резко осадил коня, тот вскинул страшную морду, заржал, зафыркал, сразу было видно, что он обучен лягаться и кусаться, и больших денег стоит. Жанна поежилась, думая, что такими зубами не то, что укусить – сразу можно голову оторвать. Прилаженный к переметным сумкам на левом боку болтался каплевидный щит с огнедышащим змеем. Всадник встал в стременах.
- Видели ли вы… видели ли вы короля с окровавленной пикой? – звонко спросил рыцарь. Именно звонко, а не громко, и это полностью выдало то, что скрывал квадратный шлем – рыцарю было не более шестнадцати годков.
Вопрошающему никто не ответил. На сегодняшний день хватило зрелищ и потрясений, а потому от него просто устало отмахнулись. Рыцарь рухнул обратно в седло, и с таким же шумом, как появился, исчез на другом краю дороги.
- Кусок идиота, - проворчал белоплащник. – Получат клевцом по забралу, и им не то что шарниры – мозги потом клинит. Tristement;…
Гийом, придвинувшись ближе к костру, пристроил на коленях доску для расчетов и мелом задумчиво рисовал рыцаря. На щите было мало места, поэтому змея он изобразил рядом. На всякий случай дорисовал упирающуюся в бестию пику. Хотел написать еще слова про короля, но доски для  этого совсем не хватало.
«Ну и ладно. Такое время: рубить – так до смерти, любить, так без лишних слов. Пусть слова пишут труверы, - думал он. – Пока мы строим соборы и замки, пока гоним со Святой земли неверных, пусть они слагают легенды, чтобы знали потом, какое славное было время. Хотя они обязательно что-то забудут, другое надумают, а третье просто перепутают. Печально…»
Он так и дописал внизу рисунка – «tristement». Но последние буквы не поместились.




Глава 3
Потом, когда вспоминали, то с удивлением обнаруживали, что тогда случилась единственная дождливая декада за все лето. Если вспоминали. Если было кому вспоминать. Всего десять отчаянно мокрых и в меру прохладных дней, но они сломали столько духа у людей, не придумавших себе иного счастья в своей нищей жизни, чем отправиться совершать деяние, оказавшееся не под силу крестоносцам, что это можно было сравнить с бедствием.
После первой же попытки остаться на дороге во время непогоды стало ясно, что это никуда не годится. Идти – еще полбеды, а как ночевать под открытым небом, когда даже в лесу не оставалось ни единой сухой кочки, да и лес давно сменился какой-то неопределенной порослью? В низинах хлюпать под ногами начало еще до дождей, и вообще воздух казался особенно сырым и волнующим, трудноуловимое чувство толкало вперед, подсказывая, вот он – юг, еще неизведанный, юг-в-преддверии-большой-воды, но ливни враз уравняли Прованс с Нормандией, и все воодушевление сразу пропало.
Мысль о том, что стоило бы расходиться, а дальше - каждый за себя, зудела, давила, заставляла отводить глаза и молчать. Потому что заговорить можно было только об этом. Но потом как-то само собой ко всем разом пришло понимание, что они все равно не разойдутся, что дождь, даже если он будет лить до самого Иерусалима, - это зло гораздо меньшее, чем снова оказаться одиноким в толпе.
Жанна дождей ждала. Знала. Чувствовала всей собой, и это «чувствование» превратило последние дни в тихое мучение. А потом, хотя это совершенно не было связано с теперешней погодой, начала хромать. Весьма заметно. Когда прятались под единственным встреченным дубом от небесной хляби, развергшейся с особой силой, пыталась массировать колено.
- Что у тебя с ним? – спросил Марк.
Жанна подняла на него глаза, от усталости такие же невыразительные как хмурое небо, и скривилась. А в голове тенью пронеслась мысль, которой у нее не могло быть: «Потому что, блин, стронций»

- Потому что, блин, стронций!
Ситуация была, что называется – допрыгалась, причем в самом буквальном понимании. Попытка лихо соскочить с невысокого, в общем-то, бордюра закончилась растяжением коленной суставной сумки, и вместо содержания экскурсии все, что Жанна запомнила за день – это сколько шагов, отозвавшихся резкой простреливающей болью, она сегодня сделала. К вечеру девушка малость озверела и сорвалась, слишком устала от боли не только за минувший день, но и за последние ночи, прислушиваясь к монотонному стуку дождя в окно и к такому же выматывающе-ровному нытью в костях предплечий.
Мужчина, стоящий у окна, конечно же не был в этом виноват, не стоило кричать. Но и от понимания состояния Жанны он тоже был далек, испытывая рассеянную неловкость здорового человека, бессильного помочь тому, кто считает себя почти калекой.
Жанна глухо извинилась, подошла к окну, стала рядом, прижалась носом к стеклу, глядя, как потоки воды усложняют узор брусчатки старой европейской улицы.
Дождь она любила. Всегда. Несмотря на…
Несмотря на тот, который любить не стоило, но как было это понять, если он питал самую родную, самую благословенную землю, про которую говорили, что если здесь вербовую ветку в песок вниз головой воткнуть – и то примется. А оно и принималось, и родило, и если б кто знал тогда, какой дьявольской силой набирались деревенские сады, и каким боком аукнется сорванное с дерева яблоко.
Потом, как первый звоночек, появились серьезные люди в перепачканных глиной сапогах с какими-то хитрыми пищащими приборами. Приборы были небольшие, на их экранах ежесекундно волновались цифры, но значения этих цифр тогда мало кто понимал, а угроза нитратов занимала умы аграриев куда больше чем мифические радиационные изотопы. Серьезные люди ходили с приборами по огородам, набирали на сапоги еще больше грязи, в этих же сапогах заходили в дома, измеряли и записывали. Большей частью хмурились, но не комментировали. Сильнее всего хмурились, поднося приборы к углам домов, и дело было вовсе не в плохой энергетике перпендикулярно сходящихся линий по фен-шую, проблема банально свисала от крыш вниз в виде ржавых водостоков и дальше -  чанов с дождевой водой, которую собирали для хозяйственных нужд. Дождевой водой порекомендовали больше не пользоваться.
Понятие «зона добровольного выселения» пришло в массы тогда, когда переселение уже не имело смысла. И называть выросшее в этих зонах поколение «детьми Чернобыля» стали гораздо позже, когда уже само поколение перестало быть этими самими детьми. Увеличенную щитовидку, никакущий иммунитет, детский ревматизм и прочие хронические букеты списали в норму, на том и успокоились.
Жанна носила изводящий болью след Чернобыля гордо и зло, как стигмат. К факту аварии испытывала глухую ненависть, но не к кому-то персонально, а скорее к гомеостату в целом, полагая, что за такое зло выдвигать претензии конкретным людям – дело совершенно бессмысленное.
Когда было особенно плохо – смеялась, очень любила, особенно слизывая с пальцев сок первой клубники, рассказывать старый анекдот:
- Ой, какие у вас тут в деревне яблочки наливные!
- Это не яблочки, это черешня.
- Ой, а арбузы какие уродились!
- Это не арбузы, это крыжовник.
- А соловей-то как заливается в кустах!
- Это не соловей, это счетчик Гейгера.
Улыбка у нее при этом была жутенькая.

                улыбка была жутенькая. И совершеннее не бравая, как бы Жанне не хотелось это изобразить.
- Как же ты дальше пойдешь?
- Да так и пойду,  - Жанна отмахнулась. – Пройдет… дождь бы еще прошел. Где ночевать будем?
Через придорожные заросли проломился совершенно мокрый и исцарапанный Рудь, Жанна и Марк вздрогнули, потому что никто не заметил, когда он отлучился от дуба.
- Значит так, - Рудь по-крысиному оскалился и вытер воду с шеи, - всего в миле отсюда есть комтурия тамплиеров. Можно попроситься на ночевку к ним.
- Я к тамплиерам не пойду, - процедила Рада.
- Ты что – успел сбегать к комтурии? – одновременно с ней спросил Марк.
Рудь какое-то мгновение колебался, воодушевленный возможностью рассказать очередную небылицу, но передумал.
- Нет, я кабаллария встретил на дороге. Оттуда ехал.
- Я же сказала – я к тамплиерам не пойду, - с нажимом повторила Рада.
- Это еще почему? – нахмурился Марк.
Рада отступила на шаг:
- Ну… потому что!
Марк укоризненно молчал.
- Тогда, возле собора, пока вы сидели у костра, я слышала, как тот старый тамплиер говорил с кем-то… о походе, об Иерусалиме, о нас… о том, что мы идем на юг хуже разносящей оспу лавины крыс! Что сервам должно работать на своей земле, а не бродить по дорогам. Что уговоры не помогают, и давно пора это прекратить более действенными методами! Действенными, понимаете?! Действенными – это петлю на шею! Что иоанниты разожгли чумной костер в душах плебеев, что им все это на руку, чтобы усилить свое влияние на Востоке в пику белоплащникам! Тогда, у собора нам попался очень добрый тамплиер! Другие цацкаться не будут! Это раньше у них можно было найти  приют и еду, а теперь мы для них крысы, разносящие оспу!!
Рудь сжал Раду за руку. Будь он старше, или хотя бы рослее, обнял бы за плечи, успокоил, но сейчас просто держал за локоть. Время от времени порыв ветра стряхивал воду с листьев дуба на молчащую четверку. Жанна с трудом сглотнула вставший в горле комок.
- Но ведь мы… мы же за божье дело идем…
- Плевать они хотели на твое божье дело! – огрызнулась Рада на Марка. – Ты не понимаешь? Тамплиеры не верят, что невинные возьмут Иерусалим! И не хотят этого! Где будут рыцарские привилегии, где будет само рыцарство, если божье благословение снизойдет на голоту? Вся сила белоплащников в золоте крестоносцев, все их влияние в том, что без их мечей неверные задавят христиан. А если перед нами падет Иерусалим, тогда все вслух заговорят, что крестоносцы и впрямь погрязли в грехах, и от них отвернулся Бог. Не понимаешь?
Слушая Раду, Марк менялся в лице, осунувшееся от недоедания и усталости, блестящее от дождя, оно впервые показалось Жанне взрослым, жестким, даже хищным.
- Все равно мы пойдем в комтурию. Попросимся переночевать хоть в хлеву, главное – чтобы не лило на голову.
При виде каменных стен форта, Жанна едва не расплакалась, такое острое ее охватило желание немедленно оказаться в тепле и сухости, даже есть почти не хотелось, просто бы уснуть в каком-нибудь уголочке, где не капает с неба. Неуютный мрак подворья форта, состоящий из мороси, предчувствия хозяйственных построек где-то впереди и шума платанов над головой, вспорол луч света из открывшейся двери, кто-то плеснул помоями под стену, дверь захлопнулась. Марк решительно зашагал в сторону «слепого пятна», оставшегося на глазах от внезапного света. Дверь на стук открылась резко, в позе вставшего в проеме человека чувствовался все тот же замах, Жанна инстинктивно сжалась, ожидая, что он снова чем-нибудь плеснет.
Человек задал вопрос. Громко, но Жанне показалось, что она чего-то не расслышала. Он еще что-то спросил, требовательно, но невнятно, потом отозвался кому-то вглубь помещения.
- Это тоже немец? – тихо спросила Жанна у Марка, но он стоял впереди, и не слышал.
- Это провансальский диалект, - так же тихо ответила Рада.
- Ты понимаешь?
- Очень смутно. Скорее, о чем говорят, а не что именно. Этот вроде как требует, чтобы мы убирались к своим дружкам в лагерь.
- Какой лагерь?
Рада пожала плечами.
Разговор девочек привлек внимание человека на пороге. Он открыл дверь шире, чтобы на них падало больше света, хмыкнул, вынул из придверной скобы факел и посветил перед собой. Снова заговорил. За его спиной появились еще двое, с интересом рассматривая девочек.
Ни в интонациях, ни в мимике не было угрозы или явного недоброжелательства. Жанна не разбиралась в людях так же хорошо, как цыганка, можно было даже сказать, что наивность девочки могла бы ее не раз подвести, если бы не спасало какое-то не то детское, не то ведьмовское везение. Но при всем этом в затянувшейся прогулке в Иерусалим вырабатывался в человеческом детеныше звериный инстинкт, и сейчас внутренний голос молчал – люди, стоящие на пороге зла не хотели. Внутрь, правда, тоже не пускали.
Марк попросился на ночлег. Мужчины рассмеялись, перекривили паренька, потом что-то весело сказали, тыча в Раду пальцами, снова заговорили, жесты стали совсем уж недвузначными.
- Это тоже перевести? – почти крикнула Рада на Марка. – Или сам понял, чего они хотят за ночлег? Скоты! Слышите, вы! – она крикнула что есть мочи, уперла кулаки в бока. - Вы скоты! Нехристи! Собачье племя на побегушках у своих драных рыцарей! – она вздохнула, так и не найдя слов, чего обычно за ней не водилось, ее лицо очень странно исказилась, Жанна даже подумала, что…
- Не плачь, - она дернула девушку за рукав.
- Еще чего! Я не плачу, - огрызнулась Рада и уже совершенно отчетливо шморгнула носом.
Жанна и сама впервые почувствовала холодный комок отчаяния, ставший где-то в горле, от которого, казалось, тело замерзает больше, чем от дождя. Если раньше просто хотелось уснуть в тепле, то теперь хотелось невыносимо, тепло было вон там – за еще не прикрытой дверью, и где-то в конце того коридора была кухня, ее просто не могло там не быть.
- Пошли! – бросил Марк. Не то, чтобы резко, но как-то веско, четко. В темноте не было видно его юношеской нескладности и родовой бледности, зато было понимание, что рядом, в двух шагах дождящее пространство закончится человеческим теплом и уверенным голосом. Что хоть на ночлег их не пустили, но и не обидели, и вообще, у Марка есть пика, а это уже хорошо. – Они сказали, где-то есть лагерь, значит, пойдем искать лагерь.
Все, в общем-то, понимали, о каком лагере говорили слуги в комтурии. Лагеря невинных крестоносцев каждому встречались и раньше, иногда их колонны нагоняли паломников в городах, вынуждая сворачивать в сторону, чтобы как-то прокормиться, потому что там, где нищих было много, не светило уже ничего. Это были именно крестоносцы, они нашивали на свои одежды большие кресты, они несли в руках простые деревянные щиты,  такие плохие, что они ни в каком случае не могли защитить, и единственная причина, почему их несли – так это то, что и на них зеленой краской рисовали все-те же кресты. От этих шествований с проповедниками во главе несло неясной мистической жутью, поэтому ни Жанна, ни Марк не присоединялись к колоннам, предпочитая идти вроде и со всеми, но не в толпе.
Огни лагеря возникли из темноты тогда, когда исчезли за спиной огни комтурии. Подобно голодной собаке, на которую замахнулись камнем, крестоносцы осели там, где их уже не видели, но ни на шаг дальше. Это не был привал двух десятков путников, как оно случалось ранее. Группы невинных догоняли других крестоносцев, сливались с теми, поглощали третьих, и теперь осевшее на ночь где-то на границе Прованса войско внушительно выблескивало кострами по огромному лугу, как самый настоящий рыцарский стан, только нигде не было видно палаток, и звуки совершенно другие были: ни фырканья коней, ни бряцанья металла, ни каркающих окриков варты, только глухой тяжелый гул голосов.
Жанна втягивала голову в плечи, стараясь держаться сразу за Марком, но удивление пересиливало страх: никакого воинственного духа не было у мокнущих, жмущихся друг к другу людей, никакого религиозного огня в уставших глазах, в них осело отчаяния даже больше, чем у Жанны, потому что она еще цеплялась за злую решимость Марка, пробиравшегося к одному из самых больших костров.
Марк, никого не спрашивая, сел у костра, оттеснив других, потянул за локоть Жанну, пристроив рядом с собой, без помощи она бы точно не смогла пробиться к огню. Рада и Рудь нашли себе место сами. На них поднял серьезный почти суровый взгляд паренек с рыжей редкой щетиной, явно из городских, какой-нибудь подмастерье из тех, что работали бесплатно, хуже рабов, в надежде каким-нибудь чудом попасть в цех.
- Не видел я вас раньше. Давно что ль идете?
Марк кивнул.
- С кем?
- Сами, - ответил копьеносец, не уточняя, что значит «с кем».
- Почему сами?
- Только нагнали.
Подмастерье хмыкнул. Взял лежащий рядом прут поправить ветки в костре, но прут был тонким, ему пришлось стать на колени, вытащить из огня головню и расшевелить ею жар. Когда он встал, Жанна рассмотрела нашитый на его одежду крест.
- А поесть тут можно где-нибудь? – спросил Марк.
- Всем поесть… - подмастерье скривился. – Что-то вы на крестоносцев не шибко похожи…
- Это чем же мы не похожи? - Марк мрачно хмыкнул.
Подмастерье не нашелся с ответом. Кивнул на другой костер:
- Там кормят.
Марк поднялся.
- Миска есть?
Отрицательный кивок.
Паренек вздохнул, извлек откуда-то из темноты грязную деревянную миску, кинул в Марка.
- Нас четверо.
- А денег у вас тоже на четверых? Все равно тебе больше не дадут, наверное, и не осталось ничего.
Марк исчез, слышно было, как он торговался у соседнего костра, вернулся с хлебом, небольшими подмятыми яблоками, явно подобранными уже с земли при случае, миска доверху была заполнена холодной, взявшейся кусками и корочкой кашей.
От тяжелого вопросительного взгляда Рады Марку не удалось отвернуться.
- Перстень, - буркнул он.
- Ишь ты, - она невесело усмехнулась, - а я его недооценила.
Жанна грызла кислое яблоко вприкуску с хлебом, потихоньку соловея,  заваливаясь на Марка, чтобы выпростать из под себя занемевшие ноги. Марк, буркнув под нос начало благодарственной молитвы, ковырял пальцами кашу.
- Всегда так дорого?... за еду?... – спросил он.
Подмастерье кивнул, невидящими глазами уставившись в огонь:
- Да по-разному бывает… но здесь вообще бедлам… раньше шли, десять человек было, он людям рассказывал на площадях, грамоту эту показывал, - парень кивнул в сторону чьих-то коленей, прижатых к самому подбородку, - его слушали, денег давали, еды… а сейчас видишь сколько народа на одну дорогу? Кто ж стольких накормит?
При слове «грамота» Марк подался вперед:
- Это он? Он? Тот самый, с которым сам Господь говорил?
Жанна с трудом открыла глаза, но никак не могла из красно-черных коленей, рук и ступней протянутых к костру найти того самого, тени и огненные блики все время шевелились, и ей показалось, что она все еще спит.
- Расскажи им, - подмастерье дернул того самого за рукав.
Над коленями появились лицо, вернее жутко подсвеченная снизу огнем маска, рука дернула шерстяной капюшон, стряхивая с него воду.
- Что рассказать?
- Ну, про мед… про землю из меда и про реки…
- а реки из молока, - продолжил тот самый, пастушок, на которого снизошла божья милость, первый невинный крестоносец, говоривший перед монахами Сент-Дени, проповедовавший на площадях и рынках звонким голосом, теперь простуженным, прерывающимся сухим кашлем, словно в речь сыпали песок горстями, с характерным гудением в нос. – Это про Иерусалим Господь сказал мне: есть сторона, коея второй рай на Земле, обетованный и плодоносящий, где земля есть мед, а реки есть молоко, где не будет нужды и стеснения, ибо всем хватит места в том раю. Вы, здесь мучимые горами на востоке и морем на западе, переселившие землю свою и раздираемые войнами за нее, идите и обретите, ибо вам я отдаю ее; и пустит вас земля к лону своему, и не тронут неверные, ибо благословенны бедняки Христовы, и пребудет благоволение, и богоизбранность падет на верных, готовых положить за Господа живот свой. И сказал Он мне: пусть идут невинные, не знающие греха стяжательства, не просящие ни власти, ни богатства, и пребудут в блаженстве нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, и пребудет в блаженстве плачущие… - пастушок запнулся.
- … ибо они утешатся; и кроткие, ибо они наследуют землю, - тихо закончил Марк.
Жанна очнулась от наваждения, от мерного, заученного речитатива говорящего, опять где-то на краю сознания мелькнули камни, мох и узоры, не проходило чувство, что она слушала не проповедника, а дедовы заговоры к каменным глыбам; эти разговоры не вызывали трепет и смирение, как в церкви, они разрывали душу неимоверной силы тоской, им не было сил противиться, хотелось сейчас же подняться на ноги и продолжить путь, но усталость, сытость и тепло наливали тело тяжестью, оно было не более послушным, чем кукла из сена.  Она посмотрела через костер и увидела множество глаз, внимательных и серьезных, кто сидел – притих, кто был далеко – подошел, слушая пастушка.
- А грамота? – спросила Рада. – Она у тебя? Покажи!
Паренек смущенно пожал плечами:
- Она в сумке, да и там вся размокла.
- Есть грамота, - тут же вступился подмастерье. – Я видел… и все видели… не нужно ее под дождь.
Жанна зевнула и закрыла глаза. Засыпая, прижалась, может к Марку, а может, и кому-нибудь другому, сидящему у костра.




Чем больше светлело черное от непогоды небо, тем сильнее четверка отставала в хвост колонны, готовая вильнуть по крестьянским тропинкам куда-нибудь между холмов, за зеленые волны виноградников, к поселкам, к дыму.
Хоть Жанна и вымокла так, что хватило б на оставшуюся жизнь, и одежда, и собственная кожа казались засохшей грязной коркой, хотелось избавиться от этого, оттереться. Истрепавшаяся сорочка колола грубой ниткой, чесались запястья, лопатки, шея, шея вообще – особенно сильно. Никак не удавалось забрать волосы в аккуратную прежде тугую косу, они безвольными сухими пасмами выбивались из прически, сколь не заправляй за уши – выскальзывали, раздражали, казалась сама голова зудела от этого беспорядка.
Рада хмуро наблюдала за Жанной, улучшив момент, бесцеремонно задрала ей косу вверх, словно кота за хвост дернула.
- Ааа, так я и знала, - она почти отшвырнула косу и отряхнула руки. – Дождались новой беды.
Судя по наивному вопрошающему взгляду Жанны, сейчас можно было ждать истерики. Девочка в своем деревенском эдеме с таким еще не сталкивалась.
- Вши, - буркнула Рада.
Затишье перед бурей, невероятно широко распахнутые глаза, осознавание. Вот. Вот сейчас поймет. У Жанны дернулись уголки губ, они молча присела на корточки и закрыла лицо руками.
- Ну это не смертельно, успокойся, - Рада присела рядом. – Придумаем что-нибудь.
Жанна полувнятно шепнула из-под ладоней:
- Полынь.
Полынь, чебрец, орех, деревий, его и искать-то не надо, вон по всем лугам растут подпушкой колкие веточки тысячелистника. Столько трав с тонким моторошным запахом, которого боятся насекомые. Конечно, можно что-то придумать.
Но Жанне было невыносимо стыдно. Она и так завидовала красоте Рады, а теперь не могла отнять ладоней от лица, боялась увидеть блестящие черные волосы цыганки, разметанные из-под красной косынки – вот тогда она точно разревется. Шея зудела.
- Вот видишь! – Рада нарочито весело хохотнула, - ты и сама лекарка. Сейчас наварим твоих трав, - девушка осеклась. – А-а-а-аа, демоны их всех забери… в чем же мы наварим-то?..
Мальчики стояли на дороге, с исключительным вниманием разглядывая пыль под ногами.
- Руу-у-удь, слышишь? – Рада вздохнула и просительно посмотрела на мальчишку.
Рудь фыркнул:
- Ну да… А кто ж еще?..
- Ладно, не ломи себе цену, не базарный день. Нужен котел какой-нибудь…
Дальше – молча. Маленькая Жанна, присевшая в травы, могла словами заговаривать стебли, не ведающие человечьего языка, а Рада черными глазами, не разомкнув губ, сминала волю соплеменника.
- Рудь, ну очень нужно.
Паренек уступил, развернулся к деревеньке, примеченной еще ранее, пошел через солнце, рухнувшее в гречаное поле, неспешной походкой пастушка, дергая сладкие колоски бурьяна. Ждать пришлось долго. Хоть раньше сумерек никто на возвращение юного вора и не рассчитывал, но вот уже и сверчки разошлись вовсю, и луна зависла ровнехонько над головой… Рада натоптала травы на целую площадь, не находила себе места, всматривалась в темноту, словно там можно было что-то увидеть, ну а и вдруг цыганским глазам ночь не помеха, все ждала, что Рудь внезапно вынырнет из ночи совсем рядом. Но появление Рудя было заметно издалека. Он шел очень медленно, чуть ли не пятясь, и жалостливо разговаривал сам с собой. Рада глазам не поверила.
За Рудем по земле ползла большая тень. Тень скулила, а Рудь совершенно отчетливо шморгал носом.
- Это что?!
- Собака, - в свете луны глаза мальчика слишком ярко блестели, а грязь на щеках перемежалась подозрительными полосами. – Собаку забили, видишь?
- Как это – забили?
- Камнями, палками… а как бьют? – Рудь очень зло усмехнулся. – Не знаешь что ли, как бьют?
У Рады было лицо как у каменной бабы в кромлехе – вроде ни одной эмоции, а страшно до жути.
- А нам это собака на что сдалась?
Рудь шморгнул носом еще раз, заметно было, что еще утром этот самый нос был поменьше размером.
- А что мне ее бросать было? Она вон еле жива… А Жанна вылечит, правда Жанна?
Жанна посмотрела на мальца смертельно усталым взглядом и молча опустила голову назад на колени:
- Это в деревне били? За что ее? – не прекращала допытываться Рада.
- За то, что чужая. Сунулась к ним... Тут же все теперь мимо ходят. И рыщут, где бы чего из еды и добра урвать. И собака вот… чужая… видать к толпе прибилась... Но не бросать же? Жалко бросать ведь… издохнет… жалко…
Тень больше не скулила, хрипло дышала, завалившись на бок.
- А котел достал? – недовольным тоном спросила Рада, не умея справиться с эмоциями, и Рудя было жалко с его жалостью, и собаку эту… издохнет… конечно издохнет, ни лекарем, ни гадалкой не нужно быть, чтобы знать.
Рудь отвязал от пояса большую кружку, буркнул, упреждая возмущение Рады:
- Что достал, то достал. Там все на ушах стоят… Может и собака туда не одна забрела. Там чужих хорошо привечают, огнем! – Рудь еще раз жутко усмехнулся.
- В кружке много не наваришь, - бесцветно сказала Жанна куда-то в колени. У ее ступней уже лежали пучки сорванных ранее веток, ей подумалось – это почти хворост у ног ведьмы. Чувство жертвенности от того, что сейчас предстояло сделать, переполняло до краев и свербело в носу полной безысходностью. – Волосы придется остричь, ну, косу отрезать – и все… Тогда можно будет вывести.
У Рады внутри свело спазмом и руки продрало морозом. Если бы ей самой пришлось косу обрезать, смогла бы?
- Так косы только ведьмам обрезают, - выдал из темноты Марк, и сам при том не понял – не то с жалостью сказал, не то с издевкой, помянув былое.
- А я тебе давно говорила, Марк, - вздохнула Рада, - хочешь сказать что-то – лучше себя за локоть укуси. Всем больше будет пользы, тебе – так точно. А как резать будем? Ножом что ли? – развернулась она к Жанне.
Жанна растерянно кивнула:
- А чем?.. Больше ж нечем?
Рада повертела в пальцах рудев нож.
- А ну-ка брысь отсюда все. Идите огонь разведите, и воды в эту кружку набрать нужно. А мы тут сами…
Рада тщательно заправила в косынку собственные волосы, осторожно зажала косу пальцами, оттягивая вверх… Нож противно скрипнул, увязнув в середине толщины, так противно, что и Раде, и Жанне показалось, будто этот звук никогда не забудут. А потом голова Жанны сделалась легко-прелекгой, пустой, словно с одуванчика в зенит лета сдули разом все пушинки, и подбородок неожиданно сам ушел вниз как от хорошей оплеухи. Жанна потерла затылок: она и не догадывалась, что коса всю жизнь, так сильно оттягивала голову. Теперь она лежала тускло, по-змеиному выблескивая в свете костра и вызывала такую же гадливость, будь то и вправду змея.
Щедро облитую отваром голову замотали в полотно, в котором Жанна хранила карту. Сперва было едко глазам, и зуд стал сильнее, время спустя Жанна снова расплакалась, стала лезть пальцами под платок, дергала его и чесалась.
- Терпи, - шикнула задремавшая Рада.
- И долго?
- До утра терпи! Будешь трогать, вообще голову обрею, дочешешься у меня!
- Угу… - Жанна уронила голову в локти и зарыдала не таясь. Плач отнял силы и погрузил в спасительное отупение.
Заставил очнуться утренний холод. Девочка с тоской посмотрела туда, где в стороне, прижавшись друг к другу, спали на примятой траве друзья, сдернула косынку и тихонько юркнула в заросли, откуда мальчики вчера принесли воду. Совсем недалеко она обнаружила римские развалины из крупных гладко обтесанных камней. В разрушенный, побежденный кустарником бассейн по керамическому желобу до сих пор текла вода, выведенная из подземного источника. Жана, не задумываясь, сунула голову под тонкую струю, показавшуюся ледяной, долго и неистово терла голову собачьим мылом, выбрасывая измочаленные цветы в лужу под водопроводом, пока не завалила пеной белых цветков собственные ступни.
Вернулась, не попадая зубом на зуб после купания, и оглядывая лагерь, поняла, что смятая трава - от собаки, которой уже не было. Проснувшаяся Рада перехватила взгляд Марка, он дернул бровями, мол, ясное дело, собака сдыхать поползла. Встретиться глазами с Рудем теперь стало совсем невозможно, он низко опустил разбитое лицо, сидел в стороне, лишь один раз осуждающе зыркнув на Жанну.
Но Жанне было все равно.




Глава 4
Франкское королевство осталось позади, шествие крестоносцев влилось в земли Прованса. Войско нищих покидало плодородные берега Рона, оставляло его неспокойные воды на запад от себя, где дальше они размывали болотистую долину Камарга. В ту сторону через правую руку оглядывалась Рада, на невидимую отсюда долину арабов и цыган, объездчиков лошадей и бродячих актеров, где даже христиане молились «цыганской Марии»  - ставшей святой египтянке Саре. Рада волновалась.
Воздух стал совсем другой, пьяный, хватался ртом, першил в горле эфирным духом трав, дышишь и надышаться не можешь, как мягкой водой бывает из колодца не напиться. Прованс покорялся величию труда бесконечными гребнями виноградников, террасами на каменистых холмах, известняковыми карьерами, в которых рубили крупные желтоватые блоки для опрятных домов. Прованс хрустел ракушечником в пыли дорог, слепил солнцем, встречал не дающими прохлады и тени мелколиственными деревьями, согнутыми мистралем в сторону юга, словно указывающими – туда, туда. И Рада смирялась, что туда, ведь там был порт – настоящий порт!  Огромный торговый город с кораблями и базаром, и это стоило всех вольных лошадей Камарга.
Процессия крестоносцев, снова сбившись в подобие колонны, выщерив убогие щиты с зелеными крестами, входила в Авиньон через арочный мост. Город встречал благословенным колокольным звоном монастырей, обещавшим приют и еду.
Узкие улочки города давали тень, завлекали все выше, и стало интересно добраться до самого верха прилепившегося к скале города, чтобы сверху увидеть мост, и реку, где на  самом верху накрывало тенью проримское величие Норт-дам-де-Дом.
Рада лихо забралась на каменную стену монастырского сада и расслабленно улеглась на ней, жмурясь в самое солнце.
- Нам до Марселя осталась-то всего неделя пути. Представляете?.. А там… корабли-и-и и Иерусалим!
Ей никто не ответил.
- Да чего скисли-то? Оголодали чтоль до потери голоса?
- Ну, это тоже, кстати, - скривился Марк. Лицо у Марка обветрилось и загорело, глаза научились сразу замечать главное и перестали округляться на каждого встречного, рот стал жестким и больше закрытым.
Почти над самой головой зазвонил колокол, красиво, торжественно, но очень громко, до стойкого звона в ушах. Он давно замолк, а в голове все звенело и звенело, пока не стало понятно, что отзвук нежный и сипловатый, и в нем все больше ритма, хотя звучание было минорным.
- Слышите? – Рада приподнялась на локте. – Флейта. Говорили, мол, город колоколов, а надо же – флейта… Слышите, да?..
Рада вскочила на стену, встала на цыпочки и плавными движениями пошла по ней в ритм музыки. Шаг вперед, вперед, вперед, шаг назад, поворот вправо, поворот влево, красная юбка пламенем в воздухе. Руки с браслетами в воздухе, над головой, иногда только балансирующий взмах.
- Эй, грохнешься же, - Марк подскочил ближе к стене, готовый ловить падающую Раду, что с его ловкостью явно было невыполнимо.
- Я-то? Ха! Да я с музыкой на край света готова! – шаг вперед, вперед… Мелодия дробится оттенками звуков, будто панфлейта в руках древнего бога, и сладкая истома делает тело невесомым, зовет присоединиться к сонму нимф, заслушавшихся господина в сиреневом саду. То, что зудело в душе вслед оставленным за спиной повозкам и кострам, что смирялось молитвами и укором, вдруг вылилось лавой в вены танцующего тела мощно и спокойно, как выдох. Рада неспешно протанцевала до конца стены, изящным пируэтом обозначила угол, сделала еще несколько шагов и, фыркнув, соскочила вниз на другую улицу.
Марк, боявшийся разделиться в городе, ринулся за ней, но улицу по низу закрывала калитка.
- Ну, чума болотная! – Марк в сердцах дернул решетку. – Коза! Только б прыгать!
Он схватил апатичную, похожую на полудохлого воробья Жанну за локоть и потащил в обход, через арку, через плечо окликнув Рудя.
Раду они нашли сидящую просто в пыли перед уличным музыкантом, игравшим, казалось, специально для нее на небольшой дудочке, изящные как у мастерового пальцы умело скользили по инструменту, а лицо, скрытое капюшоном, было наклонено прямо к девушке.
«Это не плащ ведь, а куртка», - вдруг  вспомнила Жанна и ее почему-то замутило.
Словно в ответ на ее мысль музыкант поднял к ней худое бородатое лицо. Некоторое время он переводил взгляд с Жанны на Рудя, грязные, коротко стриженные с одинаковыми угрюмыми зеленоватыми глазами они теперь напоминали нагулышей-погодок из одного помета, костлявые человеческие детеныши с глазами голодных крыс.
- Даже так? – не спросил, сказал, дернув бровью.
Жанна поняла теперь, почему стало плохо – тошнило от стыда за отрезанную косу и свалявшуюся челку, казалось, такую ее он больше никогда не защитит и не прижмет к себе.
- Хотя… вас же других и не найти, - не сказал, спросил, но, похоже, сам у себя.
Жанна ошибалась. Встав, он сразу же взял ее за руку, протянул ладонь за Рудем, но тот вышкирился, вывернулся.


……..

От ее цвета знобило.
Цвета поменялись у всех. У младшего паренька и вовсе пропал, осталось только удушье плотного шлейфа, колкое, как зимняя пыль. Меньше своего, чистого, синело у юноши, тем же симптомом беспокоила девонька с глазами, которые просились на костер. Но у цыганки-плясуньи красный полыхал, ее всю трясло от собственной ауры, и его трясло вслед за девушкой. Трясло неистово, она глушила все, приблизившись на расстояние музыки, и ему не оставалось ничего другого, как только протянуть к ней руку, пусть это пламя пляшет перед глазами, а не где-то, сбивая ориентиры.
Оглушенный, он не услышал ее приближения.
Лежал на спине, заложив руки за голову, время было такое, что из звездной сыпи вот-вот должен был проявиться Млечный Путь. Одновременно, двумя мазками по полотну, под тонкое шерстяное одеяло проникла ночная свежесть и горячая упругость юности, ловким змеиным движением сразу же пристроившая свою черную гриву на его локте.
Ударило током в пах, шибануло в виски, ну ее к дьяволу, чертовку эту, смеющуюся лилиту; словно речь шла о спасении его жизни, больше  - души, он мгновенно вылетел из-под одеяла, крепко спеленал им нагое тело, сел сверху, зажав коленями. Рада рассмеялась, выпростала руки, протянула к нему.
- Даже не думай.
И мысленно застонал, вспомнив младшую, которой тоже запретил, которая тоже тянула-к-нему-руку, по-другому совсем, о таком она вовсе не думала еще, но серьезные, на костер просящиеся глаза, вынимали душу и наматывали ее на беспощадное колесо, то самое La Roue de Fortune, которого у нее не было, но которым перемелет в кровавое месиво еще не одного. «И где вы беретесь только, астралки?»
- Ты добрый,  - сказала Рада. В ее голосе была обескураживающая честность, другой бы кто-то сказал – портовой шлюхи, и он бы сразу, не думая, заткнул бы его кулаком. Но никуда не деться: дщерь человеческая протягивала к нему руки, неся в себе гены богосозданной евы, которая памятовала первый завет плодиться и размножаться, смысл жизни которой щедро отдавать то, чем наградили в раю, и развернули, подтолкнули в спину, показали кому – созданному по образу и подобию. И она протягивала руки, меняя тепло на тепло.
Дурацкий звук – это был скрежет его же зубов, он и привел в чувство, выдернул разум из одуряюще горького моря воспоминаний. Ева, не Лилит

                Ева, не Лилит. Лада, не Леля. По-хорошему, он знал, что Раду – можно. Вот ту, мелкую, зеленоглазую – нельзя, а эту можно; цыганка шла нормальным путем развития. И слово-то дурное какое – «нормальным», ведь оно вовсе не значит – лучшим, оно значит – устойчивым, таким, чтобы не разрушить все к чертям, путь, на который возвращает сам гомеостат – не-об-хо-ди-мость, возвращает так жестоко и чудовищно, что любое La Roue de Fortune покажется сезонным приключением.
Пока он учился разделять на добро и зло, пока он учился собирать их воедино, гомеостат ездил по нему с шиком пыточного колеса и дробил кости в пыль. Пока он убегал, спасаясь, все «нормальное» выставило ему в спину легион копий и стравило всех собак. Методично выдавливало из плоскости бытия за каждую попытку увидеть больше, и самое смешное – ах, смейтесь! – что чем дальше, тем больше он видел.
Как видел сейчас, что Раду – можно. Мучительно обретенное знание о вечно повторяющейся с каждой женской жизнью трансформации от Лели, через Ладу к Макоши. И дело было не в пресловутой плеве, не в цикле кровоточения, не в оскверняющем или благословляющем касании мужчины.  Дело было в самой сексуальной энергии, которой, как ни парадоксально, наделенная от рождения девочка лишалась, вступая во взрослую жизнь.  Не была хохочущая богиня весны девственницей, быть не могло в природе такого бреда, не для того она, босоногая, растрепанная и бесстыдная шла торжествующим шагом по земле. Потом уже ее, достигшую возраста плодородия, отбирали у весны, заплетали косы, одевали до пят, запирали в женском обществе, прививали смирением и грехом, чтобы гаснущего в ней огня хватало только на одного мужчину, да и то с недосыпом. Чем раньше у девочки отбирали ее весну, тем лучше из Лели получалась Лада – умелая, мудрая, верная. А главное спокойная. Но всегда родились выродки: где амазонки, где ведьмы, где пацанки, со сбоящей программой, не желавшие долго выучиваться женским хитростям, чтобы завлечь мужчину, если вот она под рукой – сама дешевая сила, сама простая власть. Тогда гомеостат, с кряхтеньем ворочая свою ось, становился на защиту воительниц и шлюх, не пуская к ним никого, перемалывая в мясо тех, кто позарился на малолетнее или доступное, да и самим им щедро раздавал бед, чтобы другим не повадно было идти по тропе Лилит.
Рада была нормальной. Она пришла не от того, что зудело, не от того что перла через край бесовская сила и сосало под ложечкой вампирское желание вытянуть все до жил, опробовать силу и утвердить свою власть, не интереса ради «засунуть руку по локоть в душу». Она искала протекции. И пришла заплатить.

                … пришла заплатить. «Лучше бы золотую монету взяла с собой, девонька, - невесело подумал он. – Я бы тебя переправил туда, где не придется искать защиты».
Он заботливо укутал Раду в свое одеяло и погладил по волосам.
- Спи.
На небе наконец-то вычертился Млечный Путь, пришел самый темный час летней ночи, а потому не было видно, в какую сторону он ушел.


/Всегда были обстоятельства, которые, зачастую наперекор моим желаниям, хранили меня. Не является ли это неподконтрольным самой Лилит ореолом, силой, которая не позволяет запросто так ее тронуть? Ну, или можно назвать это неким корректирующим проявлением гомеостата. ;))
И не он ли не позволил тебе овладеть Иркой, да и меня уберег от этого же?.../

/Лилит - это не просто незакомплексованная девочка с очень сладким местечком между ног. Это целая стихия, овеществленная в женском/девчоночьем теле. Касаться этой стихии может только тот, кто не боится огня, как ты и говорил. На Лилит не имеет право посягнуть обычный мужчина, самец, желающий просто удовлетворить инстинкт. Марк не может переспать с Жанной. Он может заикнуться о своем влечении к ней и увидеть всю силу стихии, которая защищает Жанну, эдакое предупреждение получить по морде./


/Вот! Именно! Поэтому я и твержу везде и всюду о 2-х (как минимум) видах этой "астральной", первичной сексуальности: от Лилит (Жанна) и от Евы (Рада). Если ты вникнешь и со мной согласишься - тебе все карты в руки. Это же, по-моему, так интересно: развить эту идею на примере двух равно незаурядных и абсолютно противоположных созданий. Ты сможешь это сделать! Ты сама - девчонка. В тебе есть что-то от них обеих. Дерзай, малыш :)!/

/Ты - удивительная умница :). Конечно же, Леля - это Лилит, Лада - Ева, "пацанки" - астралки и т.д. Для полноты картины добавь туда Шакти, которая воплощает Лилит и Еву в одном лице. Среди европейских девчонок проекции Шакти встречаются гораздо реже, чем среди восточных, но - встречаются! Одна из моих астралок - Руся (Мариша Русу) - являла собой именно проекцию Шакти! Подробнее расскажу или в отдельном письме, или при встрече. А может, даже посвящу ей целое художественное произведение (скорее всего, в жанре стихопрозы)./


Дело было даже не в резком переходе с чадящей мутно-желтой тьмы на свет. Не в утренней туманной дымке, не в тяжелом от соленых паров мареве, превращавшей воздух в слюдяное окно, через который с трудом пробивался мир. Не в саднящих от слез глазах. Что-то застыло холодом и страхом в зажатых плечах, а потом резко оборвалось на грюкнувшей за их спинами калитке и громком «Пшли вон!». Перед ними просыпался Марсель, город, такой же огромный, как и Лион, но Лион не знал шума моря и гвалта чаек, на Марсель можно было смотреть во все глаза, но он не виделся.
Пелена.
Девочки пошли по улице прочь от форта, вильнули ступеньками и двориками, зачем-то забрали вверх по другой улице, увидели край рынка и присели недалеко на цокольную ступеньку какого-то здания.
Солнце поднималось все выше.


/И еще. Я знаю, что тебе тяжело - со всей этой пароноидально-шизофренической аурой, которая, как тебе кажется, тебя окружает. Так вот. Представь, что во все то, из чего ты состоишь, я глубоко засунула руку и ухватилась пальцами где-то аж за хребет и крепко-крепко держу. И не даю тебе сорваться. Ты не боишься многого в реале. Так вот: я не боюсь многого из того, что не дает покоя тебе. Ты же помнишь - я из поколения Зоны, я выросла на всей этой над-реальной фигне, у меня мутационный иммунитет к тому, от чего предшествующие поколения сходили с ума.
И как бы там ни сложилось - сойдемся мы или разбежимся - я тебя контролирую. В этой точке. когда тебе будет плохо - мысленно вернись к ней, и почувствуй, что я тебя держу.
ОК? ;))/


/Однажды в самом начале 90-х я попал в Израиль в разгар Интифады. Знаешь, что это такое? Это когда арабская детвора, науськанная взрослыми, начинает закидывать камнями прохожих, автомобили, витрины магазинов и пр., требуя признания Палестинского государства. Так вот, одним сентябрьским утром я сидел на каменной приступочке с банкой холодного пива в эпицентре упомянутых событий - у Яффских вортот Старого города. И не просто сидел, а мирно беседовал по-английски со стайкой арабских пацанов в возрасте от 9 до 14 лет, бесцельно тусовавшихся возле парковки для экскурсионных автобусов. Мы обсуждали с ними всё на свете: от школьных предметов до архитектурных памятников и цен на местном рынке. Мальчишки были, как все мальчишки в мире: веселы, дерзки, доброжелательны и вполне искренни. Внезапно к ним подвалил какой-то взрослый тип и что-то резко пролаял по-арабски. Мои собеседники моментально потускнели, спрятали глаза - и в следующий момент их буквально ветром сдуло. Взрослый палестинец помотрел на меня в упор с плохо скрываемой яростью. Надо отдать мне должное - я ответил ему тем же. "Отметелить, - пронеслось в моей смурной башке. - Пристрелить. Зиграть на гитаре, на бубне, на дудочке - и увести детей..."/

/Что касается гениального педагога - его уже искали и нашли. И он тоже всех любил. И учил любить. Ну, и к чему хорошему это привело? Любовь не спасет мир. Это слишком пассивное чувство. Ой! Кстати, это у Стругацких же было: "Доброта больше милосердия. НО милосердие в отличие от доброты всегда активно". Сечешь? "Капец как плохо, срочно надо что-то делать" ;)) А что именно делать - пусть каждый думает сам. Скорее всего не придумает. Но может хоть думать начнет... Достаточно того, что Крысолов уведёт. Загадка с отгадкой забывается. Загадка без отгадки - долго мучает..../


А ВОТ ЕЩЁ ОДИН ТЕКСТ - НА ЭТОТ РАЗ МОЙ: ТАК ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ (ПОСЛЕ ТОГО, КАК АРТУР АРИСТАКИСЯН ПОДКИНУЛ МНЕ САМУ ЭТУ ИДЕЮ ДЛЯ КИНОСЦЕНАРИЯ, ПО КОТОРОМУ ОН ГРОЗИЛСЯ СНЯТЬ ФИЛЬМ). Я ТАК ПОКА И НЕ ДОВЁЛ ЭТОТ ЗАМЫСЕЛ ДО ВОПЛОЩЕНИЯ НА БУМАГЕ, ПЛЁНКЕ И/ИЛИ В ЦИФРЕ - НО, МОЖЕТ, ЕЩЁ ДОВЕДУ. ИТАК -

КРЫСОЛОВ

«Крысолов» - рабочее название киносценария, посвящённого  истории Крестового похода детей (Европа, 12-13 в.в.), а также отражающего наиболее характерные эпизоды из жизни беспризорников в современной России.
Нижеследующий текст – это пока только заметки по ходу ознакомления с историческим/фактическим материалом, плюс – рассуждения по поводу заданной темы...

В эпоху достаточно раннего средневековья некими влиятельными кругами на стыке коррупции, политики и римско-католической церкви был задуман и инспирирован Крестовый поход детей, оставивший грязно-кровавый след в истории европейской цивилизации. Вкратце, события развивались следующим образом:
-- тощий и прыщавый подросток туманного происхождения с каким-то странным блеском в глазах объявляет себя пророком и «лучшим другом молодёжи», самим Провидением назначенным ко исполнению миссии освобождения гроба Господня, причём руками не рыцарей-крестоносцев, а чистых, безгрешных – и оттого обречённых на победу детей;
-- брошен клич – и десятки тысяч мальчиков и девочек в возрасте от семи до семнадцати лет из Англии, Франции, Германии и прочих областей раздробленной, сотрясаемой междуусобицами и эпидемиями Европы стекаются ручейками в единую, огромную, могучую (картонными мечами, щитами и доспехами вооружённую) армию, готовую отправиться в Палестину по первому же зову своего сверстника-кумира;
-- на вполне приличные средства, собранные с родителей участников детского Крестого похода всё теми же невидимыми, но влиятельными кругами, покупается (якобы) 5 кораблей, чтобы из Италии доставить детей на Святую Землю. В ожидании этих судов дети, проделавшие тяжелейший и смертельно опасный пеший переход от Кёльна до Генуи, толпами тусуются по окрестным портовым городкам и рыбацким посёлкам, голодают, побираются, воруют, приторговывают чем попало (чаще всего – самими собой), падают жертвами болезней, попадают в лапы разбойников, а то и вовсе продаются в рабство охочим до дешёвой рабсилы зажиточным крестьянам, ремесленникам и монахам;
-- обещанные корабли, между тем, всё не появляются и не появляются. Впоследствии выяснится, что один корабль вообще никогда не был закуплен (куда девались деньги – спросите кого-нибудь в сегодняшней Москве или Одессе), другой затонул, третий же то ли сбился с курса, то ли был в последний момент неизвестно кем перефрахтован – и в назначенный день в назначенный порт не явился;
-- юный кликуша, затеявший всё это безобразие, как-то тихонечко и незаметно сходит со сцены, представление окончено, гасятся свечи, пора расходиться по домам... Оборванные и отощавшие, разочарованные и подавленные, в одиночку и маленькими группами, дети, чудом уцелевшие за эти несколько месяцев беспощадной борьбы за выживание, разбредаются кто куда в поисках дороги домой и внезапно начинают бесследно исчезать. Достигшие родного порога единицы, словно сговорившись, ни словом не обмолвятся о перипетиях пути назад (большинство из них, впрочем, производит впечатление тронутых рассудком, и расспросами поэтому их никто особенно не донимает);
-- лишь одно-единственное лицо способно приоткрыть завесу тайны исчезновения детей, бредущих домой, не разбирая дороги, через леса и горы, овраги, болота, кустарники, окопы, бетонные надолбы, укрепсооружения, противотанковые ежи, минные поля, километровые мотки «колючки», радиоактивные зоны заражения, провалы, воронки и тупики времени и прочую муть... Только лицо это – имейте это пожалуйста в виду – само лишь сказочный персонаж, пугающая и манящая за собой фигура в остроконечной шляпе с бубенцами и с волшебной дудочкой в жилистой руке. Гаммельнский Крысолов...

Крысолов – по-английски Rat-catcher. Известный роман Сэллинджера в оригинале называется “Catcher in the Rye” («Ловец во ржи», бессменно оберегающий играющих на краю пропасти детей от падения вниз). Это наводит на мысль об амбивалентности мифической фигуры Крысолова: с одной стороны, он занят общественно-полезным трудом (травит либо изгоняет грызунов), развит эстетически (играет на музыкальном инстрУменте) и борется за справедливость (уводит детей из города не со зла, а в наказание и назидание жадным и вероломным бюргерам). С другой стороны, неадекватная суровость такого наказания свидетельствует о чёрствости (чтоб не сказать жестокости) самого г-на Крысолова. Впрочем, это может свидетельствовать и о наличии у него некоего особого знания, дающего ему право действовать так, а не иначе.
Наш Крысолов – антипод оболваненного и корумпированного лжепророка, подбившего детей на авантюру во имя «спасения гроба Господня». Но наш Крысолов не возвращает детей законным родителям: ничего хорошего эти родители дать своим детям не способны. Куда же, в таком случае, он уводит детей? Существуют различные версии: согласно одной, дети безжалостно утопляются в местном озере (скорее всего, брехня, выдуманная сдуревшими от горя и досады горожанами), согласно же другой, они все под звуки дудочки уходят в горы и больше во взрослом мире не появляются уже никогда. Чем занимаются дети в горах, можно только гадать (см., к примеру, повести братьев Стругацких «Гадкие лебеди» и «Отягощённые злом», в значительной степени посвящённые данному вопросу). Мы и погадаем – только не на материале детского Крестового похода, а в процессе раскрутки параллельного сюжета – о питерских беспризорных...

Середина 90-х годов 20-го столетия. Россия. Санкт-Петербург... Политико-экономический хаос и чиновничий беспредел. Повальная криминализация сознания в атмосфере социального кризиса, духовной летаргии и упадка культуры под натиском отечественной и заморской попсы. Вакханалия обскурантизма, предрассудков и суеверий («...харе-кришна ходит строем по Арбату и Тверской...») на фоне массового интеллектуального облома. Общенациональная паранойя, проявляющаяся в форме клептомании величия в сочетании с Эдиповым комплексом неполноценности. Словом, «без времени пора», тупик, вырождение... А в подвалах и на чердаках, в заброшенных зданиях и сараях, сгрудившись вокруг примитивной печурки, пуская по кругу косячок на перетяжку, вездесущие, как крысы, и неуловимые, как привидения, живут – нет, выживают – дети. Выживают дети в ожидании корабля, который увезёт их в Землю Обетованную...

На самом деле, в истории не бывает (и не может быть) безвременья, тупиковых эпох, нулевых циклов. Бывают просто такие периоды – порой, достаточно затяжные – когда любое развитие уходит под спуд. В подтекст. В подсознание («...я не выхожу из астрала, а выйду – так пью вино...»). Потом наступает катарсис. Или не наступает...

Прологом-эпиграфом к этому фильму будет заключительный эпизод из «Сталкера» Тарковского: Мартышка – дочь Сталкера – двигает взглядом по столу стакан молока. Стакан достигает края стола, соскальзывает вниз и разбивается. Мартышка смеётся. За окном (за кадром) – шум проходящего ж-д состава и/или пение херувимов.