ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Прошли первые шесть месяцев жизни Чаплыгина в заключении. Сейчас – через эти полгода, ему почти смешно было вспоминать свои первые дни на зоне, все те страхи и сомнения, что мучали его тогда. Не то чтобы новая жизнь оказалась лучше, чем он ожидал – нет, во-многом она была хуже ожиданий – своей бессмысленной страшной жестокостью, своими странными и глупыми обычаями, своей постоянной напряжённостью. Но он научился понимать её, нашёл в ней своё место. Его не пугали ужасы жизни шнырей и петухов, к сценам насилия над которыми, иногда чудовищными, жестокими, он привык. Он твёрдо был уверен, что с его темпераментом, способностями и возможностями - это не грозит ему. По своей склонности, ставшей привычкой объяснять жизнь через явления животного мира, он и тут нашёл понравившуюся ему параллель.
«Как в толще морской воды на разных глубинах существует совершенно различная, независимая и не взаимодействующая жизнь, также происходит и здесь», - думал он. Я живу тут на своём месте, в своей стихии, и это, хоть и рядом со мной, но - вне меня, далеко от меня.
Как для морского обитателя, живущего на километровой глубине невозможно подняться к поверхности и жить там, так и для него, он понимал это, невозможно было присоединиться к элите воровского мира – блатным. Но он и не хотел этого. Как в вольной жизни все беды выпадают на долю представителей высших и низших классов - так было и на зоне. В касте блатных, он вскоре убедился в этом, шла постоянная, напряжённая борьба, и авторитеты часто теряли то власть, переходя в касту шнырей или петухов, то даже жизнь, как было с задушенным в соседнем бараке вором в законе Шориным на второй месяц заключения Чаплыгина. Ему же самому в том среднем спокойном положении, которое он выбрал для себя, с помощью, «гревом», как это говорится в колонии от часто приезжавшей жены, с его постоянным заработком, иногда доходившем до одиннадцати или двенадцати тысяч, жилось очень комфортно. Его жизнь постепенно устоялась и обросла привычками. Он, например, вскоре привык к чифиру – напитку, составляющему, пожалуй, главное удовольствие заключённых. Это – особым способом заваренный чай, во много раз крепче обычного. Первое время Чаплыгин не мог понять почему он пользуется такой популярностью – на вкус эта была отвратительная субстанция, создававшая во рту вяжущее ощущение и невероятно горькая. Но со временем он свыкся и научился его пить и даже готовить. Эффект чифира, который заключённые обыкновенно пьют мелкими глотками, собравшись в группу по пять или больше человек, и передавая чашку с заваренным напитком из рук в руки, напоминает наркотический.
Жизнь Чаплыгина можно было назвать вполне счастливой. Хорошо было, вернувшись с рабочей смены, ловко проскользнув в проходе между нар, улечься на постель. Прислонить раскалённые после стояния у станка ступни к холодным столбикам нар и, чувствуя пульсирующие вены на ступнях и под коленями, читать или, лучше, слушать, закрыв глаза, усталые голоса арестантов. А затем, заварив чашку чифира, сесть играть в нарды с зашедшим после смены размашистым шагом, всегда энергично-весёлым, говорливым, как будто не виделись месяц Царёвым. И отпивая мелкими глотками дурно пахнущий напиток , играть, играть – часами, до гула в голове и отупения, слушая сухой стук бросаемых костей о борта доски, чувствуя запах свежей древесины и передвигая отполированные и выскальзывающие под пальцами холодные фишки.
Так тянулись дни, недели и месяцы, жизнь была надёжна, удобна и однообразна. И, казалось, ничто не может нарушить её течение.
II
В начале сентября произошли два важные события, серьёзно повлиявшие на жизнь колонии. Во-первых, на промышленную зону поступали с вывозимого из центра Москвы завода (его здание отдали в аренду офисным и деловым центрам) новые станки, гораздо лучшие тех, производства сороковых годов, что стояли в цехах колонии. Во-вторых же взамен ушедшего на пенсию подполковника Сотникова, был назначен новый начальник промышленной зоны – молодой и энергичный тридцатипятилетний майор Жидков – высокий человек, с гибкой фигурой, белобрысый и голубоглазый, с подстриженными соломенными усами над толстыми, всегда улыбавшимися губами. Он с самого начала принялся менять привычный уклад работы, и первым его усовершенствованием было -создание особого отделения, в которое планировалось перевести всех заключённых, на стороне занимающихся ремесленничеством. Дело организовывалось на широкую ногу. Для этого на складе расчистили от ветоши и ненужных деталей старых станков большое пространство, и огородили его фанерными перегородками. Туда отнесли несколько новых станков, а, помимо прочего, там, по распоряжению Жидкова, был организован отдельный уголок с небольшой плиткой, чайными принадлежностями и телевизором. На работу в этот цех были назначены трое заключённых, новички, прибывшие с новой партией в конце июля. Все трое были молодыми людьми, видимо, ничего не понимавшими в деле. Большинство рабочих, особенно те, что серьёзно зарабатывали на побочной работе, с иронией смотрели на них, показывая друг другу те поделки, которые они вытачивали у себя, и которые большей частью шли в мусор. Только двое или трое опытных арестантов, в числе которых Чаплыгин, с настороженностью наблюдали эти перемены, понимая, что дело только начинается.
– По-любому, нас это заденет, - говорил старик Егоров, вечером после работы отхлёбывая из своего стакана в бронзовом почерневшем подстаканнике чай и щуря старые глаза, - на трёх первоходах казак (так прозвали Жидкова за его усы) не остановится. Ему дело нужно. Так что или эти научаться работать, или нас в конечном итоге припрягут.
Был вопрос только в том, как это будет организовано – силой или добровольно. Однажды вечером, когда на промышленной зоне остались только шарабёжники, Жидков своим быстрым шагом вошёл в помещение, созвал рабочих и объявил им о том, что желающие могут с завтрашнего дня выйти в новый цех.
- Создадим все условия, - быстро говорил он молчащим, так что слышно было жужжание бьющейся о стекло мухи арестантам, - разработаем общий план работы. Деньги получите те же, а проблем будет меньше. Работать опять же, - говорил он, всё больше улыбаясь, как бы компенсируя усиленной улыбкой отсутствие у угрюмо смотрящих рабочих энтузиазма, - в тихом спокойном цеху, без грохота этого, без вони. Не надо будет до ночи работать. А захотите вернуться в цех – пожалуйста, через месяц пишите заявление. Ну как?
Только один Свечников, молодой двадцатилетний парень, сразу согласился и, не оборачиваясь на стоящих арестантов, высоко подняв голову, сделал шаг вперёд. Жидков, видимо, не ожидавший особого оживления, и этим, кажется, удовлетворился.
Ночью арестанты не спали и обсуждали предложение Жидкова. Разделились на две партии – одни, в числе которых умный и авторитетный старик Светлов – один из лучших мастеров, наотрез отказывались идти работать в новый цех. Другие же, в числе которых был Чаплыгин, были за новую работу, несмотря на то, что энтузиазма в связи с ней не было и у них. Следующим днём в новый цех вышел не один, а четверо новых рабочих. Затем к ним присоединились ещё трое, в числе их Чаплыгин и известный мастер Рушаков.
Условия, о которых всю неделю в бараках говорили рабочие, были именно те, что обещал Жидков. Послабления в режиме были удивительные, в новом цеху работников не беспокоили, к ним даже не заходило начальство, они имели возможность в любое время пить чай, им разрешалось два раза в неделю звонить по телефону домой. Через неделю в новый цех перешли все оставшиеся рабочие, за исключением старика Светлова, всё остававшегося в оппозиции. Но и тот после того, как Жидков в выходные лично побеседовал с приехавшей к нему дочерью, согласился.
Новая работа Чаплыгину нравилась. Особенно ему приятно было отсутствие постоянного напряжения, сопровождавшего его во время работы в шумном цеху. Он в первый же день почти в полтора раза перевыполнил норму к удовольствию зашедшего к концу дня Жидкова и заставшего рабочих за чаем, который заметил и похвалил его.
Вообще, Чаплыгин вскоре заметил, что Жидков старается выделять его из других заключённых. Несколько раз подряд он назначал его старшим, поручил вести ему техническую и трудовую документацию, и даже порой советовался с ним по рабочим вопросам, когда заходил в цех. Чаплыгин предполагал, что Жидков прочёл его личное дело, и узнал оттуда, что на свободе он занимался бизнесом. И в самом деле, по нескольким промелькнувшим у него замечаниям, он понял, что так и было. Первые недели он отстранялся от таких поручений, боясь, что Жидков навяжет ему официальную, «козлиную» должность, чем уронит его авторитет в бараке, но чем дальше шло время, тем больше он привыкал к своим новым обязанностям. Другие заключённые уже твёрдо признали его начальником и ходили к нему за поручениями, и сам Жидков всё реже заходил в новый цех, поручая Чаплыгину разбираться там с делами.
Главная проблема работы нового цеха была в отсутствии заказчиков. Мебельные фабрики, которые покупали комплекты для сборки мебели – основную продукцию колонии, мало интересовались другим товаром. Ближайшие же к колонии деревенские магазины промтоваров хоть и брали товар – в основном деревянную посуду, шкатулки и нарды, но брали небольшими партиями, так что это сотрудничество не могло бы окупить работу отдельного цеха. Жидков, обзвонив местные магазины, понял, что искать нечего, и начал приглашать клиентов из города, которые каждую неделю по субботам приезжали в колонию. В первое время стоящие заказчики не попадались. Один предлагал выкупать товар по бросовым ценам, предполагая, очевидно, что труд арестантов ничего никому не стоит. Другой больше интересовался тем - можно ли как-нибудь вывозить на сторону сырьё, поступавшее в колонию? Только один посетитель – владелец ресторана русской кухни, краснолицый толстяк Стариков, знакомый Жидкова, купил большую партию деревянной посуды. Но этот заказ был выполнен, и нужно было искать новые. На следующую субботу Жидков, уезжавший на сборы, поручил Чаплыгину и своему заместителю, старшему лейтенанту Семёнову, встретить ещё одного заказчика, приезжавшего из Тулы предпринимателя Кисленко, который должен был сделать заказ на заготовки для матрёшек для сувенирных лавок. Кисленко оказался человеком лет сорока, рано облысевшим, с покрытым родимыми пятнами энергичным подвижным лицом. Он почти с порога, отказавшись от предложенного Семёновым завтрака, принялся осматривать цех и все приспособления в нём. Семёнов, к которому он обращался, молодой, но уже заскорузлый в пьянстве человек с опухшим заспанным лицом и коричневыми кругами вокруг глаз, не знающий ничего, кроме службы, не мог отвечать ему как надо. На вопросы Кисленко он или молчал, или, как начальнику отвечал официальными деревянными фразами.
Чаплыгин, молчал, пока его не спрашивали, но, видя ироничное отчаяние Кисленко, вступил в беседу и живо и быстро начал рассказывать об устройстве цеха, о том, сколько работает специалистов, какие разряды они имеют, и сколько могут выпускать продукции. Кисленко остался доволен, и, уезжая из цеха, при Чаплыгине позвонил Жидкову, и попросил заехать к нему в городской офис для подписания договора.
Идя с промышленной зоны в барак, Чаплыгин вспоминал подробности беседы, особенно то впечатление, которое он, очевидно, произвёл на гостя. В цеху ему, кажется, понравилось. Не совсем, правда, хорошо было то, что на нескольких станках висело какое-то тряпьё, видимо, забытое во время чистки, и, главное, то, что, показывая станки Кисленко, он стал убирать его. «Надо было сделать так, словно это нужно так, мол, ветошь, - думал он. – Я только привлёк его внимание к этому, не надо было». Убирая вещи, он сделал неосторожное резкое движение, и сильно обрезал о ржавый край станка палец на левой руке, так что пошла кровь, и, чтобы не показывать этого, убрал руку в карман. Он старался теперь припомнить - заметил ли это Кисленко?
Но всё-таки в целом произведённое им впечатление было, видимо, приятным. Особенно он вспоминал то, как Кисленко расспрашивал его о рабочих. Он рассказал подробно о каждом – какой имеет разряд, справляется ли с нормой, и так далее.
- А вы сами как работаете? – спросил его Кисленко, внимательно присматриваясь к нему.
- Я на среднем уровне, - ответил Чаплыгин, выдерживая этот взгляд. - Но стараюсь лучше.
Это – то, что он рассказал о себе правду, не хваля себя, и тем самым показал себя деловым серьёзным человеком, знающим себе цену, было особенно приятно ему вспоминать.
В расслабленном состоянии, с переливающимся при воспоминании о беседе с Кисленко чем-то горячим в груди, он вошёл в здание медчасти и, взяв у знакомого фельдшера Иванченко бинт и зелёнку чтобы перевязать порезанную руку, вернулся в барак.
III
Почти всю ночь Чаплыгин не мог заснуть, и только к утру забылся странным болезненным сном. Утром ему стало лучше, но на проверке не только другие арестанты, но и дежурный заметил, что он красный как пион. С конвойным его отправили в медчасть, где осмотревший его доктор сделал ему укол. Жар прошёл, и он, вопреки предписанию медика, назначившего ему трёхдневный отдых, вышел на работу. Этот день был особенно важен для него – он ожидал возвращения Жидкова, и уже заранее предвкушал похвалы за проведённую вчера сделку. Работа, однако, не шла. Он двигался словно в каком-то тумане, не заметном до тех пор, пока он не старался сосредоточить на чём-нибудь внимание – и не мог. Всё перед ним как будто расплывалось. Собрав все силы, он всё-таки сделал несколько деталей для будущих заготовок, но дальше работать не смог. Он, тем не менее, решил закончить смену и снова пойти в медчасть, но зайдя на склад за шкуркой и маслом, он стал тянуться к верхней полке, и вдруг почувствовал, что что-то вдруг оборвалось в его груди, потерял сознание и упал. На пустом складе, пока его не нашли, он пролежал около часа, ничего не понимая и не чувствуя. То казалось ему, что его кто-то зовёт, то слышал какие-то голоса рядом с собой, с которыми ему надо, но у него не было сил перекликаться. Он то открывал глаза и, усилием воли, он чувствовал, что таким усилием, которое раньше подняло бы его на ноги, старался собрать взгляд на чём-нибудь, то закрывал и забывался. Он как будто не знал, чего хочет, и, теряя сознание и возвращаясь к нему снова, старался собраться, сконцентрироваться на каком-то неуловимом, непонятном ему желании. Вдруг рядом с ним послышался неразборчивый гул, он почувствовал на себе прикосновения, его дёрнули в воздух и понесли. Чем больше его несли, тем точнее собиралось и формулировалось то желание, которое он не мог понять – это был позыв к рвоте. Сначала он сдерживался, но чем дальше его несли, и чем громче и неотчётливее были звуки рядом с ним, тем сильнее ему хотелось этого. Он, наконец, решился сделать это, но не смог. Когда его качали, он сосредотачивался на нём, но каждый раз качание оканчивалось до того, как приходила рвота. Наконец, качать его перестали, всё вокруг в один момент затихло, и перед глазами возникла сплошная белая пелена. Она успокаивала его своей ровностью, и он перестал стараться сосредотачиваться и думать. Как будто прошло несколько часов, или несколько мгновений – он совсем потерял ощущение времени. Он проснулся, очнулся, снова почувствовал позыв к рвоте – и в этот раз настолько сильный, что его сразу вырвало. Затем - опять тёмные фигуры и неопределённое – то ли горизонтальное, то ли вертикальное движение рядом, и снова – та белая, успокаивающая пелена.
…У него оказалось заражение крови. Началась гангрена, и в медчасти местный доктор хотел отнять руку до локтя, покрасневшую и вздувшуюся, но, к счастью для Чаплыгина, приехавший из города гражданский хирург, навещавший выписанного из городской больницы заключённого, заинтересовался случаем, провёл операцию - и отнял только три пальца.
После операции он пролежал под капельницей три недели, ничего не чувствуя и не понимая. Только к концу месяца сознание начало возвращаться к нему. Сначала он не понимал ничего, и ничего не чувствовал, только интуитивно, каким-то шестым чувством отмечая порывы к мысли. В это время, как он вспоминал после, у него не было ни единой чёткой мысли, было только ощущение, усилие думать, которое, дойдя до определённого предела, на котором это усилие преобразуется в мысль, срывалось и останавливалось, словно ему не хватало энергии. Наконец, он начал просыпаться и видеть. Сначала он видел только белое и чёрное, по знакомому ощущению понимая, что это – смена дня и ночи. Затем белое и чёрное стало расплываться на пятна, пятна на детали – какие-то линии, делящие зрительное пространство на части. И в начале октября, впервые надолго открыв глаза, он понял, что лежит в крошечной комнате с синими, глянцево-блестящими стенами, на широкой жёсткой кровати. И те линии, которые делили пространство, образуют металлическую крашеную грязно-белой краской спинку кровати. Придя в сознание, он постарался сказать что-нибудь, но не добился от себя никаких звуков, кроме жалкого сухого сипения. Он не знал сколько лежал так – то забываясь, то пробуждаясь. Первым его осознанным воспоминанием было то, что в комнатке открылась дверь, и с высоким полным доктором, которого он старался узнать, собрав немигающий напряжённый взгляд на его переносице и узко поставленных чёрных глазах, - и не узнавал, вошла такая же высокая женщина с неразличимыми чертами лица, в косынке и белом халате.
- А, проснулся что ли? – спросил доктор, сморщив переносицу и с блеском в глазах. – Как чувствуешь себя? Можешь сказать?
Чаплыгин, узнавая и понимая слова, и удивляясь этому пониманию, снова попробовал ответить, но кроме своего сипения, не смог ничего произнести.
- Ну? Скажи что-нибудь? – сказал доктор, наклоняясь над кроватью, приближая к Чаплыгину своё всё более определяющееся в чертах лицо. – Понимаешь меня? Кивни, если понимаешь.
Чаплыгин, моргая слипающимися глазами, приподнял голову над подушкой и кивнул. Голова, он почувствовал, удивительно легко приподнялась, так, как никогда до того не поднималась. И от этого ощущения лёгкости он двинулся резко вверх, оправляясь на кровати, и задел о что-то твёрдое головой.
- Ну-ну-ну, лежи, не двигайся! – крикнул почти доктор, схватив и удерживая его ноги через тонкое одеяло. – Будешь лежать?
Он кивнул головой, и доктор отпустил ноги.
- Ладно, - произнёс доктор, оборачиваясь к женщине, стоявшей в углу за его спиной с как-то неестественно, как показалось Чаплыгину, склонённой набок головой. – Попробуй сегодня без аппарата покормить, хорошо?
Они вместе вышли, но через короткое время женщина вернулась с жестяным подносом в руках, на котором стояли тарелки и какие-то ещё, невидимые Чаплыгину высокие предметы. Поставив поднос на тумбочку за кроватью, бывшую вне поля зрения Чаплыгина, она села на табурет рядом с кроватью и стала кормить его супом.
- Чуть не умер, - говорила она, поднося ложку. – Считай, что второй раз родился. Теперь надо кушать, поправляться.
Чаплыгин смотрел в её лицо, и с ложки проглатывал суп, каждый раз делая мышцами в горле усилие. «Второй раз, второй раз родился! – повторял он про себя с усиливающимся ликованием эти первые совершенно ясно понятые им слова. – Второй раз!»
Так он пролежал, то приходя в сознание, то снова забываясь, ещё три дня. Но вскоре лекарства и пища начали приводить его в порядок. Он начал слитно и хорошо говорить, память постепенно возвращалась к нему, и стало ясно, что угрозы здоровью, всегда существующей от заражения крови, уже нет.