- Славик! – услышал он чей-то крик.
« Мама?» - удивился он. Ему показалось, что это зов матери.
Хотя она уже умерла, ему иногда вдруг слышалось, как она окликает его по имени. Она очень любила его. А он нередко сердился на неё из-за этой, как ему казалось, чрезмерной любви.
Так, она, как-то раз, одним зимним утром, собирая его в школу, прежде чем накинуть на него пальтишко, обернула его туловище упаковочной бумагой.
- Ну, мама, - чуть не плача сказал он . – Ну что же ты делаешь, мама!
- Сынок, бумага очень хорошо держит тепло. Ты в ней да еще в пальто будешь как в термосе!
В школьной раздевалке он забился в самый темный угол, чтобы никто не заметил, что он завернут в бумагу как закусочная селёдка. Однако, издевательского хохота приятелей избежать ему тогда не удалось.
Эта ее болезненная любовь и забота потом перекинулись и на внучку. Когда он еще только-только собирался в роддом за дочкой, мать настояла, чтобы он тщательно вымыл руки.
- У мужчин всегда грязные руки, - сказала она.- Идешь за девочкой – тщательно вымой руки.
- Ну, мама! – сказал он.- Зачем это!
Но она настояла на своём и вылила ему на руки из ковша крутой, специально приготовленный для этой цели, кипяток. Он едва успел отдернуть от тазика руки.
- Что же ты делаешь, мама! – закричал он.- Ты же чуть руки мне не сварила!
- Иначе мужскую грязь не смоешь, - пояснила мать.
Перед своей смертью она замучила его деятельным сумасшествием. В течение дня она не отходила от двери в прихожей. Проверяла замки, запоры, высматривала в глазок якобы толпящихся на лестничной площадке злодеев. Ночью стояла у дверей шкафа, терпеливо ожидая, когда вагоновожатый откроет, наконец, ей двери трамвая.
Как-то засобиралась в мэрию. Чтобы взорвать всё к чёртовой матери…
- Надоело всё, - пояснила она ему вполне осмысленным голосом.
В дальнейшем, когда он кормил её с ложечки, уже молчаливую и малоподвижную, он чувствовал, как его сыновья любовь всё больше и больше вытесняется раздражением и нетерпением.
Да, конечно, она его очень любила. И внучку любила. И жену его, Олю – тоже любила. Поначалу любила сноху даже слишком, с избытком. Возможно, поэтому этой любви хватило ей только на один год.
- Ты знаешь, что твоя жена хочет меня отравить? – как-то, когда они остались наедине, спросила она его.
- Что за глупости ты говоришь, мама! – возмутился он.
- Нет не глупости. Совсем не глупости, сынок.
Она помолчала, дожидаясь пока возмущение в нём уляжется.
- Когда тебя нет дома, твоя разлюбезная Олечка крадется к моей комнате как лиса к курятнику и брызгает под моей дверью какой-то умопомрачительно ядовитой дрянью. После этого я совершенно сама не своя, задыхаюсь и умираю. Думаю, сынок, что мне осталось жить совсем немного. Покончив со мной, Олечка переключится и на тебя…
- Славик!
Нет, это не мамин крик. Оля? Это она!
- Славик! Ты мужчина или нет? Ну, сколько мы будем встречаться, где попало? Пока молодой была, никогда в подворотнях не трахалась, а тут с законным мужем чувствую себя дорожной проституткой. Извини, но после такого торопливого секса на обочинах, мне тебя видеть больше совсем не хочется. Выбирай, в конце концов, либо я, либо твоя мамаша. Я в твой дом больше - ни ногой …
- Славик!
Юля? Дочка?
- Славик! Мама, Славик пожаловал!
Дочка почему-то называла его пренебрежительно Славиком. Ему было обидно, что дочка не принимает его всерьез. Конечно, это сказывалось Олино воспитание. Как Оля его, в общем-то, не любила, так и Юлька ластилась к нему только тогда, когда ей нужны были деньги. Она даже перещеголяла в чем-то Олю. Так как-то даже брякнула:
- Пап, похоже я от соседа произошла. Не думаю, что ты смог бы мамке меня заделать. Какой-то ты не такой! С одной работы тебя турнули, с другой погнали. Я в рванье каком-то хожу, а тебе на это как-то совсем наплевать. Нет, не любишь ты меня совсем. Не любишь. Ну, признайся, наконец, что я не твоя дочка!
Похоже, в этих разборках с Олей и матерью он совсем упустил дочку…
- Славик!
Следователь?
- Славик! Ну, скажи, есть ли смысл запираться? Старуха-мать тебя извела вконец, верно? И ты, в очередной раз купая её в ванной, просто позволил ей захлебнуться водой. Ведь так? Ну, скажи, Славик! Не сама же лежачая старуха приковыляла в ванную и утопилась!
Следователь вцепился в него мертвой хваткой. На последних допросах он уже просто молчал, потому что следователь не верил ни одному ему слову. Тупо смотрел перед собой, уставившись в пепельницу, заполненную окурками. Иногда ему уже казалось, что следователь, устав окликать его, просто ударит его наотмашь этой пепельницей по голове.
- Найди в себе мужества, чтобы хоть самому себе признаться…!
- Славик!
Нет, это не следователь. В этом крике нет издевательства, как нет и слепой материнской любви, нет женского притворства, детского каприза и жестокости.
Этот крик нёсся к нему откуда-то из неведомой, блаженной глубины, из которой он когда-то был вырван и в которую сейчас снова, измученный всеобщим бездушием, устремлялся; прочь от тяжёлых и надоевших связей, от своих ошибок, от загубленной, извращенной любви. Этот крик шёл к нему из Вечности.
***
Двое сидели в дежурке изолятора временного содержания и грели вытянутые ноги у разогретого электрического рефлектора.
- Ты слышал? – вдруг встрепенулся сержант.
- Что? – разморенным голосом спросил старшина, лениво шевеля пальцами ног. Его ботинки стояли рядом, а форменные брюки с красными лампасами были заправлены в носки, чтобы не терялось драгоценное тепло.- Что я должен был услышать?
- Крик. Кажется, кричал кто-то.
- Кажется – перекрестись, - посоветовал старшина. - Это жена твоя кричала, наверное, в тисках любовника на твоём семейном ложе, пока ты тут спишь как сурок.
Он говорил неторопливо, словно вырывал слова из своего полусна.
- Нет, пойду, всё-таки, гляну.
- Ну, глянь, глянь, - согласился старшина и широко зевнул, выгнув спину. В высоком, маленьком зарешеченном окошке уже серело зимнее утро, дежурство подходило к концу, и муторная дремота тяжелым мешком наваливалась на плечи.
Через минуту в дежурку ворвался сержант.
- Жулик повесился! Неуглядели!
- Ах ты, бля… - сон испуганной птицей слетел с плеч дремавшего служаки. Старшина вскочил и прямо в носках бросился к камере. – Не мог, гад, какой-то часик, до следующей смены, потерпеть!