Я смотрю на людей свысока.
Не потому, что я счастливее и долговечнее их, а потому что они сами воздвигли меня на мраморный постамент.
Вместо скелета у меня деревянный каркас, вместо кожи – пластины из слоновой кости, из золота – одежда и волосы.
У меня, как и у людей, есть своя судьба.
Слоновая кость потемнеет от времени, и неизменно юное лицо приобретёт цвет мавританки. Это – расплата за непогрешимую красоту. Быть созерцателем собственного тления – удел не только людской. И я со скорбью несу красоту, которая гниет изнутри.
Я возвышаюсь над всеми, кто приходит в парк, и только птицы свысока клеймят меня зловонным помётом. Так они мстят моей сакральной чистоте. Я стойко переношу травлю, ибо удел птиц – чирикать и поедать червяков, я же служу людям и получаю взамен любовь. Когда их ладони скользят по моим изгибам, я чувствую, как деревянный каркас внутри меня глухо поскрипывает, а слоновая кость отзывчиво теплеет.
Я познала столько разных пальцев, сколько не познала ни одна куртизанка. Все, кто приходят сюда, норовят прикоснуться к моей покрытой золотом коже. Люди в брюках часто прищелкивают языками, рассматривая меня, а те, кто носят платья и шляпки, завистливо обходят со всех сторон, выискивая изъяны и злорадно ухмыляясь, находя на мне птичьи пометки.
Я служу не только эталоном человеческой красоты, но и местом свиданий. У моих ног свершается бесчисленное множество поцелуев, признаний и заговоров. О мой постамент тёрлись колючие шинели, рубашки, пропитанные потом, и благоухающие парфюмами платья. Перья галантных шляп приятно щекотали мои ноги.
Люди меняются вместе с эпохами, а я всё так же стою – безучастная к веяниям моды, созерцающая жизнь пустыми глазами, тщательно отполированными мастером. У меня нет даже ресниц, с которых могли бы падать капли дождя, теша публику слезами на мёртвом лице. Мой создатель не наградил меня и сердцем, но тщательно вылепил ушные раковины, слегка прикрытые золотыми локонами. Я слышала, как можно отравить короля и опозорить фаворитку, расстрелять революционера и возвеличить простолюдина, написать роман и проиграть в карты жену, как уложить в постель девственницу, усмирить ненасытного кутилу и надрать уши школьнику.
У моих ног устраивали поединки, дебоши, допросы, шабаши; в тени кустарников, обрамляющих постамент, люди бесстыдно приобретали первые опыты соития, натыкались друг на друга и брезгливо шарахались. Пользуясь моим молчанием и не стыдясь моего ангельского лика, здесь обсуждали заговоры, сводили счеты, клялись в любви, дымили марихуаной, кололи вены; даже целовались мужчины, неуклюже щупая друг друга.
Я видела, как бьют женщин, как грабят джентльменов, как покупают любовь, как нападают исподтишка и как бросают вызов в лицо… Пристальным взором наблюдала я за резвящимися детьми и ковыляющими стариками, аристократами в экипажах и сорванцами на скейтах. Я видела, как пинают собак и прикармливают птиц. Как рубят деревья и высаживают клумбы, как чистят пруд и как швыряют в него бутылки.
Эти смертные способны уколоть булавкой свою кормилицу и ударить ногой сестренку, предать того, кому обязаны жизнью и обольстить врага. Они тратят миллионы на фестивали и конкурсы, оставляя без помощи умирающих от голода детей. Берут друг друга в заложники и сбрасывают бомбы. Так грязные человеческие души мстят сакральной чистоте земли. В то время, когда высыхают реки и трещат горы, каждый из людей занят собой. Собственная головная боль занимает их больше, чем землетрясение в соседней стране.
Со скорбной тоской я понимаю, что те, кому я служу столько веков, интересны друг другу лишь по какой-то причине, по наитию желания, столь же быстротечного, как полет пули, и зыбкого, как замок из песка. Глупые люди надеются, что кто-то без них не сможет жить, кто-то всенепременно отдаст им свой рассудок взамен на улыбку или поцелуй. Они требуют, просят, умоляют и, в конце концов, вымаливают, тут же начиная выплачивать налог и штраф за вероломное использование отданной им ценности. Эти недотёпы вынуждены сполна покрывать выпрошенную награду, расплачиваться за нее, вырывая из себя приросшую душу, как листок из тетради.
А я всё тем же отрешенным взглядом слежу за их играми, и только плоть из слоновой кости покрывается тёмными пятнами, чего не скажешь о человеческой совести. Прижимая к груди лиру, я цепляюсь за струны иллюзий. Это моя каменная песня, застывшая в небесах. Я еще помню чуткие руки создателя, покинувшего свою Эрато в страшном мире, отдавшего её на растерзание птицам и вандалам. Увековечив во мне неутолимую боль и приговорив меня к бессмертию, мой скульптор вышел из игры, превратившись в тлен. Теперь я думаю, что чернеющая плоть из слоновой кости – это задумка показать картину мира, на который я смотрю из века в век, впитывая запахи зла и порока.
И если когда-нибудь время превратит меня в прах или вандалы надругаются над моей ангельской красотой, я смиренно приму смерть, ибо жизнь среди людей – это мука даже для статуи, покрытой золотом.