(Рассказ из цикла "Санькино лето")
Санька проснулся от резкого рывка за ногу и быстро вскочил, как будто подброшенный невидимой пружиной. В неярком свете, струящемся из единственного на чердаке окна, он видел, как его дядя Андрей, тихо чертыхаясь, отвязывал от своей ноги крепко привязанную тремя узлами тонкую бечёвку. Санька проворно отвязал прихваченный «бантиком» к его собственной ноге второй конец бечёвки и, довольный своей выдумкой, пополз с чердака по лестнице вниз…
Накануне утром дед, спозаранку управившись с самыми неотложными делами, пил чай из неправдашнего, электрического самовара и проговорился бабушке, что пора ехать на сенокос на озёра. Ничего более увлекательного для Саньки не было да и быть не могло! Ему снились покрытая кувшинками и пышными белыми лилиями тёмная гладь озера, отражающиеся в воде высоченные ели на том берегу, серебристые широкие краснопёрки с кроваво-красными плавниками и красавцы-окуни, окрашенные в торфяной воде неправдоподобно ярко – вишнёвые плавники, тёмно-зелёные полосатые бока, ярко-голубая грудь…
Когда-то Ветлуга здесь изменила русло, образовав цепь озёр. В этом не было ничего удивительного; по истечении определённого времени любая река изменяет русло, подмывая один берег и намывая противоположный. Если, конечно, она не замурована в гранитную набережную. Лишённое течения старое русло за столетия заросло, сузилось, обзавелось топкими, зыбкими берегами, тёмной торфяной водой и илистым дном. Местами берега сомкнулись между собой перешейками, образовав целый каскад озёр, соединённых между собой лишь узкими протоками, по которым с трудом пробирались лёгкие лодки. Порой озёра представляли собой обширные лабиринты, откуда без проводника выбраться было сложно, или цепочкой тянулись вдоль реки на несколько километров. Но всегда в весеннее половодье они заливались водой, образуя вместе с рекой одно невообразимо широкое, бесконечное целое.
Возле таких озёр, как раз напротив села Михайловское, и находился давно выделенный деду покос. Невелик по площади был покос, но длинен, поскольку извивался вдоль небольшой лесной речки узкой, метров в пятнадцать-двадцать, полосой. И трава по этой луговине росла добрая, не то что резучая осока в соседней болотине, окружённой чахлым ельником, через которую дедова семья ежегодно топтала тропу на свои угодья. На берегу возле омута дед с сыновьями на несколько дней ставил большую палатку из серебристой, сияющей на солнце, непромокаемой ткани и устраивал кострище. Рядом складывался порубленный на дрова сушняк и широкие витушки бересты для растопки.
Санька весь день цеплялся за взрослых и «доставал» всех своими расспросами. Но Андрей отмахнулся от Саньки, сказав, что ему на том сенокосе делать нечего, косить Саньке ещё рано. Санька жутко обиделся, но упрямо решил, что на озёра поедет во что бы то ни стало. Он сбегал на ферму, накопал ведёрко червей, подготовил удочку.
Ближе к вечеру Санька проследил, как дед старательно отбил косы на «бабке», направил их, проверил крепежные клинья и связал вместе, предварительно обмотав мешковиной лезвия. Украдкой уволок подготовленные косы в огород, рассмотрел. Так и есть! Четыре длинные косы – «восьмёрки» увязаны, а маленькую «шестёрку» дед не взял. Санька со скандалом и слезами – к деду. Вмешалась бабушка, вдвоём уговорили. Добавил дед в связку и маленькую косу, с которой Санька уже второй сезон осваивал непростую технику кошения.
Другой бы тут же и успокоился, но Санька заметил, что дед с Андреем как-то уж очень подозрительно о чём-то перешепнулись, перемигнулись, и почувствовал неладное. Весь вечер почему-то никто его не отговаривал от поездки, не стращал дождями и комарами, как обычно, и это настораживало. И вдруг Саньку осенило – взрослые, скорее всего, оставят его дома, не разбудив рано утром, в половине пятого! Надо действовать…
Каждое лето Санька с Андреем спали на чердаке, застелив немаркой, тёмной простыней огромную медвежью шкуру, лежащую там с неведомых пор, и укрываясь большим лоскутным одеялом. Удивительно, но комары чердак почему-то не жаловали, поэтому устраивать марлевый полог от этой кусачей твари здесь необходимости не было.
Дождавшись поздно вечером, когда Андрей, отвернувшись и натянув на ухо край одеяла, громко засопит, Санька ящерицей выполз из-под одеяла наружу. Один конец приготовленной бечёвки он крепко привязал к лодыжке Андрея, обмотав её осторожно, почти не касаясь, затем нырнул под одеяло на своё место, нащупал бечёвку и, найдя второй её конец, привязал к своей ноге. Полежав немного, он убедился, что Андрей спит, ни сном, ни духом не чуя о Санькиной затее, и тоже заснул, совершенно довольный собой.
За ранним завтраком смеху за столом хватило, вся семья подтрунивала над Андреем:
- Ну, ты и дрыхнуть! Смотри, в следующий раз Санька тебя по рукам и ногам повяжет, не шевельнёшься!
Через два часа, проехав с десяток километров по раздрязганной узкоколейке, а затем пройдя пешком километра три по заброшенной лесной дороге, дедова бригада в составе трёх его сыновей, двух дочерей и Саньки вышла к озёрам. Лес неожиданно расступился, впереди было ржаное поле, которое, как вода на ветру, перекатывалось волнами. Одним краем поле опускалось вниз по пологому косогору и упиралось в голубую широкую ленту озера. На лазурном зеркале, подобно звёздам на небе, сияли среди зелёного крапа овальных листьев белые лилии. Путники перешли поле, пересекли болотце, по пояс вымокнув в высокой, ещё не обсохшей от росы осоке – и вот она, речка!
Дед по-хозяйски обошёл угодья, оценил траву и остался доволен – добрый укос будет. Мужчины возле болота свалили топором несколько ольховых сухар, раскряжевав, перенесли к костру. Санька азартно таскал охапки хвороста, пока дед не остановил:
- Хватит, не носи этот хлам! Проку от него никакого, только лишний мусор на покосе.
Поставили палатку, натянули между двумя берёзами верёвку, развесили сушить мокрую одежду, благо – солнце встало уже высоко. Распалили костёр, на паре свежих рогатин и перекладине подвесили над огнем чёрный, видавший виды алюминиевый чайник, набитый доверху смородиновым листом и заполненный водой из речки. После чая Санька не утерпел, схватил удочку, отсыпал из ведёрка в прошлогоднюю поржавевшую жестянку горсть «навозников», взял пустое оцинкованное ведро и спустился на берег. Вытоптав на месте ловли траву до самой воды, он распустил леску, обмотанную вдоль удилища и теперь висевшую пружинистыми мелкими кольцами, на глазок прикинул глубину, передвинул пробку поплавка, с трудом насадил вёрткого вонючего червяка и…
Наступил тот самый миг, ради которого он вчера целый день и даже часть ночи отвоёвывал свое право на эту поездку, миг, ради которого, как ему тогда казалось, он вообще жил. Почти сразу же пробка весело запрыгала по воде между лопухами кувшинки, и Санька вытащил плотного, упругого ельца. Елец дробно бился в цепкой Санькиной руке, пока не оказался в ведре, наполовину заполненном водой. Сделав по дну ведра несколько сумасшедших кругов, елец выбрал местечко потемнее и застыл.
Примерно за полчаса ельцу составили компанию ещё десяток его собратьев, пара плотвиц и один солидный, горбатый окунь. Окунь яростно сопротивлялся, взбудоражил и перевернул все ближайшие лопухи, пока Санька не «уговорил» его и не снял с крючка. После такого безобразия, которое учинил горбач, рассчитывать на продолжение клева здесь было глупо, поэтому Санька счёл за благо сделать перерыв, а не переходить на новое место ловли. Как бы то ни было, уху на обед он уже обеспечил.
После обеда мужчины отправились в палатку спать. Санька не удивлялся, он знал, что в жару, на солнцепёке косить нельзя, траву лучше косить по росе. Да и слепни днём замучают, а против них никакая мазь не действует, и мокрые от пота рубахи они прокусывают свободно. Мучение, а не работа! Поэтому косили вечером, ночью и рано утром, когда слепней нет и не жарко. А что до темноты, так её в это время года практически не бывает, да и глаза привыкают, видят. Утром, как обогреет солнышко, женщины начнут ворошить ровные валки пахучей зелёной травы и будут заниматься этим целый день, ведь сено, как любил говорить дед, «сохнет на граблях».
Санька спать даже в жару не собирался. Он взял свою косу, ушёл на отдалённую от палатки полянку и начал косить, сначала скованно, напряжённо, затем всё свободнее и шире.
- Не подымай пятку у косы, не подымай! – послышался сзади голос деда. Санька даже не заметил, когда тот подкрался. Дед взял у него косу и продолжил Санькин рядок сам. И в самом деле, заметил Санька, рядок стал более отчетливым, ровная стенка ещё не тронутой косой травы четко граничила с покосом, где трава была срезана почти в «ноль».
- Понял ли? Тогда пробуй сам, - и дед передал Саньке косу. Санька попробовал косить по дедовой науке. Непросто, но красиво - скошенный рядок хорошо заметен как справа, так и слева. Но тяжело, плечи и руки устают.
- Устал? – как будто прочитал его мысли дед. - Ничего, это сейчас ты с напрягом косишь. Научишься - оно гораздо легче пойдет.
Покосив, Санька унёс косу, взял удочку и быстро наловил мелочи на ужин. Затем он побродил по ближайшему перелеску, набрал некрупных черноголовых подберёзовиков, которые сложил в тени под кустом возле палатки. Ранний утренний подъём начал брать своё, и Санька забрался в душную палатку, привычно подвалившись под бочок к Андрею. Тот проснулся, пробормотал Саньке, чтобы к вечеру наловил с десяток пескарей, повернулся на другой бок и снова засопел.
Когда Санька проснулся, в палатке уже никого не было. Прислушавшись, он услышал характерный звон наждачного бруска по лезвию косы. Значит, началась косьба, догадался Санька и выбрался из палатки.
Солнце уже катилось к горизонту, спряталось за вершины деревьев, чтобы до завтрашнего дня больше не обогреть ни косарей, ни покос, разносивший по всей округе острый запах свежескошенной травы. Санька вспомнил наказ Андрея, схватил удочку с ведром и понёсся к излучине, туда, где речка течёт мелким перекатом. Спустившись прямо в воду, Санька насадил на крючок обрывок червяка и забросил снасть повыше по течению на самую быстрину. В чистейшей воде было хорошо видно, как грузило и червяк легли на дно. Но уносимый течением поплавок поволок оснастку по дну, и вдруг неведомо откуда взявшиеся пескари гурьбой налетели на червяка и наперебой стали его трепать. Наконец один из них ухватил добычу, уперся, не давая поплавку тащить приманку дальше, затем сам поволок снасть вместе с поплавком против течения. Санька подсёк, вытащил пятнистого, бьющегося, с круглым мягким телом, пескаря, осторожно извлек крючок и пустил добычу в ведро. За первым пескарем в ведро последовал второй, третий… Когда в ведро нырнул десятый, Санька выбрался из речки и вернулся к палатке.
После ужина дед объявил для косарей получасовой отдых. Воспользовавшись им, Андрей с Санькой срубили в мелколесье десяток длинных упругих берёзовых хлыстов. Андрей достал из рюкзака заранее припасённые ещё дома жерлицы – простенькие деревянные рогатки, на которых намотан шнур с поводком из медной проволоки и крючком-тройником. На вершину берёзового удилища он подвешивал жерлицу с частично распущенным шнуром. Крючком осторожно, чтобы не повредить позвоночник, за спинной плавник цеплял пескаря, после чего снасть забрасывалась в воду, а удилище прочно втыкалось в глинистый берег.
Ночью Санька, у которого не хватало терпения дождаться рассвета, взял фонарик и пошел проверять жерлицы. На двух рогатках намотанного шнура не было, значит, там живца взяла щука. Санька бросился туда, где посвистывали косы, нашёл Андрея. Дед снисходительно разрешил:
- Ладно, сбегайте, снимите рыбу.
Андрей с Санькой бросились к жерлицам. Одна щучка была так себе, «карандаш», но вторая, толстая омутная щука была не менее четырёх кило весом. С трудом Андрею без подсака удалось поднять её ночью из воды – так отчаянно она вертела головой из стороны в сторону, пытаясь зубами обрезать кручёный медный поводок. Ночная удача так взвинтила Саньку, что уснул он только на заре.
Санькины тетки вовсю ворошили валки скошенной ночью травы, когда к ним с граблями подошёл заспанный племянник. Санька проспал завтрак, не слышал, как легли спать отработавшие ночь косари, не видел, как Андрей снял с жерлиц ещё тройку небольших щучек. Теперь он должен был вместе с женщинами ворошить сено.
Санька не любил эту работу, хотя она была не в пример легче косьбы. Он понимал, что это женская работа, а ему хотелось равняться на мужчин. Потому он и хватался за косу каждый раз, когда для этого появлялась возможность. Но сегодня нужно было ворошить сено, независимо от того, нравится это ему или нет.
Вечером косари вновь вышли работать в ночь, заканчивать покос. Перед уходом дед довольно заметил дочерям:
- Хорошо, девки, завтра опять вёдро будет, не зря ворошите. Этак мы послезавтра и стог сложим.
- Деда, а ты откуда знаешь, что завтра дождя не будет? – спросил Санька. Он уже знал, что чудным словом «вёдро» дед называл ясную погоду.
- Так у меня обычно к дождю крыльца болят, - ответил дед, - а сегодня помалкивают.
Санька примолк, стараясь перевести на понятный ему язык то, что сказал дед. Где-то он слово «крыльца» уже слышал… Наконец Санька вспомнил, как однажды в бане дед попросил его потереть ему мочалкой спину. Санька тёр, пока не устал, а дед всё просил:
- Ты крыльца, крыльца посильней!
Не понимая, о чём идёт речь, Санька из последних силёнок возил мыльной мочалкой по дедовой спине, пока Андрей не отобрал мочалку и не стал драить ею торчащие лопатки под одобрительное уханье деда. Значит, «крыльца» - это на дедовом тарабарском языке означает «лопатки», положил себе на ум Санька. Вечером он с удовольствием забрался в палатку и уснул, уже не помышляя о жерлицах, хотя Андрей вновь к ночи оснастил их пескарями. Зато утром они вместе сняли с крючков ещё двух щучек.
За две ночи покос был выкошен полностью. Днем дед вырубил в лесу высокую, метров в пять, сухую ель, которую установили на открытой всем ветрам поляне примерно в центре длинного покоса. Заострённым комлем стожар воткнули в землю, дополнительно укрепив его тремя берёзовыми подпорками, прикрученными к стволу гибким ивовым хлыстом. Землю под стожаром застелили крест-накрест двумя рядами жердей.
К стожару Санькины дядьки стали носить на носилках копны уже готового, высушенного сена. Собственно, носилками эти приспособления и назвать-то было нельзя. Это были две длинные гладкие жерди, вырубленные и выстроганные несколько лет назад. Они служили и носилками, и длинными черенками для вил. Эти жерди дед по окончании сенокоса ставил под высокой густой елью, где они и зимовали, дожидаясь следующего года.
За обедом Санька попросился поставить его на стог. Дед промолчал, а одна из тётушек с сомнением спросила:
- А не боишься, ведь высоко будет?
На следующий день, ближе к вечеру последние остатки укоса были высушены, и дед со старшими сыновьями начал класть стог. Саньке казалось, что они вилами со всех сторон валят и валят сено в одну большую кучу. Но, приглядевшись внимательно, он заметил, что пласты сена укладываются не как попало, что каждый следующий пласт всегда прикрывал собой часть предыдущего пласта. Пласты сена «винтом» укладывались вокруг стожара.
Когда стог был сложен почти наполовину, дед отложил вилы, взял деревянные грабли и стал причесывать стог, безжалостно выхватывая из его основания целые охапки ранее уложенного сена. Вокруг стога снова образовалась гора сена, а сам стог стал похож на поставленное «на попа» яйцо, но без верхушки, как будто срезанное наполовину. Это «яйцо» дед с четырех сторон для устойчивости подпёр припасёнными жердями и скомандовал Саньке:
- Ну; что, Саня, если не передумал, то полезай!
Дядьки легко забросили Саньку к самому стожару. Провалившись возле стожара в рыхлое сено по пояс, Санька лихорадочно стал топтаться, подминать под себя сено, чтобы выбраться наверх. А в это время дед со старшим сыном Фёдором швыряли на стог пласт сена за пластом. При этом дед ещё успевал отпускать Саньке наставления:
- Стог, Сань, кладёт не тот, кто внизу, а тот, кто наверху. Сверху видно, куда нужно класть, верхний всегда командует, а снизу только подают.
Но Саньке не до команд, ему бы только наверх выбраться, а под ногами у стожара всё пусто и пусто. И хватает он охапку за охапкой себе под ноги, утаптывает, стараясь подняться повыше. А стожар в небо смотрит, ждёт, пока Санька до его верхушки доберётся. Да дед ещё подначивает:
- Плотнее, Саня, уминай вокруг стожара! Не дай бог, прольёт дождём - сгорит стог.
- Как это – сгорит? – спросил Санька, не понимая, как может гореть промокший от дождя стог.
- А так, погниёт, задымится и сгорит.
Стог постепенно становился всё уже и уже, стожар стал совсем маленьким, и Санька свободно дотягивался рукой до его верхушки. Дед с дядьками незаметно оказались где-то внизу и смотрели на Саньку, задравши головы. Дед ещё раз огладил стог граблями и вновь стал подавать сено наверх, но теперь уже маленькими охапками, насадив железные вилы на одну из носилок. Санька осторожно прихватывал поданное сено и укладывал его на нужное место.
Сена уже почти не осталось, и только сейчас Санька ощутил, что он вместе со стогом качается на верхушке ёлки. Стало немножко жутковато. Места на стогу уже не было; Саньке оставалось только сидеть галчонком на верхушке, вцепившись обеими руками в стожар, от которого осталось не более полуметра. В это время снизу ему подали четыре попарно сплетённые рябиновые вицы, которыми он по указанию деда перехлестнул крест-накрест стог через стожар.
Всё! Работа была окончена, и тут Саньку обуял самый настоящий ужас. Он не мог пошевелиться, не говоря уже о том, чтоб хотя бы одну руку отпустить от спасительного стожара. Но дед почему-то был спокоен. Он скомандовал сыновьям:
- Подавайте носилки, Саньку надо снимать!
С носилок сняли вилы, обе жерди подняли как можно выше, и Санька увидел, что концы жердей почти дотянулись до него.
- Хватайся за носилки, держись крепче. Ложись на них животом, будем тебя спускать, - руководил снизу дед.
Все ещё держась одной рукой за стожар, Санька дотянулся второй до конца жерди, вцепился в неё, затем, уже скользя по сену вниз, мёртвой хваткой схватился за вторую жердь, перехватился поудобнее, припал к жердям животом и почувствовал, что стог под ним поехал куда-то вверх. Но вот носилки прочно упёрлись во что-то твёрдое. «Земля!» - догадался Санька, но жерди не отпускал. Наконец, он ощутил, что его ступни подхватили надёжные сильные руки, отпустил жерди и через пару секунд оказался на земле.
«Как же это, оказывается, приятно – стоять на твёрдой земле, когда под ногами ничто не качается!» – подумал Санька, отошёл в сторону на подгибающихся ногах и сел на старый, прогретый за день берёзовый пень. Дед и дядьки подобрали грабли, вилы, носилки, вслух прикинули напоследок, что стожок вышел немалый, центнеров на девять-десять, и ушли к палатке.
Саньку переполняло чувство победы над самим собой, над своим страхом. Он слышал, что его зовут к ужину, но не шевелился, а всё смотрел и смотрел на свой самый первый стог, огромным заострённым овалом упирающийся в небо, освещенное красным заревом умирающего заката.