Бледными, тонкими нитями
вытягивать из пустоты
останки дрожащего в истерике
кривого в улыбке мима,
с зашитым ртом,
гордо отточенном на хрупком лице,
и белесыми влажными конечностями.
Он все еще мягок и тепел,
пеплом припорошены его
замысловато уложенные волосы,
будто поседевшие враз,
от обиды и отчаяния,
нависшего над ним
кривозубой ухмылкой.
Он ведает страх и
внезапные приступы паники.
Он пульсирует\сжимается,
и бубенцы его рукавов прекращают
дребезжать синхронно и мелодично,
подобно неотлаженному механизму
заржавевших часов;
шестеренкам, забывшим о
ласках и заботе мастера;
и помнящих лишь о времени,
за которым они больше не в силах
успевать.
Его стан в корсете,
стянутом так,
что закрадываются сомнения о
принадлежности к полу.
Его губы и ногти
отчаянно алого цвета,
возможно, коснувшись их кончиком языка,
можно почувствовать соленый привкус металла во рту.
Вытягивать его частицами,
осторожно, дабы не надорвать
или испортить, ту тончайшую из субстанций,
из которой он рожден.
Серебро на пальцах созвучно
с блеском в туманных и глубоких глазах.
Он избегает посторонних взглядов,
он никогда не смотрит,
но можно чувствовать, что он наблюдает,
и видит насквозь утерянными в водной глади зрачками.
Его платье меняет оттенки,
разнообразие которых зависит от указанного настроенья,
потому нельзя толком сказать,
во что он одет.
Он всегда знает,
в какую из сторон
лучше кланяться, в какую - уклоняться.
Шрам на левой щеке служит
лучшим доказательством его преданности.
Он безропотно следует указаниям нитей,
но каждый шаг дается ему с трудом,
каждый шаг исполнен грации смертника,
ведь ничто так не мучительно прекрасно,
как добровольное подписание приговора.
Предоставление выбора – сюжет
не сего жанра.
Весь смысл его существования граничит
с бабочкой-однодневкой.
Зачем же мешать прекрасным трагедиям
в их исполнении?
Пускай же танцует тлеющими ступнями;
беззвучно, без музыки, безликим и слепым,
которых он представляет, заполняя пустоту вокруг нитей.
Он знает все их страхи и сомнения,
он дышит их легкими, он чувствует,
как от волнения подрагивают их кисти
и сужаются зрачки.
Они тронуты его манерностью и артистичностью,
они заворожены его игрой.
Они счастливы.
Он счастлив.
Он роняет сентиментальные слезы,
темные и густые, от обилия туши и теней.
Робко, почти неуместно.
Практически незаметно.
И как же они расточительны,
и столь же ненужны,
словно дар, который в благоговении
необходимо подносить ввысь,
а не омывать в нем осколки того,
что посчитали назвать идолом.
Его губы с тонкими перепонками зеркал,
швов и стали, истекают едким соком,
слегка кровоточат, увлажнены сукровицей,
чуть приоткрыты;
услышан не будет, ибо те,
кому он вещает – лишь призраки,
его собственное отражение,
его надежда, столь же искусственная,
как он сам.
И вот он весь, в центре света и тени,
в центре иллюзорной арены\сцены\спектакля,
без действующих лиц.
Незримые зрители задержали дыхание
и опускают головы;
а тени все сгущаются, танцуя на его лице
танец Бутто, скрывая оное
в фривольных движениях,
испуская звуки, достаточно непристойные,
те, что не подлежат огласки.
Он продолжает, он кровоточит,
его линия, столь гибкая, кажется теперь кривой;
так вызови теперь отвращение и недоумение,
все скрытое, неоднократно становилось явным,
недолгие сроки предрекают финал,
и потому все сделанное будет неуместно,
и потому, он смеется,
показывая всем свой искусанный язык,
в язвах, сквозь нити,
надрывая их,
истлевая до последних па.
Свечи гаснут, зрители расходятся,
слухи расходятся, воск застывает,
а я прячу его в своих ладонях.
Надолго…
Практически навсегда…
18.09.11