Ясный день, и солнце жарит. Слабый ветерок покачивает зеленые кроны деревьев. Взрослые спешат на моления, дети бегают и веселятся, устраивая игры в ложбинах узких переулков между домами, где за ними не подсмотреть родителям. Только встретившись с кем-то, приходилось раскланиваться: "Сударыня... Барин...", надев на секунду маску торжественной печали. Устами младенца глаголет истина, но мы уже выросли, мы уже лицемерим и лжем.
Ежегодное Единение крестовой церкви всея и всех... Для нас - просто праздник Единения. Очень важный, настолько, что все люди старше самого взрослого из ребят сегодня не обедают, они вместо обеда истязают себя и выпрашивают что-то, распластавшись на холодных каменных полах храмов. Обед близится, и опустевшие улицы полностью захвачены детворой в запачканной и местами порванной одежде. В животах урчит, у нас обеда тоже не будет, зато нам дозволено бегать до упаду, шалить и быть свободными целый день.
Крики доносятся - "Бегите сюда!", и десятки ножек поднимают с дороги пыль. "Смотрите!" Мужчина в плаще, из тех, что должны быть давно на коленях, стоит, закрыв спиною часть тщательно выбеленной стены Храма. Раздаются удивленные мальчишеские голоса: "Ого!.. Что он делает?! Мне не видно!" И именно тогда, в тот роковой момент, я, разглядел нарисованные на стене знаки. Прикрыв рукой рот, стараясь не закричать, я начинаю пятиться назад в попытке выскользнуть из толпы ребятишек. Убегающий прочь мужчина с силой отталкивает меня в сторону, и я, так и не отняв руку ото рта, падаю наземь. Дети помчались в разные стороны, некоторые спотыкаются об меня и тоже опускаются лицом в пыль. Я слышу противный визг сирен, грохот двух выстрелов. Ко мне подбегают человек в форме служителей Креста, в его сторону я протягиваю свои руки со скрюченными, переломанными подошвой чьих-то башмаков пальцами. Холодный приклад ружья опускается мне на лицо, и темнота проглатывает мой последний в жизни яркий день...
Нас волочат, привязанных руками к одной веревке. Я последний и все, что я вижу, это грязные ноги предпоследнего, пытающиеся найти опору во влажной липкой земле. Поставив стопу на кочку, мальчик вытягивается дугой в попытке подняться, но тут же падает, больно ударяя ногой мне в лицо. И до удара сытый болью, я устало расслабляю все тело и растворяюсь в шуршании земли, проскальзывающей под моей тяжелой головою.
Темно, очень темно. Холодно, и чувствуется, как от моего обнаженного тела идет пар. Я кем-то брошен здесь, наверное, чтобы я понял, почему все это происходит. Проходят секунды, минуты... Я не помню, не знаю, что я сделал. Только тихие отголоски перенесенной паники... Совсем другое сейчас занимает меня - обескровленные от мороза конечности и режущие запястье наручники. Никак не встать, не видно, куда можно идти. Чьи-то сильные руки находят меня. Наверное, у меня просто завязаны глаза, и, схватив за цепь наручников, тянут куда-то. Не сдержавшись, я кричу. "Во имя Креста, молчи, изверг!" Из губ брызжет кровь, зубы скрежещут, я стараюсь не издать ни звука. "Во имя креста" - так мне говорила мать, когда нужно было что-то сделать, несмотря на любые препятствия. По рукам от кистей до плеч стекают струйки крови. Я такой легкий, что человек тянет меня без особых усилий, его дыхание ровное и ритмичное. Мне кажется, в душе он молится.
Жесткие щетки, смоченные холодной водой, начинают своими зубьями растирать мою кожу. Я вспоминаю мать, как она мыла меня, вспенивая воду большим коричневым куском мыла. Холодная вода окатывает меня с головы до ног.
Быть может, сейчас, очищенного, меня вернут домой. День Единения уже прошел, и на столе ждет горячий обед с разваренными головками лука. Мою голову просовывают в отверстие какой-то мешковины и снимают с глаз повязку. Я быстро оглядываюсь по сторонам, одетый в грубую робу, вокруг меня стоят три женщины в фартуках и с перчатками на руках. На их лицах отвращение. Одна из них кашляет, другая, видимо потеряв терпение, плюет в мою сторону и произносит: "В душе он грязен! В душе!"
Снова сильные руки, меня ведут по коридору с похожими на бойницы отверстиями в стенах. В них я успеваю рассмотреть человеческие лица, вернее, только глаза, носы и уши. Ужас пульсирует в такт моему сердцу. По стенам коридора расползается многоголосый шепот. Позже меня, поставленного на небольшой деревянный подмосток, с помощью плавного механизма поднимают вверх так, что голова попадает в узкое отверстие в потолке. Лицо заливает светом, и лишь через несколько секунд мне удается открыть глаза.
Перед моим взором возникла груда складок из человеческой кожи, увенчанная безразмерным белым париком. С трудом можно разглядеть две грязно-серые полоски бровей, зато щель рта, словно рупором, растягивается во все стороны и провозглашает: "Подсудимый!"
Раздается свист и недовольные крики. Чувствую, как мои руки и ноги вновь крепко связывают, и только голова, присутствующая на суде, свободна.
"Ты - мерзкая свинья!", - рупор направлен на меня, и на кожу моего лица опускаются выпущенные им слюни. Внизу кто-то тисками сдавливает мне пальцы ног, и я начинаю плакать. Наверное, это выглядит как покаяние, маленькое и скорое. Рупор улыбается, незаметно для всех, но я вижу, уголки губ судьи слегка дрогнули.
"Мы, не претендующие на святость люди, ослабленные выпавшими на нашу долю грехами, поставлены здесь и сейчас, дабы не столько защищать интересы существ, бытующих на бренной земле, сколько послужить Барину нашему, во имя Креста..."
Толпа монотонно повторяет "Во имя Креста" несколько раз, после чего слышен синхронный выдох нескольких грудных клеток.
"... Очернив, осквернив, совершив святотатство, ты обнаружил в себе Пса двухголового пред нами, ты, неугодная Барину тварь, оказался приспешником Зла..." Слезы струятся по моему лицу, и я уже не в состоянии слушать бесконечное обвинение, надежды на то, что за меня кто-то заступиться нет. Я обвожу затуманенным взглядом толпу довольных зрителей действа. На их лице счастье, они видят, как выдавливают из песчинки-человека яд его греха.
Судья продолжает: "День Единения, день перерождения человеческого духа стал сценой пошлых извращений, навеянных, несомненно, чумой ненавистного Круга..." Щипцы впились в пальцы с такой силой, что я невольно завизжал. Присутствующие в зале суда стали буквально выть от негодования - "Круг! Круг! Круг!.." Складки человеческой кожи смыкаются вокруг золотистой цепочки и начинают вибрировать, порождая тонкий звон. "Успокойтесь, во имя Креста! Барину угодно было послать нам знак, обличающий преступника, согрешившего по сговору с Кругом..." Щипцы вновь впиваются в мое тело, я визжу, ощущая себя лежащим на острой грани бытия и беспамятства.
Крики в зале суда оглушительны, судья теребит цепочку, но это не дает никакого эффекта. Я, уже бессмысленно взирая на разверстывающийся и захлопывающийся рот судьи, внезапно ощущаю, что спускаюсь вниз, и моя голова снова исчезает во тьме. Устремив взгляд на исчезающий круг света над моей головой, я только успеваю заметить, как кто-то мне в вдогонку кидает грязный носовой платок. Механизм опускается так быстро, что меня сбрасывают с платформы на пол до того, как платок достигает платформы.
После, когда разрезаны веревки, и из опухших ног и рук начинает выходить кровь, я теряю сознание, меня куда-то несут. Очнувшись на деревянном столе, я вижу молодую и красивую девушку, которая заколола свои пышные рыжие кудри на затылке, отчего ее высокий выпуклый лоб еще больше выдается вперед. Она мажет мое лицо какой-то липкой жидкостью и поет спокойную религиозную песнь: "Барин, да поможет нам,/Из грязи порожденным!/Отворю помощникам,/Смерть делающим скорой". Ее густой, словно кисель, голос меня успокаивает, и я без дрожи принимаю на свой лоб клеймо, поставленное разгоряченным докрасна крестом в ее руках.
День это или ночь, неважно. Серый туман вечных сумерек наполняет мою жизнь, и о движении времени я могу судить лишь по своим же естественным отправлениям. Перевозимый в грязных повозках из одного города в другой, я, как к представлению, готовлюсь к суду. Очередному, еще одному, еще и еще. И моим пытателям все сложнее становится найти еще не размозженный нерв на моем теле. Но я все равно плачу, когда на меня смотрят незнакомые мне люди своими глазами, полными злобы, налитыми кровью от охватившего все их существо возбуждения. И кричу нечеловеческим голосом, когда при мне упоминают зло. Судьи все больше и больше мною довольны, толпа с все большей яростью провожает меня в мое подземелье.
Почему мне еще не вынесен приговор? Почему я еще не раздавлен теми механизмами, что призваны дарить мучительную смерть? Я во всем признался - я осквернитель, грешник, воспротивившийся воле всемогущего Барина. В тот день я, да, именно, я, безрассудный ребенок с сердцем, мышца которого оплетена корнями злого Круга, начертал знаки на внешней стене Храма, нарушив идиллию праздника Единства. Я раскаялся, просил смерти тысячу раз, изрыгал проклятия, надеясь на скорую смерть от рук взбесившейся толпы. Но меня не убили, я не умер от пыток. Из-за слабости рук мне даже не удалось проткнуть найденным в грязи угловатым камнем набухший кровью сосуд руки.
Мне оставалось только доживать каждую секунду своей жизни, застывшую в детстве, и чувствовать, как волосы выпадают, как чернеют зубы, как широкими морщинами покрывается мое лицо, как все тело мое разлагается, разлагается... Сумерки сознания, окоченение всех чувств, отмирание всех стремлений. Я больше не верил в конец, в какой-то итог, в жирную черную линию, разделяющую жизнь и пустоту...
Сегодня меня выводят в круг света, глаза слепнут, непривычно нежное тепло согревает кожу, попавшую под лучи солнца. Неожиданно, пугающе, тихо, без зрителей, пыток, бесконечных монологов. "Именем Креста Великий Суд выносит свой, угодный Барину вердикт. Ты, ****ский выродок, приговариваешься к Зачеркиванию. Да будет так". Меня не затрясло от страха, не бросило в пот, я не закричал от отчаяния и не заплакал. Опустившись на твердый, покрытый сухой пылью пол, я замер. Они зачеркнут меня, унизят меня до ничтожества.
Неоднократно мне этим угрожали в суде, требуя в тысячный раз взять на себя вину. О, Крест, почему они решили так? Почему они не захотели убить мое тело. Зачем им понадобилась моя маленькая душа.
"Отведите его на подготовку!", - провозгласил главный судья, чьи складки расползлись на половину поверхности стола, за которым он сидел. Помощники судьи, как я успел заметить, стали неспешно, по очереди поднимать свои грузные разжиревшие тела и выходить из залы. Верховный суд заканчивает заседание, а меня, связанного, снова волочат по полу.
Зачеркивание - да, это уничтожение, средство избавления, разработанное Единой Церковью. Проглатывая таблетку, человек перестает быть человеком. Под действием веществ, в ней содержащихся, разрываются все соединения нервных клеток мозга, отчего жертва теряет способность рассуждать, теряет свою личность. Лишь небольшой объем мозга, чуть больше той самой таблетки, постоянно изменяющий свое нахождение, продолжает работать. Жертвы больше нет, теперь вместо нее в теле человека обитает животное, злое, агрессивное, жадное.
Таблетка опускается в мой желудок, слышна чья-то тихая песнь о Барине. Темнота застилает меня своими покрывалами, и я чувствую, как мир вокруг меня начинает сужаться, сжимаясь сначала до крошечного круга, а потом до точки. Вот сейчас из горла вырывается не крик отчаяния, а звериный рык...
Нет, я прошу, не смотрите на меня. Да, это я, наверное, вы уже посмотрели. Навоз размазан по моей морде, гноящиеся царапины покрывают мои бока. Запускаю руку в миску с теплой жижей. Это - моя еда. Небольшое углубление в сырой земле - моя постель. В нее я возвращаюсь после того, как поем. Не подходите ближе, у меня все еще есть зубы. Кроме того, я боюсь... Просто уйдите, тошнотворное зрелище. Моя мать не признала меня таким, когда спустилась в камеру. Я укусил ее за руку. Старая женщина, она верит, что ее маленький красивый мальчик ушел в монахи или был загрызен собакой. Старая глупая женщина... И я, монстр, охваченный непонятной мне жаждой насилия, которая на самом деле есть всего лишь жажда мести за то, что со мной сделали.
Моя душа размыта водами времени, полотно ее потеряло свои цвета от старости. Неспособная родить желание жить дальше, с детским счастьем бегать по пыльным дорогам и играть она однажды проснулась.
"Ой, барин, сейчас мы Вас отмоем. Чего это вы так запачкались?" Старуха с шамкающим ртом смачивала мягкую губку теплой мыльной водой и прикладывала ее к моему лицу. Непрекращающийся зуд всего тела стал утихать, по мере того, как я становился чище. Она, увлеченная своим занятием, затянула еле слышно песнь: "Искомое веками ты отыщешь в Кресте / И будешь счастлив вечно, ему покорившись. / Потом ты точно станешь одним из тех, / Что видит в себе с Барином связь".
С лезвия острой бритвы на пол падают пучки волос, и к моему лицу подносят маленькое зеркало. Это я... На меня смотрит гора жира, покрытая тонкой бледной кожей. Кожа, испещренная большими белыми растяжками, свисает толстыми мучными лепешками. Не могу разглядеть глаз на этом лице... Впрочем, вот они, еле заметные щели, из которых я вижу этот мир. Кончики рта поднимаются, я улыбаюсь, я - чудовище. Я улыбаюсь.
"Ваша каша, барин". "Благодарю",- этот голос, мой голос, громкий и лишенный интонаций. Мне кажется, я испугал кого-то...
Наклонив тарелку к себе, хлебаю кашу, пытаясь насытить свое огромное тело. Белая вязкая жижа растекается по скатерти, чьи-то руки спешат подтереть все салфетками.
"Ваш парик, барин, суд ждет". На гладкую лысину натягивается огромное сооружение из седых волос и шпилек, и я выхожу в зал суда. Очередное дело о грехопадении. Маленькая белобрысая голова мальчика выглядывает из отверстия для заведомо виновных, глаза на ней в слезах. В чистых, правдивых и смешных для меня слезах.
"Грязный изверг",- произношу я и едва сдерживаюсь от смеха. Заметно, как мальчик инстинктивно захотел сжаться в комочек, скрыться, убежать. Но он крепко связан и может только вращать головой. Может и говорить, но почему-то никто из виновных не говорит в первый раз, почти никто.
"Что ты нарисовал на стене храма, во имя Креста, отвечай!" "Я ничего не нарисовал, правда",- он честными глазами разглядывал меня, урода.
Я знаю, знаю, что он ничего не рисовал, ни круга, ни бранного слова, ни тайного знака. Он видел нарисованное, но его детский светлый разум не смог ничего осознать, запомнить непонятное ему.
Рисовал не он, а вот тот человек с взглядом, полным ненависти к подсудимому, сидящий во втором ряду на краю скамьи. Это он, по нашей скромной просьбе, изобразил там кое-что. Небольшую картину в двух цветах, стандартную, исполненную по трафарету. На картине черный крест разрубает светло-красного младенца, у которого из разрубленной части сочится розовая кровь и вываливаются розовые органы. Издали и не поймешь, что это. Пятно и только.
Сколько детей погибло от пыток, из-за этого пятна? Миллионы. Сколько было зачеркнуто? Тысячи. Для чего? Один Барин знает для чего.
Должно быть, с яростью преследовалась та же цель, что родилась в умах ультраправых крестиан во время Великой Консервации и сподвигнула их начать чистки. "Крест, крест, крест! Крест, крест, крест!", крики раздаются повсюду, крики вездесущи, заставляют людей бояться. Они проникают сквозь стену ночью, и кажется, что ты сам во сне кричишь: "Крест, крест, крест!"
Ты веришь в Крест, ты молишься Барину? Ты любишь стальные щипцы, шипы и лезвия? Ты дрожишь при виде Храма Креста? Ты хочешь смерти, ты и есть я? Крест (нет...), крест (нет!), крест (НЕТ!!!). О, да. И главная задача - смерть, чтоб трупы смешались с песком и загнили, чтоб цветы распустились там, где сейчас лицо.
Дети? Кому они к черту нужны? Кто-то верит в рай на земле? Там их нет, там одни старики, дряхлые и еще помнящие, как двухголовый пес еще был двухголовою птицею Феникс.
Вера? Что за бред, что за скука? Есть Крест, чтоб прикрыть твою душу и протекающий из нее свет, и есть Круг, чтоб надеть на шею цепи испуга.
И я, такой мерзкий, покрытый жиром упругим, сотрясаю головой и выдавливаю в рупор своего гнилого рта: "Убрать!" Когда мальчика голова исчезает в отверстии, я, привстав, посылаю вдогонку плевок. Он шлепается на голову испуганного ребенка, а зал срывается на такие громкие аплодисменты, что лопаются перепонки. Благодарю, спасибо. Ухожу, тяжело дыша и качаясь. Скоро ужин, затем чья-то смерть от отчаяния. Клеймо креста на лбу исчезло, растворилось, как и мои прегрешения перед самим собой из детства.
Круг замкнулся вновь, составив судьбы миллионов в готовую к вычеркиванию линию.
Хотел сказать. Та женщина... Это не Большой Брат, это моя сестра.