(Рассказы бабушки Настасии)
Ты, мил друг-человек, в подневоле то не гнись, но и без работушки не садись. Оно конешенно, работушка и быка в пахоту завалит, а безделичь-то из борозды не выгонит.
Вот сказывал мине зять моей свояченицы, ешшо как мы молодыми бегали по вечоркам. А надеть-то было неча. Война токо кончилася. Мужики стали с войны вертаться. Какой живой, какой увечный, а от какого только бумажка одна приходила, чё погиб такой-то такой смертию храбрых.
Вон и у нашего преседателя сын Сашка вернулси. Ничево, слава богу, весь цельный, тока дёрганый. У его чё не заладится, так он струмент кидат во все стороны, только шум стоит. А сам криком ругатся, чё воробьи замолкают.
Так этот Сашка залюбилси с Шуркой из Захаровых. Оне жили-то бедненько. Дашка-то одна всех подымала, семь душ на шее висели. Ейный мужик ешшо в Нарыме-голыме сгинул.
Работяшшие у Дашки все девки и парнишшонки были. Шурке-то за войну медальку дали, она ешшо пацанкой была, а работала, как добрый мужик. И пахала, и косила, и доила…
Тока она така тошшая ходила, как тока ветер не валял. Откуль взяться то мясам, еслив кору в хлеб толкли, да лебеду варили. Эт вы счас таки добры, да упитаны, что исть не хотитя. Голову безделием, брюхо голодом маете. А тада ломоть ситного за сладость. Бывалыча и на пусто брюхо спать ложилися.
Голодуха, не молодуха, а с ног валяла и добрых мужиков.
Тока на вечорки мы все едино бегали. Молоды были - дурны. Напоёмси, напляшимси, а вот тебе и заря на небе. Дядя Саня Трутнев-то строгай был бригадир. И всё нас грозил: «Лодырев и трутеней у Нарым-голым ушлю». Боялися мы энтого Нарыма-голыма, как быка Борьку.
Идем с вечорки, березовами ветками комариную беду смахивам. Сашка Мусоренок на балалайке тренькат. Поперед всех Валечка Лифанова бегит. Ей бабско жало кровь точит, а парни на её сторону и глянуть не хочут.
Позадь нас сын преседательский с Шуркой Захаровой ташшатси. В гимнастерке, галифе и в хромовых сапогах, а она в холстиной юбчонке, да на ноги себе мелом тапки намалевала – вот и вся обувка. Беднехонька оне жили. Он ей чёто про Поляку каку-то сказыват. На танке он войну-то прошел, но ничо, потом он эту танку ремотировал, чёбы другия до Берлину дошли и Победу нам дали.
Расказыват, а сам Шурку-то за руку держит. Она и не отрыватся от его. Ну, значится, скоро сватов пошлет.
Тут Катька Леущина прямо к Сашке-то подкатыват, под руку бесстыдно хвать и на круг ташшит. «Играй «Барыню», - кличет она Мусоренку. И давай на поляне дроби бить, да вкруг преседетельского сына юлой ходить. Юбка штапельна колоколом развеватся, туфли из потребкооперации, полушалок цветистай так и мельтешат, как цельный цыганский табор.
А Мусоренку чё, он струны рвет, балалаечка «Барыню» выговариват, а сам на Надьку Панову глаза мозолит.
Пляс пошел, че собаки в краю перебесилися, так разом взвыли. Бежит дядя Саня Трутнев с кнутом: «Ах вы, лодыри и трутени, завтра в поле осот дергать, а вы тута пляски развели, собак переболомошили».
А Сашка-то танкист и говорит: «Ну, лодыри и трутени – это совсем не опасно, оне и поработать могут, еслив им исть не предложить. Вот отень – эт да. Оне и в лесу с куском хлеба с голодухи поумирают, потому, чё им пожевать краюху не случится человека».
Тока так случилося, чё преседатель наш незалюбил Шурку-то, больно уж пусто у их в хате было, а сын-то его видный жених был. И опосля энтих плясок на поляне покандылял (одноногай он с империлистическай пришел) сватать Катьку Леущину.
Чеж её не сватать, у их все сыны с войны пришли, кто трахтаристом, кто конюхом пристроилси. Оне и крышу-то на избе тёсом покрыли. Сделали запой, к свадьбе самогон стали гнать. Дядька-то Леущин уж кабанчика доброго под нож уготовил.
Тока Сашка-то тятьку свово не послушался, оченно уж бешеный с войны пришел. Хвать гимнастерку и галифе и прибёг к Шурке жить. По-первости оне у Дашки, Шуркиной матерёшки, жили.
Тока Сашка-то загорелси поставить свою избу. Пошел у сельсовет, лесу просить. А преседатель ему: «Женишьси на Катьке – будет тебе лес. А на замухрышку ету и думать не моги».
Упрямей танкиста наверно тока верба весной. Он жинку не бросил, сильно жалел её. А избушку из жердей осиновых сладил к осени, печь русскую сбил. На горбу глину с увала таскал. А Шурка-то уж на сносях была и тяжело ходила. Ветерок травинку не колыхал, а ее сносил с ног.
Принялси преседатель мордовать сноху. «Отень, - криком кричит на бабочку, - работать не хошь, болящей прикинулася».
Сыну трудодени не пишет. Вот Сашка и подалси в МТС и преседатель ему уж не указка. Шурка-то разродилась сынком – населедником. Куды преседателю деваться, пришлося со снохой гуртиться. Тока зуда у его сзаду меж ноги и культи ковыряла, вот и давай Шурку отенем кликать. А сам уж и не был преседателем, с войны-то пришли молодые, да сильнаи. Дед-то тогда уж был на Феньке-прощелыге женатый, потому как свою жинку он предавненько покинул.
Вот уж лодыришша-то была, так на Шуркином горбу и ехала, а та безмолвная была, словечка боялася сказывать мужу. Тянет, как коняга, ярмо и помалкиват.
Тока все лодыри, трутени и оттени боженькой-то наказанные оказалися.
Сашка семейсво сгрёб да в город и подалси, а тятька-то со своей Феней за им увязалси. Чё уж оне сильно досадили Сашке, тока он сильно осерчал и их выдворил обратно. Долги больши платил за избу и семейство содержал.
Шурка-то начала чуть поправлятся, на человека запохаживать.
Отени да трутени, оне завсегда к кому присасываютси. Тока неча их прикармливать, пусть сами потянут лямку-то.
Ты вот мил-друг на чужо-то не поглядывай, а то боженька осерчат, да в трутени и припишет, вот и окажешьси ты в Нарыме-голыме. Понагнися пониже, да желай правильно, не будешь отенем на старости в одиночку блукать.