Перед смертью, года за два, вдруг стал очень красивым. Годы и болезнь, глухо подъедающая его изнутри, истончили, иссушили его. Всю жизнь проходил с сомнительной обезьяньей внешностью, а к концу жизни вдруг вылупился из старых черт – пророк. Седовласый, с придающими глубокомысленный благообразный вид морщинами – плоть ушла – остался остов, выкристаллизованная суть. Из под тяжелых век смотрели печальные глаза. Но в них все равно проблескивал шутовской обезьяний огонек. Иногда.
Он жил все в той же крохотной квартирке напротив зоопарка ,как и последние пятьдесят лет. В шестидесят восьмом году энергичная его супруга приложила столько сил и снесла черному маклеру Паше столько денег, чтобы выменять две их комнатки в огромных коммунальных квартирах на это жилье, казавшееся тогда почти Версалем, что следующие два года он работал только на отдачу долгов. Жить приходилось на зарплату жены. А он целыми днями и ночами под позвякивание трамвая за окном сидел в своем закутке и шил.
Он был портной от бога, и весь театральный Ленинград выстраивался в очередь для того, чтобы сам Яков Борисович пошил им платье или костюм, и даже известная певица со странным голосом и странным акцентом не раз заказывала у него и свои концертные наряды, и юбки-клеш. Да что там она – сам любимец публики, на концерты которого в театр Эстрады было не достать билетов, даже он несколько раз шил у Якова Борисовича костюмы!
Нина Николаевна, покойная супруга, ревниво и обеспокоено вздыхала во время очередной примерки ( молоденькие танцовщицы из расположенного напротив варьете и знаменитые артистки драматических театров – ведь они все стоят там перед Яшей совершенно голые, в одних развратных комбинациях!), но заставляла себя успокоиться,смиряясь перед необходимостью пополнения семейного бюджета, который она опытной бухгалтерской рукой вела даже более ревностно, чем бюджет торга, где она работала.
Бедная глупая Нина Николаевна! Совсем напрасно она вздыхала, тяжелой медвежей поступью ходя под дверью мастерской супруга(переделанной из чулана при кухне –без окна, маленькой и полной ниток и обрезков ткани на полу). Женские формы для Якова Борисовича не имели и сотой доли того притягательного очарования, какой обладали сухие мускулистые мальчишеские тела.
Снимая мерки с юного премьера из Маринки, Яков Борисович с трудом сдерживал биение своего преступного сердца, осторожно прикасаясь к рельефно обозначенным мышцам .
Нет, никогда, ни разу он не позволил себе никакой вольности! Страсть его была тайная и тщательно скрываемая, да и времена были не самые подходящие для демонстрации оной. Он вот даже женился на полновесной своей Нине Николаевне,в чьей женственной природе никому бы и в голову не пришло усомниться – так круты были ее бедра, так тяжела грудь, так полны ярко накрашенные губы…
Но факт остается фактом – он был непревзойденным мужским мастером - строил мужские брюки и пиджаки так, что равных ему в Ленинграде не было. Сидели его вещи всегда превосходно, и коротконогие в них становились выше, щуплые распрямляли плечи, появлялась гордая посадка головы и разворот плеч, пивные пошлые животы исчезали, ну а молодые стройные красавцы смотрелись античными богами.
Он же лишь опускал печальные глаза, чтобы не выдать ни своего восторга, ни своего желания. Боялся - уже за одно только происхождение его отец и дядя в более суровые времена отправились в края вечной мерзлоты – один на 15 лет, второй навсегда - а уж если позволить своим пряным и дурманным мечтам хоть раз стать реальностью! Кто знает, как оно все обернется… Да и смотрел он на себя в зеркало – слишком длинная верхняя губа, на которую нависает крючковатый нос, тяжелая челюсть, надбровные мощные дуги – ну сатир, сатир,куда там ему гоняться за молодыми Адонисами…
Только один раз, когда шил брюки Сашеньке, светлоглазому , легкому, только принятому в труппу Кировского балета, что-то такое он почувствовал… Он придирчиво смотрел на свое изделие, сметанное на живую нитку – не морщит ли, трогал осторожно своими чуткими умелыми пальцами штанину- и тут Сашенька посмотрел на него странным таким взглядом, странным таким, и улыбнулся чуть, словно понимающе.
Яков Борисович от испуга вспотел, тут же рассердился на себя, и севшим голосом повелел брюки снять и приходить за готовыми послезавтра.
А потом долго курил, успокаивая биение сердца и мучаясь от сладкого томления плоти, и даже не стал обедать, когда Нина накрыла на стол, а вышел пройтись до набережной, и вернулся только через пару часов, погрустневший и с провалившимися глазами.
Нина Николаевна ничего не сказала тогда, поджала губы. У нее в душе бушевали иные демоны – ревности и корысти, и демон корысти всегда побеждал другого.
Она уже тогда затеяла приобрести дачу – среди сосен, над озером, и все свою пробивную энергию направила на это. Приходилось душить ревнивые терзания.
Яков Борисович никакой дачи не хотел, он любил ходить по асфальту в хороших ботинках (благодарные клиенты привозили ему из заграничных гастролей) , чувствовать запах бензина и слышать, как гремит трамвай, закладывая крутой вираж у мечети –а дачные удовольствия были ему чужды. Но Нина Николаевна говорила,что ребенку (дочке Маше было тогда два года) нужен воздух, а ей отдых, что она задыхается среди душного города, и он, смирившись, брал новые заказы, набавляя немилосердно за срочность.
Поразмыслив, он даже решил, что это хорошая идея - дача– он чаще (по крайней мере летом) будет предоставлен самому себе, без постоянного контроля жены, ее громких приказов - не будет видеть ее погрузневшее тяжелое тело. Ему тоже нужен отдых…
Сейчас, на этой старенькой даче подрастал уже Митя, внук, которого Маша тоже каждое лето вывозила «на природу», к соснам и озеру. Яков Борисович же туда ездить не любил,а после того как Нина Николаевна утонула – так и вовсе перестал.
Маша позвонила за день до годовщины, деловито спросила,не надо ли чего, потом сказала:
- Ты,папа, будь готов часам к девяти- мы с Игорем заедем за тобой. Надо будет прибраться на могилке маминой, давно там не были.
- Хорошо, - сказал Яков Борисовичи положил трубку на рычаг.
Он вздохнул и снова стал листать альбом Караваджо – альбом был шикарный, подарок старой клиентки, которая только ему доверяла вот уже лет тридцать – несмотря на возможность одеваться у лучших модельеров и на то, что ему было все сложнее класть ровную строчку.
На мгновение он задумался, вспоминая, какой недоуменный и удивленный взгляд был у Нины, когда он начал ее топить тем жарким знойным летом. Она даже не сопротивлялась.
Он вспомнил, как дрожали потом его руки от непривычного напряжения. Недолго. Не дольше чем перестали расходиться круги на воде...
Яков Борисович удовлетворенно вздохнул и перевернул страницу альбома, открыв ее на портрете юноши с лютней.