Юрий ОВТИН
САГА ОБ ОДЕССКОМ БРАНДМЕЙСТЕРЕ
Рассказ
Тот, кому когда-либо доводилось руководить учреждением или предприятием — будь то завод, театр или пивная точка, — безусловно знает, как много всевозможных проверяющих и контролирующих организаций держат под своим недрёмным оком его деятельность и самоё существование. Как грозные кондоры парят они над городскими холмами, высматривая забившегося под кустик руководителя в кроликовой шапке, — взмахивая негнущимися крыльями гербовых удостоверений с опознавательными знаками налоговой инспекции, санэпидстанции, пожарной охраны, время от времени сбиваясь в плотные стаи, затмевающие солнце. Привести полный перечень всех надзирающих и «блюдущих» органов едва ли возможно — он напоминал бы какую-то навуходо-носорову аббревиатуру, высеченную неразборчивой клинописью на фронтоне нерушимого административного здания. Но, как бы к тому ни относиться, каждая из этих инспекций ловила, как говорится, своих мышей, в то время, как каждая подконтрольная организация имела своих тараканов. Так, к примеру, санэпидстанция не особо докучала театрам, зато с большим удовольствием делала налёты на пивные и предприятия общественного питания, тогда как пожарные, напротив, много внимания уделяли культу Мельпомены, не уставая с восхищеньем рассказывать, как в 1873 году почти дотла выгорел знаменитый Одесский городской театр, о котором ещё Пушкин писал:
Он звуки льёт — они кипят, Они текут, они горят...
Одесское отделение издательства «Союзбланкоиздат», куда я пришёл начинающим руководителем в начале восьмидесятых, с неменьшим, чем театры, почтением относилась к визитам пожарных. И не мудрено: складские помещения в сводчатых подвалах на Греческой улице содержали десятки, а то и сотни тонн огнеопасного продукта: листовой и рулонной типографской бумаги, а также сложенных пачками и блоками, в штабели и на стеллажах бланков — по которым, как по меркаторским картам, прокладывались капитанские курсы плановой советской экономики. И можно было только представить, как всё это в один прекрасный момент могло «возгореться» по причине самой пустяковой, полыхнуть, выбиваясь жадными красными языками из подвальных окон, как из трюмов, превращая Греческую в подобие горящего корабельного корпуса, занявшегося на уровне невидимых нижних палуб.
Примерно такие картины и обрисовал мне явившийся вскоре после моего назначения отрекомендовавшийся старшим пожарным инспектором Первой отдельной военизированной пожарной части Жовтневого района капитан Гликман. Было в его облике и вправду что-то от птицы: пегая металлическая седина в висках, хрящеватая изогнутость орлиного носа, две серые складочки в кончиках тонкого рта.
— Цель моего визита — проверка, — жёстко отчеканил капитан Гликман, дабы не оставлять сомнений в серьёзности своих намерений, и требовательно глянул на циферблат, желая показать, что время пошло. — Начнём со складов...
И мы спустились в подвал, как Данте и Вергилий.
Осмотр капитан производил по кругу, долго и тщательно, проверяя состояние каждого шнура наружной электропроводки, герметичность каждого плафона на трёхсот-ваттных лампах, ощупывая поочерёдно электророзетки, заглядывая в электрощиты, — с таким видом, будто это он сам изобрёл электричество и теперь хочет убедиться, должным ли образом распорядилось его изобретением нерасторопное человечество. Когда же дошло до проверки противопожарного имущества — тут уж он был сам бог Савооф, видящий насквозь, в присутствии которого баллоны пеногасителей готовы были лопнуть со стыда и жизнью ответить за каждую каплю недообразованной пены или секунду промедления при гипотетическом пожаре.
Протокол осмотра он дал мне на подпись когда уже день на дворе клонился к закату и синие тени уличных деревьев торопливо потянулись через сиреневые тротуары.
Конечно, капитан достаточно всего накопал в моём бумажном хозяйстве и его резюме на этот счёт было суровым, но и не лишено обнадёживающих интонаций:
— Вообще-то, — говорил он, уже надевая фуражку, — за подобные нарушения
предприятие следовало бы закрыть. Но учитывая, что это могло бы подорвать статот-
чётность в стране — а позволить себе такую роскошь я не могу, — ограничимся договоренностью, что в течение недели вы устраните все выявленные недостатки. — И он про
тянул мне на прощание руку, как бы показывая тем самым, что не склонен видеть в моей
халатности преступного умысла и даже где-то сочувствует моему положению.
Я стоял перед ним кругом виноватый, да к тому ж ещё и голодный, поскольку обеденный перерыв, пока мы блуждали в складских подземельях, давно минул, в то время, как в холодильнике достывал заждавшийся обеденный свёрток...
— Товарищ капитан, — несмело начал я, — в том, что через неделю всё, подлежащее устранению, будет устранено, можете даже не сомневаться. — И осторожно взяв его
за острый локоть, продолжил: — А сейчас есть предложение слегка перекусить, чем Бог
послал, — я сам голоден, как собака, да и вы, думаю, не железный...
Капитан на какое-то мгновенье заколебался, должно быть соразмеряя меру своей ответственности с искренностью моего раскаяния, но предложенная аргументация, похоже, показалась ему убедительной и мы стали застилать стол газетной бумагой. И хотя в тот день Бог не послал нам, как Альхену, украинский борщ и форшмак из селёдки, однако две бутылки «Столичной» и дюжина чешского пива, случайно обнаружившиеся в холодильнике, сдобрили наше позднее застолье.
После первой бутылки я узнал, что зовут капитана-инспектора Семён Владимирович, что служит он в районе уже больше десяти лет и помимо других разнообразных объектов курирует такие очаги культуры, как Оперный театр, а также Русской драматический и Театр музкомедии — располагавшийся тогда на Греческой; когда же стала иссякать и вторая бутылка, я уже по-дружески называл капитана «Сеня» и настойчиво интересовался, уважает ли он меня...
Впрочем, уважения заслуживал, пожалуй, сам Семён Владимирович, потому что прежде, чем сделаться инспектором Жовтневого района, то есть центральной части города, где сосредоточены архитектурные памятники, гостиницы, театры, музеи, библиотеки, — много лет тушил Семён Гликман пожары, облачившись в негнущуюся асбестовую робу и водрузив на голову сияющий и слегка помятый шлем — делающий пожарных похожими на древнегреческих героев, запёчатлённых на музейных вазах, а сам процесс пожаротушения на штурм Трои, полыхающей с трёх сторон.
Не раз ему доводилось смотреть в лицо смерти, которая, поблескивая изогнутым синим лезвием появлялась из чёрного маслянистого дыма. Старые одесситы помнят случай, когда в 1962 году в результате утечки газа взорвался жилой дом на Госпитальной. Тогда, пробираясь через гудящий коридор пламени, Семён вынес из огня на руках обго-
ревшую женщину — почтальона, которая, как нарочно, разносила в этот злосчастный час по дому корреспонденцию — будто сам чёрт понёс её туда с адской почтой. Её кожа была покрыта вздувавшимися и лопавшимися пузырями и, из-за выступавшей серозной жидкости, тело выскальзывало из его рук, словно большой неуклюжий обмылок, который никак нельзя было упустить. Едва он вынес женщину из пылавшего здания, за ними рухнула стена. Замешкайся он на секунду или окажись на его стороне меньше счастья, их обоих погребло бы под её обломками...
Подобных случаев в его огнеборческой биографии было немало.
Кроме отваги и мужества было ещё мастерство, профессиональная подготовка — то, что шлифуется годами тренировок. Недаром Семён Гликман — кандидат в мастера спорта, был признанным лидером сборной области по пожарно-прикладным видам. Взбираясь на макетные стенки по зубастой стремянке, выбрасывая вперёд сразу два брезентовых «рукава», преодолевая условное препятствие или сбивая поднадзорное пламя в железном корыте, он всегда видел перед собой настоящий, неприрученный огонь, крадущийся под половицей, готовый вздыбиться девятым валом, и относился к нему как к противнику — с уважением и без амикошонства.
Он и сейчас встречает спасённую им тогда почтальона Валентину, как и других спасённых им людей, — случайно, где-нибудь у фонтана в Городском саду, чьи дрессированные хрустальные струи как бы напоминают о бьющих из стволов брандспойтах...
Одесские театры на его памяти, слава Богу, не горели. Если не подразумевать, конечно, провальных спектаклей — когда не идёт зритель и хватающиеся за голову администраторы кричат, что театр «горит», — но это выражение образное и к пожарной части отношения не имеет. Несмотря на бытующий в театральной среде анекдот, что у пожарных на музыкальное искусство своя точка зрения и отличие скрипки от виолончели они видят в том, что последняя горит дольше, отношения с представителями театрального мира у него складывались тёплые, можно сказать, душевные...
— Помнится, когда сгорел театр в Луганске, — вспоминает Семён Владимирович, — то есть, без всяких там образов, а буквально, до головешек, — я пришёл в наш Русский драмтеатр, чтоб на этом, так сказать, ярком примере провести с коллективом профилактическую беседу. Исторический опыт Одессы тоже давал тому достаточно оснований, вошедших, как говорится, в анналы. И если раньше театр мог загореться от упавшей свечи, то что ему мешает, с таким же успехом, сгореть от брошенного в кулису окурка или короткого замыкания? Пожар — говорил я, — не только истребление огнём строения и находящихся в нём материальных ценностей, но и покушение на ценности духовной культуры... Словом, слушали меня артисты внимательно, все полтора часа, и закончил я под аплодисменты. И тогда поднялся Борис Зайденберг, заслуженный артист республики, и заметил в мой адрес, что для того, чтобы столь продолжительное время — считай, что два акта, — владеть вниманием профессиональных актёров, да ещё выступая на такую «зажигательную» тему, как противопожарная безопасность, нужно и самому быть в немалой степени артистической личностью. И назвал меня коллегой...
Известный актёр театра и кино не ошибся, почувствовав в инспекторе пожарной охраны сценическую одарённость: он не знал тогда, что Семён Гликман не только занимался обходами театральных зданий или имел опыт дежурного пожарного по сцене, но был ещё превосходным танцором, являясь солистом ансамбля песни и пляски Краснознамённого Одесского военного округа.
Вспоминает Гликман и своё знакомство с Михаилом Водяным — тогда только-только вступившим в должность директора Театра музыкальной комедии. Выслушав противопожарные директивы Гликмана, Михаил Григорьевич с грустью, совсем не характерной для опереточного образа, заметил, что ему ещё многому предстоит учиться в
этой новой для него директорской роли, которую по наивности, непростительной для старого Дулитла (он иногда как бы отождествлял себя с любимыми персонажами), представлял себе несколько иначе. И предложил отметить знакомство и предстоящее театральное сотрудничество рюмкой коньяка. При этом он достал из шкафа бутылку, наполнил одну рюмку и пододвинул её Гликману.
— А вы? — удивлённо спросил Семён.
— А сам я на работе не пью, — ответил Водяной.
— И я не пью, — в тон ему сказал Гликман, но ради такого случая можно сделать
исключение. Да и ваш Дулитл, думаю, не отказался бы...
Водяной махнул рукой и достал вторую рюмку:
— Ну, чтобы повезло чуть-чуть...
Предписания пожарного инспектора Гликмана, как правило, выполнялись без возражений, — потому что он никогда не требовал невозможного, а действовал, исходя из настоящего положения вещей. Если быть до конца последовательным и инструктивно принципиальным в отношении пожарной безопасности, то старую часть города вообще следовало бы снести бульдозерами, а площадку посыпать песком. Но Гликман, при всей его строгости и дотошности, любил Одессу — и, как ни странно, именно те её районы, которые в пожарном отношении были самыми неблагополучными. Здесь он видел своё место и здесь могла оценить его деятельные усилия Одесса.
Иногда — не без того — приходилось допускать известные компромиссы или, как ещё выражаются, «идти навстречу» реалиям многосложной одесской жизни.
Так было однажды у него с легендарным администратором Одесской филармонии Дмитрием Михайловичем Козаком. Тогда в Одессе с единственным концертом должна была выступить София Ротару. Проверяя перед концертом зал, Гликман обнаружил, что все проходы в филармонии заполнены приставными стульями — он их насчитал более двухсот, — и потребовал немедленно, все до единого, убрать.
— Что же ты творишь, Сёма? — взмолился Козак, — Ты ж меня под самый корень
рубишь! Ну посуди сам: я ведь после концерта должен ещё банкет сделать. А где деньги?
Я тебя спрашиваю! Сёма! Где деньги? Так вот же они, в этих самых стульчиках, которые
тебе почему-то так не понравились. Вполне нормальная мебель...
Но Гликман был неумолим. Все до единого, и точка.
— А ты знаешь, кто придёт на концерт по контрамаркам? — не унимался Козак. —
На этих стульях будет сидеть весь Жовтневый райком партии во главе с первым секрета
рём! Ты хочешь лишить первого секретаря удовольствия слушать Софочку Ротару? Ты
хочешь лишить и себя удовольствия? — я уже зачеркнул для тебя два места... Пойди хоть
раз навстречу, Сёма, будь человеком! Я потом самолично все эти стулья порубаю во дворе поганым топором, если они тебе так не нравятся...
Конечно, Семён Владимирович всё понимал — и про Софию Ротару, и про первого секретаря, и про контрамарки, — не первый день в Одессе. И то, что нужно «пойти навстречу» и что нужно «быть человеком». Но понимал и то, что разрешить этого он не может, потому что разрешить этого не может никто. Даже секретарь райкома.
— Чёрт с тобой. Делай как знаешь. Но запомни: меня здесь не было.
Он так и не пошёл на тот концерт, несмотря на «забитые» стулья, на слёзы жены, большой поклонницы Софии Ротару. Не было, так не было. Всё.
После импульсивного Козака на должность главного администратора, а затем и директора Филармонии пришёл Юрий Алексеевич Петренко — человек осмотрительный, понимавший, что порядок есть порядок, и правил противопожарной дисциплины публично не нарушавший. В тех исключительных случаях, когда требовалось поставить в проходах несколько залётных стульев, звонил обязательно Гликману, согласовывал.
Именно Петренко, после того как Семён Гликман, отслужив верой и правдой тридцать лет в пожарной охране, ушёл в звании майора на пенсию, предложил ему филармоническую должность: стать при Филармони инженером техники безопасности. И действительно, что можно придумать мудрее — возложить обязанности на того, кто сам привык проверять и лучше всех знает, как это делается или не делается в Одессе! Идея понравилась многим. Узнав, что бывший старший инспектор Гликман защищает противопожарные интересы Филармонии, его стали наперебой звать к себе расположенные рядом Музей западного и восточного искусства, гостиница «Красная» — так что вошёл он в систему культуры и Интуриста плотно, ещё на полное десятилетие...
Он и сегодня не по годам моложав и подвижен. Танцует, как и прежде. Только теперь не в ансамбле Краснознамённого округа, а в танцевальном коллективе «Файер», созданном им самим при еврейском культурном центре «Мигдаль».
Всегда окружён друзьями и всюду желанный гость.
Рад встрече с ним и нью-йоркский миллиардер Сэм Кислин — бывший директор центрального гастронома, что на углу Дерибасовской и Преображенской, которому в своё время докучал Гликман своими пристальными проверками.
— А ты помнишь, Сеня, в какой удивительной стране мы жили? В мой магазин
тогда раз в месяц с мясокомбината завозили сто восемьдесят килограмм сырокопчёной
колбасы, и почти всё мы распределяли между обкомом, горкомом, райкомом, КГБ, милицией. Гастроному от этого богатства оставалось не больше пятнадцати килограмм.
Зато нас никто не трогал! — смеется бывший труженик одесского прилавка, сумевший
выкроить себе с пятнадцати кило колбасы на безбедную старость, и приятельски похлопывает Семёна по плечу.
В отличие от Сэма Кислина Семён Гликман миллионером не стал.
— Был недавно у сына в Канаде, он работает по компьютерной части в одном из
банков Торонто. Всё у него там хорошо, зовёт нас с женой жить к себе. Но разве я могу
уехать? Куда я денусь без этого города, без этих людей, которых доводилось выносить с
пожаров? — моих милых одесситов, искренне верящих, что можно перехитрить самого
Господа Бога и сующих два пальца в розетку, чтоб сэкономить на отоплении?
Любит рассказывать, что в старину считалось, что пожар, случившийся от грозы, следовало тушить квасом, пивом, молоком, яйцами и если бросить в пламень белого голубя, то пожар погаснет. И что слово «пожарники» означало погорельцев, в отличие от «пожарных», которые борются с огнём. А пожарские котлеты называются так не от того, что их любят пожарные или жарят на пожаре, а по имени известного трактирщика Пожарского, не имевшего, впрочем, никакого отношения к князю Пожарскому, освобождавшему вместе с Мининым Москва от поляков...
По-прежнему любит театр. Из композиторов больше всего нравится Шостакович. Особенно та его фотография с американской афиши Седьмой симфонии, написанной в осаждённом Ленинграде, — где он запёчатлён в пожарной каске.
Что ещё скажешь? Наш человек.