Юрий ОВТИН
ИСПОЛЬЗОВАННЫЙ «ВЕЩДОК»,
или Невероятная история о том,
как выброшенный презерватив повлиял на исход
президентских выборов
Рассказ
Всегда найдётся какой-нибудь пустяк, который, несмотря на всю кажущуюся свою незначительность, способен самым нелепым образом повлиять на события, рядом с которыми он сам ни в какое сравнение идти не может. Работает машина, отлаженная и хорошо смазанная, и вдруг ничтожная песчинка, молекула, попадает куда не надо, и летит всё к чёрту — сцепливаются мощные шестерни, прекращается вращение и бессильно обвисают трансмиссии. И тогда становится ясно, что случайные положения вещей и предметов бывает значительнее того, что предначертано им их прямым назначением.
История, которую собирается поведать автор, и о которой в иных обстоятельствах можно было бы сказать, что не стоит она и выеденного яйца, когда б не вызванные ею последствия, случилась на исходе президентства Леонида Макаровича Кравчука, когда в процессе предвыборного марафона, с прикидкой на второе президентство обхаживал он избирательные округа, явившись таким образом и в Одессе, рассчитывая на голоса её как всегда скептически настроенных граждан.
На пресс-конференции, устроенной для представителей масс-медиа, Кравчук, с присущей ему мягкостью отвечая на вопросы не слишком задиравших его «акул пера», набрасывал выдержанные в тёплых тонах картины грядущего своего президентства, — когда совершенно неожиданно, нарушая сложившуюся в зале доверительную гармонию, прозвучал вдруг вопрос, заданный репортёром отдела криминальной хроники.
— Но когда же, наконец, — истово вопрошал репортёр, — когда же одесская милиция перестанет избивать работников прокуратуры?!.
И это риторическое «но...», напоминавшее «доколе» Цицерона, и сама обречённая надрывность интонации, которая, казалось, наперёд не оставляла сомнений в том, что вразумительного ответа на свой вопрос взывающий не получит, произвела нехорошее и даже угнетающее впечатление.
Никто из гордящихся своей информированностью журналистов не мог вообразить, какие такие неведомые городские происшествия послужили причиной внезапного возмущения. Но в самом затруднительном положении оказался Кравчук. Как лицо, в силу властных полномочий обязанное держать под контролем всё происходящее во вверенной ему державе, он-то как раз и не мог признаться в некомпетентности по данному обличительному факту. После некоторой неловкой паузы, бросив суровый взгляд в сторону готовивших пресс-конференцию референтов, он лишь пообещал со временем во всём разобраться.
Пауза эта впоследствии, как считают в Одессе, обошлась ему дорого.
А предшествовало всему этому следующее.
Вася Котов, слесарь-сантехник, был человек, ко всякой политике относящийся в
общем-то равнодушно. Если не считать тех близких ко всеобщему отчаянию моментов, когда в силу избранной профессии расточая матюки от первого до последнего этажа, извлекал он из забившихся канализационных отстойников изгаженные комья глянцевитых предвыборных плакатов, с которых, словно извиняясь за причинённое беспокойство, смотрели сильно сморщенные и улыбающиеся сквозь грязные слёзы лица кандидатов. Что за страсть толкает жильцов заталкивать лакированные портреты в «толчёк» — Вася Котов понять не мог. По этому непотребному поводу однажды на общем собрании ЖЭКа он даже предложил обратиться в Центризбирком, чтоб всякие листовки печатали на бумаге исключительно туалетной, хорошоразмокаемой, отчего, по его мнению, была бы только двойная выгода и никакого вреда для эксплуатации сантехнического оборудования. К творческой мысли его, однако, высокосидящие инстанции не прислушались, и как представляется зря, но речь собственно не об этом.
Накануне тех злополучных событий, о которых пойдёт речь, Василий отвёз в деревню к родителям сладостно пребывающую на четвёртом месяце законной беременности молодую жену Настю. Запечатлев на розовой спросонок щеке нежной супруги прощальный поцелуй, утром на стареньком своём «Жигуленке» возвратился он в Одессу и, прежде чем отправиться на работу, где ему снова предстояло разгребать, по выражению поэта, чужое окаменевшее дерьмо, заскочил на минутку домой — в малосемейное общежитие, где они с Настей абонировали весьма незначительную отдельную жилплощадь с видом на выпятившийся пузырём глухой брандмауэр соседнего дома (в последние месяцы напоминавший Насте её собственное положение), а также имели частичные права на общую для пяти семей кухню, не представлявшую собой ничего исключительного в плане сложившихся в предыдущую эпоху коммунальных отношений.
Сюда, на эту общую кухню, оскудевшую теперь одним говорливым ртом, Василий и заглянул первым делом, чтоб попить воды, поскольку одолевал его «сушняк», — будто не первач с молочно-сиреневым свекольным отливом они вчера вечером с тестем пили, а сухой штукатурки нажрались.
Приладившись к медному крану над цинковой раковиной, он долго и с наслаждением, булькая и пофыркивая, всасывал в себя живительную жилкоповскую влагу, орошая иссохшие внутренние органы и возрождаясь для новой жизни. После, оглядев скорее для порядка, чем по необходимости свой осиротевший, оклеенный цветочной клеёнкой столик, над которым рядом с пластмассовой лоханью висела журнальная картинка с заманчивым видом острова Кипр, он совсем уж было собрался отправиться восвояси, — когда взгляд его, вознесённый прежде к кипрским красотам, совершенно случайно упал в одно из пяти, а точнее — его собственное (с неровно начертанным именем «Вася» на крутом борту) помойное ведро. В ведре, в сужающейся утробе усечённой воронки, на самом донце, белела какая-то похожая на вытекшее яйцо мерзость — иными словами, как смог удостовериться владелец, склонившись для пристального осмотра, был это использованный презерватив, никакого отношения к его собственной половой жизни не имевший.
Нельзя сказать, что отвращение к презервативам Василий испытывал с детства, но восприятие это в значительной мере усугубилось с тех пор, как сделался он сантехником. Нередко жильцы охваченных его заботами домов стыдливо прикрывали фарисейские уши, когда, угрожающе лязгая разводным ключом, гремел он трубно, как архангел Гавриил, из клокочущих нечистотами глубин подвала:
— Понакидают (...) гондонов, а потом жалуются!..
Презервативы в его шкале нелояльности жильцов стояли, пожалуй, на втором месте, непосредственно после сияющих предвыборных плакатов.
Но на этот раз неудовольствие Василия не касалось общественного санитарного
блага. Соображения, зароившиеся в его голове, как назойливые зелёные мухи, носили больше личный и не совсем приятный характер.
«Что ж за сволочь такая?..» — подумал он.
Как раз вчера, перед отъездом к деревенской родне, Настя деликатно посетовала мужу, что неплохо б, мол, вынести мусорное ведро, которое и вправду, признаться, наполнено было с верхом и напоминало в этом смысле рог изобилия. Василий, чтоб доставить удовольствие беременной своей половине, снёс ведро во двор, к «альтфатеру» (похожему широкой шарнирной пастью на бегемота, которого выпасали двое одичалых бомжей), возвращаясь, он вымыл ведро у колонки, потом, поскольку был с ведром и чтоб не бегать туда-сюда, вымыл машину — назло инспектору ГАИ, дабы не давать тому лишнего повода содрать с себя пятёрку (хотя инспектор, морда в фуражке, всё равно повод найдёт), ещё поболтал минуту-другую о пятом-десятом с соседками-стервами из соседнего подъезда. Таким образом, выходило — не было его дома где-то около часу.
«А уж не ублажал ли кто в этот драгоценный часок скучавшую в одиночестве мою благоверную? и не наставил ли мне изобильно рогов? Да и так ли уж от страстной любви к чистоте и порядку, дорогая моя, спровадила ты меня ведро выносить?» — вдруг подумалось Василию, не питавшему в отношении женщин особенных иллюзий, поскольку и сам в холостые свои годы был по этой парнокопытной части большой мастер и, что называется, ходок.
И вот теперь, выходит, — сами с рогами. И ладно бы — тихонечко-легонечко потешились и разбежались, и вам приятно и мне спокойно. Так нет! Ещё насмехнуться надо, ведро испохабить, в душу наплевать...
Обиднее всего стало почему-то за ведро, малое и беззащитное. Словно котёнка в дерьмо мокнули.
Если на трезвый взгляд, — в рассуждениях Василия было много противоречий. Сомнительным выглядело само наличие умысла: откуда жене было знать, долго ли муж пробудет в отлучке или как скоро возвратится? И соберётся ли он вообще мусор выносить? Но даже допустив теоретическую возможность адюльтера, возникал вопрос: зачем беременной женщине морочить себе голову с презервативом? Тем паче — тащить его после этого в кухню, швырять в именное ведро? Кстати, ведра-то тогда и не было!
В конце концов, да мало ли кого здесь, в этом проходном дворе, могли пользовать! Скажи ещё спасибо, что не в кастрюлю вкинули. А может, его вообще через форточку сквозняком задуло. Акстись, Вася! «А был ли мальчик?»
Но поднятые жилкоповской водой дрожжи делали своё дело.
Вася двинулся по коридору, на поиски справедливости и возмездия, как ему представлялось, на самом же деле — навстречу тем приключениям, о которых обычно говорят, что ищут их на то самое место, которое имеет непосредственное касательство к сантехническим аксессуарам.
Он стал ломиться во все попадавшие под руку двери, без разбору.
Первая же распахнувшаяся под его натиском дверь представила взору спавшего прямо на полу мертвецки пьяного, то есть не приходившего в себя по крайней мере с позавчера, маляра-передвижника Свидригайло, работавшего время от времени по случайному найму, и о котором коллеги по альфрейно-побелочному делу, закусывая между первой и второй, уважительно говорили, что такие таланты на дороге не валяются, — афоризм, который Свидригайло регулярно опровергал, особенно когда удавалось урвать аванс, — напиваясь до бесчувствия и валясь где придётся, в том числе и на дороге. На этот раз он спал дома, из чего можно было заключить, что аванса он не получал, — тем не менее, разбросанные по полу среди изжёванных окурков бутылки из-под порт-
вейна и пива подтверждали старую истину о том, что как бы верёвочке не виться, а свинья грязь найдёт. В принадлежащей запойному маляру конуре стоял такой непереносимый, устойчивый смрад, что даже сантехнику с десятилетним стажем, видавшему виды и обонявшему всякие оазисы, сделалось дурно.
Нет, — резонно подумал Василий, — не могла его Настя соблазниться на такую удручающую художественность, даже если б и на полгода её без присмотра оставить. Впрочем, — мелко шевельнулось в мозгу, — кто их, этих баб, поймёт? Да и Свидригайло через полгода верно уж протрезвел бы...
Но уже выдирал он с корнем, не додумав до конца предыдущей мысли, следующую дверь. Здесь пришлось потрудиться, пока не визгнула жалобно отскочившая замочная собачка. Начиная высаживать дверь, Вася даже не задумался, кому принадлежит эта обитая дерматиновой подушкой створка, и только когда дверь со всего маху распахнулась, до него дошло: Хмурый!
Так за глаза называли крупного, тяжёлого мужика, с лицом похожим на казённый штемпель, который жил здесь как посторонний, ни с кем не вступая в доверительные беседы. Кем он был, чем занимался — никто не знал и потому строили в его отношении всяческие догадки, сводившиеся после долгих пересудов к чему-то мрачному, плохо выбритому и коротко стриженому. И только при виде Насти, — вдруг припомнилось Василию, — запечатанное его лицо оживилось однажды, расплывшись как красный сургуч, когда проходила она по узкому коридору, колыхая скворешней... Это была его дверь.
Хмурый стоял на пороге, то есть в проёме прежде запиравшейся английским замком двери.
Василий всё ещё кипел своим возмущённым разумом, но при виде Хмурого как-то незаметно для себя перешёл на обобщительный тон:
— Значит, мало того, что жену мою трахаем, да ещё, извиняюсь, презервативами в
мусорное ведро кидаемся!..
Хмурый посмотрел на него удивлённо, молча, потом ни слова не говоря взял Васю за грудки и выкинул в коридор.
Падая, Василий зацепил висевший на стене велосипед, который, обрушившись, погрёб его под радужными никелированными ободьями.
— Что хотят, то и делают! — воскликнул Василий, адресуя это констатирующее
утверждение то ли вышвырнувшему ему Хмурому, во взаимопонимании с которым так
и не была достигнута ясность, то ли владельцу велосипеда, столь неуклюже его подвесившему в пространстве прохода, но скорее всего — нескладному устройству человечества в целом, вложив в восклицание всю меру своего отрицательного к нему отношения,
особенно обострившегося с сегодняшнего утра.
На шум открылось дальняя, в глухом тупичке дверь, выпуская в коридор ровную, отточенную под правильным геометрическим углом полоску света, из которой, как из-под ножа гильотины, высунулась круглая голова на длинной шее, принадлежавшая студенту Косте Капустину.
— Что? Гуляем, Вася?.. — сочувственно спросил студент, не имея в намерениях ни
чего дурного, несмотря на то, что именно он был владельцем поверженного велосипеда.
Василий в повседневной жизни относился к студенту доброжелательно и даже восхищался в некотором роде за обширность познаний. Проходя мимо, тот неизменно произносил одну и ту же, не терявшую наукообразного обаяния фразу:
— Унитаз, господин сантехник, это кало-ссальный агрегат!
Но сегодня студент был ему неприятен, несмотря на то, что кого-кого, а уж этого засушенного гуманитарным образованием полумерка Василий ни в чём, связанным с предметом своих разбирательств не подразумевал.
— Да пошёл ты... — коротко и беззлобно ругнулся он и этим немного успокоился.
Впрочем, и студенту не стоило доверять. Дошёл бы и до него черёд, но тут в коридор снова вышел Хмурый.
Он с хрустом сграбастал Васю, отчего с того посыпался звякающая мелочь велосипедных запчастей, но не зашвырнул ещё дальше, как можно было бы ожидать, но напротив, втащил к себе в комнату, через искорёженную им же, Василием, дверь, — чтоб не выносить сор из избы.
— Ты что творишь, хорёк вонючий?..
При этом одной рукой Хмурый крепко держал Васю за горло, не позволяя ему даже пикнуть, а другой, свободной, указывал в сторону постели: смотри, мол, паскуда, обрати, дорогой товарищ, внимание, — на кой ляд мне твоя деревенская дура, тёлка брюхатая, когда у меня своего добра навалом...
Теперь только Вася понял как обмишурился.
Там, куда указывала покрытая мужественной растительностью рука Хмурого, нервно куталось женского рода существо, белое и гладкое, едва прикрытое сбившимися кружевами. Достоинства, предложенные к обозрению, были столь существенны и очевидны, такие лососёвые бёдра угадывались за обволакивающими складками, такого объёма упаковочными полушариями круглился оброненный бюстгальтер, что всякое сравнительное сопоставление с «деревенской дурой и тёлкой брюхатой» представлялось не только несостоятельным, но и кощунственным.
— Это, между прочим, не сука какая-нибудь! — настаивал Хмурый, не уточняя,
однако, подлинного положения гладкого и белого существа.
— Да я что, я того... — хрипел, изворачиваясь в цепких лапищах Хмурого, Васи
лий. — Ну виноват, каюсь... Дверь починим... С меня поляна-
Упоминание о дружеском застолье, именуемом «поляной», которой раскаивающийся сантехник наивно намеревался искупить свою оплошность, ещё больше, казалось,
разъярило Хмурого.
— Какая поляна! К вечеру доставишь две штуки баксов, иначе я тебя на этой твоей
поляне урою!
И он выпустил Василия, который мягко обвиснув, сполз по стене, как утратившее опору вьющееся растение. Судорожно переводя ослабшее дыхание, подхрипывая и при-хрюкивая, Вася запричитал:
— Да ты что, дядя! Отец родной!.. Откуда две штуки? Дверь накроем, поляну починим...
Он ещё и дальше пытался натурально сообразовать выставленный ему счёт с эквивалентом причинённого ущерба, но видно было, что Хмурый настроен решительно. Не намереваясь продолжать затянувшуюся дискуссию, он забрал у Василия ключи от «Жигуленка» и чтоб поставить в разговоре точку, для убедительности, врезал под глаз...
Сидя в своей комнате, с видом на беременный брандмауэр, напоминавший ему о Насте, чувствуя, как наливается, пунцово заполняя обзор левого глаза, полыхающий «фонарь», думал печальный Василий, что ещё каких-нибудь полчаса назад всё было иначе, да так бы и оставалось, когда б не ударила ему в голову моча, именуемая ревностью. Из-за сущего пустяка в такую кутерьму попал!
А теперь Хмурый от своего не отступит. В том, что тот — махровый бандюган, Василий не сомневался. И наглая самоуверенная повадка, и отличающийся специфичной лапидарностью строй речи — хоть и был Василий далёк от филологии — выдавали причастность его обидчика к известным «структурам». Такой — как сказал, то и сделает, такому — только дай зацепиться.
Синяк под глазом — пусть и не подарок — можно пережить. Василия и прежде, случалось, крепко поколачивали, в основном по женской, вылезшей теперь совсем другим боком линии, да и глаз — дело наживное, переморгается. А вот расставаться с машиной, с «Жигуленком», с которым он давно и душевно сроднился, в котором знал и перебрал своими руками каждый винтик, на котором — и картошки из деревни привезти, и унитаз с Малиновского рынка доставить (приторочишь, бывало, на верхнем багажнике и везёшь — как трон какого-нибудь папы римского), — с машиной Васе расставаться ой как не хотелось...
И придумал Василий искать защиты у ментов, с которыми, в отличие от других, недоверчивых граждан, жэковские работники, в том числе сантехники, не говоря уже о дворниках (спокон веку, когда еще носили фартуки и номерные бляхи), имели доверительные и взаимообразные отношения.
Быстренько набросал Василий на листке линованной бумаги, вырванной из учётной тетради, заявление, где в непритязательной литературной форме изложил факт вымогательства и нанесения побоев. Потом тайком, на цыпочках, мимо хмуровской двери, пробрался на кухню, извлёк из помойного ведра с надписью «Вася» вещдок — присохшую к ведёрному донцу шкурку презерватива, стрельнувшую, оторвавшись, как детская рогатка, и отправился в райотдел, — неся перед собой в вытянутой руке оправленную в полиэтиленовый пакет, бледно просвечивающую изнутри, первопричину всех своих несчастий...
Дежурный по райотделу майор Фоменко — хотя и не состоял в родстве, а был только однофамильцем знаменитого ведущего «Русского радио», тем не менее и сам при случае любил пошутить и побалагурить, взирая на то, что служба в правоохранительных органах, которой он посвятил всю свою сознательную жизнь, приближавшуюся теперь к пенсионному возрасту, давала к тому немало оснований.
Вот и сейчас, увидев появившееся в зарешеченном окошке знакомое лицо сантехника, державшего в одной руке нечто напоминавшее запакованную медузу, а другой протягивавшего ему неровно исписанную бумагу, Фоменко воскликнул:
— Что, Вася, опять уровень говна превышает жизненный уровень?
— Не говна, товарищ майор, фекалий — по научному.
— Да один хрен! Всё говно, кроме мочи...
И окинув сантехника зорким и разное повидавшим на веку ментовским оком, спросил:
— Что это ты за срань припёр? На гондон в бланманже похоже.
— Вещдок, товарищ майор, — с достоинством ответил Василий, — и заявление.
Бандюган тут у нас один поселился, проходу не даёт, физиологически оскорбляет, ключи
от моей машины отнял...
Сиявший под глазом Василия «фонарь», уже переливавшийся синим и лиловым, служил красноречивым подтверждением слов заявителя. К тому ж майору Фоменко хотелось сделать для сантехника что-нибудь приятное, поскольку у него дома забарахлил кран и с этим нужно было что-то делать, не прибегая к тратам из семейного бюджета. Он тут же кликнул двоих оперативников, которые без дела околачивались в отделении, — парней из тех, что ногтем мизинца пивные укупорки сколупывают и бьют прежде, чем спрашивают фамилию, — и прикомандировал их к пострадавшему Василию для доставки в отделение распоясавшегося бандита.
И ещё пообещал вслед:
— Мы тут ему самому по самые уши натянем!..
...Хмурого взяли по классической схеме, из тёплой постели, где он всё ещё тешился
со своей белой и гладкой, вместо того, чтоб чинить испорченный Василием замок. И хотя он пытался протестовать и даже угрожать — ёрнически требуя прокурора, его без лишних слов повязали, скрутив руки назад кренделем, и в таком виде через двор, по улице поволокли в отделение. По дороге Василий, торжествуя, выместил на поверженном противнике бессильную свою прежде ярость — несколько раз ногой, по-футбольному, поддал Хмурому в зад. Тот, согнутый дугой, но видимо не потерявший присутствия духа, только иронично заметил сантехнику:
— Чтож ты, падла, хлеб свой пинаешь?!
В отделении очень скоро выяснилась причина столь наглого поведения Хмурого, который, согласно представленным документам, оказался вовсе не бандитом с большой дороги, а как раз наоборот — работником прокуратуры, имел фамилию Холодцов и занимал соответствующую должность, объяснявшую склонность к употреблению уголовной лексики. Факт вымогательства, которому не было иных свидетелей кроме его бабы, которая, как выяснилось, тоже трудилась на плодородной ниве юстиции, гражданин Холодцов, естественно, напрочь отметал, более того — требовал мер к пресечению злостного хулиганства со стороны выломавшего дверь сантехника, в качестве привентив-ной меры по отношению к которому он и реквизировал ключи от принадлежащего последнему автомобиля марки «Жигули»...
Ключи от машины Хмурый-Холодцов тут же передал майору Фоменко, и тот, чтоб не усложнять с каждой минутой всё более запутывавшуюся ситуацию, счёл за лучшее заявление сантехника похерить, а работника прокуратуры, принятого за бандита, с извинениями за грубость сотрудников отпустить.
— Да, — сказал он когда дверь за тем захлопнулась, — кто ж его, сволочь, разберёт:
то ли он из воров, то ли из прокуроров? Все законники! Так вывернут дышло, что и до
пенсии не дотянешь...
— Но как же вещдок? — воскликнул тут потерявшийся от нового поворота судьбы
Василий, на что, вздохнув про себя о подтекающем кране, ответил ему дежурный по от
делению майор Фоменко:
— Пошёл ты в жопу, Вася, гондон штопаный...
Далее события развивались и вовсе зигзагообразно — как мечется пущенная неумелой рукой фейерверочная шутиха, захватывая в зону поражения всё новых и новых людей, не имевших первоначального намерения участвовать в развлечениях.
Холодцов, сидя вечером в пивбаре вместе с помощником райпрокурора и газетным репортёром Уховым, кормившимся криминальной хроникой, с благородным негодованием рассказывал о приключившемся с ним накануне происшествии, где основное внимание отводилось теперь противоправным действиям милиции и в котором уже не было места ни двум тысячам баксов, ни ключам от «Жигулей», — он, похоже, и вообще забыл о сантехнике Васе Котове с его злополучным презервативом...
Ударяя для пущей убедительности пивной кружкой по залитой липким суслом столешнице, отчего во все стороны летели хлёсткие брызги, напоминавшие цветом мочу, Холодцов стараясь подвести собеседников к мысли, что направлена была выходка зарвавшихся ментов не столько, может быть, в пику ему персонально, но с целью опорочить безупречное лицо прокуратуры в целом:
— Этак, глядишь, они завтра и вас, помощника прокурора...
Помощник прокурора, ощипывая плоскую сушёную воблу, недовольно морщился. Он не находил положение таким угрожающим, как изображал его Холодцов. К тому ж помощник райпрокурора знал, что за коллегой Холодцовым и прежде числились всякие мелкие грешки и не особенно доверялся его публицистическому пылу.
Однако Ухов отнёсся к проблеме иначе.
— Я завтра на пресс-конференции президенту Кравчуку вопрос задам...
Вот он его и задал.
Нетрудно понять отчего Леонид Макарович Кравчук, политик взвешенный и осторожный, не смог дать ответа на каверзный вопрос одесского репортёра. По выражению, ставшему широко известным с лёгкой руки братьев Вайнеров, — трудно искать чёрную кошку в тёмной комнате, в особенности если её там нет. А был ли мальчик?
Но слух о том, как безучастно отнёсся президент и кандидат в президенты к достоинству прокурорского корпуса, получил широкое хождение не только в среде работников одесской прокуратуры, но также прокурорских сотрудников других областей, и безусловно отразился впоследствии на их гражданском выборе.
Как известно, проиграл кампанию Кравчук с весьма незначительным отрывом голосов. И кто знает, не повлиял ли на её исход, пусть и косвенным образом, невзрачный использованный презерватив, свалившийся однажды, неведомо откуда, — быть может только затем, чтоб послужить назидательным уроком заносчивым политтехнологам, — в пустое мусорное ведро с неровно выведенной трогательной надписью «Вася»?..