Г. К. Честертон, К. С. Льюис и славянофилы...
На первый взгляд кажется, что между русскими славянофилами, жившими в XIX веке, и английскими писателями-публицистами Гилбертом К. Честертоном и Клайвом С. Льюисом нет ничего общего. Последний великий «поздний славянофил» – Константин Николаевич Леонтьев умер в 1891 г., когда Честертону исполнилось семнадцать, а до рождения Льюиса оставалось еще целых семь лет. Насколько нам известно, ни первый, ни второй не были знакомы с трудами славянофилов и их последователей: Петра Астафьева, Льва Тихомирова, Михаила Меньшикова, Василия Розанова и др.1
Считается, что Россия и Великобритания представляют собой два полюса исторического, геополитического и ментального развития. Конечно, географическое положение всегда с неизбежностью сказывается на судьбах стран и психологии народов, что затем и выражается в методах и способах распознавания, отражения и освоения мира.
Цивилизационное наследие так же нельзя сбрасывать со счета. Россия – преемница Византии (Ромейской империи), Запад (включая Британию) – потомок Древнего Рима и варварских королевств, возникших на его развалинах: такова самая распространенная точка зрения, господствующая в современной науке. Удобная точка, чего уж тут и говорить, тем более что ее можно сравнительно легко подкрепить высказываниями авторитетных исследователей, таких как О. Шпенглер, А. Дж. Тойнби и С. Хантингтон. Кроме того, в последние десятилетия XX – нач. XXI вв. значительную и значимую популярность приобрел историко-культурологический взгляд на Византию и Россию как на «пограничные цивилизации».
Я. Шемякин и О. Шемякина отмечают, что «…главным фактором, определяющим их специфику, является сложное и противоречивое взаимодействие качественно различных традиций… Поэтому не случайно, что особую роль в воспринятой Русью части византийской традиции приобретали как раз те духовно-символические формы, которые воплотили в себе специфику «пограничности», опыт контакта разнородных культурных начал»2.
Однако, если полностью принять это положение, то можно с уверенностью заявить, что непограничных цивилизаций вообще никогда не было во всемирной истории. Элементарный беглый обзор условий бытийственности всех известных великих культур, с неизбежностью приводит к такому выводу. Исключениями нельзя признать ни цивилизации Мезоамерики и Анд, ни Классический Восток, ни Китай, ни Древнюю Грецию и Древний Рим, ни средневековую Европу, тем паче нельзя вывести за рамки пограничности суперэтнические системные образования нового и новейшего времени. Даже культура острова Пасхи явилась результатом симбиотического сращивания, по меньшей мере, двух культурно-технических традиций: полинезийской и индейской3. А глобальная экономико-социальная система XXI века есть вершина развития циркумпограничных и пограничных цивилизаций более раннего периода.
Мы, несмотря на «евразийский соблазн», полагаем, что Россия и Византия принадлежали к цивилизации европейской. Только это были «другие Европы»,4 точно так же как Британия и Ирландия, Испания и Наварра, Северная Франция и Прованс, и т. д.
Россия как сегмент цивилизации не находится вне Европы.5 Культура, техника, искусство, наука, организация быта, российский менталитет и многочисленные попытки наших интеллектуалов «отстроиться от Европы» только подтверждают это. «Отстройка от конкурентов» нужна лишь внутри нераздельного цивилизационного пространства, никому ведь и никогда в голову не приходило доказывать всем и вся, что Россия – Не-Чимор (ранняя южноамериканская «империя») или Не-Кирибати! Даже трактовка противостояния России и Европы в трудах одного из современных теоретиков русского «динамического консерватизма» Виталия Аверьянова не противоречит идее культурно-цивилизационной целостности 6…
Годы жизни Гилберта Кийта Честертона пришлись на время правления английской королевы Виктории и королей: Эдуарда VII и Георга V. Клайв Стейплз Льюис появился на свет при Виктории и, кроме двух упомянутых выше венценосцев, застал еще и Георга VI, и Елизавету.
«Викторианская эпоха» стала пиком могущества и торжества имперской Великобритании.7 Уже при Эдуарде начался спад. А если принять точку зрения И. Валлерстайна, что Первая и Вторая мировые войны были, по сути, одной Тридцатилетней войной между США и Германией за британское имперское наследство,8 то наши авторы явно ощутили на себе воздействие общественной среды, стремительно изменившейся всего за несколько десятилетий. Общественное мнение же перешло за этот период от восторгов Р. Киплинга перед Соединенным Королевством до проклятий Р. Олдингтона: «Да поразит тебя сифилис, старая сука!»9
Теперь обратимся к России.
1812 – 1814 гг. – государство находится на подъеме, русские войска одерживают победу во всеевропейском масштабе, а Александр I становится вершителем судеб народов Старого Света.
1853 – 1856 гг. – Крымская (Восточная) война стала рубежом слома, но не империи, а ментального образа «российской имперскости». Фактически, общественное сознание в нашей стране проделало все тот же путь «от Киплинга до Олдингтона».
Годы юности и формирования ценностных ориентиров многих выдающихся отечественных писателей и публицистов, живших в XIX веке, пришлись на период имперского величия страны (см. таблицу №1.). В зрелости же им пришлось столкнуться с прямым унижением Родины и национального самосознания.
(Таблица №1)
Даль Владимир Иванович 1801–1872
Тютчев Федор Иванович 1803–1873
Хомяков Алексей Степанович 1804–1860
Киреевский Иван Васильевич 1806–1856
Кошелев Александр Иванович 1806–1883
Печорин Владимир Сергеевич 1807–1885
Киреевский Петр Васильевич 1808–1856
Гоголь Николай Васильевич 1809–1852
Белинский Виссарион Григорьевич 1811–1848
Герцен Александр Иванович 1812–1870
Гончаров Иван Александрович 1812–1891
Грановский Тимофей Николаевич 1813–1855
Аксаков Константин Сергеевич 1817–1860
Катков Михаил Никифорович 1818–1887
Тургенев Иван Сергеевич 1818–1883
Самарин Юрий Федорович 1819–1876
Достоевский Федор Михайлович 1821–1881
Некрасов Николай Александрович 1821–1877
Данилевский Николай Яковлевич 1822–1885
Аксаков Иван Сергеевич 1823–1886
Филиппов Тертий Иванович 1825–1899
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович 1826–1889
Победоносцев Константин Петрович 1827–1907
Чернышевский Николай Гаврилович 1828–1889
Страхов Николай Николаевич 1828–1896
Толстой Лев Николаевич 1828–1910
Гильфердинг Александр Федорович 1831–1872
Леонтьев Константин Николаевич 1831–1891
Лесков Николай Семенович 1831–1895
Писарев Дмитрий Иванович 1840–1868
События в Крыму середины XIX в. из нашего столетия видятся примерно так: «Восточная война явилась, по существу, первым в истории опытом кольцевой блокады России, то есть ее последовательным окружением и удушением со ставкой на дальнейшее расчленение. Этот замысел был настолько грандиозен, что его не вполне осознало даже царское правительство. Даже союзники Англии по блоку были в конце войны поражены «мирными» планами английского министра внутренних дел Пальмерстона, согласно которому Аландские острова и Финляндию следовало вернуть Швеции, прибалтийские губернии присоединить к Пруссии, Молдавию и Валахию – к Австрии, Крым и Закавказье – к Турции. «Независимые» черкесский Кавказ и Польша (восточная граница которой проходила чуть ли не по Днепру) по этому же плану должны были окончательно выдавить Россию из Европы»10.
И еще: «Победа Европы… обеспечила и победу либерального и революционно-демократического направления в общественной мысли России. Если славянофилы и западники 1830 – 1840-х годов были хотя бы минимально уравнены в силах (к тому же, далеко не все западники были настроены антиправительственно), то идейные лидеры «новых людей» 1860 – 1870-х годов почти поголовно входили в антиправительственный лагерь. Они практически оккупировали средства массовой информации и надолго заставили замолчать всех своих оппонентов, хоть как-то протестовавших против ускоренной модернизации и европеизации России. Таким образом, военное поражение обернулось для России религиозно-идеологической капитуляцией образованного общества перед западными ценностями»11.
Впрочем, «капитуляция» совсем не означала полного перехода жизни социума на европейские стандарты. Общественное мнение впало в состояние идеологической комы, когда старая аксиология не является приемлемой, а новой просто нет. Все это и стало корнем идеологии нигилизма и терроризма, так как нравственно-культурные запреты были взорваны, а рационального замещения им не нашлось.
Словесные баталии славянофилов с западниками были предчувствием надвигающейся духовной катастрофы, которая могла бы и не произойти, если бы удалось достигнуть некоего славянофильско-западнического симбиоза. Согласие оказалось невозможным, но совсем не по вине славянофилов. Западнический догматизм, сопровождавшийся категорическим повелением следования либерально-европейской схеме отрицания российской оригинальности в развитии, погубил любые попытки сближения двух идеологических лагерей. Немалая «заслуга» в этом принадлежала и отечественной правящей элите, замученной шизофреническим импульсом совмещения идеи защиты государства и желания либеральных реформ. Высшим выражением данной шизофрении стало царствование Александра II…
Но вернемся в основное русло нашего исследования. Что же все-таки объединяет славянофилов, Льюиса и Честертона?
Первую точку соприкосновения следует назвать – «Чарльз Диккенс»!
Творчество Диккенса оказало огромное влияние на Г. Честертона и К. С. Льюиса. Достаточно удостовериться, что многие персонажи произведений, упомянутых авторов, нам представляются слепками с художественных образов Диккенса. Достаточно сравнить Пиквика, Сэма Уэллера («Посмертные записки Пиквикского клуба») и Нодди Боффина (роман «Наш общий друг») с честертоновскими Хэмфри Пэмпом («Перелетный кабак»), библиотекарем Майклом Херном («Возвращение Дон Кихота») и патером Брауном (из цикла детективных рассказов Честертона).
Невозможно не сказать, что исследователями неоднократно уже отмечалась единая векторная направленность характеров Сэма Уэллера и Сэмиума из толкиеновской трилогии «Властелин колец»12.
Главный герой «космической» трилогии Льюиса («За пределы безмолвной планеты», «Переландра», «Мерзейшая мощь») Рэнсом удивительно удачно сочетает преображенные черты диккенсовских Джона Гармона («Наш общий друг») и Николаса Никльби («Жизнь и приключения Николаса Никльби»).
Русские славянофилы тоже были великолепно знакомы с литературой Чарльза Диккенса (1812–1870), тем более что для большинства из них он являлся еще и современником.
У А. С. Хомякова мы находим изящную литературную вещицу – «Светлое Воскресенье», первоначально опубликованную как перевод повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе», хотя на самом деле это самостоятельное произведение по мотивам английского писателя.
Британскую литературу Хомяков знал и любил. Нравилась Алексею Степановичу и сама страна, однако «… не Англия Ост-Индской компании, но… Англия, у которой есть еще предание, поэзия, святость домашнего быта, теплота сердца и Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя…»13
Российские западники Диккенса приняли не хуже славянофилов, но, например, Герцен и Белинский признавали у английского писателя, прежде всего, пафос «социального облечения». Славянофилам же пришлись по вкусу следование традиции «Старой Доброй Англии» и «теплота сердца». Здесь следует отметить, что у Чарльза Диккенса первое нельзя оторвать от второго, ибо он творил в эпоху, когда британский капитализм уже успел по-настоящему захватить не только политическую и экономическую, но и духовную сферы жизни общества. Топор молодого капитализма безжалостно разрубил на части многовековой уклад английского крестьянско-ремесленного мира. Простые люди оказались у экономического «разбитого корыта», испытав на себе воздействие культурного шока, сопровождавшегося полным распылением древних морально-нравственных принципов, ранее скреплявших семейные и бытовые отношения. Английское общество до сер. XVIII в. и оно же во второй пол. XVIII – XIX вв. – это две абсолютно разные «галактики» человеческого существования.14
Еще в «Очерках Боза» Диккенса явственно видится публицистический императив, который мы находим и у славянофилов, и у Честертона с Льюисом – любовь и уважение к бедным (простым) людям.
Г. К. Честертон в эссе «Великан» говорит буквально следующее: «Бедные, алмазы божьи, остались для многих камнями мостовой, но никто не забудет теперь, что камни умеют летать. Может быть, мы еще увидим при жизни, как летают камни».15
В «Толпе и памятнике» он рассуждает: «Поля битвы и древние соборы хранят и помнят крестьяне. Только в их памяти живы проделки фей и чудеса святых. Сословия, которые выше их, сменили суеверия на высокомерие. Поразительны слова: «Где нет видения, гибнет народ». Но в обычной жизни также верно, что без народа гибнут видения».16
«В защиту «дешевого чтива»: «Простые люди всегда будут сентиментальны – сентиментален тот, кто не скрывает свои сокровенные чувства, кто не пытается изобрести новый способ их выражения».17
«В защиту полезной информации»: «В отличие от образованных людей заурядные, простые люди воспринимают наш мир как произведение искусства, пусть и анонимное. Они ждут от жизни впечатлений с тем же неподдельным интересом, с каким мы ждем впечатлений от новой комедии. Если смотреть на мир привередливым взглядом современных эстетов, вселенная и впрямь покажется убогой и примитивной картинкой, детскими каракулями на мрачном фоне; усыпанное звездами ночное небо не годится им даже на обои, цветы и фрукты отдают пошлостью и обыденностью, подобно модной шляпке какой-нибудь жалкой цветочницы. В результате, превознося все искусственное, образованные классы начисто утратили непосредственность, свойственную простому человеку».18
К. С. Аксаков чрезвычайно близок к Честертону: «Было время, когда у нас не было публики… Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом… Публика является над народом, как будто его привилегированное выражение; в самом деле публика есть искажение идеи народа… Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится…»19
Ю. Ф. Самарин, критикуя статью, опубликованную в «Земледельческой газете», пишет: «Здесь выразилось особенное, у нас развившееся отношение мыслящего наблюдателя к народной среде, из которой он вышел и на которую хочет действовать. Это отношение носит на себе ярко отрицательный характер, чего вовсе и не скрывает автор. Он весь проникнут сильным желанием добра меньшей своей братье; но, всматриваясь в нее, он морщится, грустно качает головою, отводит глаза с отвращением и сознается, что не находит в ней никаких зародышей, а разве только одну возможность прививки желанного добра. Русский крестьянин – это какой-то китаец, закоснелый, бесчувственный, грубый, с превратными понятиями обо всем, не понимающий даже, чем должна быть для него жена, едва сохранивший способность вслушиваться в поучительные речи проезжего барина. Его жена – это какой-то урод по наружному виду и по отсутствию всех нравственных свойств, украшающих женщину; это не женщина, а чучела, словом – это баба. Вот что представляет действительность»20.
У А. С. Хомякова так же есть многое, что роднит его взгляды с честертоновскими, например: «Наши старые грамоты являются памятниками не отжившего мира, не жизни, когда-то прозвучавшей и замолкнувшей навсегда, а историческим проявлением стихий, которые еще живут и движутся по всей нашей великой Родине, но про которые мы утратили было воспоминание».21
Для Г. Честертона «бедные, алмазы божьи» являются одновременно и «камнями мостовой», то есть, именно простой народ, а не образованная элита, представляется ему основой всей жизни. Но об этом же говорит и Аксаков, противопоставляя развлекающейся публике (читай – элите!) молящийся народ.
Английскому публицисту народ видится хранителем исторической памяти: «Поля битвы и древние соборы хранят и помнят крестьяне. Только в их памяти живы проделки фей и чудеса святых». Хомяков в «Предисловии» прямо говорит о том же самом.
Честертон критикует «привередливых эстетов» за непонимание глубин народной «примитивной картинки… вселенной». Самарин ополчается против тех же образованных мечтателей, воображающих, что «русский крестьянин – это какой-то китаец, закоснелый, бесчувственный, грубый, с превратными понятиями обо всем…»
И Г. К. Честертон, и славянофилы ясно осознают, что современная им элита оторвалась от своего собственного народа и превратилась в некую «интеллектуальную касту», не желающую понимать и позитивно оценивать истинные основы жизни вообще.
Клайв С. Льюис в «Космической трилогии» и во множестве своих публицистических произведениях только подтверждает выводы соотечественника и русских мыслителей, впрочем, со существенным дополнением (так сказать поправкой на середину XX века). При этом оказывается, что простой народ гораздо более устойчив перед манипуляционным воздействием СМИ, чем интеллектуальные «сливки общества». Здесь нам будет интересна речь одного из отрицательных персонажей «Мерзейшей мощи» – мисс Хардкастл: «Да твоими культурными как хочешь, так и верти. Вот с простыми – с теми трудно. Видел ты, чтобы рабочий верил газете? Он свое знает: всюду одна пропаганда. Газету он читает ради футбола и происшествий. Да, с ним тяжело, попотеешь. А культурные – раз плюнуть!.. Они уже готовенькие. Всему верят… Образованный зачахнет без своих образованных статеек. Не может. Привык»22. Но не все безоблачно с «простыми людьми» у Льюиса. Под напором прессы они (вслед за интеллигенцией) все-таки капитулируют, заразившись вирусом ложной идеологии.
Второй императив, как бы объединяющий творчество славянофилов и британских публицистов, обнаруживается в их преклонении перед свободой, в которой собственно и манифестируется подлинная личность, реализующая себя с помощью демократии. Но демократия понимается ими не как форма формирования власти, а как форма организации управления страной. Поэтому Честертон и Льюис принимают классическую английскую монархию, а славянофилы становятся апологетами самодержавия.
Славянофильское отношение к личности, разворачивающейся в социальном пространстве, наиболее удачно выразил И. С. Аксаков: «Личность, поглощаемая в народе, существующая и действующая в нем не сама по себе, а как часть, атом народного организма, получает вновь свое значение в обществе, но с тем, чтобы путем личного подвига и личного сознания утвердить свою связь с народом и воссоздать новую, высшую, духовную цельность народного организма» 23.
В стихотворении, написанном в 1860 г. П. А. Вяземским, четко раскрывается понимание свободы славянофилами, для которых «свобода личности» не есть всего лишь ярлык, используемый самозваными либералами ради «свойских» интересов:
«Послушать – век наш век свободы.
А в сущность глубже загляни:
Свободной мысли коноводы
Восточным деспотам сродни.
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд:
Себе дается власть и сила,
Своих наверх, других под спуд.
У них на все есть лозунг строгий
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Когда кого они прославят,
Пред тем колена преклони.
Кого они опалой давят,
В того и ты за них лягни.
Свобода, правда, сахар сладкий,
Но от плантаторов беда;
Куда как тяжки их порядки
Рабам свободного труда.
Свобода – превращеньем роли –
На их условном языке
Есть отреченье личной воли,
Чтоб быть винтом в паровике;
Быть попугаем однозвучным,
Который, весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный напев.
Скажу с сознанием печальным:
Не вижу разницы большой
Между холопством либеральным
И всякой барщиной другой»24.
Славянофилы не хотели «быть винтом в паровике». Им нужны были «своя дорога», «свой путь», ибо возможность поступать в соответствии со своей совестью и своим рассудком является главнейшим признаком наличия, или отсутствия свободы: «Никакие в мире либеральные учреждения не заменят свободы общественного слова, никакие консервативные охраны не заменят охранительной силы свободного слова (если только есть что достойное охранения), никакие законы не имеют прочности и живительного действия без помощи общественного сознания, следовательно, без его деятельности и жизни в свободном слове. Как против отолщения кожи нет другого лекарства, кроме возбуждения деятельности прочих органов, так и государство против его болезненного роста внутрь может спасти только общество со своей свободой деятельности, свободой критики, свободой слова»25.
Аналогичное понимание свободы мы находим у Льюиса и Честертона.
К. С. Льюис в притче «Баламут предлагает тост» с помощью слов персонажа – духа-искусителя показывает пагубность ограничения «свободы деятельности» и замены здравого смысла интеллектуальной бесовщиной, ведущей к утере самостоятельности мышления и нравственной деградации26.
Льюис в этой же работе выступает как критик ограничения свободы с помощью демократии, понимаемой как принцип всеобщего равенства: «Если выйти за пределы политики, на равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже… Человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает…
Явление это… ни в коей мере не ново. Люди знали его тысячи лет под именем зависти. Те, кто замечал это в себе, стыдились. Те, кто не замечал, осуждали в других. Нынешняя ситуация хороша тем, что вы можете это освятить – сделать приличным, даже похвальным… Тогда всякий, кто чувствует себя хоть в чем-то ниже других, сможет откровенно и успешно тянуть всех вниз, на свой уровень. Мало того, те, кто стал (или способен стать) похожим на человека, тут же одумаются, испугавшись, что это недемократично… Молодые существа нередко подавляют вкус к классической музыке или хорошей литературе, …чтобы не отличаться от других, не выделяться, не выставляться, не выпендриваться. Неровен час, станешь личностью»27. Если сравнить текст Льюиса с «Заметкой» Вяземского, то выявляется удивительное созвучие публицистической мысли, вне зависимости от времени написания и экономической эпохи.
Остается предположить, что видимый социальный процесс, протекавший в России XIX в., не очень-то отличался от подобного же процесса в Англии XX в.
К. С. Льюису ненавистен «попугай однозвучный» точно так же, как и П. А. Вяземскому. Он протестует в своих публицистических произведениях против зомбирования личности, против агрессии «плантаторов свободы». А у Честертона можно найти не менее яркие высказывания подобного плана (например, в его «Ортодоксии»28 и «Вечном человеке»29).
«Отолщение кожи» живого народного организма приводит к духовному разложению и в Англии, и в России.
В первую очередь это бедствие настигает элиту и слои общества к ней прилегающие. История и традиция страны превращаются в набор совершенно произвольно скомпилированных фактов, а отсюда возникает неимоверно болезненная тяга к поверхностному усвоению чужеродной традиции. Честертон (устами своего героя – о. Брауна) гневно бичует сей порок: «Если бы речь шла о Тутанхамоне или высохших африканских мумиях, неведомо как сохранившихся на другом конце света; если бы речь шла о Китае и Вавилоне; если бы кто-то вдруг нашел далекую и загадочную расу лунных людей, то ваши газеты раструбили бы об этом во всех подробностях, вплоть до зубной щетки или запонки для воротничка. Но когда речь идет о людях, построивших ваши приходские церкви, давших названия вашим городам и ремеслам и самим дорогам, по которым вы ходите, – оказывается, вы не удосужились ничего узнать о них»30.
Данные слова Честертона практически совпадают с мыслями Алексея Хомякова31, Ивана Киреевского32 и Тертия Филиппова33.
Тип человека, выпавшего из истории, находящегося вне традиции, мастерски, несколькими мазками-фразами, рисует Клайв Стейплз Льюис: «Он прошел такие школы (в прямом, а не переносном смысле), что для него было реально лишь, то о чем он писал или писал. Живой крестьянин был тенью статистических данных об аграрном элементе. Сам того не замечая, он избегал в своих статьях слов «человек» и «люди» и писал о «группах», «элементах», «слоях», «населении», ибо твердо, как мистик, верил в высшую реальность невидимого…»34
И еще дополнительная характеристика: «Образование он получил не классическое и не техническое, а просто современное. Его миновали и строгость абстракций, и высота гуманистических традиций; а выправить это сам он не мог, ибо не знал ни крестьянской смекалки, ни аристократической чести. Разбирался он только в том, что не требовало знаний…»35
Любопытно, что указанного героя «фантастической» трилогии Льюиса зовут Марк. В переводе с латинского языка настоящее имя означает «сухой, увядающий».
Славянофилам, Честертону и Льюису пришлось жить во время, когда культуры, порожденные мир-системами, к которым они принадлежали, вступили в некую фазу постепенного «увядания» (?!). Но вместе с тем, английская и русская литературы стали оказывать немаловажное влияние на иные социокультурные системы: наступил период «пилигримизации»...
Примечания
1 Автор будет благодарен за любое указание противоположного характера. И вместо P. S. П. Е.Астафьев родился в д. Евгеньевка (Острогожский уезд, Воронежской губернии).
2Шемякин, Я. Г. Россия–Евразия: специфика формообразования в условиях цивилизационного пограничья. Статья 2. / Я. Г. Шемякин, О. Д. Шемякина // Общественные науки и современность. – 2004. – №5. – С. 83.
3 Хейердал, Тур. Древний человек и океан / Тур Хейердал. – М.: Мысль, 1982. – С. 322 – 323.
4 Тютчев это понял раньше всех и его аргументация не устарела до сих пор (см. : Тютчев, Ф. И. Россия и Германия / Ф. И. Тютчев. – (http://www.zlev.ru).
5 Хотя еще вопрос стоит перед нами: «А была ли и есть европейская цивилизация европейской? Ей скорее следует называться «Евроафролевантийской» или же (по Л. Н. Гумилеву) – «Христианским миром».
6 Аверьянов пишет: «Россия есть исток и источник, восход и путь восхождения. Запад же представляет собой чистый locus, «место где…», место рассеяния и угасания, зона разрыва связующих тканей. Перефразируя Шпенглера, нужно говорить не о закате Европы (Западной), но о Западной Европе как Закате» (Аверьянов, В. Природа русской экспансии / В. Аверьянов. – М. : Лепта-Пресс, 2003. – С. 13.).
7 Период 1815 – 1871 гг. соответствует времени английской гегемонии в мировой политике и, отчасти, эпохе, так назыаемого «субстанционального капитализма» (Фурсов, Андрей. Капитализм и модерн – схватка скелетов над пропастью / Андрей Фурсов // Наш современник. – 2009. – №8. – С. 188 – 189.
8 Валлерстайн, И. После либерализма / И. Валлерстайн; пер. с англ. ; под. ред. Б. Ю. Кагарлицкого. – М. : Едиториал УРСС, 2003. – С. 235.
9 Муравьев, В. Предыстория / В. Муравьев // Толкиен, Дж. Р. Р. Хранители: Повесть. – М. : Радуга, 1988. – С. 13.
10 Ермаков, Артемий. Столкновение с бездной. Крымская война 1853 – 1856 годов и проблемы глобализации / Артемий Ермаков. – (http://www.pravoslavie.ru/analit/28932.htm).
11Там же.
12Муравьев, В. Указ. соч. – С. 27.
13Кошелев, В. А. Вступление к «Светлому Воскресенью» А. С. Хомякова / В. А. Кошелев // Москва. – 1991. – №4. – С. 82 – 83.
14«Вспоминая свои детские годы, пришедшие на время до промышленной революции, один пожилой чулочных дел мастер… писал: «Они (чулочники) жили в сравнительной легкости и изобилии, пользуясь правом на выпас на общественной земле свиньи, домашней птицы, а иногда и коровы. У каждого из них имелся огород, бочонок домашнего эля, рабочая одежда, выходной костюм и масса свободного времени»… В личном дневнике придворного вельможи и литератора Чарльза Гревилла мы находим следующую запись от 17 февраля 1832 г., посвященную бедственному положению ист-лондонских ткачей: «Вчера беседовал с одним человеком из Бетнал-Грин о делах этого района. Все они там ткачи, живущие своеобразной коммуной… Почти все из них лишены работы и не имеют возможности ее найти: 1100 из них живут в ночлежках по 5 – 6 человек на спальное место. 6000 влачат нищенское существование на благотворительные подачки… Район практически целиком находится в состоянии банкротства и безнадежной нищеты». (Поулсен, Ч. Английские бунтари / Ч. Поулсен; пер. с англ. – М.: Прогресс, 1987. – С. 158 – 160.)
15Честертон, Г. К. Писатель в газете: Худож. публицистика / Г. К. Честертон; пер. с англ. / Послесл. С. С. Аверинцева. – М.: Прогресс, 1984. – С. 119.
16Там же. – С. 125.
17Там же. – С. 42.
18Там же. – С. 58.
19Аксаков, К. С. Опыт синонимов. Публика – народ / К. С. Аксаков // История русской журналистики (1703 – 1917): Учебно-методический комплект (Учебное пособие; Хрестоматия; Темы курсовых работ) / Б. И. Есин. – М.: Флинта: Наука, 2001. – С. 260 – 261.
20Самарин, Ю. Ф. О народном образовании / Ю. Ф. Самарин. – http: //dugward.ru/library/sodlib.html).
21Хомяков, А. С. «Дух русского слова». Предисловие к «Русским народным песням» / А. С. Хомяков // Всемирная задача России / Составление и комментарии М. М. Панфилова; Отв. ред. О. Платонов. – М.: Институт русской цивилизации, 2008. – С. 535.
22Льюис, К. С. Мерзейшая мощь / К. С. Льюис; пер. с англ. Д. Громова, О. Ладыженского. – (http://lib.novgorod.net/LEWISCL/)
23 Аксаков, И. С. Народ, государство, общество / И. С. Аксаков // Наше знамя – русская народность / Сост. и ком. С. Лебедева. – М.: Институт русской цивилизации, 2008. – С. 77.
24 Вяземский, П. А. Заметка / П. А. Вяземский // Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского; изд. графа С. Д. Шереметева. – СПб.: Типография М. М. Стасюлевича, 1887. – Т. 11. – С. 344 – 345.
25 Аксаков, И. С. Указ. соч. – С. 87.
26 Льюис, К. С. Баламут предлагает тост / К. С. Льюис // Любовь. Страдание. Надежда; пер. с англ. – М.: Республика, 1992. – С. 70 – 78.
27 Там же. – С. 74 – 75.
28 Честертон, Г. К. Вечный человек / Г. К. Честертон; пер. с англ. – М.: Политиздат, 1991. – С. 362 – 407.
29 Там же. – С. 177 –186.
30Честертон, Г. К. Проклятие золотого креста / Г. К. Честертон // Полное собрание произведений об отце Брауне в одном томе; пер. с англ. – М.: Альфа – Книга, 2008. – С. 408.
31 Хомяков, А. С. Национальный стиль и «мнимое искусство». Письмо в Петербург по поводу железной дороги / А. С. Хомяков // Указ. соч. – С. 491 – 496.
32 Киреевский, И. В. Записка об отношении русского народа к царской власти / И. В. Киреевский. – (http: //dugward.ru/library/sodlib.html).
33 Филиппов, Т. И. Речь, произнесенная в заседании Православного Палестинского общества 2 декабря 1882 года вице-председателем общества / Т. И. Филиппов // Русское воспитание / Сост., предисл. и коммент. С. В. Лебедева. – М.: Институт русской цивилизации, 2008. – С. 324 – 326.
34 Льюис, К. С. Мерзейшая мощь / К. С. Льюис. – (http://lib.novgorod.net/LEWISCL/)
35 Там же.