Сегодня Галя проснулась очень рано, но лежала тихонько, чтобы не разбудить мужа. Тихая радость, разливаясь по всему телу, заставляла улыбаться ласковой темноте, что таяла за окном и в любую минуту из серой мглы могла превратиться в сверкающее счастьем утро. Сегодня, после очередного, теперь совсем короткого путешествия у них будет ребенок.
Самая последняя улица в селе Кицканы состояла из нескольких домишек. Первый, второй, третий, четвертый.
– Смотри, Витя, вот этот домик, – обернувшись к мужу, шепотом произнесла Галя.
Они стояли за покосившейся калиткой, сплетенной из старого камыша и укрепленной на двух полусгнивших жердях проволочными скобами. В глубине небольшого, заросшего травой двора виднелся покосившийся под грузом лет домишко с подслеповатыми оконцами. На пологом крылечке в одну ступеньку сидела старенькая бабушка и из-под руки смотрела на нежданных гостей. Витя снял с петли калитку, прошел во двор. Следом на дрожащих, ставших ватными ногах шла Галя. Одна мысль билась в голове:
– Не успели, девочку забрали другие, более счастливые. Те, что пришли сюда раньше, чем они. Слезы горечи уже закипали в уголках глаз, и тут из-за старенькой бабули выглянула худенькая девчушка, лет двух-трех. Она внимательно смотрела на стоящих у калитки незнакомых людей и вдруг сорвалась с места с криком:
– Это мой папа плиехаль, мой папоцка приехаль! – кинулась навстречу Виктору.
Виктор присел и обнял девчушку. Прижал к себе. Сердце набухло и не помещалось в груди, комок в горле не давал сделать вдох. Болезненным стоном вдохнул он воздух и зарыдал. Мужчины плачут редко. Мужчины плачут страшно. Когда плачет мужчина, мир переворачивается вокруг. Виктор плакал навзрыд, повторяя и повторяя:
– Доченька моя! Доченька! Дочушка моя родная. Юлечка!! Найденыш мой родной!
Рядом в истерике билась Галя. Рыдала от страха, что не отдадут им девочку, которой они только что и имя придумали – светлое, летнее, теплое: Юля, Юлечка. Доченька ненаглядная. - И рыдала от счастья, что успели, что нашли и теперь не отдадут, потому что доченька сама выбрала их.
– Как зовут девочку, сколько ей лет, где ее мама? – засыпала вопросами Галя бабушку.
– Так вон муж твой и сказал: Юля ее зовут. А лет-то, два с половиной года, аккурат в июле родилась.
– А где Ваша дочь? Согласится ли она отдать дочку? Сегодня, мы уже сегодня ее заберем!
– Да забирайте хоть сейчас. Мне все равно ее кормить нечем. Вон с утра орет: кусать, кусать! А что я ей дам, сама второй день голодаю. Мать-то ее, шлюха, бросила мне годовалую, да в Москву за счастьем подалась и пропала. А девка-то шалая, ни к кому не идет. К вам первым побежала. Может, с вами уйдет, мне помирать-то уж надо, а она не пристроенная, не дает.
Галя растерянно оглянулась и поразилась той нищете, что окружала несчастную семью. Давно не топленная кобыця (летняя плита под навесом), закопченная до черноты кастрюлька, забывшая, когда в ней что-то готовили. Покосившиеся низенькие двери, подслеповатые, заросшие грязью оконца. Голодная нищета глядела на Галю из каждой щели полуразрушенного домика и ждала, ждала жадными голодными глазами старой бабули кусочек хлеба, пусть черствого (его можно размочить), зацвелого (он так еще вкуснее и лечебнее, как говорят дохтура).
Быстро достав из сумки прихваченное, на всякий случай, угощение, Галя накрыла столик под навесом. Без приглашения бабуля трясущимися руками, отломила кусочек плетенки (батон - плетеный в форме косы) и долго смотрела на кусочки нарезанного заранее сала.
– Бери, ешь бабушка, ешь. – вытирая беспрерывно бегущие по лицу слезы, повторяла и повторяла одни и те же слова Галя.
Виктор не видел и не слышал никого и ничего вокруг. Все так же сидя на корточках, он рассматривал свою доченьку, а она знакомилась с отцом. Светлые, слегка вьющиеся волосики липкими сосульками обрамляли личико. Грязные щечки были синеватыми. Бесцветные губки тонкими шнурочками обозначили ротик с мелкими зубками. Светлые глаза, кажущиеся огромными на худеньком личике, были копией глаз его Галины.
– Доченька наша, доченька! – как заклинание, повторял и повторял Виктор. Он не знал, кто мать этой девочки. Где она, его не интересовало. Он понял одно: никогда, никогда он не отдаст, никому не отдаст свою дочь ...
Пассажиры, ожидающие автобус на Тирасполь, оглядывались на странную пару. Военный с крутым до черноты нездешним загаром прижимал к груди грязную девчушку лет двух, а она, обхватив его за шею, все заглядывала ему в глаза и что-то лепетала на своем детском языке. Рядом стояла прилично одетая светловолосая женщина, чью копию держал на руках муж, и плакала, счастливо улыбаясь.
– Сами-то нарядились, а дите грязное, – думали пассажиры и недружелюбно косились на эту странную, лучащуюся счастьем семью.
А они, ничего не замечая вокруг, несли, несли домой свое счастье, свет глаз своих, свою ненаглядную дочь. Они знали, - вернее, думали, что знали: это их счастье на всю жизнь.
Продолжение следует.