Звеpю - беpлога,
Стpаннику - доpога,
Меpтвому - дpоги.
Каждому свое.
М. Цветаева
Сквозь мутные от придорожной грязи, неухожено-коричневые стекла небольшого автобуса на пассажиров светило, нет, пассажиров медленно и мучительно поджаривало огнедышащее июльское солнце, по всем ощущениям явно склонного к субтропиизации, безвлажного и засушливого климата лесо-степной полосы Поволжья. Отвернувшись от других пассажиров, плотно набившихся в этот, вероятно задумывавшийся конструктором как порицание грехов человечества и призыва ко всеобщей праведности, металлический котел на колесах, и игнорируя однотипные беседы собратьев по необходимости покинуть по каким-либо делам окрестности малоизвестного села, не удостоившегося даже собственного названия, а перенявшего чуть видоизмененное имя своего более крупного соседа, пятилетняя Танечка разглядывала в, доступный её низкорослому взгляду, кусок лобового стекла однотипные окружающие пейзажи: желтые, безжизненные остатки пожухлой травы, изредка соседствующие с одинокими деревьями, покрытыми выцветшей на солнце листвой, так толком и не успевшей порадовать глаз своей непродолжительной зеленью. Танюшка знала, что на этот раз они с мамой не просто едут в город – они скоро будут жить там. У мамы их трое: светленькие кудрявые ангелочки-двойняшки Таня и Машенька, да старший брат - первоклассник Андрюша.
Каждый раз, возвращаясь из города, пеше направляясь от автобусной остановки к своей улице, первый, крайний дом, различимый издалека, как только перейдёшь железнодорожные пути, – школа, небольшое двухэтажное кирпичное строение с широким двором, огороженным, редким в ту пору, забором из металлических прутьев. Школа, конечно, небольшая, и учили в ней местную детвору только до третьего класса, но и ту умудрился «в смутное время» выкупить у государства в личное пользование приблудившийся к селу табор цыган. Андрюше тяжело, конечно, вот так, после первого года учёбы, менять место, друзей, учИтеля, зато близняшки сразу пойдут в большую просторную светлую школу в пусть отдаленном районе, но всё же не села, а города: го-ро-да - даже слово само по себе большое, длинное, скрывающее за собой высокие бетонные дома, просторные магазины с огромными стеклянными витринами, широкие асфальтированные улицы, полные вечно спешащих машин, весело звенящих трамваев и огромных рогатых троллейбусов, новую школу, новый дом, новую жизнь.
Танюша довольно улыбнулась своим радужным детским размышлениям о побеге из скучной, изведанной ею вдоль и поперек жизни на своей малой родине, где даже поиграть не с кем кроме Машки: кругом одни цыганчата - все, кто мог детей повывозили ближе ко школам да садикам, разве что на каникулах каждый третий двор наполнялся звонким смехом и визгами чьих-то внучат. А «с цыганвою рот не разивай» - это Танечка уже усвоила, в первый же день знакомства с толпой смуглых кучерявых ребят, проиграв им шоколадную конфету «Мишка на севере» и неожиданно наглотавшись пуха с одуванчика. Танечке казалось, что едут они с мамой уже очень долго, не иначе как полдня, ну и где он, этот город, сколько до него ещё катиться?! Таня оглянулась на маму, но как ни задирала голову, как ни всматривалась между широкими спинами сельских мужиков да старушечьими узлами и авоськами, маму разглядеть так и не смогла – наверное, пока она мечтала, остановка «город» уже была и мама на ней вышла, а Танечка едет теперь неизвестно куда мимо, к каким-то совсем чужим ещё более скучным и маленьким окраинным селам, о которых ничего не знает совершенно, и будут в городе жить мама, папа, Маша и Андрюша, а Танечка их не найдет уже никогда-никогда и так в каких-то незнакомых селах и останется… «Ээй, мамаш, чё у тебя дитё такое тихое? Ты глянь-ка, молча крокодильи слёзы льёт, да крупные какие! Дай собрать? Соберу – в сережки вставлю. Нет? Не даш? Ну, расступитесь вы, орлы! Не видите, дитё же не иначе маму потеряло. Да вон она стоит твоя мама. Куда она от тебя денется?!»
. . .
На берегу Волго-донского канала, скромно и одиноко выглядывая где-то между небольшими модернистскими экспозициями кучек мусора, оставляемого любителями позагорать да поесть шашлычка на берегу местного водоема, любовался на шлюзующиеся корабли маленький пёстрый малиново-красный цветок. Всю свою жизнь он то ли просто сам себе придумал, то ли доверяя генной памяти своего предка, на самом деле точно знал, что сам он родом с удивительно прекрасного тропического острова, и так необычайно отдалился от своих собратьев потому, что когда-то давно его прадед, будучи маленькой юной луковицей, был случайно выронен из сумки подвыпившего моряка и, делать нечего, пророс на совершенно незнакомых сердцу почвах и по сей день одиноко и сиротливо проживает их род на чужих берегах, из поколения в поколение продолжая видеть сны о том, что они не просто маленькие одинокие цветы - они осколки субтропического солнца, трепетно ждущие своего родного корабля, который увезет их к жарким, солнечным, далеким берегам, но неминуемо все проходящие мимо судна скрываются за тонкой, зыбкой и недосягаемой полоской горизонта, где-то там, где совсем беззаботно, в водах, впадающих в море, купается огромная блестящая тарелка золотого солнца.
. . .
Перебравшись в город, Танино семейство стало жить не богато и, скорее даже, очень скромно: и за съемную квартиру заплати, и девочек, как дома, не отправишь на занятия в ярких разноцветных шитых из лоскутов воланами юбочках - хочешь не хочешь, обоим родителям приходится работать почти каждый день, да допоздна, в связи с чем близняшек на два года раньше и определили в первый класс: там тебе и уроки, и обед, и догляд, и присмотр, и группа продленного дня – из двух зол всегда же выбирают меньшее – пусть дети родителей дома почти и не видят, но зато сыты, обуты, и Андрюша вырастет серьезным, ответственным, осознающим с детства чувство долга заботиться о младших сестрах – водить их за руку домой из школы, объяснять, что значат разные цвета у светофора, следить, чтобы уроки делали, пока он с ребятами во дворе играется. В таком укладе и протекала жизнь семейства год за годом. Шло время, вырастали как грибы после дождя за окнами всё новые квадраты высоких домов, менялись люди, взгляды, техника, традиции и увлечения – менялась жизнь. Чужие дети, как известно, растут быстро, и возмужавший и посерьезневший Андрей уже с нетерпением дожидался последнего школьного звонка, осознанно и рассудительно готовился к поступлению в технарь. Всегда общительный, рано взявший ответственность за своё воспитание на себя и с младенчества точно различавший, что при случае стОит родителям рассказывать, а что «такие пустяки», что можно и без их осведомленности управиться, Андрюша был беспрекословным и неоспоримым любимцем всего их семейства. Машенька по характеру всегда была его прямейшей противоположностью: чуть что - бежала за помощью к брату или уставшую маму дергала за подол, но её пожизненная детскость и слегка наигранная беззащитность и зависимость от старших, на деле выполняли ту же роль, что и Андрюшина внешняя уверенность и самостоятельность, ничуть не меньше сближая Машеньку с родными.
Молчаливая, спокойная Татьяна же всю жизнь держалась обособленно – тихо, медленно, старательно, без шума справляясь со всеми детско-юношескими проблемами, делами и трудностями, оберегая вечно занятых родителей от лишнего беспокойства и по возможности ублажая все желания любимых сестрички и брата – её воспринимали, скорее, как должное, как нечто, что само по себе всегда рядом, всегда в порядке, что-то, не требующее особого внимания: есть Таня – вот и славно - уроки сделаны, форма поглажена, ни проблем, ни вопросов – молодец, дочка. Когда дети выросли, с деньгами в семье стало совсем туго, да и тяжко столько лет прожить без собственного жилья – в результате чего на семейном совете, состоявшем только из матери и отца, была одобрена и единогласно утверждена попытка улучшить свой достаток и благосостояние, отправившись «на севера». Подростков, разумеется, в эти холодные края, удаленные от «цивилизованной» европейской части нашей «великой, могучей и бескрайней родины», брать с собой никто не собирался. Так молодежь оказалась предоставлена самой себе и лишилась даже видимости родительского воспитания.
Не слишком увлеченная уроками, но старательная, твёрдая хорошистка Таня и весёлая, смешливая, беззаботная хохотушка Маша, разнородность оценок в дневнике которой составляла сущий винегрет, вслед за братом вышли из пенатов общеобразовательного учреждения. Взбалмошная Маша прямиком отправилась в училище постигать профессию товароведа, а Таня, всю жизнь слывшая чистейшим гуманитарием и безудержно любившая рисовать, взвесив все за и против, успешно поступила в политехнический институт, по пути на занятия в котором она однажды и встретила своего будущего мужа – молодого специалиста по преподаванию физической культуры. По сути, он был первым человеком, хоть в какой-то степени открыто выражавшим свой интерес к её жизни. Руки, плечи и слова его для Тани всегда были добрыми, греющими, обволакивающими эту тонкую девушку своим теплом. От тягучей нехватки домашнего родного тепла, вечно сдержанная Таня, даже могла при нём не скрываясь расплакаться, и тогда словами не передать, как становилось тихо, легко и беззаботно в моменты, когда он обхватывал её мокрое лицо большими спортивными ладонями, притягивал к себе близко-близко и тишайшим, но твёрдым, уверенным голосом шептал «ну тихо-тихо-тихо». Сердечко малоразговорчивой, рассудительной, скромной Тани довольно быстро «растаяло» под мужественным обаянием сильного и уверенного в себе парня, а самоуверенности Ивану на самом деле было не занимать: у себя на родине – в небольшой украинской деревне, на него равнялась вся родня – не случалось ни одного семейного, а по сути дела общедеревенского застолья, чтобы батя не поднял тост за гордость свою – Ивана Иваныча – оправдал ожидания отца, смог выбраться из привычной глуши, высшее образование получил – на него в родной семье, многодетной, погрязшей в нищете, бабьих слёзах, причитаньях, сплетнях, да бесчисленно множащихся пелёнках, все до одного смотрели чуть не как на Бога.
Жить новоиспеченная ячейка общества стала у Тани, вместе с братом и сестрой – а где же ещё жить-то молодым без кола, без двора? Таня, наконец, подумала, что вот же оно, счастье: переступаешь вечером после занятий порог своего дома, а вокруг тебя муж на руках ходит, гантели таскает, о пользе здорового духа в здоровом теле по вечерам рассказывает – так бы и слушала, лишь бы говорил, ходил, таскал... Диплом Татьяна получала, будучи уже 8 месяцев как беременна, полубегОм скакала вслед за мужем, чтобы не опоздать на электричку до дома. Так восьмимесячной на свет и появилась Олечка – ещё одно мамино счастье. Вернувшиеся к рождению внучки родители, купили, наконец-то собственную большую светлую квартиру, а, поразмыслив, почти сразу обменяли её на две: одну в высоком многоэтажном современном доме для них с сыном и дочкой, вторую, однокомнатную, без балкона и горячей воды, с видом на остановку трамваев, трезвонящих спозаранку и до самого поздна, но всё же свою собственную – молодому семейству. По сути, таким образом, Таню и отделили от себя окончательно, хотя и раньше её существование никто кроме мужа особенно не замечал. Самостоятельная жизнь в собственной городской квартире оказалась не такой безоблачной, как с младенчества мечтала Татьяна. Появились новые расходы: кроватка, коляска, одежда, пелёнки, да мало ли требуется всяких разностей для малыша - а Ваня словно и не видит ничего, решил внучку родителям отвезти показать, да чтобы непременно на собственной машине – эко зависти-то будет у односельчан. А поди её купи машину-то… Доходить стало чуть ли не до драк. Иван от получки оставляет меньше половины, а остальное на книжку собирает, и не объяснишь, что малышка из старых ползунков уже выросла, хоть и покупали недавно.
А потом и вовсе решил Иван, по примеру Таниных родителей, перевестись преподавателем в небольшой городок, окруженный со всех сторон вековыми северными елями. Но Таня ехать «снова в глушь» категорически отказалась, да тут уже и Оля малость подросла: так и разбрелось Танино, прожившее без году неделю, счастье по разным закоулкам отчизны.
Оказалось, что кроме кровиночки-Олечки у Тани даже и богатств-воспоминаний оставалось всего-ничего, разве что, гуляя по аллее с Олиной коляской она всё так же замечала, что до сих пор ёкает сердечко при виде темнеющих фонарей, некогда стеснительно жмурившихся и скрывавших под завесой вечерней темноты их первые с Ваней поцелуи, да «вечно радующегося» фонтана, по утверждениям мужа, каждый раз заметно увеличивающего напор бьющей в небеса воды от радости, что Танюша к нему подошла. Одной вырастить ребёнка оказалось нелегко, конечно: жили не богато, прижимисто, счётливо. Оля подрастала рассудительной, самостоятельной, настырной, внимательной, хваткой, а вместе с Олей подрастала и новая Татьянина мечта: ну чем тут, в городской квартире не окраина – всё та же глушь, всё те же костеперемывающие бабки под окном, всё то же бескультурие, даже мЕста в автобусе приличной женщине никто не уступает, за столько лет и мужа-то себе нового Татьяна приглядеть в округе не смогла – одни безграмотные, похабные, дурно пахнущие работяги, нет, не об этом Татьяна всю жизнь свою промечтала. Вот вырастет Олечка, выучится на экономиста, или на юриста, главное, чтобы профессия была престижная, и уедет подальше отсюда – в столицу или в Европу, а там и Таню за собой перевезет, будут они там гулять по вымытым шампунем улицам, вести беседы об искусстве, попивая густой пахучий свежевыжатый сок на открытой веранде какого-нибудь маленького, чистенького, уютного кафе. Олю, и так по наследству перенявшую расчетливый аналитический склад ума обоих родителей, и к тому же многократно преумножившую его в себе, мать воспитывала в строгости, с детства объясняя ей, к чему в жизни следует стремиться и, по возможности, доводя до её сведения тяжелую и горькую цену каждого потраченного ими рубля.
Старания матери не прошли даром – Ольга выросла, согласно всем Таниным чаяньям «хорошей девочкой» - по сути, было в ней что-то сугубо штольцевское. Внешне Ольга никогда не была красавицей: нескладные черты лица, редкие волосы, гнусавый малоприятный голос; высокая, тощая, сутулая, она никогда не отвлекалась на типичные девичьи грёзы и романтические мечтания. С детства Ольга умудрялась хватко отличать начинания прибыльные от бесполезных, со школьных лет начала понемногу играть на бирже, вкладывать небольшие накопления в акции – мать поощряла и искренне не могла нарадоваться способностям своего ребенка – не зря, видно, она столько сил-то вложила.
К моменту окончания второго высшего образования по малоинтересной Ольге, но «полезной в жизни» специальности, Танину дочку «просто бес попутал» - привела домой жениха: не то, чтобы плохим был парень – спокойный, воспитанный, вежливый, но сразу видно, не того уклада: мечтатель - что с него взять; стихи Ольге постоянно посвящал, о каких-то книжках взахлёб рассказывал, даже одну у Тани почитать испросил, та подарила – меньше будет в доме хлама, чтобы пыль собирать, в общем, жених категорически никуда не годился. Да ещё моду взял: нет чтобы на выходных между занятиями пойти как-нибудь подработать, он что ни воскресенье – первым делом, ни свет, ни заря - на рыбалку, а потом уже все остальные дела, притащит потом этой рыбы своей вонючей – нате радуйтесь, ведь вроде бы и образованный парень, а по сути та же Таней презираемая «деревня».
Не знала Татьяна, что на рыбалке-то у Ольги с Вадимом вся любовь и «приключилась».
Отдыхая на берегу с подружками, девушка аж захлебнулась сковывающими мыслями о ловких умелых выверенных движениях рыбачившего неподалёку Вадима. Желаемое Ольга получать всегда умела – сходу в оборот взяла парня, многим мужчинам поучиться у неё стоило бы умению за объектом обожания ухаживать, а Вадим, ошалев от такого напора, с удовольствием сдался на милость победительнице, с тех пор они любили по месту первой встречи прогуливаться. Он каждый раз для неё новых любимых стихов подбирал, а она радовалась как маленькая – в её кругу общения чем-чем, а поэзией никто не увлекался: не прибыльное это дело, поэзия.
А из травы за встречами влюбленных год за годом наблюдали крошечные яркие иноземные цветочки, как прежде ждавшие своего счастливого возвращения в родные края.
Ольга цветок-то вскоре заприметила, да Вадик ей сорвать его не дал. Романтик, что уж тут поделать: говорит, как в сказках, что игла в яйце - яйцо в ларце - если иглу сломать, жизнь может, если не сломаться, то, как минимум уж точно покалечиться, и когда случайно видишь под ногами какую-то забавную игрушку, не спеши с ней сразу развлекаться, может быть, это жизнь чья-то – ну, собственно, чем бы дитя ни тешилось, да лишь бы Ольге с ним комфортно было.
Провстречались они с ней уже довольно долго, но свадьбу играть не торопились: Вадим-то с радостью, что ещё в жизни ждать – Олечка рядом любимая, даст Бог и дети, семья, да Ольгу с милым рай-то явно не устраивал, заладила одно «вот в Турции, ни один отец мужчине свою дочку замуж не отдаст, если тот не заработал собственного жилья». Так Вадим и мучался, хватался за любую подворачивающуюся работу, копил, экономил, откладывал, только это по началу кажется, что здоровье крепкое и будет сопровождать тебя в жизни всегда - силы кончались явно непропорционально необходимости работать с каждым днем усерднее, но Вадик, видит Бог, что есть мочи старался.
Таня даже начала потихоньку к «зятьку» привыкать: хороший же парень, добрый, отзывчивый, поможет всегда, если нужно – словом, сошел уже Вадик для Тани почти за родного, когда Оля новый «фортиль» выкинула: чуть не взашей вытолкала Вадима: я, говорит, девушка достойная, высококультурная, порядочная, нечего тебе больше около меня отираться, я за коллегу по работе замуж выхожу через полгода – он жених завидный, родители - интеллигенты, карьера перспективная намечается, квартира, от бабушки по наследству, имеется, словом, чтобы доходчивее ясно было, всё, переводя на бесполезный и метафоричный язык Вадима: «но я другому отдана; я буду век ему верна», а к Вадечке у Ольги только самые добрые чувства и пожелания, и когда-нибудь ему обязательно встретится подходящая для него девушка, понимающая его с полуслова.
Татьяна по началу удивилась, долго к новому человеку присматривалась, привыкала: не могла прогнать какое-то странное чувство подмены - вроде бы вот он, жених, о котором для дочери всегда мечтала, а нет, порой мерещится, как будто что-то в нём не то, не так, как Танино воображение-то рисовало, но со временем притерпелось и пришлось с новым членом семьи смириться. А сколько в сердце Тани было радости, когда Ольга с мужем вскоре после свадьбы жить в самый центр Москвы переехали – вот она, наконец, сбывается Татьянина мечта: дети пообустроятся, да и её к себе перевезут, подальше от этого всю жизнь вызывавшего в Тане брезгливость бескультурного болота.
Первый год Таня тщательно обдумывала, что с собой взять, что из вещей кому отдать, ходила по реелторским конторам, узнавала, как выгоднее всего квартиру продать, ну а спустя последующие несколько лет её пылающий энтузиазм начал рассеиваться: разложила всё, что не успела раздать по местам, зарегистрировалась в социальной сети в интернете, чтобы почаще видеть своего ребенка, ведь звонить-то часто – дорого, а у молодых, наверняка, расходов ой как много, потому и не звонят, экономят. Так и потянулась новая Танина жизнь – от сообщения до сообщения, от звонка до звонка. Вадима она иногда на улице встречала, радовалась ему, с расспросами подбегала, как-никак, а всё же какая-то живая знакомая да хоть немного близкая душа. Старость, как и водится, продвигалась в тыл окольными путями, оставаясь до поры до времени совершенно незамеченной.
А Вадим-то так и учудил как-то раз: с утра пораньше разбудил свою несостоявшуюся тещу телефонным звонком. Она ему: «Алло», а тот: «Татьяна Александровна, а с Вами всё нормально? Нет. Ничего. Да сон я нехороший видел», - вот же дурень-то, сколько лет прожил, а ума не нажил, стоило из-за какого-то сна беспокоить пожилого человека.
Татьяна, коль уж встала, переделала свои привычные ежеутренние дела: кашу себе на завтрак сварила, кошку с попугаем накормила, да прилегла ещё немного подремать, и вдруг почувствовала, словно молния ей голову напополам прошила, но вроде ничего, отлегло, полегчало.
Чуть погодя, в дверь позвонили, Танечка открыла. «Ты почему до сих пор, доча, не одета? Вставай, умывайся - на автобус опоздаем. Давай-давай, поживее собирайся». Танюша послушно собралась в дорогу, взяла маму за руку и сонно побрела к остановке автобуса, протиснулась между чужими потными спинами поближе к кабинке водителя и стала пристально всматриваться в скорое будущее: го-род - даже слово само по себе большое, длинное…
Вызванная соседями скорая определила недвижимую Баб Таню в реанимацию невралгического отделения в больнице «по месту жительства» - Ольга, конечно, на сиделку денег выслала.
Вадим зашел Татьяну Александровну проведать только один раз – больше не выдержал. Если где-нибудь и существует ад, то врата в него открываются здесь, не иначе. В коридорах впритык друг к другу, кто на кроватях, кто на каталках, лежат многочисленные полу-обездвиженные тела, по соседству с Татьяной Александровной, странно скрючившись, вроде сидит на кровати старушка, у изголовья её кровати – пост медсестры. Татьянина соседка по коридору плачет горькими слезами заливается: на прикроватной тумбочке стоит вода, а руки, дотянуться до неё не слушаются. И над всем этим многоголосным резонирующим человеческим стоном спокойные и уравновешенные слова санитарок «как назло всё делает: щас наревется, давление подскочит, придется снова капельницы ставить». Не выдержал, аккуратно огибая кровати и стараясь не задеть ни одного больного, подошел к старушке, протянул ей бокал, и тут же в спину услышал «мужчина, что Вы делаете, она сегодня уже пила, где мы на всех подгузников-то наберемся? Ишь добренький нашёлся, ты поди-ка эти туши поворочай». На похороны не пошел – кому там его помин нужен. Сам дома выпил за душу новопреставленной, да пошел поблуждать в тех местах, где совместная с Ольгой молодость прошла. Надо же ничего, считай, и не поменялось: тот же берег, та же речка... Только цветочки аленькие в землю кто-то неаккуратными шагами втоптал, ну ничего, мы тебя пересадим. На солнечные берега? Что только ни влезет в голову после стопки водки. К Татьяне Александровне пересадим, на долгую память. Как порешил, так и сделал.
Ну а утром, чуть светать стало – на рыбалку. Вот ведь какая штука: рыбак ведь что бы ни случилось в жизни, всё же изловчается выкроить время и отправиться к отдаленным водоемам, чтобы в ловкости, хитрости и смекалке с рыбой посоревноваться, и, наконец, почувствовать себя в итоге, замыленным в устных преданиях, кроманьонцем - добытчиком пищи примитивными способами. И это, видимо, неистовая внетренне-генетическая тяга продолжать традиции древнейших предков человека и местных жителей дичайших африканских племен - наделил зверушку (щуку, например, как предел мечтаний) некими мифическими качествами (зубы у неё острые - она сильна, поймать её тяжело - она хитра и изворотлива), а затем непременно собственноручно в личной схватке её нужно побеждать и, съедая труп противника, думать, что приобретаешь и его лучшие качества: такое повзрослевшее за века жертвоприношение чьей-то малознакомой туши богам, чьи имена уже давно засыпаны счищенной чешуей до невспоминаемости по принципу "кто не спрятался - я не виноват" - верховный дух рыбалки играясь бьет в невидимый бубен и ты сам не знаешь, для чего плетешься чёрт знает в какие дебри всеми подручными способами таскать насушу из воды какие-то малознакомые существа, насаживая на крючок не только наживку, а собственное будущее, свою будущую плоть, которая когда-нибудь пойдет на корм червям. И всё-таки, как ни крути, для рыбы одиноко сидящий с рыбацкими снастями на берегу человек и есть прямое олицетворение смерти - наверняка и сама старуха с косой тоже и не задумывается, когда, зачем и к кому она пришла - просто идет куда-то, повинуясь острому кровному врожденному инстинкту рыбака-кроманьонца. Как всё-таки страннА и необычна мысленная организация заядлого любителя рыбной ловли: почти каждый напрямую противопоставляет себя душегубам и злодеям – браконьерам, утверждая, что он сам-то поступает в сотни раз благородней и к водоему ходит не только за добычей и для развлечения, чтоб скоротать ничем больше не занятое утро или вечерок-другой - почти что каждый скажет, что он таким образом единится с природой, находит в себе способность полноценно прочувствовать свою естественную исконно природную сущность исключительно посредством умерщвленья некоего безмолвного и малопонятного во внешних проявлениях своих ощущений живого существа, чья свежая тушка крайне пригодна для человеческого пропитания. И может даже показаться, что от единичности или массовости чьего-то умирания зависит способность в какой-то степени меняться у самого исходного общего смысла процесса уничтожения чего-то живого, чего-то чувствующего, чего-то, что в данной конкретной комбинации молекул и электронов никогда уже не повторится. Кому-то, может быть, и правда привлекательна мысль, что умереть на войне, от эпидемии или в масштабной катастрофе для каждого конкретного умирающего намного страшнее, чем испустить дух одному, в собственной некогда уютной постели. Быть может, так же, как и сильный, сноровистый, ловкий рыбак, наш добрый, милостивый и благородный триединый Бог, устав от повседневных забот и тянучего однообразия вечной и безмятежной райской жизни, ностальгирует по тем стародавним временам, когда в обличии крестителя-Христа не только прогуливался по воде, но и промышлял в ней рыбной ловлей, да и встает иногда спозаранок, тихо и бесшумно закидывает к людям свой небесный невод, да и время от времени возвращается домой счастливым и довольным, от греющего душу ощущения тяжести своего увесистого рыбацкого рюкзака, наполненного знатным уловом.
Так вот на рыбалке глянешь ввысь – и легче на душе от жизни-то своей становится, когда там, наверху, столько бескрайнего простора, не иначе ведь, Земля-то наша – тоже просто чья-нибудь окраина.