30. ПОЭТЫ – О ПОЭТАХ
(Пушкин – Галич)
В поле нашего зрения – всё еще пушкинское время...
Александр Пушкин
К ГАЛИЧУ
Когда печальный стихотвор,
Венчанный маком и крапивой,
На лире скучной и ретивой
Хвалебный напевая вздор,
Зовет обедать генерала,
О Галич, верный друг бокалов
И жирных утренних пиров,
Тебя зову, мудрец ленивый,
В приют поэзии счастливый,
Под отдалённый неги кров...
Видите, и в пушкинские времена достаточно много было пиитов, которые самозабвенно восхваляли сильных мира сего, “хвалебный напевая вздор”, зазывали на торжественные обеды почтенных генералов и не менее известных других особ. Но юный Пушкин (а ему шел тогда шестнадцатый год) уже во второй строчке своего послания дает такого рода литераторам справедливую, хотя и убийственную по едкости и колкости оценку: удел таких придворных поэтов – венчание “маком и крапивой”, то есть едкой критикой (крапивой) и сном забвения (маком).
Ну да Бог с ними – с подхалимными стихотворцами (“стихотворами”, как иронично называет их сам Пушкин). Но вот кого он, лицеист Александр, уже прославившийся не только в Царском Селе, но и в обеих российских столицах, зазывает к себе “в приют поэзии счастливой”, кого отрывает от привычных в то время “жирных утренних пиров”. Кто это такой, к кому Пушкин обращается: “О Галич”?
Как известно, среди лицейских однокашников той поры ученика с такой фамилией не было – были Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер, Горчаков, Илличевский.. Ну а Галич — откуда он и почему встал на пушкинском пути?
Оказывается, в мае 1814 года в Царскосельский лицей приехал молодой профессор петербургского Педагогического института Александр Иванович Галич, которому предстояло заместить на какое-то время Николая Федоровича Кошанского, тоже профессора, читавшего в ту пору латынь и русскую словесность на лицейской кафедре, но заболевшего и отстраненного врачами от лекций. Вот к нему-то, новому учителю, и обращал строки своего послания будущий гений.
В тебе трудиться нет охоты.
Садись на тройку злых коней,
Оставь Петрополь и заботы,
Лети в счастливый городок,
Зайди в мой мирный уголок,
И громом двери на замок
Запрёт веселье молодое;
Явится на столе пирог,
И хлынет пиво золотое!..
Надо думать, бывало уже этакое, когда в пушкинский лицейский “пенальчик”, узкую комнатку-келейку приходил Галич, и запирались на затвор двери”, и являлся “на стол свежий пирог”, привезенный из петербургского дома новым педагогом, и, что уж греха таить, лилось в бакалы “пиво золотое”, также захваченное гостем. Тридцатитрехлетнего Галича и шестнадцати-летнего Пушкина сблизила любовь к поэзии, дела стихотворские (в Лицее кто только стихи не писал!). Так вот, за рыбным пирогом и пивом, сидели преподаватель и ученик, читали друг дружке стихи, слушали на равных суждения друг друга. Александр Иванович сразу выделил в среде лицеистов своего тёзку, Сашу Пушкина, понял, что перед ним настоящий большой талант, и всячески, и на занятиях русской словесности, и после занятий, старался подбодрить юного стихотворца, подать ему какую-нибудь идею, послушать его новые стихи, поговорить о них, а возможно,и о произведениях тогдашних классиков.
И если Батюшков советовал Александру писать стихи исторические, серьезные, наподобие “Воспоминаний в Царском Селе”, то Галич, глубоко пониамя суть истинной поэзии, говорил своему питомцу чуть ли не обратное:
– Пиши, Саша, пиши обо всем, что тронет твое доброе сердце, пиши, пиши и пиши. А мы слушать будем, – и учитель снова просил младшего собрата по лире почитать “плоды трудов уединенных”.
Вот к кому были обращены строки послания – к другу, учителю, доброму советчику. Но в послании был не только призыв к новой встрете, приятной для обоих, были в нем высказаны и заветные юношеские мечты “лицейского затворника”:
О Галич, близок, близок час,
Когда, послыша славы глас,
Покину кельи кров пустынный,
Забыв волшебный свой Парнас,
Златой досуг и мир невинный.
Татарский сброшу свой халат,
Простите, девственные музы,
Прости, предел младых отрад!
Надену узкие рейтузы,
Завью в колечко гордый ус,
Заблещет пара эполетов,
И я – питомец важных муз –
В кругу пирующих корнетов!
О Галич, Галич, поспешай,
Тебя зовут досуг ленивый,
И друг ни скромный, ни спесивый,
И кубок, полный через край.
Пушкин по-серьезному собирался стать корнетом, со всем пылом сердца ринуться в военную карьеру, и его характер – “ни скромный, ни спесивый” вполне позволял ему стать славным героем России, каким, скажем, был гусар Денис Давыдов (его Пушкин, просто боготворил). Но многие отговаривали Пушкина от сабли и коня, “рейтузов и эполетов”, и среди гвардии отговаривающих был, понятно, и Галич, сразу увидивший истинное призвание стихотворца-лицеиста. К сожалению, Александр Иванович пробыл в Царском Селе ровно год, вернулся на кафедру бывший педагог, поправивший здоровье. И второе послание к старшему другу – Галичу – имеет уже другую тональность, печаль разлуки, сладость воспоминий о пролетевших днях:
Где ты, ленивец мой?
Любовник наслажденья!
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Ужели мне с тобой
Лишь помощью бумаги
Минуты провождать
И больше не видать
Парнасского бродяги?..
А далее следует такое прелестное описание пушкинского быта той поры, которого, кажется, больше нигде у него не встречается:
Один в каморке тесной
Вечерней тишиной
Хочу, мудрец любезный,
Беседовать с тобой.
Уж тёмна ночь объемлет
Брега спокойных вод;
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый старый кот.
Покамест сон прелестный,
Под сенью тихих крыл,
В обители безвестной
Меня не усыпил ,
Морфея в ожиданьи
В постеле я лежу
И беглое посланье
Без строгого старанья
Предателю пишу...
Пушкин называет Галича “предателем”, понятно, в шутку, любовно, по-дружески. Из дальнейших строк мы видим – молодой стихотворец уверен, что их разговоры в лицейской келье о высоком и главном никогда не будут преданы ни Галичем, ни им, Пушкиным.
Или, мудрец придворный,
С улыбкою притворной
Пред лентою цветной
Поникнув головой,
С вертушкою слепой (то есть Фортуной)
Знакомиться желаешь?
Иль Креза (властелина) за столом
В куплете заказном
Трусливо величаешь?..
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой
Прадив и благороден;
Он (то есть Галич) любит тишину;
Судьбе своей послушный,
На барскую казну
Взирает равнодушно,
Рублям откупщика
Смеясь веселым часом,
Не снимет колпака
Философ пред Мидасом.
Тут еще надо знать древнегреческую мифологию, чтобы достойно оценить пушкинское остроумие. Богатый Мидас за глупость свою был наделен Аполлоном ослиными ушами. Таким, непокорным и свободолюбивым, в представлении Пушкина, был Галич, да таким, надо полагать, он был и в самом деле. Ведь глаз у поэта был изумительно острый.
Ну, а какие же были отношения у лицеиста Саши с настоящим, постоянным учителем русской словесности – профессором Николаем Федоровичем Кошанским? Увы, совсем иные, чем с Галичем. Суховатый, педантичный и классичный (в низшем значении этого слова) он постоянно бранил Пушкина за его вольно-раскованные стихи, находя их мелкотемными и никому не нужными. Но поэт считал возможным, и даже необходимым, отстаивать право и на такие, в кавычках, “второстепенные” творения. Он пишет “легкое” послание строгому своему критику, называя его Аристархом (первым греческим критиком):
Помилуй, трезвый Аристарх
Моих бахических посланий,
Не осуждай моих мечтаний
И чувства в ветреных стихах:
Плоды веселого досуга
Не для бессмертья рождены,
Но разве так сбережены
Для самого себя, для друга
Да для Темиры молодой.
Ох, не прост, весьма не прост юный Саша – знал он уже и тогда, что нет у него проходных стихов, поскольку все они от сердца, от полноты душевной, от искры Божией. И потому советует советчику, то бишь критику:
Помилуй, сжалься надо мной –
Не нужны мне, поверь, уроки
Твоей учености сухой.
Я знаю сам свои пороки...
Пороки-то, пожалуй, были одни – некоторое подражание Лафару, Шолье, Парни, другим французским классикам. Но и подражания-то практически не было, было переплавление предыдущего европейского поэтического опыта. Вот он и обращается иронически сначала к ним, классикам:
Но я – неопытный поэт –
Небрежный ваших рифм наследник,
За вами крадуся вослед...
А потом и к Аристарху своему обращается также с иронией:
А ты – мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев!
Поди, кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.
Пушкин все свои вещи писал счастливо и вдохновенно. И сожалеть об этом свободном творческом полете мог только человек, понимавший поэзию в каком-то архаическом, совершенно устаревшем виде. Это нелепое право сожаления поэт и оставляет за “скучным” лицейским “проповедником”...