Линейка остановилась, не доезжая до ворот. Не ахти какой выезд, и лошадки не в масть, но всё лучше, чем пешком. А ведь и такое могло случиться. И очень даже запросто! Не хватило бы копейки – и пришлось бы Леночке Мелентьевой на своих стройных и хорошо тренированных ножках пешком из Н-ска в родные пенаты добираться.
Ну да.
Пружинящим танцевальным шагом.
Не помог танцевальный шаг в жизни. Покружилась, попорхала на балах, живя у тётеньки. Только толку из этого не вышло. И жизнь в столице куда как не в деревне. И туалеты денег стоят…. А они, денежки-то, не звенят, не множатся в изящном, на последние поскрёбыши купленном Леночкином ридикюле.
То есть – вообще не звенят. Пуст хорошенький ридикюльчик - как и желудок со вчерашнего дня.
Кузина Поленька Мелентьева, помнится, всё с завистью спрашивала: «Как удаётся вам, ma Bonne, соблюдать столь стройную талию и поддерживать эту изысканную и интересную бледность?»
Ах, Поленька! Если б не вы, родная, не пришлось бы Леночке на последние гроши гордо покидать столицу. Ну, да что теперь говорить… Характер у Леночки не очень… Оно верно - ангельский… А чёрт, всё ж, сидит, пощёлкивает хвостом. Не по душе барышне, когда место ей указывают, когда бедной родственницей ставят…
Леночка ещё в столице пальчики принялась загибать. Что почём.
Нипочём – вышло. Вышло так, что уезжать надо, домой, к маменьке. И там, уж под домашним кровом, устраивать свою судьбу.
Судьба Леночку обижала. Обид не перечесть. Да вот – хоть, опять же, по пальцам: раз - характер, как уже было сказано, ангельский, два - приданого никакого (даже пресловутого вороха лент), три - дела расстроены, покойный папенька долгов наделал. Ничего у Леночки нет. Ума – и того нет (четыре!). Маменька вечно причитала и руки заламывала: «Ну, почему ты у меня такая дура?!» И тётенька тоже всё: «Нет, ma Bonne, я вас не понимаю… При ваших данных – и такое легкомыслие?»
Решено. Леночка больше не будет дурой. Раз уж судьба выставила её из столицы - здесь, в деревне, она наверстает упущенное. У неё есть козырь. Один единственный. Очень ненадёжный и быстропреходящий – но есть!
Когда, живя у тётеньки, Леночка, в шелесте бального кружева, проплывала по паркетам и ненароком останавливалась перед зеркалом, она понимала, что на самом деле находится не в зале, а в тайном подвале Скупого Рыцаря, и, открыв все сундуки, лицезреет своё богатство.
Оно было перед ней – всё, какое есть. Не прибавить, не отнять. Ни копейки – сверх того, но и ни копейки вычета. Она знала, что, где бы не появилась, к ней немедленно поворачивались все головы, и восхищённые взоры долго глядели вслед. Это было привычно и в порядке вещей, от этого не было никакого толка – и всё же…
И всё же это было богатство. Оно лежало в сундуках и не давало дохода. А в столице нужен доход. В столице красотой не удивишь. Здесь, в деревне – будет доход. Богатый жених. Крепкий хозяин с налаженным поместьем. Вот такого и нужно выбрать.
Леночка задумчиво, точно волной переливая, пошевелила всеми пятью тонкими фарфоровыми пальчиками правой руки и осторожно спустилась с линейки.
Дальше была трогательная встреча с маменькой. Обе расцеловались, расчувствовались, всплакнули. Леночка в ностальгическом томлении прошлась по милому обветшалому дому, откушала деревенского молочка с творогом. К вечеру интересная бледность сменилась здоровым весёлым румянцем (то-то бы позлорадствовала Поленька Мелентьева!).
Говорили весь вечер. В завершении которого старушка Мелентьева уразумела задачу. И тут же, прикидывая, стала вспоминать чужие хозяйства.
«Ну, вот в трёх верстах от нас,- слегка пожёвывая губами, матушка неторопливо загнула сухой указательный палец,- Берсенев-сын, человек солидный, состоятельный, столько-то, - назвала серьёзную цифру, - доходу…»
Призадумавшись и ещё пожевав губами, загнула средний палец: «Вот Костриковы – это, если помнишь, наполдень десять вёрст – там ничего усадьба, и ладно дело поставлено, и вдовец… А вот в стороне, ещё две версты – это Плотасов, полковник отставной, тоже вдов, тоже богат»,- матушка загнула безымянный - и вдруг заплакала. «Что с вами, маменька?!»,- кинулась к ней Леночка. Мать всхлипнула ещё горше и вконец залилась слезами. Сквозь слёзы прерывисто прорыдала: «Да старые же, Леночка! Ты ж у меня такая красавица! А этих-то – кого ни возьми… вдовец…»
«Да хоть медведь»,- стиснув зубы, подумала Леночка. Ох, маменька! Пожили бы вы в столице на копейку в день… Леночка сама чуть не разрыдалась: и дни голодные вспомнила, и внезапно объявившихся, точно вороньё на поживу, сомнительных дам с их туманными, а под конец и не туманными намёками. Резким движением кудерьками кручёными тряхнула – мысли прочь отбросила. Нет! Замуж! За медведя! За бегемота! За змея трёхглавого!
На следующий день нанесли первый визит. По-соседски. Официально – к матушке-старушке Берсеневой. Так и доложились при въезде в усадьбу. Мол, госпожа Мелентьева с дочерью. Дома ли барыня?
Ну, это можно было и не спрашивать: где ж, как ни дома, быть неходячей, едва живой старухе? А вот сынок старухин очень даже живым и прытким оказался. Сперва, правда, обомлел, как ему и положено было при виде элегантной, по-столичному одетой брюнетки с античными чертами лица и огромными влажными глазами. А потом распрыгался – куда там! Допоздна всё романсы пели да на фортепьянах играли.
Как ехали с маменькой домой - обсуждали Берсеневскую кандидатуру. Ничего… А поместье впечатляет. Прикинули так и этак: вроде, неплох. И загнула маменька первый палец.
Назавтра опять визит: к Костриковым. Там женихом - старший брат. Как раз два года как жену схоронил. Двое деток. Это, конечно, проблема, но зато – какая усадьба! Хозяин после обеда всё водил их, службы показывал. Этаким павлином выступал. Усы покручивал и Леночке всё руку калачиком подавал. Маменька посмотрела-посмотрела – и второй палец загнула.
А потом ещё к полковнику съездили. Полковник – как полковник. Смотреть на него было скучновато, но зато озирать барские владения Леночке очень понравилось. Было… было, на что посмотреть. И Леночка где-то и во вкус вошла – прикинула: вот здесь - так бы обустроить, а тут - по-другому переменить. И размечталась слегка. Она даже и маменьке это высказала за вечерним чаем. Тут и маменьке передалось мечтание. И в мечтаниях тех маменька третий палец загнула.
Хотели поутру ещё в четвёртое место съездить, да не успели: пришлось самим гостей принимать. И приняли! Ничего! Хоть бедно - зато достойно. Всех трёх претендентов.
Не заставили ждать себя, голубчики! Леночка была чудо как хороша и безмерно обаятельна. Через неделю все трое сделали предложение. Оставалось выбрать жениха. О чём вечерами голову ломали и на картах гадали, а впрочем…
Впрочем, это уж дело десятое. Главное-то – складывалось! Складывалось всё у Леночки с маменькой! Как задумано! И всё бы так и сложилось… А там бы, глядишь – да и склеилось… И маменька уж мысленно другую жизнь себе нарисовала. Ту, что не в долгах, а в шелках.
И нужно же было случиться… Ах, да что говорить! Чего понесло летним нежным утром оголтелую дочку прокатиться в их ветхой, с вечно готовым слететь колесом, коляске, запряжённой виды видавшей лошадью, по зеленеющим юными всходами полям к далёкой усадьбе, где и барина-то в ту пору не было: который год обретался в Париже?! Ох, уж эта молодость с вечными её фокусами да причудами! Учила, учила жизнь девушку уму-разуму – да так и не выучила! Видно, не по ней наука.
К наукам – это точно – Леночка была не расположена. Всё больше романы читала. Вот от этих-то романов и потеряла все свои поместья.
Потому – как только подъехали к барскому дому, маменька почувствовала – Леночка ненароком ей ладонь на запястье положила да так прямо вдруг и впилась стальной хваткой! И смутная тут стала вся. И щёки – то аристократической бледностью покроются, то деревенским румянцем вспыхнут. И глаза - не пойми куда глядят. Матушка перевела взор - куда. И видит: стоит как вкопанный посередь двора молодой человек. И глазами - как-будто вцепился в возок их древний. Вернее, не в возок, а в седоков. И, явно, не в матушку.
Ну, видя такое дело, и женским чутьём уже смекая, что все её загнутые пальцы вот-вот разогнутся, госпожа Мелентьева обратилась – и, между прочим, по-французски - к каменному обелиску в образе приятного и весьма статного собой мужчины с умным открытым лицом, с русой подстриженной бородкой и не по-крестьянски одетого: «День добрый, милейший… Позвольте узнать, дома ли господа Р-овы?!».
Молодой человек, по-прежнему не выныривая из захлестнувшей его романтической волны, тем не менее, тут же ответил с безупречно отработанной галантностью: «Нет, мадам. Господа в отъезде».
«А вы…»,- вопросительно начала старшая Мелентьева, и собеседник поспешил представиться: «Управляющий господ Р–овых, Стахов, Онисим Петрович. Чем могу служить?»
«Чем ты можешь служить, мальчик-пальчик несчитанный?- горестно вздохнув, подумала про себя матушка,- дорожкой от порожка, кабы знать. Ну, да ничего уже не поделаешь».
Оно, конечно, пришло!- пришло в голову маменьке - употребить свою законную материнскую власть. Как это порой в иных семьях бывает… Мол, не велю! Не будет моего на то материнского благословления!
Может, так бы и надо – да только как такое заявишь, когда сама в своё время сбежала и тайно обвенчалась с головокружительным гусаром, чем и себе жизнь спалила, а теперь вот и дочке…
Эх! Ладно! Если дочка в маменьку и такая же дура – что ж тут исправишь? Видно, обойдёмся без шелков.
Уплывали шелка из рук. Прямо-таки ощущала маменька, как уплывают. Нежные, тонкие, по пальцам струящиеся. Последний шёлковый всплеск прочувствовала, насладилась переливом его – и прочь отбросила! Что о несбывшемся мечтать?! Зато вдали, в тумане памяти – другое забрезжило… Столь нежное и тонкое, столь текуче льющееся, чему и названья-то не найдёшь… Какие шелка в сравнение?!
Тут решительно оперлась на край коляски маменька и, грузно поднявшись, кивнула виновнику своего разорения: «Помогите сойти, господин Стахов».
Тот кинулся к гостье и подал руку.
Когда Леночке подавал - рука эта, понятно, дрогнула. Леночкина – затрепетала. Хотя Леночка барышня была железно-воспитанная и уж как! умела в руках себя держать.
Матушка сочла нужным представиться: «Ну, что ж, господин Стахов. Хотя хозяин в отъезде, думаю, вы не откажетесь сопровождать нас. Нам с дочерью любопытно было бы осмотреть усадьбу. Мы – ваши соседи, Мелентьевы».
Онисим Петрович мгновенно задохнулся и побледнел. Погодя - кое-как справившись и глотнув воздуха – сдавлено и хриплым шёпотом выдавил: «Как же, как же… Наслышан».
Тут по Леночкиному мраморному лицу в быстро меняющихся перепадах цвета - от южных закатов до северных метелей - пронеслась такая туча, что любой мало-мальски сообразительный человек мигом уяснил бы себе положение вещей. Уяснил ли Онисим Петрович? Маменька осторожно взглянула на него. С некоторой досадой отметила про себя: «Что ж… Пожалуй, неглуп».
Молодой человек стремительно и вдохновенно возлетел на крыльях красноречья. Вдруг ненароком забыв про старушку, рванулся в погоню за жар-птицей, в остервенении ловя и хватая пылающий хвост её.
«Легче, легче, сахарный! – сердито подумала мадам Мелентьева,- ишь, заторопился…»
Но Онисим Петрович вовсе не торопился. Напротив! – он всеми силами пытался поддерживать в безупречном незамутнённом блеске сверкающий и льдистый хрусталь этикета.
И не его это была вина – когда сами собой внезапно выплеснулись, откуда-то из глуби, притаившиеся там, странные и даже нелепые слова…
Такие неблестящие и нехрустальные – но зато такие искренние: «Елена Платоновна… вы поймите… поверьте…. Ведь это же – пустое всё! Это не ваше… чуждое… вы – совсем другая. И жизнь…,- тут голос его болезненно оборвался, и не сразу, погодя и очень тихо, договорил он, - ведь жизнь… она не арифметика!»