Прошло уже восемь месяцев с тех пор, как Александр выехал из Петербурга. И, хотя знакомился с новыми местами, новыми людьми, их новым бытом, он томился. Томился в Кишиневе, томился в Каменке, что в Киевской губернии, в поместье Давыдовых - родственников Раевских. Туда он выезжал часто с разрешения своего генерала - Инзова. Саше не хватало петербургских друзей, петербургской литературной жизни, петербургских проказ и веселья. Не хватало самого Петербурга…
В письме к Николаю Гнедичу в начале декабря он пожаловался: «Время мое протекает между аристократическими беседами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя…Поэму мою, напечатанную под Вашим отеческим надзором и поэтическим покровительством, я не получил, - но сердечно благодарю Вас за милое ваше попечение».
Пока все было интересно, он, «предаваясь мгновенью, мало заботился о толках петербургских». Но, получив несколько номеров журнала «Сын Отечества», увидел критические статьи на «Руслана и Людмилу» и расстроился: «Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне «красней, несчастный»?.. В газетах читал я, что «Руслан», напечатанный для приятного препровождения скучного времени, продается с превосходною картинкою - кого мне за неё благодарить?», - продолжал Гнедичу свое письмо.
Однако журналы еще больше оживили в нем воспоминания о петербургской жизни. На эту тоску наложилось уныние от неразделенной любви к Екатерине Раевской. Он до сих пор помнил диалоги, не предназначенные для его ушей, и которые возникали между любящим, заботливым отцом, чувствующим особенную нежность к старшей дочери, и ею. Строптивая гордая красавица, окруженная знатными и богатыми женихами, никак не желала выходить замуж.
- Катенька, неужели среди этих блестящих молодых людей ты не можешь выбрать ни одного?
- Но, папа, я не могу выходить замуж без любви!
- Ты никого не полюбишь, пока не выйдешь замуж! Это правда, как тебе говорили в Киеве – в моем, между прочим, присутствии… Не найти того, кто бы стоил тебя… - предупредил ее слова, остановив поднятой рукой:- Нет, это не лесть, моя девочка – я не слеп насчет своих детей! Хмм... Однако я не знаю ни одного молодого человека в Петербурге, которого я мог бы желать мужем для тебя!
Саша и сам видел, что это действительно так, поэтому и написал в только что начатой поэме «Бахчисарайский фонтан» такие строки:
…Толпы вельмож и богачей
Руки Марииной искали,
И много юношей по ней
В страданье тайном изнывали.
Но в тишине души своей
Она любви ещё не знала...
В «страданье тайном» - это сам. Саша сразу увидел, что она, при всей своей приветливости, интересе к нему, остается сердцем равнодушной и к нему тоже...
С грустью он смирился со своей участью. И в бессонные ночи слагал свою поэму, которую она навеяла своим рассказом о старинном предании о фонтане в Бахчисарайском дворце.
Потом, осматривая в Бахчисарае вечный памятник любви хана к жене-христианке, Саша вспоминал, что она называла его «фонтаном слез».
Он встретился с ней снова в Киеве, куда приезжал в январе, весь находясь во власти любви. Но здесь узнал, что Катерина – уже невеста. Она собралась замуж за Михаила Орлова - его приятеля…
После Киева он три месяца, с согласия "Инзушки», сидел в Каменке и завершал у Давыдовых поэму «Кавказский пленник». Он любил писать эту поэму, но нежность все же «не ослепляла» его. Понимал - в ней есть слабые места и он их не может не сознавать. Но - «в ней есть стихи моего сердца», как всегда говорил.
Он считал ее ниже «Руслана»,хотя и видел: стихи здесь зрелые, более глубокие, выношенные. "Это все от того, что и я возмужал, стал более внимательным, вдумчивым. Стал много думать о судьбах народов".
Однажды у Михаила Орлова он увидел незнакомого генерала в синей венгерке, отличавшегося от всех. У него был высокий чистый лоб и красивые глаза, но тут с ужасом заметил, что генерал - без одной руки. Он смотрел на него во все глаза, подозревая в нем героя Отечественной войны. Тот, заметив его особенное внимание к своей персоне, не замедлил попросить Михаила Орлова представить его. Так Саша узнал, что перед ним - князь Александр Ипсиланти, возглавляющий тайное греческое общество в России.
Они подружились и он теперь знал обо всех делах этого интереснейшего человека.
Оказалось, что это он, генерал Ипсиланти, двадцать третьего февраля,поднял в Яссах восстание. Но оказалось, что оно обречено, потому что не было единства в целях между вождями гетерии - Ипсиланти объявил Владимиреску изменником.Того, к войску которого присоединилось семь тысяч человек сторонников революции всего за несколько дней! Все же Ипсиланти его арестовал и казнил. И общество Кишинева бурлило в разговорах об этом, говоря, что генерал тем самым подорвал народную основу греческого освободительного движения.
Это не укладывалось в Сашиной и он много размышлял о том, почему произошло то, что произошло. В конце концов пришел к выводу: "Александр Ипсиланти ,конечно, сам лично храбр, но не имеет свойств, нужных для роли вождя, за которую взялся так горячо... Можно много о себе воображать, а на деле все оказывается по–другому…" Вскоре он услышал, что Ипсиланти безуспешно искал всюду помощи, медлил, колебался, а в июне двадцать первого года, предательски бросив всех, бежал в Австрию.
Еще больше в нем разочаровался. Но вскоре другие события притупили остроту новостей про генерала и греческих повстанцев. Ему,наконец, доставили первое долгожданное письмо барона Дельвига.
И с удовольствием тут же набросал милому другу ответ:
…Все тот же я - как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию (император Александр I) - в слепой надежде
Молебнов лести не пою.
Но не смог утаить от друга тревогу за младшего брата, который не отличался хорошей дисциплиной. Саша был весь в заботе о других. Так, после выезда на юг,сразу же, он просил Александра Ивановича Тургенева за друга Левушки - Соболевского,который тоже уже успел "отличиться": "...Когда увидите белоглазого Кавелина, который притесняет его за какие-то теологические мнения и вытесняет его из своего пансиона, несмотря на его успехи и великие способности, поговорите с ним хоть за ради вашего Христа!.."
Саша понимал, что и брат не лучше своего друга – мог ввязаться в любую аферу.
Он не смог скрыть тревогу и просил Антона Дельвига: «Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца,- в этом найдут выгоду. Но чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови», - боялся, что за время разлуки у Левушки к нему наступит отчуждение, прекратится дружба, которая возникла между ними в то время, когда он чуть ли не каждый день посещал его в пансионе - "по воле сердца".
Александр, наконец, в марте, увидел свою первую книгу, «Руслан и Людмилу» в великолепном издании. Она грела ему душу вот уже несколько дней подряд, он не мог оторвать от неё своих радостных лучистых глаз. И как не поблагодарить Гнедича за это!? Схватил перо и стал строчить издателю письмо :"Вдохновительное письмо Ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии: оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбу, за хвалу, за упреки, за формат этого письма - все показывает участие, которое принимает живая душа Ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое, по заказу Вашему, на «Руслана и Людмилу», прекрасно и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски радуют меня…"
Несмотря на кажущуюся легкость времяпрепровождения, его обуревали мечты: он хотел сражаться за свободу Греции; мимоходом защищал на дуэлях всякое поползновение на свою честь; бывал на балах и вечерах; участвовал в дружеских застольях; воспевал кишиневских красавиц...
Однако в стихотворном послании «Чаадаеву» он признавался:
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум,
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.