Эссе о русской культуре
29. ПОЭТЫ – О ПОЭТАХ
(Пушкин – Батюшков)
Продолжим новый цикл наших исследований в рамках уже сложившегося. Пока в поле нашего зрения – все то же пушкинское время...
Александр Пушкин
К БАТЮШКОВУ
Вилософ резвый и пиит,
Парнасский счастливый ленивец,
Харит изнеженный любимец,
Наперсник милых аонид,
Почто на арфе златострунной
Умолкнул, радости певец?
Ужель и ты, мечтатель юный,
Расстался в Фебом наконец?
Уже с венком из роз душистых
Меж кудрей вьющихся, златых,
Под тенью тополов ветвистых,
В кругу красавиц молодых
Заздравным не стучишь фиалом,
Любовь и Вакха не поешь,
Довольный счастливым началом,
Цветов парнасских вновь не рвешь;
Не слышен наш Парни российский!
Пой, юноша, – певец Тиисский
В тебя влиял свой нежный дух...
В прошлый раз мы говорили о поэтической переписке Пушкина с Жуковским, ставшим учителем и наставником начинающего стихотворца. Но учителем можно по праву назвать и Константина Николаевича Батюшкова, к началу лицейской поры Пушкина уже блиставшего на литературном небосклоне звездой первой величины, почти не уступая Жуковскому в яркости и свежести. По легкости и отточенности стиха ему не было тогда равных. И недаром ему было суждено стать вдохновителем литературного общества “Арзамас”, объединившего в себе поэтов и прозаиков, идейно разошедшихся с приверженцами тоже тогда известной “Беседы любителей русского слова”. Арзамасцы предпочитали поэзию “легкую”, вольную, дающее свободу чувствам и сердцу. А “собеседники” придерживались серьезных традиций Ломоносова, Тредиаковского, да и еще частично Державина. Если проводить сегодняшнюю параллель, то первые соотносились со вторыми, как, скажем, Евтушенко и Вознесенский, с традиционными совесткими поэтами.
И вот лира Батюшкова в самый разгар его славы неожиданно смолкла, и по этому поводу как раз и послание Пушкина к этому поэту.
Поэт! в твоей предметы воле,
Во звучны струны смело грянь,
С Жуковским пой кроваву брань
И грозну смерть на ратном поле.
И ты в строях ее встречал,
И ты, постигнутый судьбою,
Как Росс, питомцем славы пал!
Ты пал, и хладною косою
Едва скошённый не увял...
Тут Пушкин напоминает о славном факте из биографии Батюшкова, когда он два года провел в известном Прусском походе, смело бился на полях сражений и был тяжело ранен в одном из боев. О горячей натуре поэта говорит и такой любопытный случай. По причине ранения, его не брали в армию во время войны 1812 года. Но поэт-воин все-таки добился разрешения и примкнул к действующей армии Раевского и снова отличался воистину русской храбростью.
Напомнив славные ратные дела Батюшкова, Пушкин продолжает давать ему свои дружески-поэтические советы:
Иль, вдохновенный Ювеналом,
Вооружись сатиры жалом,
Подчас прими ее свисток,
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, если можно, нас исправь.
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое.
Увы! довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов,
Довольно в мире есть предметов,
Пера достойных твоего!
Со свойственным ему дерзновением и гениальной проникновенностью в сущность современной поэзии, Пушкин призывает “главного арзамасца” искать новые пути в литературе и оставить, не брать ничего из того тяжкого, неповоротливого и уже полуживого, чем было пропитано стихотворчество минувшего века. И тут же Пушкин, конечно, понимая силу своего раз-вивающегося таланта, несколько играя в свою пока еще неизвестность, дает блестящую концовку своему посланию:
Но что!.. певницею моею,
Безвестный в мире сем поэт,
Я песни продолжать не смею.
Прости – но помни мой совет:
Доколе музами любимый,
Ты пиэрид (то есть муз) горишь огнём,
Доколь, сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и грации венчали,
А лиру строил Аполлон.
Прочитав это послание, Батюшков прослезился. Неужели это написал тот кудрявый мальчуган, которого он постоянно видел в доме Пушкиных? Он тут же помчался в Царскосельский лицей, встретился с Александром, долго слушал его стихи и тоже счел нужным посоветовать начинающему пииту:
– Брось, брось, Саша, эту лёгкость, пиши в том стиле, в каком написаны “Воспоминания в Царском селе”. Они так славно у тебя вышли...
Но поэты мало прислушиваются к советам друг друга, их музы заставляет идти их путями неизвестными, никем еще не проложенными. И именно об этом – о предназначенности своей иным путям, иной судьбе – Пушкин тут же и пишет во втором послании к Батюшкову, где-то сразу после посещения маститым поэтом Царского Села.
Весёлый сын Эрмия (то есть Гермеса)
Ребенка полюбил,
В дни резвости златые
Мне дудку подарил.
Знакомясь с нею рано,
Дудил я непрестанно;
Нескладно хоть играл,
Но музам не скучал.
А ты, певец забавы
И друг пермесских дев,
Ты хочешь, чтобы славы
Стезёю полетев,
Простясь с Анакреоном,
Спешил я за Мароном
И пел при звуках лир
Войны кровавый пир.
Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар,
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних лар,
И, с дерзостным Икаром
Срашась летать недаром,
Бреду своим путем:
Будь всякий при своем.
Да, поэты не слушаются друг друга, но зато охотно перенимают опыт соперников. Размер только что приведенного послания, манера раскованной и откровенно-горячей речи – всё это любимейшие приёмы самого Батюшкова. Вот смотрите, он пишет свое послание Жуковскому и Вяземскому почти по-пушкински, ведь согласитесь: внешне стихи почти невозможно отличить:
Отечески пенаты,
О пестуны мои!
Вы златом не богаты,
Но любите свои
Норы и тёмны кельи,
Где вас на новосельи
Смиренно здесь и там
Расставил по углам...
Долго было для меня загадкой, откуда у Пушкина этот летящий с какой-то птичьей лёгкостью размер. Теперь понятно. От Батюшкова. Причем, ритм этот (трехстопный ямб) настолько Пушкину полюбился, что он не забывал его всю жизнь. Помните, его стихотворное письмо к анонимному адресату:
Прости мне, милый друг,
Двухлетнее молчанье:
Писать тебе посланье
Мне было недосуг...
Однако, если говорить по большому счету: и заимствуя что-то, Пушкин так переосмысливал, так переплавлял многочисленные подражания в своем сердце и в своем сознании, что внешняя подражательность пропадала за неизмеримо большей глубиной и большим чувством.
Гениальность давала о себе знать прямо с юношеской поры. И недаром Батюшков, прочитав послание к Юрьеву, написанное Пушкиным вскоре после выхода из Лицея, восторженно воскликнул: “О! Как стал писать этот злодей!”
Жаль, что восторг поэта не смог пройти по дальнейшим многочисленным ступеням. Константин Батюшков заболел тяжелым умственным расстройством, и для него и Пушкин, и все другие стали бесчувственно равны. И, наверно, жуткая участь поэта, заставила Пушкина написать вот эти сильнейшие по переживанию стихи:
Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, лугче посох и сума;
Нет, лучше труд и глад...
Да, не дай Бог такое. Случись это несчастье, и уже не напишешь ни одной стихотворной строчки, ни одной “песни не споешь”, а они так мучительно и радостно выходили из глубин пушкинского сердца...