Он уже приближался к мансарде, когда кто-то схватил его за руку и увлёк за угол близстоящего дома. Незнакомка в чёрном макинтоше(52), по-видимому, ожидала его здесь с утра. Зачем?
Только сейчас, пробившись сквозь пелену мыслей, Наблюдатель услышал полицейские сирены и голоса, среди которых особенно выделялся возмущённый, хриплый Якоб, требовавший, чтобы все отправились «прямиком к чертям». Лейтенант, по-видимому, руководивший облавой, напирал, надеясь выведать, «где прячется Гэбриел Ластморт, хладнокровно убивший девушку по имени Софи, и похитивший поэта, отзывавшегося на кличку Поль».
- Они убили её, - Инкуб покачал головой, и направился прочь из укрытия.
- Стой! – она сжала его руку ещё крепче, не желая отпускать.
- Я не убийца. Мне незачем скрываться.
- Полиция получила наводку от Совета! Они хотят связать тебе руки, и используют этот случай как предлог.
- Так значит, ты снова спасаешь мне жизнь?
- Узнал, наконец? Я уж думала, совсем в себе потерялся…
- Нет.
Инкуб улыбнулся... едва заметно. Мэлис сняла капюшон, и чёрные кудри упали на её глубокие, словно чёрная Нева, глаза.
- Зачем ты пришла?
- Помнишь, я нарисовала твой портрет? Теперь можешь его увидеть…
Они покинули район незаметно, смешавшись с сонными курьерами и клерками. Написанная наскоро статья в «Утренней Реке» гласила: «Иностранец злоупотребляет городским гостеприимством. Две смерти на счету Безумного Шляпника. Приметы: чёрная широкополая шляпа и длинный плащ. Сообщайте о подозрительных субъектах по телефону…».
- И эти люди считают себя правителями мира? Ты смотри, герой, как они тебя обозвали!
- Кэрролл(53)… снова… и, как всегда, неуместно.
- Это всё для красного словца. Однако, сами себе противоречат.
- Люди будут искать безумца в шляпе…
- Или бродягу, вроде тебя сейчас… но не представительного джентльмена.
- Исключено. Меняться в угоду слухам не собираюсь.
- Значит, ради меня. Сегодня идём в театр.
- Какая пьеса?
- Пир во время чумы.
- Что ж… понадобится маска…
_________
Портрет
_________
Здесь, среди безжизненных садов скучающих пионов, она жила – в потайной комнате за нишей Мельпомены(54) – художница страсти, заключённая среди полотён безвременья. Её картины не знали эпох, событий, человеческих идей и идеалов – каждая из них отражала страсть: её мягкое касание, тихое течение, нежное лобзание, сияние, воспламенение… и увядание… Она уделяла внимание множеству мелких деталей: тончайшим мазкам, взмахам, волнениям – но смазывала лица… намеренно… считая, что страсть искажает эмоции. Она никогда не рисовала с натуры, не смотрела близко, в упор, не запоминала черты, не стремилась передать мимику. Всё в мире для неё было безличным, а человек - соцветием, зовущим сорвать, похитить его аромат и вдохнуть в вальсирующие движения кисти. И только однажды она рисовала портрет, ибо не могла обладать объектом своей исключительной страсти, но желала…
Забыв о часах, он стоял, окружённый полотнами страсти; озарённый рубиновым светом, ворвавшимся в комнату под руку с солнечным бризом сквозь раскрытые окна… сквозь кровавый рисунок портьер… Словно дорогая актриса, репетирующая в зеркале свой кокетливый спектакль утончённого искушения, он неотрывно следил за тем, кто смотрел на него из глубины серебряной рамы, словно верил, что тот, другой – в портрете – он живой. Такой же живой, как и он сам. Такой же… Быть может, это он и есть. И он думал так, когда придавал своему лицу похожее выражение, надевал портретную маску, представлял себя отражением… и сомневался, чувствуя, как тянутся уголки губ, щурится глаз, собираются морщинки на лбу… И тотчас всё вставало на свои места. Портрет становился маской, отражением… одним из отражений… И хоть впервые ему нравилось смотреть на себя, он бы никогда не захотел остаться таким навсегда – прекрасным портретным мгновеньем, образом, каким увидел его художник… каким он сам никогда не являлся …
- Ты уже почти час так стоишь, глядя на свой портрет. То улыбаешься, то качаешь головой, то всматриваешься куда-то вглубь, словно хочешь что-то увидеть под слоем разноцветной краски. И я не могу точно сказать, понять твои чувства, отчего злюсь. Ведь хочу и в то же время боюсь задать тебе этот вопрос… но рискну… Тебе нравится твой портрет, нарисованный мной, Инкуб, Гэбриел Ластморт?
- Нет. Но позволь, я иногда буду навещать его… - и, повернувшись к ней, он мягко, растерянно, почти ангельски улыбнулся.
Как это странно… Я почти готова его убить… но эта улыбка… merde…(55)
***
Безумный Шляпник на улицах города! Безумный Шляпник на улицах города!
- Лоран, закрой окно, пожалуйста. Так утомили эти выкрики…
- Не веришь, что это дело рук Ластморта…
- Конечно. Ты сам это знаешь.
Высокий блондин стоял у окна, наблюдая за людьми, словно хищник, выслеживающий добычу. Он часто встречался с ними на улицах, улыбался, ронял приветливые фразы, принятые в обществе, слушая ритмы их сердец, замечая соблазны, желания, капельки пота… Прощаясь, они думали о нём: «какой приятный человек», «какой милый джентльмен», «какой обаятельный мужчина»; в то время как его наслаждала единственная мысль: «quelle proie»(56). И ночью он, не помня лиц и имён, отдавался огненному влечению страсти, запомнившей вкус их пьянящих тел, становясь охотником, демоном тёмной бессонницы, высасывающим жидкое пламя из горячих, маковых вен.
Он находил особое удовлетворение в своём образе жизни. Он ненавидел людей за то, что они заставляли его притворяться, казаться похожим на них. Потому, под покровом тьмы, и обращался зверем, чтобы быть собой, и мстил беспомощным големам(57) плоти, становясь для них смертельной рулеткой, игрой, в которой решалась их жизнь. И он верил, что люди этого достойны. Оттого и презирал Гэбриела Ластморта, помешавшего ему той ночью вершить свой демонический суд. Оттого и ненавидел, потому что знал: Ластморт не такой, как все: всем чужой, холодный, туманный наблюдатель сумеречных улиц – он не притворялся и не пытался быть, казаться кем-либо, потому что всегда оставался собой. И смеялся над такими, как Лоран, называя слабыми, нечестными и двуличными.
Потому знал де Лиз, что Гэбриел Ластморт непричастен к убийствам. И злился, сжимая зубы, не желая показывать свой гнев, пытаясь контролировать свой голод – ardeur(58) – давивший изнутри, стремясь освободиться, пробудить демона ночи, ибо питался злобой, ненавистью и презрением, с которым долгие годы Лоран пытался бороться, но так и не смог совладать.
Лиллиан разучивала Аппассионату(59), великую и самую страстную сонату Бетховена, переложенную Гэбриелом на челесту. Она улыбалась, представляя как её строгий «папочка» сам играет это произведение, вдохновенно касаясь клавиш-колокольчиков своими тонкими музыкальными пальцами. В такие моменты лицо его преображалось, смягчались черты, улыбка казалась искренней, а в глазах поблескивали слёзы – тогда он прикрывал веки, словно пряча боль, живущую в сердце.
Раньше маленькая Лилль заглядывала ему в глаза, пытаясь понять, почему он плачет. Гэбриел только улыбался, продолжая играть, а, закончив, легонько взъерошивал её волосы, иногда даже щекотал, забавляясь её звонким смехом. Но девочка выросла… а потом ушла, решив жить своей жизнью.
Гэбриел не удерживал её. Он научил её победить свои «недостатки», обратил в достоинства. Он называл её ласково «лучшей из женщин на небе»; а перед тем, как она покинула дом и Лондон, лишь попросил её сыграть на прощание на любимой челесте, пообещав подарить, как только она найдёт свой новый дом, своё «место под луной».
Лиллиан была безумно рада, что Гэбриел принял её приглашение посетить Санкт-Петербург. Она очень скучала по нему, и переживала теперь, виня себя в том, что случилось. Но он всегда говорил ей: «Никогда ни в чём себя не вини. Что сделано, то сделано. Ты ведь не думаешь, что только от тебя зависит всё плохое и хорошее в этом мире…». И Лиллиан вновь улыбалась, представляя, как Гэбриел начинает играть новый воздушный пассаж. Хоть вспоминала с тоской и тревогой его фразу к Лорану:
«Только тронь её – вырву душу».
***
В тот вечер Город словно замер: иссяк фонтан дождя, туман улёгся в мостовых, и расступились облака – сомкнулись губы солнца, послав воздушный поцелуй болезненной луне, зловеще искажённой в онемевшей Неве.
«Сегодня будет волчья ночь…» - подумал он с усмешкой, стоя у перил набережной, напротив театра, приветствуя восходящую на трон многоликую нимфу людских страданий, приветливо светящую им из-за угла, манящую, зовущую к себе легионы бесполезных лунатиков. Её укусы смертельны – на вкус, как кровавый абсент. Её соки – живая вода; но горда – совсем не из тех, кто отдастся за деньги или мольбы. Она сходит с ума от парфюма чумы.
Он проходил мимо богатых витрин, наблюдая, как люди один за другим покидают проспект, спешат по крысиным ходам вернуться в свои норы, чтобы пережить медленно крадущуюся ночь, непривычно тихую и безветренную.
- Простите, сэр, но мы уже закрыты!
- Но ведь только семь!
- Сегодня рано темнеет. У нас короткий день…
- И правда, на диво рано! Да и туман рассеялся! Без него, как будто, тьма выглядит темнее.
- Это точно. На вашем месте я бы тоже сегодня не задерживалась на улицах. Чует сердце, неладно всё это.
- Действительно, что может быть более пугающим в эти дни, чем спокойный безоблачный вечер.
Женщина неодобрительно посмотрела на вечернего гостя, покачав головой.
- Вы что, один из городских фаталистов(60)?
- Возможно… Если бы я встретил одного, мог бы точнее сказать.
- Нет, они не такие сумасшедшие. Так что же привело вас сейчас в моё скромное ателье?
- Как-то на днях, прогуливаясь по проспекту, я случайно увидел у вас на витрине одну маску… с клювом…
- А, маска Скарамуша... Вы хотите её купить?
- Да, мадам. Определённо, хочу.
- Подождите секунду, сейчас я вам её принесу.
Он огляделся. В этом неряшливом, но загадочном ателье в каждом угле и изгибе он чувствовал древнюю силу искусства маскарада, позволявшую разным людям в разные времена заглянуть за занавес реальности. Те маски, что человек надевает ежедневно - лишь нелепый фарс в сравнении с настоящим произведением истинного мастера: художника, запечатлевшего форму – единственную и неповторимую – которая способна полностью изменить того, кто примет её обличье.
- Вот, специально для вас. Редкая вещица, итальянская, вне сомнения. Не знаю, сколько ей лет, но, вроде бы, неплохо сохранилась. Говорят, такие маски носили во времена чумы.
- Недаром их и по сей день носят… Но эта – белая?
- Да-да, белая…
- Чудесно.
Хозяйка ателье в замешательстве наблюдала за тем, как он, довольно улыбнувшись, спрятал маску в полу плаща и вышел прочь в растущую ночь.
Ей не давал покоя странный смысл оброненных им слов. Недаром их и по сей день носят… Часто ей казалось, что она видит лишь малую часть огромного мира, в котором существует то, что, как её учили, неспособно существовать. И сейчас, встретившись лицом к лицу с одним из тех, кого в её семье всегда называли «бесполезными лунатиками», она ещё сильнее задумалась, как велика тайна мира, которую ей никогда не будет суждено узнать. И глупым, бессмысленным и крайне обескураживающим казалось ей осознание того, что это они – такие как она и её семья – и есть те самые «бесполезные лунатики»; а он – странный незнакомец опустевших улиц – одно из существ, что знает больше, чем кто-либо, но не может, или не хочет никому ничего рассказать.
В порыве она хотела броситься за ним вслед, чтобы спросить, узнать хоть что-то. Но страх жизни, созвездье сомнений и привычка «быть как все» покорили порыв. И ей оставалось лишь, прислонившись к стеклу, наблюдать, как его чёрный силуэт растворяется в бронзовой пелене городских сумерек.
_________
Чума
_________
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.(61)
Чёрные кареты, запряжённые чёрными лошадьми, одна за другой останавливались у театра, выпуская из своих чрев чёрные силуэты, призванные в этот день на чёрный пир веселья в городе умалишённых и убийц. Наступил «Театральный Вечер» - так его называли Они: жители изнанки мира, верховные судьи обречённых, потерянных душ. Сегодня играют «Пир во время Чумы», как и всегда; потому и сокрыты их лица тревожными масками – отражёнными кошмарами людей, чью жизнь они едва ли ценили.
Вот – полный господин в цилиндре с обрюзгшим от жира лицом – маска жадности и чревоугодия. Вот – прокажённая – примерившая болезнь и изгнание. Два джентльмена с забинтованными носами – братья по сифилису. Маленький карлик, одна нога короче другой – слуга насмешки и жестокости. Ему нет нужды носить маску.
«Общество уродов» – не иначе – оно текло, словно слизь, заполняя стулья и ложа, свободными щупальцами хватаясь за бокалы и угощения, за кольца шлюх и прочие искушения. Их голоса сливались в один – белый шум, нарастающий в предвкушении человеческой комедии на полукруге драмы – месяца луны, покачивающегося в такт их вечного опьянения. И, наконец, в момент, когда уродливый парад – гниющий маскарад – дошёл до исступления, – потух электрический свет… и пробил час представления.
Свечи… множество мерцающих свечей окружило сцену, словно сотни блуждающих огней над ещё свежими, но уже тухлыми кладбищенскими ямами. В пламени факелов судьбы посреди неровного мерцания полусвета стоял стол – длинный и чёрный, похожий на грязную, мутную реку, на волнах которой кувыркались пустые бутылки, пропавшие фрукты, разбитые урны и кости померкших людей из размытых могил. А позади, за задником городского тумана, блуждали серые тени, высматривавшие добычу, скрипя когтями о металлические опоры, просовывавшие свои длинные языки в невидимые щели, пытаясь дотянуться ими до тех, кто сидел за столом – заразить своим красноречивым ядом, уколоть шипом страсти, выпить до бледного дна.
И в полумраке мизансцены неразличимы были лица актёров. Лишь один – в белой маске – приковывал взгляд: председатель безумного пира на улицах вечной Чумы.
- Они что, изменили сценарий?
- Похоже на то. Зачем на Вальсингаме эта маска?
- А, по-моему – очень мило! Мне всегда нравилась стилистика итальянского театра! А тут ещё и персонаж характерный!
- Да что за персонаж?
- Как, вы не знаете? Скарамуш – весельчак и бездельник, а внутри – философ с особым взглядом на мир.
- О, от таких мало проку на здешней земле! К тому же, это может повлиять на общий смысл пьесы!
- Даже если так! Сколько раз мы уже смотрим этот нудный спектакль! Мне порядком поднадоел текст. Нет новизны – всё одинаково!
- Но и в Городе ничего не меняется. Для того и есть мы, чтобы всё было так же, как в этой пьесе: чтобы её конец всегда служил началом нового пира; чтобы никогда не кончалась «чума».
- Однако, этот Скарамуш, он даже говорит иначе! Тот же текст, а слова как-то по-иному звучат!
- Может другой актёр?
- Без моего утверждения?!
- Полно вам, Председатель! Ведь только интереснее! Но тише… давайте смотреть…
Плачем пела рыжая Мэри. Спокойная и отрешённая, она, казалось, уже давно сдалась могуществу Чумы. Но сквозь века непризнанной так и осталась сила грусти. Хоть говорят, что плач сильней тревожит дуралейской песни.
Луиза танцевала, так остервенело, что искры разлетались под ногами. Её распутство страстно развлекало, и красные чулки дразнили… и ягодицами нагими прижималась она сильнее к заднику тумана. А языки лизали её соки, захлёбываясь, задыхаясь, готовые ворваться внутрь – разорвать на клочья, и водрузить на лепестках разврата знаменья чёрные Чумы.
Её безумие нашептывало нежно: «Почти погасла… почти померкла…»
- Её безумие прелестно!
- Безусловно! Не то, что эта Мэри! Скучная, обычная девчонка! Как запоёт – засыпаю. Ей богу, каждый раз!
- Другое дело – Луиза! Играет со смертью, дразнит её, вызывает открыто!
- И проигрывает дуэль…
- Никогда не понимал, почему ей вдруг становится дурно.
- И сильные – не без слабостей.
- Или дух её не так силён.
- Коли так, напомни мне переписать сценарий.
- Ты каждый раз мне это говоришь.
- И ты каждый раз забываешь…
- О, смотрите, священник!
И звериный хохот наполнил зал...
Они одели его как шута. И без того смешной, но всё-таки трагичный персонаж, пред ними он предстал безудержно комичным. Насмешка над религией? Отчасти, как всегда. Скорее над верой и ценностями, которыми живут люди; над тем, что их держит и что волнует, смеялся здешний сброд.
В глаза им усмехался из-под маски Вальсингам… Скарамуш…
Он скрипкой пригласил скелетов в пляс, завёл веселье, как шкатулку, уничтожив ключ, и, громко рассмеявшись, резко, остановил фальшивый балаган:
Хотите вы плясать и веселиться,
И требуете песню от меня…
Такой не знаю, но спою вам гимн
Не в честь чумы, – в честь каждого из вас,
Что сочинил сейчас, когда со сцены
Смотрел на ваши истинные лица…
И тут же он – насмешник Чумы, «белый ворон» среди тёмных декораций, улыбаясь острым клювом навстречу встревоженным гримасам, продолжил, подыгрывая себе дерзкими отрывистыми скрипичными нотками, медленно двигаясь в ритме одному ему понятного рваного танца к Мэри, аутичной(62), застывшей на месте в человеческом страхе и неизлечимой болезни, которую Им так нравилось наблюдать. Но не теперь.
Всё их внимание было приковано к одному – актёру в белой маске, внезапно оборвавшему привычное действие пьесы. И их маски – лица желчи и предсмертной боли – одна за другой покрывались морщинами и испариной – трещинами и каплями воска –, в то время как оркестром тысячи сердец звучал нахальный гимн…
Когда безумною рукой
Вы, презирая род людской,
Твердите яро о балансе,
Под плачи погребальных вдов
Вам вторит в диком диссонансе
Безликих умыслов покров…
И на увядшие мечты,
В сосуды плоти, что пусты,
Вы в пляс пускаете скелетов, –
Костями звонкими стучат,
Как колокольчики кареты,
Что в час Чумы поют, гремят…
Они нальют вино в бокалы,
Зажгут огни, заварят балы,
Чтоб скрыться от лица Чумы…
Но вы отравите умы,
И проведёте ритуалы,
Чтобы признали: «все больны!»
И так: всё меньше упоенья
Во мраке бездны и томленья
В плену безудержных страстей
Находят вечные бродяги…
И к ним приставлен лицедей,
Что подливает чёрной браги…
И вот – стоит пред вами он…
О, как влюблён в предсмертный стон!
Как бесподобно наслажденье
В смертельном танце биться всласть!
Внутри него – дождей скопленье,
А в сердце – огненная страсть!
Кто он? Создание Чумы…
Рождённый из могилы тьмы…
И какого его призванье?
В бокалах разожжёт костры
И лилий-дев испьёт дыханье, –
Быть может?.. Нет!
Доверху полное Чумы!(63)
С последними словами Скарамуш-Вальсингам, резко, грубо прижав к себе Мэри, заиграл на скрипке реквием Альфреда Ретеля(64), с напором и кровожадной страстью проводя смычком по шее девушки, раздирая её нежную кожу, пуская алое вино жизни на трепещущие огоньки свечей: они тухли одна за другой, поглощённые звонкими каплями, пока не погасли все, кроме последней – в кубке на столе. Он отпустил её, едва живую, и, повернувшись к взбудораженному залу спиной, подошёл к столу. Достав свечу, он наполнил кубок красным абсентом и поджёг. Под музыку всполохов пламени снял маску и развернулся, представляя «обществу уродов» своё лицо, словно сопоставляя, сравнивая их – размытую массу гневных обескураженных идолов – с собой.
- Как интересно… - с грустной усмешкой промолвил Инкуб, - Мэри, чья болезнь сильнее Чумы, умирает; а Луиза – жива. Сломанная марионетка в руках Великих, она станет пищей для тех, кто скрывается в сером тумане, когда будет неугодна Вам... Так каково это, убивать просто так? И кто в ответе за ваши деянья? Да здравствует Баланс! Который вы всегда найдёте, как подтасовать… Я пламя пью за ваше лживое сиянье!
И, поклонившись, он закончил сцену.
Гэбриел Ластморт испил огненный кубок до дна…
Мэри поникла - бездыханна. В зале воцарилась мгла.
_________
Следующая Глава (Dies V)
http://proza.ru/2011/09/16/1287
_________
Список Глав (сторона A)
http://proza.ru/2011/09/16/1300