Он вспомнил это на рассвете. Так бывает: вроде бы и думать забыл. Но зыбко качнулась память, словно однажды он уже слышал и видел такое, а потом маялся от стыда. Действительно, было с ним нечто подобное. И оно опять приходило к нему во сне, и он будто от толчка просыпался, припомнив все ясно-ясно.
Перед тем как проснуться – или проснувшись? – он увидел маленький физкультурный зал в школе и неровный строй своего седьмого класса – пестрое зрелище!
Это была осень сорок пятого года, в класс собрались те, кто пропустил в войну два и даже три учебных года, и те, чья благополучная жизнь нарушена не была, те, кто и сейчас голодал, и те, кто помогал родителям торговать продуктами или какими либо редкими товарами на городском рынке. Но «торгашей» было немного: может три или четыре человека в классе. И они резко выделялись в строю тонкошеих, одетых во что попало подростков.
Синюшные какие-то лица, слабое подобие мускулов на тонких костях. А головы наши – может, оттого, что сняли куртки, рубахи – казались огромными, нестрижеными.
Это был первый урок физкультуры, и впервые мы попали к Петру Кирилловичу, который вел физкультуру лишь в старших классах.
Много по школе ходило легенд о том, как он воевал, и о разных его чудачествах.
Но то что мы тогда увидели, было ошеломляющим.
Петр Кириллович, седоголовый, стройный человек, одетый в бумажный* обтерханный свитерок, вышел на середину зала, подождал, пока все притихнут и еще немного постоял, оглядывая шеренгу в раздумье, лишь потом сказал:
-Я понимаю, все эти годы вам не до физкультуры было. А все-таки зря! Но агитировать я не умею. Лучше вот что: посмотрите-ка на меня повнимательней. – И он одним движением сдернул с себя свитер и майку.
Мы ахнули невольно.
Уж очень резкий контраст был между белой от седины головой, глубокими морщинами на лице и его обнаженным телом: все из перевитых мышц, каждая выделялась собственной лепкой, но никакой чрезмерности в них не было, как у нынешних культуристов, и кожа – даже на расстоянии было видно – крепкая, живая, каждая клеточка ее была живой…Петр Кириллович повернулся перед строем – раз и второй – и сказал, не напрягая голоса: - Учтите, мне уже за шестьдесят, а жизнь, наверное, была не лучше вашей. Но вот я – такой, и никогда ничем не болел. Виновата в этом только физкультура, только она одна.
Все молчали, а он улыбнулся, поняв наше восхищение. И, наверное, озорства ради решил еще фокус показать: вышел на центр поля, попросил дать ему баскетбольный мяч и, мгновенно прицелившись, точно кинул мяч в корзину.
Насколько удивительным был этот бросок, я понял через год примерно, когда сам уже прилично играл в баскетбол: с первого же броска, с центра зала попасть в корзину даже для хорошо тренированного игрока счастливый случай, а Петр Кириллович, по крайней мере, последние годы – это точно – брал мяч в руки не чаще, чем раз в месяц, да и то не тренироваться, а так, минут пять побаловаться, вроде для разминки. Как он попал в кольцо, а главное, откуда уверенность такая взялась, что сразу же попадет, до сих пор не пойму. Ведь и весь расчет его был попасть с первого раза, иначе бы – он знал это – педагогический эффект броска был бы противоположным.
Не понимаю!
Но, во всяком случае, несколько ребят из класса, и я в том числе, были заворожены Петром Кирилловичем и баскетбольным мячом навечно.
Лишь однажды, кажется, года через два, ворожба эта чуть не порушилась для меня.
К тому времени я уже стал капитаном школьной команды баскетболистов, которая выиграла первенство нашего города, среди спортивных обществ и еще кучу всяких призов – открытия, закрытия сезона и еще чего-то…
Мы тогда только баскетболом и жили. Никаких тренировок в обычном смысле этого слова у нас не было. Просто целыми днями гоняли мяч, приходили в школу на два часа раньше занятий и после них оставались дотемна, и сами себе были судьями, тренерами – так уж поставил дело Петр Кириллович. Он приносил в зал мячи, бросал их все сразу, мячи прыгали в разные стороны, а он говорил: - Старшим сегодня будет… - называл фамилию и уходил.
Иногда он – правда, лишь немногим из нас – поручал проводить вместо него еще и занятия в других классах. Причем никогда не контролировал, возвращался в зал только на следующей перемене, всецело доверяя нашей фантазии.
Это доверие и не позволяло нам хоть что-либо делать плохо. Доверие и раннее чувство ответственности – не за себя только – вот в чем смысл.
В городе нашем было спортивное общество «Динамо», так там, даже совсем маленьким ребятам, давали бесплатно тапочки, майки и трусики. Мы же все это должны были доставать сами, потому и предпочитали вообще обходиться без тапок. На подошвах у каждого наросли мозоли тверже любой резины – и выходили порой даже на официальные игры кто в чем. Из-за этого были споры с судьями, которые если и соглашались допустить нас на игру без тапочек, то уж никак не позволяли выступать в майках, трусах разного цвета, покроя. Всегда эти споры были. А мы обыгрывали всех, с кем встречались, может быть потому еще, что зрители встречали нас смехом и всякий раз надо было завоевывать их уважение.
На официальных играх Петр Кириллович бывал обязательно. Мне часто казалось – этот смех зрителей, дурацкие крики ранили его больнее всех, хотя виду он не показывал. Лицо его, испещренное морщинами-ранами, оставалось спокойным, как бы отяжелевшим в этих морщинах. Но именно эта вынужденная, как думалось нам, невозмутимость Петра Кирилловича и заставляла нас выкладываться до предела: во всякой игре, может быть сами не сознавая того, мы и за своего учителя, за его престиж и покой сражались.
И вот однажды к нам в класс пришел новичок – Леша Батурин. Это был парень колоссальных размеров. Когда он вставал в дверях, то занимал, кажется, все пустое пространство и по высоте двери, и по ширине. Причем, как рассказывали, Леша стал таким года за два, не больше, - и уж не знаю точно, какие-то железы, что ли, работали у него неправильно, поэтому и рос он невероятно быстро, так, что даже сердце не поспевало за ростом.
Леша задыхался, стоило ему подняться на две-три ступеньки или пройти пешком метров сто. Сперва нам казалось это смешным: «дядя достань воробышка» - и такой слабосильный.
Но через несколько дней выяснилась другая феноменальная способность Леши: он запоминал наизусть все, что объяснял в классе преподаватель, помнил это по меньшей мере неделю и потому никогда не учил уроков.
Конечно, теперь-то все могли восхищаться Батуриным и, конечно, жалели его.
Мы, помнится, даже по именам знали всех врачей, у которых перебывал Леша. Но они не смогли ему помочь. Родители были в отчаянии.
Тогда-то и пришел к ним Петр Кириллович. Говорил с ними долго, убеждал не терять надежду. Они просили его, если это возможно, хоть как-то помочь исцелению Леши…Предлагали разные блага, - люди они были по тем временам весьма обеспеченные.
Петр Кириллович ответил:
-Все что в моих силах, я сделаю. Но это потребует времени, терпения от Леши…Я уже все продумал: заниматься нужно каждый день, шесть месяцев кряду. Если вы не хотите, чтоб я отказался от этой серьезной затеи, не сулите мне так много благ. Ведь они вам не даром достаются. Но вот от одного я не откажусь: мне действительно необходим мешок картошки.
А потом он назвал часы и место тренировки Леши – это было неподалеку от школы. И добавил:
-Через полгода он будет бегать, прыгать и ни в чем не уступит своим товарищам!
Леша слышал их разговор, он-то и передал мне все это под страшным секретом. Ведь я, как все говорили, был у Петра Кирилловича любимцем, он и уроки чаще, чем кому-либо, доверял проводить мне, и тренировки…Потому и выбрал меня Леша: ему надо было с кем-то обсудить программу упражнений, специально разработанную для него Петром Кирилловичем: все ли в них верно, не повредят ли они…
Но мне-то было не до этих упражнений. Меня сразила непонятная нагота просьбы Петра Кирилловича: так откровенно взять и уравновесить жизнь мальчишки, талантливого мальчишки, моего товарища и…мешок картошки?..
Ну, пусть стоил тогда мешок картошки немалых денег, и не так просто было достать ее – ни зарплаты, ни возможностей иных у любого школьного преподавателя не хватило бы – все так! Конечно же здорово выгадал Петр Кириллович! И может быть, в иных обстоятельствах его ловкость показалась бы мне даже простительной. Но ведь на чем выгадал–то? На безвыходности, на том, что противовесом мешку картошки была Лешкина жизнь. Это в голове не укладывалось.
До тех пор я не мог даже имя Петра Кирилловича – просто имя! – связать с понятием «расчет, выгода».
С тем большим ожесточением я повторял про себя нелепую фразу: «До таких пределов дойти! До таких пределов!..»
И начал думать: что же, и уроки он позволяет нам проводить не ради нас, а чтобы самому часок отдохнуть, только для этого? Тоже расчет? А к баскетболу приохотил, на игры ездит – может ради славы своей, и только? На тренировках-то почти не бывает, ему неинтересно вовсе, как мы играем! Интересно только, когда выигрываем…
И еще тысяча подобных домыслов родилась.
Сейчас, по прошествии времени, он мог себя похвалить только за то, что у него хватило мужества прийти к Петру Кирилловичу и спросить его прямо, хотя и сейчас от воспоминаний он чувствовал краску стыда на своем лице…
Петр Кириллович слушал молча, хмурил седые брови, помолчал в ожидании, не придет ли мне на ум еще что-нибудь, не стал упрекать ни в глупости, ни в запальчивости, да и вообще ни в чем не упрекал, а как бы рассуждал вслух:
-Удивляюсь я, когда вы, еще школьники, успеваете столько нетерпимости набраться, откуда?.. Ну, если даже ошибся в чем-либо взрослый, так не казнить же его за любую ошибку? А ты уже меня не только казнить – презирать готов, а это хуже…А была ли ошибка-то? Я мог бы тебе ответить, рассказав лишь о том, кто съест эту картошку. Ты знаешь, что у меня сын есть? – Я отрицательно помотал головой, и он подтвердил: - Правильно. Об этом мало кто знает. Лучше, если и теперь ты не будешь вспоминать про него…Он болен. И болезнь у него куда хуже, чем у Леши Батурина… У него врожденная болезнь мозга: сын не умеет говорить, ходить, почти ничего не понимает, а лет ему уже столько, сколько тебе. И он очень много ест. Столько же, сколько мы с женой вдвоем. А когда голоден страшно кричит…
– Петр Кириллович! - забормотал я, почувствовав, как у меня кровь от щек отливает. - Поймите, я же…
- Нет уж, теперь ты выслушай меня до конца! – сказал он жестко. – Мне то еще ничего с ним, потому что большую часть дня я с вами. А вот жене…Но она даже в войну не отдала его…Есть специальные дома для таких детей. Жена была в них, ей стало страшно и она не отдала…Так вот, представь, каково ей, и прикинь сколько покоя даст этот мешок картошки ей, мне…о сыне я уже не говорю. Впрочем, представить этого ты не сможешь. Да и никто не сможет…
Он говорил, отвернувшись от меня, я видел только его затылок, коротко подстриженный, аккуратный, и паутинки морщин на загорелой выбритой шее, и голос у него был также «аккуратный»: видимо, сдерживая себя, он произносил слова без всяких интонаций, на коротком дыхании, разделяя их паузами:
-Но ведь не в том дело, есть у меня сын или нет, съест этот мешок картошки он или еще кто. – И тут Петр Кириллович повернулся ко мне, глаза его взглянули холодно, насмешливо. – Вот, к примеру, у Батуриных отопление зимой лопнуло, а я бы пришел спасать их от мороза: сменил бы нужные трубы и уголек покидал впридачу, ты бы, наверно, не спорил, если бы я за этот труд попросил плату, верно?
Я пожал плечами.
- Не спорил бы, я знаю. А возмутился ты, потому что я попросил плату за свои знания, потому что даже три профессора консультировали Лешу и не знали, как спасти его, а я знаю. Но скажи мне, профессора эти, по твоему, тоже бесплатно должны были консультировать?
Я молчал. Что я мог сказать? Я все представлял себе, как кто-то большой-большой и мучнисто-белый лежит, скорчившись, в маленькой детской кроватке с сеткой и воет, запихивая в рот свой кулак, - почему-то все это так представилось мне.
И уж лучше бы Петр Кириллович ударил меня, накричал бы!
-Ладно, - сказал он наконец. – Я буду считать, что разговора такого у нас не было…Но ты-то так не считай! Подумай над всем, как следует…
Он отчетливо вспомнил, как Петр Кириллович повернулся и пошел. Он помнил, как смотрел вслед уходящему по пустому коридору учителю – коридор был длинный, и Петр Кириллович уходил долго, такой одинокий и такой тоненький в этом бумажном вытертом свитере.
Хотелось кричать, но молчал, потому что только что понял – он получил урок от Учителя, который будет его сопровождать всю оставшуюся жизнь.
Года через два Леша Батурин получил первый разряд по борьбе, по боксу и по волейболу – по трем видам спорта. Он известный в стране математик.
Примечание.
* Бумажный свитерок - (так называли в те годы) из материала БУМАЗЕЯ - (Бумазей) мужской род БУМАЖНАЯ ВОРСИСТАЯ ТКАНЬ. ("Толковый словарь живого великорусского языка" В. Даль)