- …Бугров!
- Я!
- Свеженцев!
- Я!
- Маркелов!
- Я!
Выкрикнув последнюю фамилию, строевой старшина Жора Юркин с чувством выполненного долга встряхивает вороным чубом, подвешенным на шнурке к обложке строевой ведомости карандашом выводит внизу слово «итОго» и цифру наличия личного состава.
Затем, захлопнув обложку, он четко поворачивается налево, делает пару шагов к стоящему перед длинной шеренгой помощнику командира и изображает строевую стойку.
- Товарищ капитан-лейтенант! Вечерняя поверка в команде проведена! Самоходчиков и больных нет! Семь человек на вахте, один на губе. Доложил старшина 1 статьи Юркин!
- Вольно, - небрежно цедит рослый помощник, и, заложив руки за спину, хмуро оглядывает сине-полосатый строй.
Вообще-то наш «помоха», капитан-лейтенант Михал Ивваныч Колбунов, мужик очень даже ничего. Правда рыжий и при необходимости может дать пенделя.
Но сегодня настроение у него хреновое, и на то есть причины.
Через сутки команда заступает в суточный наряд по камбузу, а из этого следует, что на лодке будет пахать только вахта.
- Значит так, лишенцы, - раскачиваясь с пятки на носок, - кривит тонкие губы помощник. - В наряде вести себя достойно, на камбузе не шакалить и баб не лапать. На кого поступят жалобы, будет иметь дело со мной. Вопросы?
Две выстроенные вдоль коек шеренги молча скалятся и переминаются с ноги на ногу. Шаклить на камбузе мы конечно же будем, это дело святое. А вот нащет баб Михал Иваныч загнул. Их там раз-два и обчелся и всех «танцуют» береговые коки.
- У матросов нет вопросов, - довольно хмыкает Колбунов. - Юркин, распускай строй.
- Команде приготовится к отбою! Вольно, разойдись! - привычно голосит Жора, и мы превращаемся в толпу.
Одни, весело переругиваясь и толкая друг друга в бок, чапают в курилку, подымить на сон грядущий, козлисты* бросаются к раздолбанному столу «добить партейку», а самые уставные стягивают с плеч робы и, прихватив туалетные принадлежности, шаркают тапками в умывальник.
- Да, взгромоздившись на широкий подоконник, - чиркает спичкой мой корешок Витька Допиро. - Клевый наряд, - и выдувает из широких ноздрей две струйки дыма.
- А то, - басит стоящий рядом здоровенный Серега Свеженцев. - Наш Желудок хоть нажрется от пуза.
- Не нажрусь а покушаю, - мечтательно хлопает пушистыми ресницами экипажный обжора Сашка Чепурных по кличке «Желудок» и с хрустом разгрызает очередную, извлеченную из кармана галету.
Кормят нас на лодках, будь здоров. Такой паек только в истребительной авиации. Но и пашем мы как звери, что на берегу, что в море. Всякие там тяжеловесы отдыхают.
Так что наряд на камбуз - приятное развлечение. Тем паче, что в разгаре полярная зима, увольнений в гарнизоне нет, и с подъема до отбоя, мы корячимся в холодных отсеках.
На следующий день, вернувшись с ужина и сытно отрыгивая, весь наряд заваливается в койки и в течение часа предается отдыху. Так определено военно-морским уставом.
Затем из офицерского коридора возникают лейтенант Гурский с мичманом Порубовым - они старшие, поднимают всех с коек и расписывают по объектам. Одни назначаются в варочный цех, подвозить туда продукты и помогать кокам заваливать их в котлы, другие в хлеборезку - пилить и выдавать оттуда хлеб, а третьи в посудомойку и залы питания, накрывать столы.
Уперед! - завершив распределение обязанностей, командует Гурский, после чего все напяливают шинели с шапками и, гремя яловыми самогами, покидают казарму.
На дворе сгущаются сумерки, в заливе утюгами застыли лодки, с неба сыплется снежная пороша.
- ШагОм, марш! - хрипло орет отворачивая морду от ветра Жора, и мы скрипим по снегу вдоль длинного ряда пятиэтажных казарм в сторону высящего за ними на сопке, белого куба камбуза.
С торчащей позади дымящей трубой и желтеющим в громадных окнах светом, он чем-то напоминает корабль и пробуждает в нас романтические чувства.
- Прибавить шагу! - время от времени гавкает Жора, и морозный пар над строем становится гуще.
Вот наконец и камбуз.
Матерясь и оскальзываясь на обледенелых ступенях широченного трапа, мы карабкаемся по его крутым пролетам вверх, минуем стоящее перед входом бетонное архитектурное творение и вваливаемся в гулкий пустой вестибюль.
Потом мерзлый стук сапог, второй этаж и тепло залитых светом громадных залов. Их несколько, уходящих в далекую бесконечность.
Первый, и самый большой, с десятками длинных синеющих пластиком столов и стоящими у них лавок - матросский, потом, за витиеватым ажуром декоративных решеток - офицерский и мичманский, а самый последний, отделанный полированным шпоном - для старшего начальствующего состава.
Сейчас в залах пустынно и только старый наряд, устало шаркает швабрами по бетону, готовя объект к сдаче.
- Значит так, - шмыгает носом, выстроив нас на среднем проходе, лейтенант Гурский. - Принимать все по полной программе. А то будете приводить в порядок сами. Ясно?
- Точно так, - вразнобой отвечаем мы, и начинается приемка.
Все разбегаются по своим объектам и начинают мордовать сменяющихся. Это вынужденная неизбежность. Действует зоновский принцип «умри ты сегодня, а я завтра».
- Давай, давай, скатывай еще раз, видишь, палуба жирная! - орут наши на пыхтящих сдатчиков в одном конце зала.
- А ложки, где полста ложек?! - вопит дотошный Желудок принимающий посуду в одной из подсобок.
- Какая курва сломала лавку! Тащите запасную! - наступает на сдатчиков в мичманском зале Славка Гордеев.
Наконец после получаса взаимных претензий и соленого мата, прием-сдача завершены, отупевший от суточного стояния на камбузе старый наряд выметается с камбуза, а мы переоблачаемся в белые робы и куртки и слушаем инструктаж начальника камбуза.
Это старый, умудренный опытом сундук*, с золотыми, увенчанными звездами шевронами на рукавах кителя и весом примерно в центнер.
Т-экс, лэйтэнант, - поворачивает он качан головы к нашему Гурскому. - Щас пять рыл на машину и на склад за продуктами. Ось накладная. И вручает тому мятую бумажку.
- Ты, ты и вы трое, - тычет в меня, Витьку Допиро и еще нескольких парней пальцем лейтенант. - Уперед!
Мы напяливаем на себя камбузные ватники, и в сопровождении местного старшины-сверхсрочника, спускаемся через черный ход на противоположную сторону камбуза.
Там, на заасфальтированной площадке, стоят несколько грузовиков, и мы топаем к крайнему.
- Запускай, Вовка! - лезет в кабину сверхсрочник. - А вы в кузов!
Спустя несколько минут, подпрыгивая на мерзлом серпантине, военный «УАЗ» с тентом бодро катит в сторону расположенных на дальнем плато у поселка, базовых флотилийских складов.
Чуть позже, урча двигателем, он останавливается у высоких ворот, с расхаживающим рядом, облаченным в длинный тулуп, вооруженным автоматом часовым, тот их распахивает и мы заезжаем внурь.
Сначала, кряхтя и переругиваясь, мы перетаскиваем в машину из серебристого ангара десяток замороженных говяжьих и свиных туш, затем грузовик рулит к другому, и в кузов загружаются множество ящиков со сгущенкой, кофе и другими, предназначенными на съедение подводниками, продуктов.
- А теперь домой! - припрыгивает вокруг машины замерзший сверхсрочник, зажав ноздрю лихо сморкается, и тяжело груженая машина катит назад.
По дороге мы на минуту останавливаемся, по приказу сундука сбрасываем в близлежащий сугроб небольшого поросенка и коробку, после чего «УАЗ» следует дальше.
- Ворует сука, - пробив в банке со сгущенкой финкой отверстие, - подмигивает мне Допиро, и мы пускаем ее по кругу.
- А знаете, почему сундуков называют вдумчивыми и выносливыми? - передав мне банку, сладко чмокает губами Серега Алешин.
- Не-а, - смеется кто-то из ребят. - Почему?
- А до обеда они думают, чего бы с****ить, а после обеда, как это вынести! - бодро констатирует Серега и валится от толчка на спину.
- Га-га-га, - довольно ржем мы, и всем становится теплее.
У камбуза машина останавливается, из черного проема дверей выскакивает еще пяток нарядчиков и дружными усилиями все перетаскивается в многочисленные провизионки и кладовые камбуза. Они самые разные, с глухими деревянными дверьми, металлическими переметами с пудовыми замками и ломятся от гастрономического изобилия.
Тут тебе и висящие на крючьях замороженные свиные, говяжьи и бараньи туши, крафтовые мешки с одесской колбасой и салями, пирамиды ящиков со сгущенкой, тушенкой и печеньем, бочонки со всевозможными соленьями и маринадами, и бог что знает еще.
- Так, - тащите в варочный цех, - бурчит, звеня ключами очередной камбузный бог и мы таскаем, катаем и волочим тонны всевозможной провизии.
Крохотная часть из нее, в виде колец колбасы, банок сгущенки, варенья или горсти янтарного изюма, каким-то непостижимым образом оказывается за пазухой или в наших карманах, и это вызывает мальчишескую радость.
А в святая святых камбуза - расположенном на первом этаже громадном варочном цехе, уже священнодействуют облаченные во все белое, коки. Лодочных тут нету. Только свои, базовские. Практически все они здоровенные «азеры», попавшие сюда всякими правдами и неправдами.
Потом, вернувшись на гражданку в свои аулы, эти Тофики и Рафики будут рассказывать о пройденных ими атономках, штормовых морях и виденных на Полюсе айсбергах.
А пока они готовят к утренней закладке продуктами, похожие на атомные реакторы, сияющие нержавейкой и медью, объемистые, увенчанные манометрами, котлы.
В них из специально подведенных трубопроводов заливается вода, рядом, на металлических столах водружаются горы ящиков и мешком, на холодные пока электропечи устанавливаются громадные лагуны и протвини.
Ровно в пять утра все это закипит и, издавая дразнящие запахи, начнет жариться и вариться, а пока нам остается только освободить варочный цех от остатков подводницкого ужина.
Это стоящие в стороне десятка два громадных лагунов с остывшей мясной кашей, несъеденными ломтями хлеба и нежно пахнущим какао. Все это пойдет на подхоз, флотским машкам и васькам. Они тоже питаются по морскому.
Впрочем, не все. В одной из ведущих наружу дверей появляются упакованные в армейские бушлаты и шапки с опущенными ушами две заиндевелые фигуры, и мы приветливо машем им руками.
Это стройбатовцы, или как их у нас называют «партизаны». Когда поздно вечером, едва волоча ноги, солдаты возвращаются со строительства особо секретного объекта в сопках к себе в казармы, расположенные неподалеку от нашего городка, на морской камбуз делегируются несколько гонцов и наряд неизменно затаривает их жратвой. Служба в заполярье у «партизанов» аховая, а пайок чуть лучше зоновского.
- Давайте сидора, - подмигивает кто-то из наших, и в два обшарпанных армейских вещмешка поочередно загружается упакованная в дуковский* пакет мясная каша, десяток белых кирпичей хлеба и несколько банок сгущенки.
- А теперь топайте, - бурчит ближайший к нам кок и сует одному из партизан несколько цыбиков чаю.
- …пасибо, - чуть улыбается тот заиндевелыми губами, и парни исчезают в морозном мареве открываемой двери.
Впрочем, не такие уж они и убогие. Взрывники, бульдозеристы и водители «кразов», заколачивают в стройбате до трехсот рублей в месяц, перед демобилизацией покупают в военторге морскую форму, а у нас жетоны «За дальний поход» и отбывают на Большую землю просоленными мореманами.
Часть из них в Мурманске отлавливают морские патрули и снова переоблачают в галифе, а счастливчики грузятся в поезд, где напиваются и непременно учиняют драку. Что поделаешь, мореманы.
Затем, снова напялив на себя ватники, мы таскаем тяжеленные лагуны с остатками ужина на расположенную за камбузом обширную площадку, где стоят металлические контейнера для отходов.
Там уже повиливают хвостами наши друзья - собаки из гарнизонного поселка. Кого тут только нету, начиная от кудлатых болонок и заканчивая кавказскими овчарками.
- Здорово, Бой! - протягиваю я здоровенному сенбернару руку, и тот солидно шлепает в нее лапу. Ребята тоже ласково треплют братьев меньших за ушами и те довольно повизгивают.
Северные псы резко отличаются от всех остальных. В них нет заискивания, фальши и пресмыкания перед человеком. А еще они всегда встречают нас с моря. И это дорогого стоит.
Мы знаем случаи, когда при демобилизации моряки увозили на большую землю своих друзей. В память о флоте.
- Наворачивайте, - довольно гудит Свеженцев, наполнив доверху несколько стоящих у контейнеров чеплашек и братья меньшие с достоинством начинают свою трапезу.
Потом они убегут в поселок, драться и справлять свои собачьи дела, а мы, выкурив по сигарете, возвращаемся в парное тепло камбуза.
Остается последняя часть работы: накрыть посудой на утро столы. В течение часа в залах стоит тонкий звон, летают веселые матерки, и вскоре они сияют аккуратными пирамидами сотен мисок, стройными рядами кружек и россыпями алюминиевых ложек.
Вышедшие из комнаты дежурного лейтенант с мичманом одобрительно оглядывают плоды нашей деятельности, удовлетворенно хмыкают и снова уходят играть в шиш-беш.
- Ну, все, баста! - плюхается на одну их лавок Юркин. - Тащите из варочного цеха рубон!
- Е-есть! - радостно орет Желудок и несколько гонцов гремят сапогами по лестнице.
Через несколько минут на один из столов торжественно водружаются два издающих упомрочительный запах противеня с изжаренным в сливочном масле картофелем - фри, лагун истекающих соком отбивных и громадный чайник с горячим кофе.
Пара наполненных доверху тарелок вместе с парящими кружками оттаскиваются нашему начальству, и наряд приступает к ночной трапезе.
- Вкусно, - бормочет Желудок, заглатывая очередную отбивную, и пучит масляные глаза.
- Кушай, Саша, кушай, - ласково гладит его по башке Витя Будеев и сует в руку обжоре полукольцо «одесской».
- Угу, - пыхтит Желудок и хрупает ее как морковку.
- Потом мы пьем сладкий обжигающий кофе с печеньем и начинается соответствующая обстановке травля.
- А девок - то того, на камбузе нету, - лепит из мякиша рогатого «черта» и пуляет его в стену Витька Допиро.
- Бах! - отскакивает тот в лоб флегматично жующему Свеженцеву, и все довольно ржут.
- Все правильно, - скалит белые зубы штурманский электрик Лука. - Это что б такие как ты, их не тискали. Они работают только утром и днем, так сказать под присмотром.
- Да, днем хрен потискаешь, - чешет в затылке Допиро и все снова регочут.
- Ну что, все закончили? - появляются сзади Гурский с Порубовым.
- Точно так, - отвечает за всех Юркин и тычет пальцем в сторону сияющих посудой залов. - Закончили.
- Добро, - ковыряет спичкой в зубах лейтенант. - Всем одеваться, и идем в казарму. Завтра подъем ровно в пять.
Спустя полчаса, мы ходко движемся обратно. Ночь чудесная. Вверху, потрескивая, вспыхивают сполохи северного сияния, снег первозданно чист и пахнет яблоками.
- Красота, - задрав вверх головы, восхищаемся мы, а топающий сзади Желудок, прихвативший с собой сидор взевозможного харча, поскользнувшись, грохотом рушится наземь.
- Обкушался, болезный, - тонким голосом пищит кто-то, и ночь снова оглашается нашим бесшабашным смехом. - А что? На флоте всегда весело!
Казарма встречает нас привычным холодом, мертвенным светом ночного освещения, с сонно прохаживающемся в нем дневальным и доносящимся с коек разноголосым храпом
- Кореша, пожрать притаранили? - поднимается с верхней койки чья - то голова?
- А то, - гудит Жора и первым шмякает на стоящий у окна стол пару банок сгущенки. Через минуту на него вываливается умыкнутая с камбуза гора снеди, скрипят койки и с них слышатся прыжки, и десяток фигур в тельниках, пристраиваются вокруг стола на банках*.
Мы же наскоро умываемся, раздевшись забираемся под шерстяные одеяла, и, по северному набросив на них шинели, проваливаемся в глубокий сон.
Ровно в пять утра, сладко позевывая, весь наряд снова шествует в сторону уже дымящего трубой камбуза.
Под кожаными подошвами гулко гремят бетонные ступени, в настывших за ночь обеденных залах врубается яркий свет, мы переоблачемся в белые куртки и начинается подготовка к завтраку.
Часть наряда вместе с камбузными начальниками направляется в провизионки и хранилища, их массивные двери отпираются и ребята кряхтя, таскают на этажи тяжелые связки копченых колбас и картонные ящики с банками консервированного сыра, тушенкой и соком.
Вторая часть спускается в окутанный паром варочный цех, где у электрических, сияющих никелем и нержавейкой котлов уже орудуют здоровенные коки и тоже доставляет туда горы разнокалиберных ящиков со сгущенкой, какао и яйцами.
- Давай, давай, шустрээ! - начальственно покрикивают коки, и начинается процесс готовки.
Отворачивая лица от клубов валящего из котлов пара, мы заваливаем в одни тысячи куриных яиц и кряхтя, подтаскиваем к другим ящики со сгущенкой.
- Па-ашла радимая! - делают зверские рожи коки, хватают из них блестящие банки, рубят их острыми секачами над котлами напополам и опорожняют. Опустошенные половинки летят в стоящие рядом пустые ящики, у которых, во главе с Желудком, расположились несколько «шакалов» из наряда.
Они сцеживают остатки сгущенки в притащенное из подсобки эмалированное ведро и довольно облизывают пальцы.
Когда в бурлящие котлы засыпается какао «Золотой ярлык» и несколько мешков рафинада, ведро у шакалов почти полное, и они, шлепая сладкими губами, радостно волокут его в одну из подсобок.
Далее начинается процесс таскания к грузовым лифтам лагунов с парящим какао и яйцами, и подъем их на этажи.
А там уже шустрит третья часть наряда, шмякая на столы алюминиевые миски с брусами запотевшего масла, нарезанной колбасой, а также откупоренные банки с соком, вареньем и россыпь печенья на подносах.
Потом все это дополняется кирпичами доставленного с пекарни испеченного ночью белого хлеба и исходящими душистым паром чайниками с какао.
В завершение, под пристальными взглядами старших наряда, на каждый стол водружается миска с десятком сваренных вкрутую яиц.
- Запасные есть? - пересчитывая пальцем несостоявшиеся эмбрионы, - напряженно интересуется лейтенант Гурский у сопровождающего его Порубова.
- Лагун - солидно кивает тот лакированным козырьком мичманки.
- Ну - ну, - бормочет Гурский и считает дальше.
Утреннее яйцо на завтрак, в подплаве дело святое. А точнее традиция.
Подводнику можно не додать чего угодно. Съест, и будет помалкивать. Но яйцо вынь и положь. Иначе начнет качать права. Причем любой, будь то матрос, мичман или офицер. И почему, никто не знает. Одним словом, традиция. Одна из многих.
Закончив счет, Гурский удовлетворенно крякает, еще раз окидывает ломящиеся от жратвы залы и смотрит на наручные часы.
На них без пяти семь.
- Запускай! - бросает он стоящему неподалеку Юркину, и тот направляет вниз одного из нарядчиков.
Через минуту где-то далеко слышится лязг отодвигаемого запора, затем что-то вроде гула шторма и камбуз вибрирует от топота сотен ног.
Вслед за этим из торцевых дверей появляется синий поток матросской массы, слышны бодрые матерки старшин, и все шумно усаживаются за столы.
В течение следующего получаса в громадных помещениях слышны дружный бряк ложек, гул молодых голосов и, изредка, взрывы смеха. Определенные в зал нарядчики, чертом носятся между столами, подтаскивая желающим добавки, а по среднему проходу в свои залы неспешно дефилируют группы отцов - командиров. Питание идет полным ходом.
Затем следуют разноголосые команды, залы пустеют, и взмыленный наряд минут десять отдыхает.
Мы мрачно озираем распатроненные столы, дымим в одно из открытых окон сигаретами и поминаем недобрым словом топающие на лодки экипажи.
Потом неспешно обедаем, утаскиваем горы грязной посуды в моечную и приводим в порядок обеденные залы.
- Так, до пяти можно покемарить, - смотрит на наручные часы Жора, и наряд расползается кто-куда.
Одни устраиваются на сдвинутых попарно лавках в залах, другие располагаются в подсобках, а третьи возлегают на щитах в теплой хлеборезке.
Чуть позже изо всех этих мест доносится богатырский храп и только вечно голодный Желудок, развалившийся в мягком кресле офицерского зала, неспешно опорожняет очередной судок с котлетами, запивая их сладким компотом из стеклянного графина.
Спустя час мы снова накрываем столы, поднимаем снизу тонны разнообразной снеди и чертыхаясь таскаем горячие бачки и чайники.
Ровно в назначенное время залы снова наполняются оголодавшими в стылом железе веселыми командами, и все в звяке ложек с мисками, как по волшебству исчезает. Налицо одна из флотских аксиом: «море любит сильных, а сильный любит пожрать».
Поздно вечером, когда в высоком небе блестят звезды, наш расхлябанный строй неспешно топает в сторону казарм.
Завтра снова на лодку, а потом в моря. Романтика!
Примечания:
Козлисты - игроки в домино (жарг.)
Банка - табурет.
Сундук - старшина сверхсрочник, мичман (жарг.)