XIX
Успешное завершение дела со Снитенко подействовало на Чаплыгина ободряюще. В нём словно бы проснулись новые силы. Он работал с энтузиазмом, в два раза больше, чем прежде, задерживаясь иногда чуть ни до ночи, так что из цеха выходил последним. Он не только значительно усовершенствовал свою работу, но и начал вырезать новые изделия. Прежде он не брался за фигурную резку, но как-то ему попалось интересное полено, напоминавшее формой медведя, он попробовал обработать его, и получилось очень хорошо. Он не стал делать дальше, только опасаясь неосторожно испортить хорошую заготовку, но с этого момента находил и откладывал материал, формой напоминающий человека с топором, птицу, и всё в таком роде, что, он видел, вырезают на зоне. Работа живо увлекла его, и по возможности он старался знакомиться с теми, кто также как и он занимался резкой по дереву. Ремесленники, вроде старика Сергеева, всегда работавшие по одному шаблону и никогда не отступавшие от него, которые составляли подавляющее большинство «шарабежников», его не интересовали. Зато при каждой возможности он старался понаблюдать за работой известных резчиков Климова и Маякина, и особенно - славившегося на всю зону Шорина, делавшего предметы по заказу администрации для приезжавших высоких гостей. Чаплыгин работал лучше и лучше, но его удивляло то, что Снитенко, которому он приносил свою работу, казалось, потерял интерес к делу. То его не было на месте, то он был занят с кем-то, и товар у Чаплыгина почти всегда принимали Берёзин и Арахов. За всю неделю он только однажды смог поговорить с Снитенко, столкнувшись с ним после ужина в столовой, но и тогда разговор был короток. Впрочем, вскоре Чаплыгин вскоре узнал, в чем была причина его странного поведения. Всё дело было в событии, в последние дни перевернувшем жизнь колонии, и о котором только Чаплыгин, пропадавший за работой в цеху, почти ничего не знал. А между тем, из-за этого события ежедневно собирались на сходки авторитеты, в цехах и бараках его обсуждали и спорили о нём простые арестанты, и оно же заставило администрацию усилить режим, отменив выходные и вызвав из города подразделение внутренних войск. Обыски, «шмоны», как говорят на зоне, прежде проводившиеся однажды в месяц, бывали теперь по два раза на дню. Этим событием был готовящийся бунт. Началось всё около двух недель назад - с пустяка. Обходя барак четвёртого рабочего отряда, дежурный офицер увидел в тумбочке одного из заключённых миску, взятую из столовой, и приказал вернуть её обратно. Это было сделано, однако, выяснилось, что миска принадлежала «обиженному». Новый дежурный, пятидесятилетний майор, умный человек, прослуживший двадцать лет в колонии и знавший обычаи зэков, распорядился отыскать эту миску и изъять из столовой, но было поздно - её уже смешали с остальной посудой. Около сорока арестантов этого отряда отказались выйти на обед. Администрация провела расследование и троих главных зачинщиков - Масотина, Чеидзе и авторитетного заключённого Желткова по прозвищу Жёлтый задержали и поместили в штрафной изолятор. С этого момента в колонии повисло напряжение, прерывавшееся всё чаще бывавшими стычками арестантов с администрацией и её приближёнными из числа зэков. Был, в частности, до полусмерти избит известный информатор Беглов. Это напряжение не могло продолжаться долго. Все - и осуждённые, и сотрудники охраны ждали вторника, когда из командировки должен был вернуться начальник колонии полковник Якушев.
Он прибыл в колонию вечером, в сопровождении отряда ОМОНа. За час до отбоя, заключённых строем вывели на широкий плац перед штабом колонии, освещённый светом направленных на него со всех сторон прожекторов. Охрана, вооружённая автоматами, стояла по дальнему краю плаца. На ближнем же, в защитных масках, гремя огромными сталкивающимися полицейскими щитами, с дубинками в руках, выстраивались омоновцы. Когда колония построилась, на плац вышел, запахивая полы форменной шинели, широко ступая прямыми жирными ногами, начальник колонии - высокий полный пятидесятипятилетний человек с обрюзгшим вытянутым лицом, маленькими, близко поставленными глазками под ровной линией скошенного лба, тонкими старчески-малиновыми губами и дряблым мешком кожи под подбородком. Он встал посреди плаца, по-хозяйски расставив ноги и сцепив медленным движением руки позади спины.
- Ну, чего не слава богу? - отрывисто произнёс он хриплым весёлым голосом, в начале каждого слова вздрагивая животом и сощуренным взглядом несмеющихся глаз из-под опущенного козырька фуражки оглядывая строй. - Чего носы повесили?
Стоящий вытянутым полукругом строй заключённых колыхнулся.
- Ну что, из-за миски будете бунтовать, а? Ну, что такое? В чём беда-то? Я с женой своей из одной тарелки тридцать лет ем, а вы что? Голодать, резаться из-за этого?
Арестанты зашумели, кто-то в середине строя выкрикнул короткое ругательство.
- Ладно, ладно! - крикнул начальник. - Поговорим давай!
Из строя сразу, видимо, ждав этого момента, выступили трое зэков - сначала, на артритных полусогнутых ногах, вышел старый и сухой, с нахмуренным лбом Федосеев - вор в законе и смотрящий колонии. За ним - бодрой напряжённой походкой шли - тридцатилетний Брызгалов - смотрящий второго отряда, и другой вор в законе - Софиев по кличке Софико, широкоплечий мужчина с татуированным лицом. Не подавая рук ждавшему их начальнику, они вслед за ним прошли в штаб. Ожидание длилось три часа. Из штаба иногда показывался заместитель начальника по учебной части маленький майор Светлыгин, он выкрикивал фамилию заключённого, и забирал его в штаб. Охрана, разделившись на три группы, по очереди менялась на плацу. Чаплыгин, переступая на затёкших ногах, слушал разговоры в строю - сначала тихие, но с течением времени становившиеся всё громче. Только теперь, из этих разговоров, он понял, насколько тяжело положение. В случае бунта уже планировалось, что несколько десятков заключённых по приказу авторитетов должны вскрыть вены и ещё около сотни - объявить голодовку. Арестанты вспоминали события трёхлетней давности, когда бунт подавлял введённый полк ОМОНа - заключённых в одном белье, группами по двадцать человек выводили на мороз, и избивали дубинками, не разбирая правых и виноватых, так что после этого четыре арестанта померли в бараках, у десятков были переломаны руки и ноги, и весь огромный плац был залит кровью. Царёв, стоявший в строю рядом с Чаплыгиным, громко рассказывал историю одного погибшего - Курочкина.
- Мужики сами, через третьи руки маляву матери передали - приезжай скорее, а то поздно будет. Мать приехала, а он тут уже с отбитыми почками лежит. Еле-еле свидание получила. Говорит с ним: «Как, сына, что случилось?» Он отвечает ей: «Били, мать». Она к Хозяину пошла. Ну, к Хозяину не пустили, принял её Широков, который тогда дежурный был. Только отпустил её, приказывает: вызовите его. Привели к нему в кабинет. Он сажает его в кресло. Спрашивает: «Ну что, били тебя?» Тот отвечает: «Били». Он его по лицу с ноги: «Что, так били тебя?» Парень на пол свалился, а этот лось здоровый месит его ногами как попало и спрашивает: «Так тебя, сволочь, били?»
- И что? - спросил сбоку молодой голос. - Мать хоть к кому-то обратилась?
- А куда пойдёшь? Мусора же они друг за друга кулаки держат, ворон ворону глаз не выклюет. Да он и умер через неделю, что тут докажешь. Тело еле забрала.
Наконец, из штаба колонии вышли сначала, оживлённо говоря друг с другом, все три авторитета, а вслед за ними показался в расстёгнутой шинели начальник. Отдав несколько коротких команд, он приказал расходиться, и охрана, плотным строем идя по краям шумящей смешавшейся толпы арестантов, развела их по баракам. Договорённость была достигнута.
Оставшуюся часть ночи барак не спал, арестанты, обсуждали договор с администрацией. Он заключался в том, что заключённым, которые не захотят есть из посуды в столовой, можно будет отныне пользоваться своими тарелками, которые им предлагалось купить по сниженным посуду в ларьке.
- Да просто киданули нас опять мусора, - говорили по бараку.
- Хотят продать старьё из ларька, а у самих на Зелёнке посуда лежит. Красный с шестого барака ходил в наряд по столовой и на складе видел.
- Ну а что, - возражал ещё чей-то голос. - Давай жри из петушиной шлемки и съезжай в дальнюю хату.
Хмурый усталый смотрящий, застёгнутый на все пуговицы, ходил между койками и, вытягивая жилистую, красную под воротником кителя шею, кричал на говорящих:
- Ну иди разрули, если не нравится. Предъяви Хозяину, чего ты тут кипишишься? Или лучше чтобы зону прессанули? Перекрасят на раз-два, будешь строем на парашу ходить.
Робкие, сбитые голоса отвечали ему.
Чаплыгин, лёжа на кровати, думал о бессмысленности и глупости требований зэков и о том, чем могла обернуться эта ситуация для него. Он слышал уже, что «вскрываться» - резать себе вены заставляют в основном новичков, первоходов, так что и его могла постигнуть эта участь.
«Как я буду, какого чёрта порежусь, искалечусь, может навсегда инвалидом останусь? Ради чего? Из-за того, что кто-то поел не из той тарелки?» - думал он. Но вместе с тем, как ни размышлял он, какие ни изобретал комбинации, возможности избегнуть этого он не видел. И понимание собственного бессилия, незащищённости, чувство, которое он впервые с детских лет ощутил в колонии, особенно тяжёлое вместе с пониманием своих умственных и, главное, физических сил, ощущением всего своего упругого напряжённого тела, мучило его.
XX
После бунта колония жила в нездоровом напряжении. Заключённых, как всегда это бывает в таких случаях, старались как можно больше отвлечь, занять чем-нибудь. Производственная норма промышленной зоны была увеличена в полтора раза, так что арестанты до позднего вечера задерживалась в цехах. В нерабочих отрядах также стояла суета и неразбериха. То и дело людей выводили на построения и проверки, устраивалась то педикулёзная профилактика с выносом на двор матрасов, которые против вшей опрыскивались специальным составов, то начиналась перестановка мебели в помещениях. В третьем и шестом отрядах, где давно откладывался ремонт, красили стены и меняли сгнившие доски пола. Охрана, усилившаяся вдвое, не отходила от арестантов ни на шаг, и без разрешения нельзя было ни отойти покурить, ни выйти из барака. На все мероприятия, приём пищи теперь ходили строем. В одном из цехов промышленной зоны произошла авария – заключённые, двигавшие станок, задели водопроводную трубу, и хлынувшая горячая вода так обварила одного из них, что он чуть ни помер, и был отправлен ранним утром в городскую больницу. На устранение аварии были отправлены несколько рабочих отрядов, в том числе и второй, к которому принадлежал Чаплыгин. В залитом по колено водой цеху он провёл безвылазно двое суток, вместе со всеми вынося на улицу станки, инструменты и сырьё, и пожарным конусом, которые сняли для этого случая со всех стендов в колонии, вычерпывая воду. Тяжёлая, бессистемная и казавшаяся бесконечной работа измучила его. Помимо того, от долгого нахождения в воде он простудился, и в те четыре часа за двое суток, которые были выделены его смене на сон, не сомкнул глаз. Лёжа на кровати и с головой накрывшись одеялом, он мучился от утробного, начинавшегося где-то в животе, и до звона в голове сотрясавшего всё тело кашля. Только к выходным дела начали приходить в порядок. Неполадки, вопреки бестолковому руководству майора Поничкина, распоряжавшегося в цеху, были устранены. Стены в цеху заново покрасили, привезённые новые трубы установили на место и особым образом изолировали. Заключённых, наконец, строем отвели в медицинскую часть, где доктора под наблюдением двух охранников с автоматами осмотрели их. Одним выдали лекарства, другим были сделаны уколы, и двух человек оставили в изоляторе. Лекарства привели Чаплыгина в порядок, и с самого утра субботы он работал с удовольствием, которое бывает, когда видишь, что недалёк конец большого и тяжёлого труда. Вместе с тремя заключёнными, покрасневшими от натуги, он двигал к заплесневевшей стене огромный шлифовальный станок, который надо было особым образом удерживать, чтобы не сорвать с пола доски в вогнутом месте, когда в цех вошёл высокий лейтенант Картинин, дежурный по промышленной зоне.
- Чаплыгин, есть такой? – крикнул он, близорукими глазами глядя поверх голов работающих арестантов. – В штаб тебя вызывают, жена приехала.
Заключённым положены свидания двух видов - краткосрочные, длящиеся до четырёх часов, и долгосрочные, на которые даётся трое суток. Краткосрочные свидания обычно проводятся в особом помещении или кафе в штабе колонии, для длительных же обычно существует отдельный барак, такой же, как и те, в которых живут осуждённые, и отличающийся только тем, что помещение там разделено на отдельные комнаты и вместо решёток на стенах - занавески.
Чаплыгину разрешено было краткосрочное свидание, и в сопровождении конвойного он направился в штаб колонии. Прежде, года четыре назад, зал для краткосрочных свиданий был таким же, как в большинстве российских колоний - разгороженной на две части комнатой с покрашенными казённой синей, всюду облупленной краской стенами и всегда грязным, затоптанным полом, в которой по обеим сторонам прозрачной перегородки стояли ободранные и расшатанные стулья. Общаться с родственниками заключённые должны были посредством телефонных аппаратов, поставленных по обе стороны этой перегородки. Но после бунта трёхлетней давности, широко освещённого прессой, и ещё двух имевших резонанс скандалов - один был связан с повесившимся знаменитым арестантом и другой - с забитыми до полусмерти двумя зэками, совершившими попытку бегства, в режим были введены некоторые послабления. В числе прочего изменилась комната для краткосрочных свиданий. Перегородку, разделявшую зал, снесли, на стены поклеили обои и повесили две картины, на одной из которых была изображена Красная площадь, другая же представляла собой выцветшую, вырыжевшую на солнце репродукцию левитановской «Золотой осени». Помимо того, в зале установили деревянные, местного производства резные лакированные столы и стулья. В узком коридоре по дороге в комнату свиданий, Чаплыгина и его конвойного обогнал идущий подпрыгивающим шагом, весь наклонившись вперёд и широко размахивающий руками молодой человек лет двадцати, за которым едва поспевал, то и дело задыхающимся голосом окрикивая его, маленький пухлый конвойный. Подписав вслед за молодым человеком, который дрожащими руками выводил буквы, нужные для свидания бумаги, Чаплыгин прошёл в комнату и сел за ближайший к окну стол. Кроме него, в помещении был охранник, игравший, опершись о стену, с мобильным телефоном и три пары заключённых с родственниками. Первая пара была старик лет шестидесяти пяти, полуслепой и дряхлый, и сорокалетняя женщина, видимо, его дочь. Она с дрожащими губами расспрашивала его о чём-то, обеими руками держа его морщинистую руку и пристально глядя ему в лицо. Он же, отвернувшись на сторону, словно стыдясь чего-то, мрачно и отрывисто отвечал ей. При этом другой, не занятой рукой брал с блюдца, стоявшего перед ним, разложенные апельсиновые дольки и, не жуя, машинально глотал их, видимо, не получая никакого удовольствия от еды. Другая пара - молодой мужчина и его жена, полная женщина, привёзшая на встречу двух детей, быстро, весело переговаривались, и из одной тарелки с аппетитом ели пластиковыми вилками дымящиеся пельмени. Дети - мальчик и девочка лет семи, как будто совсем забыв, что они находятся в колонии, а не на детском дворе, весело играли в видном через большое вымытое стекло зимнем саду, строя из тёмного талого снега бабу, и то и дело выбегая оттуда, раскрасневшиеся и смеющиеся, взбирались к отцу на колени. Третья пара была аккуратная, с угловатыми движениями старуха с зализанными волосами, на затылке собранными в мышиный хвостик, в вязаном шерстяном сером свитере и длинной, до пят, чёрной юбке, и тот молодой человек, что обогнал Чаплыгина в коридоре. Войдя, он тут же бегом бросился к старухе, и что-то слезливым голосом зашептал ей, при этом за шею, как делают маленькие дети, обнимая её и страстно целуя в старую сухую жёлтую щёку. Старуха, стараясь казаться спокойной, с неестественным напряжённым выражением на лице, то отстраняла молодого человека, то вдруг её лицо дёргалось, плаксиво сморщивалось, и она порывисто обнимала его за плечи.
Чаплыгин сидел, ироничным взглядом следя за этой последней парой, когда открылась окрашенная железная, с окошком в центре дверь и в комнату вошла, в спустившейся набок шёлковой косынке, с распущенными и взбитыми, вьющимися у ушей волосами, в расстёгнутом норковом полушубке, его жена. Войдя, она остановилась на пороге, беспокойным блестящим взглядом, часто дыша открытым ртом, оглядывая помещение, и, заметив мужа, с порога ускоряющимся шагом пошла к нему и, подойдя вплотную, бессильно упала ему на руки.
- Лёшенька, Лёшенька, - всхлипывая, заговорила она, осторожными движениями тонких прозрачных пальцев оглаживая его напряжённые в предплечьях руки. - Ну как ты, Лёшенька?
Оглянувшись на охранника, который, оторвавшись от мобильного телефона и, вытащив руку из кармана, с конца комнаты поверх голов смотрел на них, Чаплыгин указал жене на стул. Она, переставив его, села рядом с мужем, обеими руками обвив его руку.
- Ну что, как ты живёшь?
- Хорошо, устроился потихоньку, - произнёс он, не глядя на неё и стараясь не показывать свою радость. - Даже дело тут нашёл.
- Ну а как, не обижают тут? - спросила она, оглянувшись на соседний столик, где сидела супружеская пара. - Всё хорошо?
- Да что обижают, - произнёс Чаплыгин, улыбаясь этому слову, имеющему в колонии определённый смысл. - Я в обиду себя не дам.
Она посмотрела на него из-под плеча долгим и внимательным, ищущим взглядом.
- Я виновата перед тобой, - сказала она, наконец. - Тогда я узнала о том, что случилось, я не могла не уйти, понимаешь? Ну, зная, что ты...обманул меня. - Она подняла в глаза и пристально присмотрелась к нему, как бы желая увидеть теперь раскаяние в нем. Он отвернулся.
- Да сюрприз был, конечно, - напряжённо улыбаясь, сказал он.
- Ну я же, я не знала, что так могло получиться. А потом не могла забыть происшедшее, думала о тебе, как ты тут, и... и...., - сказала она, отпустив его руку и в растерянной суетливости то сцепляя, то расцепляя кисти. Он понял, что она хотела сказать - «и простила», но не могла выговорить этого, сама чувствуя себя виноватой.
- Так что, как у тебя дела, - сказал он, беря её под руку и великодушно улыбаясь.
- Дома хорошо, - радостной улыбкой отвечая на его улыбку, сказала она. - С магазином как-то управляюсь, а с квартирантами еле-еле. Смирновы, которые в Мытищах, вообще не платят и выезжать не хотят.
- А ты полицию вызови.
- Да у них ребёнок пятилетний, мне адвокат, Анатолий Иванович, который, помнишь, с Ерёмиными работал, говорит, трудно на улицу выселить. Да и самой жалко.
Чаплыгин хотел сказать что-то, но промолчал.
- Я к тебе, Лёша, буду теперь часто приезжать, - продолжила она. - Ты только говори - что тебе привозить?
- Привози вот что сейчас, и денег давай побольше, тут можно все купить.
Посидели ещё с полчаса. Она расспрашивала об условиях в бараке, о соседях, о том, - не опасно ли тут. Но он чувствовал, что выплеск энергии, жалости к нему, который привёл к её приезду сюда, уже прошёл, и теперь она ждёт от него чего-то. Но он, слушая её рассказы о жильцах, отце, который теперь болеет и не может работать в школе, и, чувствуя на себе её ожидающе-вопрошающие взгляды, молчал.
«Что она ждёт? - с отвращением думал он про себя. - Что я сейчас начну каяться, слезы лить?»
Наконец, начали прощаться. Он расцеловал расплакавшуюся жену в мокрые щеки, обнял её на прощание и, подхватив сумки с продуктами, которые она привезла, пошёл в барак.
«Ей стыдно, но будет теперь приезжать. А там уж я привяжу её, - думал он, идя через двор к бараку».
В бараке его прихода уже ждали. Как всегда это бывает, со всех сторон его обступили попрошайки. Один тянул его за рукав, другой заговорщическим тоном звал «поботать на секунду», третий жалобно шептал что-то на ухо, из чего Чаплыгин мог различить только слова «общее» и несколько раз повторившееся выражение «в ШИЗО мордовали».
Один Царёв стоял в сторону, искоса глядя на эту сцену. Он считал неприличным для себя просить что-то, считая к тому же, что Чаплыгин оставит себе лучшее, что он и разделит с ним по праву товарища. Но он раздал всё – его радость была так безудержна и свободна, что в ней не было и не могло быть никаких мыслей и расчётов.
Вечером, лёжа на кровати, он снова вспоминал свидание с женой, по деталям воспроизводя встречу с ней, чувствуя приливающую к сердцу и всё усиливающуюся радость. Встреча с женой как будто напомнила ему, что всё это - тесный и грязный барак, бритые головы, вызывающие взгляды, колючая проволока и вертухаи с автоматами на вышках, - всё это жизнь маленькая, которая вскоре пройдёт и забудется. И вместе с тем есть жизнь большая, значительная, настоящая, из которой он вырван на некоторое время, и к которой вскоре вернётся.
«Переживём, переживём», - говорил он себе, жмурясь, и закладывая за голову руки.
Он вспомнил историю с бунтом и ту опасность, которая ему угрожала. Теперь это воспоминание было смешно ему. «Чтобы и я порезался», - думал он, радостно улыбаясь и напрягая мышцы заложенных за голову рук.