Сборы, лихорадочные, беспорядочные, подошли к концу. Два его походных чемодана уже были полны белья, начатых рукописей; он под них засунул портрет Жуковского с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя» с датой - 26 марта 1820 года.Это был день, когда он закончил, наконец, «Руслана и Людмилу».
Бросился к столу и схватил пук перьев, изломанных, обгрызанных. Обсмотрел и с гримасой неудовольствия отбросил – они уже не годны…
Мысли обгоняли друг друга: «Пусть все спорят - без меня! - о моей поэме! Пусть празднуют без меня - мой успех! И напечатают её - тоже без меня! А мне,– «победителю-ученику»,- предстоит дорога в неизвестность…». Все – он готов. Кажется.
С черным лицом, с сомкнутыми твердо губами и горящими гневом глазами, Саша схватил верхнюю одежду и крикнул Никиту. Тот возник сразу из-за двери, схватил чемоданы и ловко пристроил их в коляске сзади ямщика. Сам, не задерживаясь, уселся с ним на облучок. И Саша, усевшись тоже, произнес сквозь зубы:
- К Демутову трактиру!
Взбежав по лестнице, постучал. Никто не ответил. «Видимо, «Чедаев» еще спит… Это даже не забавно – не попрощаться с ним! Не поблагодарить за все его хлопоты...» Но делать нечего - он сбежал с крыльца и бросился в карету.
Ранее утро занималось не спеша. Саша поежился от колючего ветерка и уткнулся носом в воротник сюртука. По дороге, на Владимирской, им предстояло подобрать Антона Дельвига и Ивана Якушкина, которые накануне вымучили согласие на его проводы до Царского Села…
Молча они уселись с ним рядом. Молча миновали заставу. Сашка не выдержал и оглянулся: Петербург, весь в серо-розовой дымке, ровно вытянулся под Пулковскими высотами и он поспешно опустил голову..
Теперь пора расставаться и с друзьями. Соскочив на землю, невесело обнялись, коротко сжав друг друга в объятиях, немногословно попрощались, и, вот, он сам катит уже дальше - на юг, к генерал-лейтенанту Инзову - бессарабскому наместнику. Как он его встретит? Что же ему, интересно, написали оба его начальника, статс-секретари коллегии иностранных дел - недолюбливающий его Нессельроде и благородный Каподистрия?.. «Если бы не дружеское беспокойство всех, кто подключился к моему спасению, не миновать мне Сибири! Спасибо хоть на этом!»
Он недовольно вздернул плечи, вспомнив о последних невыносимых днях ожидания, пока Александр I медлил с решением. Кто только не бегал к Карамзину, к Оленину, к Милорадовичу – ко всем тем, кто хоть как-то мог смягчить его участь! Даже отец не раз обивал пороги у Карамзина… И Жуковский совсем осунулся, беспокоясь о нем…
Презрительно оттопырил губу: «А сколько мне пришлось выслушать от Николая Михайловича! К нему, как на службу, приходилось ходить каждый день - по настоянию Чедаева... И что же? Мне пришлось дать ему обещание, что писать ничего крамольного не буду - два года... Да черт ли в нем!.. Теперь, все это, слава Богу, позади…»
Никита молчал тоже. горюя: они за собой оставляли унылые поля, лежащие с двух сторон пыльной дороги. но - родные поля. Однообразно мелькали верстовые столбы, перелески... дорога без конца и края. Сашка поднял тоскливые глаза к небу, но тут же опустил, скрывая слезы.
Но Екатеринославль встретил его цветущими садами, белеными известью домиками, теплом… Но это первое впечатление в последующем было испорчено видом убогих шинков, пылью и нищими, не дающими проходу – они,казалось, были везде…
Инзов оказался человеком лет пятидесяти, невысоким, полноватым, с добрыми голубыми глазами, который участливо отнесся к нему и не стал надоедать ему ни службой, ни наставлениями. Видно, посмотрев на его лицо, он понял, что путник измучен не только физически, и нуждается, прежде всего, в покое душевном...
Саша снял себе домик в Мандрыковке - слободке над Днепром. Целыми днями он, сидя над кручей, любовался плавным течением реки, иногда окунаясь,когда сильно припечет, в её холодные еще воды.
Но зря он это делал, забыв о своей лихорадке - опять она возникла незаметно и теперь не отпускала его. Уже который день он лежит в своем нищем домике в жару и бреду, на грубо сколоченных досках деревянной кровати - одинокий и неприкаянный… Хорошо, хоть Никита рядом – в случае чего, не даст совсем помереть. Иногда придя в себя и разлепив красные воспаленные глаза, он различает склонившееся над ним доброе лицо …
Вот он в очередной раз бредит: но теперь видит лицо Николая Раевского, с которым знаком еще с Лицея…Привидится же такое!Но видение не пропадает. Это на самом деле Николай, который, оказывается, привез лекаря, который сумел сбить температуру.
Николай сидит возле его постели и, глядя на него с жалостью,произносит:
- Мы едем с отцом и сестрами на Горячие воды. А мне еще в Петербурге друзья поручили разыскать тебя по пути. И как же вовремя я успел: ты совсем непохож на себя - больной, обросший, осунувшийся. - Понаблюдав над его усилиями удержаться на дрожащих руках при попытке подняться, Николай осторожно и легонько опустил обе руки на его грудь, укладывая обратно.
Это был именно тот Николай Раевский, с которым он вместе заходил к Жуковскому и, не застав его, написал такую записку:
Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девстственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заходили…
Тебя зовет на чашку чаю
Раевский – слава наших дней…
Николай упросил отца взять с собой любимого товарища.И уже на следующий день все семейство Раевских – сам генерал Николай Николаевич, его дети: сын Николай, две его дочери Мария и Софья, доктор Рудыковский, английская мисс Мятен, компаньонка Анна Ивановна – крестница генерала, вместе едут на воды!
Сначала Саша ехал с Николаем в коляске, но генерал, увидев, что его все время трясет лихорадка, пересадил к себе в более удобную карету.
Хинный порошок ли, степной сухой воздух ли помогли ему – но Саша почувствовал себя через неделю совсем здоровым. Николай радовался, видя, что к нему вернулось его веселое ребячество.
На самом деле, все время, пока он был с ними, Сашка чувствовал только беспредельное счастье.Такого покоя и радостного существования давно у него не было...
Николай Николаевич Раевский - отец семейства, был прославленный генерал, герой Отечественной войны.Он был красив именно нравственной красотой и ясным умом.Он окружил его заботой и вниманием и всю дорогу был так внимателен к нему, что Саша смущался от чрезмерной опеки... Именно о нем Жуковский в своем стихотворении
«Певец в стане русских воинов» написал вот эти знаменитые строки:
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами.
Правда, тогдашнему своему адъютанту Константину Батюшкову - поэту , который его упрекнул в скромности: «Не вы ли, ваше высокопревосходительство, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: « Вперед, ребята!»,генерал ответил, смеясь: «Я так витиевато никогда не говорю. Правда, я был впереди, но со мной были адъютанты, ординарцы. Но детей моих со мной там не было. Младший сын в это время собирал в лесу ягоды, и ему случайно пуля прострелила панталоны. А всю историю сочинили в Петербурге…»
Они продвигались вперед, и Саша впитывал все новое, что они встречали в пути. Они миновали Дон, и уже были в кубанской степи и теперь чаще в высокой траве стали мелькать белые войлочные шапки, перенятые у горцев казаками.он понял,что они выставлены в дозор - чем ближе они подвигались к предгорьям, тем вероятность нападения черкесов увеличивалась. Да и как им не нападать! Это был их край - непобежденного еще народа...
Саша беспрерывно оглядывался с надеждой увидеть черкесов - одна только мысль о выстрелах и сабельных перезвонах зажигала его кровь и возбуждала, но за ними следовал целый казачий отряд, их охраняя.
Вдруг перед ними на горизонте возникла громада Кавказа, с пышной шапкой белого снега. Александр замер, не в силах оторвать свой восхищенный взор от этого великолепного зрелища. Хватит ли у него слов, чтоб изобразить эту красоту, от которой захватило дух и не отпускает столько времени?! Он незаметно оглядел своих спутников, тоже замерших и в упоении разглядывающих величественную красоту природы. «То-то же!» - вырвался из его груди удовлетворенный и глубокий вздох, будто он - хозяин всего этого великолепия.
Прославленного героя Отечественной войны Раевского всюду встречали с хлебом -солью, приглашали погостить. И один раз Николай Николаевич пошутил, лучась блестящими глазами:
- А прочтите, Александр, им свои стихи! Интересно мне знать, поймут ли они что-нибудь в них?..
Теперь все чаще стали возникать разговоры о русских офицерах, бежавших или выкупленных из плена у горцев. Генерал однажды заметил:
- Вы знаете, только после рассказов бывших пленных появилась возможность почерпнуть ранее недоступную всем информацию о том народе, который преследуется уже столько десятилетий…Понятно, что они не могут отказываться от своих родных мест, исконно принадлежавших их прадедам и дедам…
Саша с жадным любопытством посмотрел на него, ожидая продолжения, но генерал задумался о чем-то, опустив красивую седую голову.
Вертя во все стороны головой, Саша стал высматривать черкесов. Его охватило нетерпение: уже рисовал в воображении легкую поступь прекрасных черкешенок, пестрыми стайками собирающихся возле родников; огненные, исподлобья, настороженные взгляды джигитов, их оберегающих; бурные пенные потоки горных рек, каскадами спадающих в ущелья… Но что-то долго приходится ждать этих явлений!
Саша поднял глаза на Раевского - старшего. Как он уважает этого пятидесятилетнего мужчину с несгибаемой волей, для которого честь - превыше всего! И сейчас, без всякого сомнения! он задумался о трагической судьбе чуждого ему народа, так героически отстаивающего неприкосновенность своих земель…Не может боевой генерал, освобождавший свое отечество не так давно от варваров, не сочувствовать свободолюбивому народу в таком святом деле…Он человек чести!
Саша знает, что Николай Николаевич отказался принять графский титул, которым его хотел пожаловать Александр I после Отечественной войны. Генерал заявил, что ему достаточно собственной чести!..
"Как же не гордиться, что есть такие люди среди русского народа, и они – мои друзья! Сколько случаев им было рассказано о войне, в которой сложили свои головы тысячи и тысячи солдат, ополченцев, пока они ехали!" - думал Саша, с восхищением глядя на старшего Раевского....
По дороге Николай Николаевич рассказывал очень много о знакомых, о боевых товарищах и он только успевал писать за ним. Среди прочих тем особенно часто генерал затрагивал имя князя Потемкина, родственника, с которым еще он начинал службу. Видно было, как он очень его любил, называя "представителем века".
- Потемкин утверждал, что дворянин должен считать главными в жизни честь и доблесть своего звания, независимо от каких-либо посторонних требований и внушений - наряду со службой государству и своими обязанностями перед ним… Я с ним полностью согласен… - и добавил, вглядываясь в синюю даль:
- Вблизи Гурзуфа лежит Артек, где была дача Потемкина. Она когда-то была великолепна… Но сейчас она, вероятно,опустела. Может, мы её сможем навестить...
Так они, в беседах с ним,проводили много времени.
Саша открыл, что генерал, в отличие от представителей своего сословия, полных спеси, близок к народу, интересуется всем русским. Очень удивился его знанием словесности. Увидел изумление на его лице, генерал признался, что все - благодаря родственнику-поэту - Денису Давыдову, его приятелю.
Они очень сблизились в пути. Саша на остановках, на приемах, куда их приглашали в пути следования, уже не удивлялся тому, с каким почтением принимают главу семьи Раевских. "А на его спутников падает отсвет его славы…" - ухмыльнулся. Ему нравилось это внимание.
Но - наблюдал, все запоминал, укладывал в копилку своей памяти – придет время, и он сумеет воспользоваться этими впечатлениями.
В начале июне они приехали в Пятигорск, где к ним присоединился еще один из Раевских – Александр Николаевич, страший сын генерала, лечивший больные ноги на курорте. Саша со смешанным чувством любопытства и отторжения следил за тем, как он напускал на себя вид разочарованности во всем, что было присуще всем остальным, отрицая буквально все: и любовь, и свободу, и верность, и славу…
Сашина душа заметалась, пытаясь понять его: «Все-таки, это очень странный человек! Играет героев Байрона, много говорит о романтичном поэте, но,тем не менее, и его порицает. А ну-ка, как он там говорил давеча? Да - за «ненатуральное выражение страстей своих героев»... Он все преувеличивает! - Господи! Как он умеет насмешливо поднимать уголки своих тонких губ!..» - не мог понять до конца своего отношения к нему.
С удивлением он слушал, как Алекс высмеивал такие чувства, как нравственная чистота, долг, верность чести... И не мог в себе разобраться: что же тогда с такой силой влечет его к такому человеку?.. "Что же это получается? Его прославленный отец говорит о самоотвержении, о нравственном долге, о подвигах во имя своего народа, а убеждения его сына дышат холодом и опустошением. Что это? Лицемерие? Игра?.. - Оглядел прекрасную панораму вокруг: - Как можно утратить веру в жизнь со всеми ее радостями и печалями, когда такая природа окружает тебя – нежная заря играет на водах горного Подкумка, вдали розовеют снежные вершины Эльбруса, золото разливается на листьях деревьев, сочным соком наливаются плоды… А из Алекса капает яд отрицания… Он – точно,демон…»
Скоро они двинули на Таманский полуостров, на древнюю Тмутаракань, оставив Кавказ. Саша продолжал открывать для себя необыкновенные места, покрытые для него пока ореолом прекрасной тайны - городок Керчь, пыльный, пропитанный рыбацкими запахами, бывшая Пантикапея, где погиб Митридат – завоеватель римских владений. Но тут они застали только груду камней, оставшихся от Митридатовой гробницы…
Пятнадцатилетняя Мария, смуглая, с некрасивым, еще детским, лицом, не привлекала пока его внимания. Но, когда она, первой увидев море, выскочила из кареты и бросилась туда, в голубое безбрежие, Саша незаметно последовал за ней. Она не видела, что и он идет за ней и стала играться с волнами, то убегая от них, то устремляясь к ним - вся в брызгах, переливающихся на ее черных пышных волосах. И в этот момент он не мог оторвать глаз от нее - гибкой, грациозной, свободной и красивой, в каждом своем движении, девочки…
…Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!..
Его тоже охватил восторг. И он понял, что Петербург только что отпустил его и ему тоже принадлежат и тот бескрайний простор степи, что они проехали, и это голубое небо над синим, бескрайним морем, простирающемся далеко за горизонт… Жизнь показалась ему неоценимо дороже, полнее, слаще, чем когда-либо, и он понял, что никогда не забудет этот миг полного счастья, что бы дальше в его жизни ни происходило…
В Кафе они пересели на военный бриг, чтобы продолжить путешествие и Саша навсегда запомнил ночь, черную, звездную, когда он, стоя на палубе военного брига, не замечая беспрерывного хлопанья парусов, шумного плеска волн, предавался волнующему моменту – в нем рождались стихи:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
С болью представил себе берег отдаленный, куда душа его стремилась - с тоской и волненьем:
Душа кипит и замирает -
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило…
"Нет, оказывается, Петербург меня не отпустил, он только немного ослабил вожжи…" - понял.