Мои воспоминания. Начало

   
 
                Сквозь предметы  тени, лица,
                Чьих–то писем вязкий почерк,
                Сквозь густые пряди строчек, 
                Просветлённый бред сочится.
                Елизавета Дейк


               
  Наверное, каждый человек, когда за его плечами много лет, много встреч, много лиц, хочет высказаться на бумаге. Для меня это бесконечно трудно, но многие, кому я рассказывала тот или иной эпизод из моей жизни, советовали писать. Мне легче и интереснее рассказывать – помогает мимика, движение рук, глаза, интонация голоса, а здесь чистый лист, пугающий меня. Жизнь каждого человека – сюжет для романа. В центральной  библиотеке имени В.Г. Короленко, которой  я руководила тридцать пять лет, был цикл вечеров на эту тему. Я  любила рассказы, воспоминания своих читателей: и очень известных в стране, и совсем обычных, на первый взгляд непримечательных людей, у которых просто удивительные судьбы.

Все, как известно, начинается с детства.Прикрываю глаза, вспоминается...

  Старый московский дворик, на месте которого сейчас возвышается белый Дом  правительства.  На горке – детский сад Союза писателей. Я люблю  смотреть на детей,шумно бегающих с мячами, игрушками, прыгалками. Из окон  детского сада  доносятся вкусные запахи. Мама работала на дому, и меня никуда не отдавали, а я росла общительной и компанейской девочкой и мне очень хотелось быть в детском садике.

 Наш дом старинный с резными окнами. Первый этаж кирпичный, второй - деревянный, в некоторых местах штукатурка отвалилась и торчит войлок.  Всегда закрыт жутко захламленный всеми соседями "парадный" вход с широкими каменными ступенями, с  окошками, а ходим мы  с другой стороны по кривой,  разноступенчатой  деревянной лестнице. Дом чудом не сгорел, когда французы заняли Москву.
  Во дворе масса цветов, кустов,  любимый тополь, ясени, береза.
 
  Цветы моего детства - это  золотые шары, красные трепещущие  маки, настурции,  душистая сирень, ноготки  и, конечно, одуванчики, из которых мы плели первые венки. Наше окно на втором этаже  выходит на улицу, на которой расположен Верховный суд РСФСР. На небольшой горке перед ним, как только сходит снег, появляются желтые цветы. Значит – весна, все будет зеленым и звонким, а у тополя появятся  клейкие, пахучие листочки и будет Первое Мая, тепло и можно надеть новые красивые носочки в разноцветную полоску, а, может, и новое платье, и новые кожаные тапки или туфельки, а, может, блестящие ботики с двумя кнопочками, как у подружки. Я до сих пор очень люблю желтый цвет – радость, надежда, детство.

  Из запахов детства  прежде всего вспоминаю  вкусный дурманящий ванильный запах булочных; вар - черный, мягкий - мы его жевали; керосин (я очень любила этот запах). В керосиновой лавке  висело объявление, написанное от руки керосинщиком: «Женщинам с узким горлышком керосин не отпускается» - имелась ввиду бутылка.

  А вкус моего детства –  подсолнечное масло  с мелко нарезанным луком, куда так сладостно было макать довесок с корочкой  от мягкого черного хлеба,  чесночная колбаса,а по праздникам - пирожки  с капустой, деруны, вот даже компьютер подчеркнул мне это слово, ну-ка, а драники – тоже подчеркнул. Это котлеты из картошки, которые моя мама  умела печь такими вкусными. Я их любила и горячими и холодными, да не только я ими наслаждалась, но и многие мои одноклассники  после школы бежали ко мне отведать дерунов.

  Пожалуй, вкус позднего детства – домашние  котлеты с пюре (кастрюлька, завернутая в газету и поставленная в подушки), сосиски с тушеной капустой и какао (в лагере его разносили в чайниках, а дома мама делала прямо в чашке), «пирожное»- белый хлеб с маслом и сахарным песком. Конечно, в нашем голодном послевоенном детстве  все эти вкусности бывали на столе не часто.

  Помню, как, услыхав позывные радио на мотив «Широка страна моя родная», соседи собирались у кого–нибудь в  комнате, и голос Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза. Постановление о снижении цен на  товары и предметы первой необходимости: хлеб, рыба, мясо, ткани, радиоприемники – на 10%,  соль, патефоны, часы – на 30%, сыр,  радиоприемники, баяны – на 20%, водка, телевизоры – на 25%» ( конечно, сами цифры я забыла, а данные   посмотрела в Интернете), а помню я  лица этих людей, замерших у приемников, напряженно подсчитывающих  в уме, в то же время, боясь пропустить какое-нибудь слово, что-то быстро записывающих  на  газетных клочках, чтобы  после окончания чтения, прикинуть, на сколько же их советская власть осчастливила, сколько же будет стоить мука, которой  нет в магазине, радиоприемник, который они все равно пока не купят, водка, которую никто из них не пил.  Быстрее и точнее всех считала моя мама, к которой и были повернуты все головы в надежде скорее узнать все новые цены.

  Одновременно со снижением цен в декабре 1947 года произошла денежная  реформа:  было сто рублей – стало десять (для тех, кто хранил деньги в белье или в старой сумочке), в сбербанке меняли один к одному. Накануне в магазинах, аптеках сносили все полки, чтобы хоть что-то купить.

 Мамин родной  брат, дядя Ефим, отсидевший одиннадцать лет где-то под Магаданом,естественно, по статье 58 - "враг народа"  как раз в эти дни был освобожден, ему выдали определенное количество денег на дорогу, которые превратились в пшик.    Помню слезы и панику мамы, потом каким-то образом все  родственники наскребли нужную сумму  на дорогу, и мы пошли на  старый Арбат в угловую  почту, оглядываясь, послали эту сумму, а дядька все не приезжал, так как боялся получить эти деньги – кругом  были уголовники, тоже не имеющие возможности выехать  из мест заключения.
   
  Детство – это дядя Ваня, у которого в кармане всегда были  конфеты - карамельки, это маленькая тетя Поля, развешивающая белоснежное  белье  во дворе,  стоя на табуретке, это высокая, худощавая, красивая,  улыбающаяся Аня, добрая тетя Шура, образованный Геннадий Сергеевич, говоривший  мне: «Ты счастливый человек – тебе предстоит почитать Чехова, Гомера», это дядя Абраша и тетя Ева, у которых я часто бывала на даче, это их дети Юля и Гриша.

   Гришка – студент, Он - красивый, умный, образованный. Гриша всегда устраивал шумные вечеринки, и начинались большие приготовления к ним: очаровательные девушки-сокурсницы что–то резали, жарили, парили, ребята–однокурсники (имя одного из них было Икар) бегали по магазинам, приносили продукты, пластинки. Соседи тоже молча  готовились к вечеру. Мама снимала с настенных полочек высокие синие вазы, чтобы не разбились, когда у Гриши будут танцевать. Вечером, когда я ложилась спать, за стеной играл аккордеон, крутились пластинки. Мне это ничуть не мешало, наоборот, я так любила эти мелодии и с удовольствием запоминала слова: « …Ты помнишь наши встречи … Давай пожмем друг другу руки… Не забывай мое весеннее танго… Руки – вы словно две большие птицы … Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся желаний... Я возвращаю Ваш портрет… Темная ночь... Утомлённое солнце..."

Бывало среди ночи Гриша робко стучался в дверь: «Тетя Аня, - говорил он маме, - все равно, наверно, не спите, а у нас торт-мороженое тает, пусть ребята поедят" (холодильников тогда еще у нас  не было, продукты вывешивали в авоськах за окно).

Иногда, когда Гришины гости танцевали с  особенно сильным чувством, снизу приходила очень приятная глухонемая Паня. Она стучала в наружную дверь не к Грише два раза, а к нам три раза (звонков у нас не было), и с ужасом на лице  показывала маме руками: дескать, опять война, а моя мама на пальцах объясняла, что у Гриши танцует молодежь. Паня с улыбкой поглаживала себя по груди и крестилась от радости, что это только танцы, а не война.

  Самую большую площадь  в нашей квартире занимала семья Масловых. Когда-то весь наш двухэтажный дом и флигель с мансардой   принадлежали им, а после революции в  их доме разместились шестнадцать семей, в том числе и наша. Александра Дмитриевна Маслова, седая, как лунь, всегда в белой блузке и черном сарафане, прекрасно рассказывала о старой Москве, об улицах, бульварах, переулках, о домах, об их жителях, правда, слушала я все эти бесценные повествования вполуха. Ее старшая сестра – Екатерина Дмитриевна, не знаю сколько ей было лет, но выглядела она ужасно – очень некрасивая, с длиннющим носом, немытая, несчастливая, взлохмаченная, почесывающаяся старуха в длинных  пышных юбках - она тащила из дальней комнаты в туалет  «ночную вазу», которая так благоухала, что все с кухни рассыпались по своим комнатам, а ей очень хотелось поговорить. У неё был какой-то немецкий акцент: « …я была не краси-фа-я, но очень сим-па-тич-ная»,  больше всего она боялась  паралича. Её племянница рассказывала историю, как однажды тетушка вышла на Новинский бульвар, переходит  Садовое кольцо, а ноги вдруг отказали -  «ф-сё – паралич»   думает тетушка. К ней подходит молодой милиционер: «Гражданка, поднимите панталоны  и следуйте далее через дорогу, вы нарушаете движение».

  На первом этаже жили Ивановы.  Глава семьи - Николай Лаврентьевич - летящий в распахнутом пальто, улыбающийся интеллигентный красивый  человек, коллекционер книг, картин, открыток, который очень большую роль сыграл в становлении талантов моего брата. После войны у них была машина «Победа». Это была большая редкость и про наш двор говорили «…Ну, тот дом, где машина».  Был у них и телевизор  «КВН» - маленький с пузатой линзой, с жуткими помехами, он и двоил, и рябил, и делал фигуры неестественными, но приносил море радости. Программа была всего одна, да и то не ежедневно. Нас, детей со двора, обычно звали в выходной день на сказки. Сидели на одном стуле по трое, кто-то на полу, кто-то стоял.   Однажды Новый год мы встречали у Ивановых именно потому, что у них был телевизор. Мне уже было лет  пятнадцать или шестнадцать. Пожилой Николай Лаврентьевич галантно пригласил меня  на вальс, помню свое смущение, красоту и легкость его движений. Это был первый взрослый красивый вальс в моей жизни. А когда мне было года два-три, и мы вернулись из эвакуации, был очередной налет на Москву. Мама взяла меня и брата, мы спустились к Ивановым, почему-то в бомбоубежище не пошли (метро «Смоленское»). Помню, что не было страшно, потому что мама и Саша были рядом, а еще тетя Шура, Ира и обнимающий всех нас Николай Лаврентьевич. Прошло много лет, мы уже давно уехали из нашего старого дома. Вдруг я встречаю Николая Лаврентьевича – пожилого, но такого же летящего и красивого, в распахнутом пальто - он узнает меня, целует в голову, я  в ужасе представляю жуткую картину (тогда было модно носить парик), хватаюсь за голову двумя руками и, к сожалению, не успеваю обрадоваться встрече. Он уходит своей летящей походкой навсегда, как большинство людей из моего детства...

  Когда я была маленькая, я хотела стать молочницей или банщицей. Молочница приносила домой очень вкусное молоко, которое мама кипятила. Я, как не странно, очень любила пенки, до сих пор люблю кофе с молоком и с пенками. Я догадывалась, что у молочнице этого вкусного молочка сколько хочешь, хоть залейся.  С  молочницей понятно, а почему банщица? Я думаю, что банщица была для меня первым реальным представителем власти. Банщица была полной,  она в белом  халате восседала за какой-то тумбой, стоящей на длинной ковровой дорожке, смотрелась в зеркало, висящее перед  ней, и громким  голосом командовала  длинной очереди, тянущейся от гардероба с первого этажа  - «Одна с ребенком - пройдите» - или – «одна со своей шайкой - пройдите». Бани наши назывались новыми или «рочдельскими», а были еще  «старые» бани на Красной Пресне, где сейчас киноцентр, но туда мы ходили редко. В самой бане внутри мне тоже очень нравилось. Войдешь, а там пар, шум, тепло, сколько хочешь горячей воды, душ с такими веселыми брызгами, можно ладошки приложить  к ушам, потом открыть уши и быстро делать так много раз – эффект  замечательный. Мама находила свободное место, тщательно промывала его, обдавала кипятком, брала несколько свободных шаек,  и начиналось мытье. Голову мыть – ничего интересного, то мыло в глаза попадет, как ни прикрывай их, то голову набок повернуть, то назад откинуть, зато потом свобода – сиди и  играй, только жалко не сколько хочешь - вот если бы банщицей быть - а так пора уже в раздевалку.   У мамы всё как-то   ладно было: под ноги полотенце подложит, сидишь тоже на полотенце – все чистенькое, глаженое, заштопанное   (когда она, бедная, всё успевала). Кто–то обязательно глупый вопрос задаст:"Что ж ты, девочка, глазки и реснички не вымыла?"

   Водички с удовольствием попьем, иногда прямо из-под крана в ладошку, водица чистая, вкусная. Мама укутает сверху платком своим – морозы-то настоящие в детстве были - (иногда даже учебу отменяли), на санки посадит меня   и  - к тете Жене чай пить с колотым сахаром, (они рядом жили), или домой. Белье в постелях сменит на чистое,  и в моей маленькой голубенькой кроватке с  подзором  и боковыми занавесками с её вышивкой «ришелье». Лягу, и буду рассматривать коврик  гобеленовый  и тарелку настенную,  с барашками  (Саша взял её с собой в Германию). А мама  затопит печку, покрытую кафелем, приготовит еду, проверит уроки у Саши, сядет выполнять свою надомную норму, радио включит. Папа около аквариума на кухне сидит. Так выглядел один из   счастливых   дней моего далекого   детства, может поэтому и банщицей хотелось быть…

  А какие игры у нас были!  Я сейчас обучила на даче внучку и ее друзей некоторым играм моего детства. Например, «троечки», «десяточки», «классики» , «штандер»  - это такое знакомое для моего поколения слово они никак не могли запомнить - беговая и круговая лапта, «чижик», «ножечки», салки, прятки, «казаки-разбойники». Ребята с удовольствием стали играть в эти игры, вызывая у меня улыбку, когда спрашивали друг у друга: «Ты на каком уровне сейчас», а мы раньше говорили проще  - я на   корзиночках, а я на кулачках. Играть начинали со считалочек, их было очень много, но запомнились только некоторые: …вышел месяц из тумана, …аты-баты  шли солдаты, …на златом крыльце сидели, ..лейтенант молоденький, звать его Володенька, через
месяц, через два будешь ты его жена.




  Карточки продуктовые отменили в 1947 году, но остались многочасовые  очереди за мукой к праздникам, даже школу пропускали, чтобы стоять в очередях. В булочных появился разнообразный хлеб: батоны, кирпичики, сайки, халы. (может, они и раньше были,  не помню). В прилавок был вделан большой резак, стоявший рядом с весами, и любой хлеб можно было мгновенно разрезать   на части.  В нашем дворе жила прекрасная семья Козловых. Отец их бывал за границей, работал в ансамбле Александрова. Мы с Генкой Козловым ходили в булочную.   Я брала хлеб кирпичиком, а Генка брал мягкую душистую халу и булочки с гребешком. Окна у них выходили в сад, оттуда доносилась фортепьянная музыка, и я представляла, как они пьют чай с этой дразнящей и манящей халой.
 
  Дружила я с Наташей Дубровицкой, красивой, рослой, с белыми  косами, умной и быстрой девчонкой. Она была приемной дочкой полковника,  а  мама ее тетя Леля – красавица, работала  парикмахером.  Иногда мы выезжали за город – в Фили, чтобы позагорать, покупаться, покататься на лодках.

 Наташка была авантюристка по натуре. Она знала всякие приёмчики,  как на имеющуюся мелочь купить мороженое, семечки,  газированную воду с разными сиропами. В большую тарелку, на которой лежала мелочь у продавщиц, она бросала кучку своих, все деньги перемешивались, попробуй пересчитай, ну поругают немного, только надо было два раза не попасть к одной продавщице, запоминать  лица была моя обязанность.

  Наташа была во всем заводилой – в играх, в учебе, в собирании грибов и ягод, в организации помощи пожилым и старикам.  С ужасом  и стыдом вспоминаю, как мы ходили на молочную кухню за питанием для ее младшего братика. Нам давали деньги на проезд, чтобы быстрее принести ребенку  еду. Мы бежали бегом, экономя деньги на транспорте. Покупали разноцветные дешевые конфеты - барбариски, ссылались потом на длинную очередь,  брали всякие кефиры  и кисели для Мишки. Голодные, мы просто умирали от желания попробовать то, что в бутылочках. Мы понемногу по очереди  отпивали прямо из стерилизованных  бутылок, забегали ко мне, доливали воды и несли «питание» маленькому Мишке, самое удивительное, что он это пил и не заболевал.

  Еще одна подруга моего детства - Танечка Урянская, она считалась «нашей», хоть и была из соседнего дома.  У нее были две сестрички - близнецы Надя и Соня, которых я обожала и могла часами с ними возиться, а Таню они раздражали. У Тани были очень интеллигентные  бабушка, мама, тетки, они читали нам классику,учили есть ножом и вилкой, рассказывали всегда что-то интересное. Если Таня делала что-то не так, как надо, бабушка говорила дочери: «Вероника, моя внучка просто дефективная».

 У Тани было много игр, книг и комплекты  журналов «Круглый год», где был напечатан роман  Каверина «Два капитана», если я не ошибаюсь. Ещё помню, что в 4-м классе я прочитала «Дворянское гнездо» Тургенева, а Таня в это же время прочитала «Овод» Войнич.  Несусь к Тане, чтобы рассказать, поделиться переполняющими чувствами познания взрослой жизни, хотелось  пересказать прочитанные страницы, политые слезами, даже странно, что я сумела понять такой взрослый роман, а Таня с этими же чувствами бежала мне навстречу. Я думала, что она прочитала о каком-то насекомом, прошу ее выслушать меня  - безрезультатно, я размахиваюсь и бью ее по носу, Танька бежит жаловаться, но мама и бабушка наказывают её за вранье, потому что  «…Верочка не может так сделать» Бедная  Танька  – дважды её напрасно обидели.  С ней мы очень любили собирать стекляшки разных размеров, разных цветов, с каемочками, с узорами. В этих стекляшках  отражалось и дрожало солнце. Мы   их искали всюду, даже на помойках. Потом,  после долгого рассмотрения закапывали свой клад в землю.

  Вспоминаю  такие счастливые  предновогодние дни своего детства. Волшебной красоты пушистая маленькая ёлка ставилась на комод. Саша ,со свойственным  ему умением, наряжал ее, а я подавала игрушки: картонные рыбки, собачки, стеклянные бусы, зайцы, флажки, льдинки, хлопушки, снег из ваты. На ёлку вешались пряники, конфеты, мандарины, за которыми мы с мамой выстаивали  длинные очереди на Арбате.
Соседи, если были в ссоре, мирились, угощали друг друга пирогами  с мясом, рисом, капустой, заходили смотреть наряженные ёлки. Из каких-то старых поздравительных открыток, золотых и серебряных бумажек  составлялись душевные поздравления и запечатывались в самодельные конверты с надписью: «открыть 31 декабря в 12 часов ночи» В доме всё чистилось, гладилось, стиралось, крахмалили занавески, чехлы из сурового полотна со стульев, кушетки и тахты.

  Среди многих картин моего брата - талантливого человека, всё умеющего: писать картины, делать потрясающие по сюжету фотографии, сочинять стихи, романы, миниатюры, самому делать макеты своих книг, хорошего архитектора, любителя путешествовать, блистательного в общении -  душа любой компании - свободно, в его-то годы,  овладевающего трудными компьютерными программами – есть картина нашей комнаты  на Новинском. Как мне кажется, в ней не хватает тепла маминых рук, занавесок с вышивкой «ришелье», подзора на детской кроватке, скатерти, розовой люстры, полочек с настенными вазами – уюта моего детства.

  Мама! Я не была ласковой, открытой дочкой, лишний раз стеснялась обнять,приласкать, не умела слушать столько, сколько тебе хотелось, не смотреть украдкой на часы. Наверно, это боль многих повзрослевших детей. До её старости я не видела маму спящей - она ложилась позже,  а просыпалась раньше нас.  Всегда она что-то вышивала -  какие-то розочки  на ночных сорочках, крестики, гладь, "ришелье". Накинет что-то на лампу, чтобы свет не мешал нам спать, и работает, наверное, до утра, чтобы мы были сыты, здоровы, одеты, обуты. В доме всегда порядок, все на своих местах, а ведь было всего одиннадцать квадратных метров. Всё складывалось, раздвигалось, вся мебель была вымерена до сантиметра и сделана моим дядей Сережей – прекрасным столяром–краснодеревщиком -  каждая вещь лежала на своем месте, а ведь не было горячей воды, газа, стиральных машин, скороварок,  пылесосов и при этом полнейшая чистота, всегда три блюда в обед. Когда мамин родной брат остался вдовцом, то ей пришлось ухаживать и за его семьей: обстирывала, носила кастрюльки с едой, по выходным приглашала на  обед к нам, что-то для них зашивала, пришивала, была в бесконечных хлопотах. Она успевала читать и даже иногда пересказывать прочитанное, любила петь украинские и русские песни, романсы, арии. Помню самые прекрасные вечера: Саша читает за столом вслух, мама вышивает, я слушаю.

Когда Саша учил что-нибудь наизусть, я очень быстро все запоминала, например,  моментально выучила басню «Ворона и лисица». Мне было  лет пять, к нам пришли гости, а потом, как это обычно бывает, попросили почитать стихи. Стала рассказывать «Ворону и лисицу» Когда в басне дело дошло  до слов  «в зобу дыханье сперло», я стала долго заикаться   «в зобу…. в заду…» - последнее мне показалось более  знакомым.  Как только я это произнесла, мои братцы, будущий архитектор и художник 10 лет, будущий литературовед и историк 13 лет, стали на два голоса  мне в уши шептать логичный вывод из сказанного  мной – «ворона пёрнула», но, понимая, что это слово  говорить нельзя, под  общий смех закончила свое выступление.

  Иногда, очень редко,  мама  прислонялась к кафельной теплой стенке  и тихонько пела, я узнаю эти песни, арии, романсы по радио и всегда плачу, слыша их.  С папой они жили не дружно, а мне так хотелось, чтобы всё было мирно, я боялась громких ссор, мне хотелось взять их за руки, куда-то выйти, но у них не было ни времени, ни денег, ни желания.  Папа был полной противоположностью мамы.  Меня очень смущало его  непривычное обращение к посторонним, всегда с улыбкой - «уважаемая». Он любил музыку и  умел играть на многих инструментах, любил цирк, гулять в парке, любил кошек, рыбок, птичек, цветы, а я не любила, так как из-за этого возникали скандалы.

У нас жил много лет кенар, он брал такие коленца, что люди останавливались под окном, а на выставке певчих птиц в парке Горького, наш кенар занял первое место и получил килограмм зерна в подарок, а отец – соловья – ещё одного жильца все в те же наши одиннадцать квадратных метров. Ночью он сильно бился о клетку, а рано утром пел кенар, если клетку забывали накрыть.

 Мама натирала мастикой полы, а потом  щеткой и бархоткой растирала их до блеска,  папа нес воду и корм птицам, что-то проливалось, падало, возникали ссоры и  крики. Кто прав, кто виноват?

 Мама все время перебивалась с деньгами, а у папы были деньги «подработанные», которые он тратил по своему усмотрению ,вроде бы, на хорошие вещи: на сервиз, баян, электрическую половую щетку и прочее, но все без совместного решения, в то время,  когда гораздо нужнее были форма, валенки, пальто.

 Папа несколько раз в году интересовался,  в каком классе я учусь, а мама  каждый день  проверяла  уроки, знала всех моих подруг, учителей.  Мама крепко и надежно защищала, а папа оставался романтиком, добрым,  честным человеком.

  Во время войны мама до  двух с половиной лет кормила меня грудным молоком.  Наверно вскормленная  этим  сильным,  правильным добрым молоком я до семидесяти лет не принимаю
каких-то постоянных лекарств и не болею хроническими болезнями.(тьфу-тьфу)

  Будь у моих родителей сегодняшние мои условия жизни, всё бы, наверно, сложилось  не так печально, и они прекрасно дополняли  бы друг друга.  Недавно я рассказывала довольно откровенно своей внучке про их жизнь. Отрицательный опыт – тоже опыт. Я не знала, как строить свою семью, но я точно знала, как НЕ надо строить отношения между женой и мужем.