1973 год. Отношение писателей к работе
в литературе
Исследование, взятое мною, преследует цель – определить отношение наиболее талантливых и известных писателей к работе по литературному творчеству. Найти те общие принципы, которыми пользовались они при творении своих детищ и принципы их повседневной жизни, имеющей цель дарить человечеству мир литературного искусства.
Для меня лично это исследование носит цель учения и, если я смогу ответить на свой вопрос – как найти, выработать и установить свой механизм работы в литературе, я напишу об этом и поделюсь знаниями с другими.
«Чтобы сочинение было увлекательным, мало того, чтобы одна мысль руководила им, нужно, чтобы оно все было проникнуто и одним чувством».
(Л.Н.Толстой. «Дневник 1853г».
«Манера, принятая мною с самого начала, писать маленькими главами, самая глубокая. Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно только чувство». (Л.Н.Толстой. Дневник 1853г.)
«Часто в сочинении задерживает желание вклеить хорошую или хорошо выраженную мысль; поэтому, как только мысль с трудом вклеивается, вписывать ее в дневник, не останавливаясь на желании поместить ее именно там-то. Мысль сама себе найдет место». (Л.Н.Толстой. Дневник 1854г).
«Нужно писать начерно, не обдумывая места и правильности выражения мыслей. Второй раз переписывать, исключая все лишнее и давая настоящее место каждой мысли. Третий раз переписывать, обрабатывая правильность выражения». (Л.Н.Толстой. Дневник, 1854г).
«Избегай осуждения и пересказов». «Вот факт, который надо вспоминать почаще. Теккерей тридцать лет собирался написать свой первый роман, а Александр Дюма пишет по два в неделю». «Никому не нужно показывать до напечатания своих сочинений. Больше услышишь суждений вредных, чем дельных советов».
«Ежели вещь, оказавшаяся превосходною в мысли – выходит ничтожна на деле, то тот, который взялся за нее, не имеет таланта».
«Все истины – парадоксы. Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта – безошибочны».
Вальтер Скотт:
« Я не знаю музыки и не могу воспроизвести ни единой ноты, а сложные созвучия представляются мне беспорядочным, хотя и приятным журчанием. Однако песни и простые мелодии, особенно, если они связаны со словами и мыслями, производят на меня такое же впечатление, как и на большинство людей. И я терпеть не могу, когда какая-нибудь молодая особа поет без чувства и выражения, приличиствующего данной песне. Мне не споет голос, в котором столько же жизни, сколько в фортепиано или охотничьем роге. В любом искусстве есть нечто духовное, что подобно жизненному началу в человеке, не поддается анализу самого внимательного исследователя. Вы чувствуете его отсутствие, но не можете описать, чего вам не хватает. Какой-то сэр, или другой великий художник рассматривал картину, которая стоила ее создателю больших мук. «Что ж, - сказал он нерешительно, - очень умно… Отлично написано… Не нахожу недостатков. Но в ней нет чего-то, в ней нет..., черт возьми!.. В ней нет вот этого! – И он выбросил вверх руку и щелкнул пальцами».
«Когда я впервые понял, что обречен стать литератором, я приложил стоические усилия, дабы избавиться от той болезненной чувствительности, или, скажем прямо, тщеславия, - которая делает племя поэтов несчастным и смешным. Я всегда старался подавлять в себе столь присущую поэтам жажду похвал и комплиментов».
«Истинная цель и высшее назначение всех изящных искусств – это воздействовать на человеческие страсти или временно сглаживать и смягчать беспокойство духа: возбуждать удивление или ужас, или удовольствие, или какие-либо иные чувства».
«Ее позабавило, когда он сказал, что каждый день делает одинаковое число двустиший, ни больше, ни меньше; он привык, и ему это было легко, зато читателю приходилось туго» (Луиза Стюарт о неком мистере Хул).
«Люди всегда кричат о методичности в работе, и действительно, она полезна в некоторых отношениях и дает большие преимущества деловым людям; но, на мой взгляд, методические писатели, которые могут отложить или взять перо в точно назначенный час, - довольно жалкие создания».
Эмиль Золя:
Сатья «Чернила и кровь».
«Хотят, чтобы литература воевала с политикой. Они и всегда-то не очень ладили между собой, и, право, не худо бы покончить с этой ссорой. Вот и я скажу, почему мы, писатели с таким большим презрением относимся к политикам, - как к преуспевающим честолюбцам, так и к неудачникам, которые бесятся от ярости.
Мы горды тем, что пребываем в сфере чистой мысли – единственного, что в мире абсолютно, тогда как они ведут жалкие распри из-за вещей преходящих, подстегаемые всякого рода обстоятельствами, вынужденные хитрить, совершать глупости и пускаться на преступления».
«Когда мы судим о писателе, все очень легко; существуют напечатанные произведения, - они все объясняют. … Возьмем первого попавшегося писателя, его книги говорят о том, какого его значение. Когда же дело доходит до политического деятеля, тут вы сбиваетесь. Кончается всякая определнность, суждения свои вам приходится строить на зыбучем песке, - стоит произойти какому-нибудь событию, и песок этот перемещается». (Эмиль Золя. «Натурализм»).
«В моих исследованиях меня более всего интересовало общее развитие духовной жизни, то великое движение, которое происходит в обществе под влиянием причин личных и исторических.
Процессы эволюции проходят и сменяют друг друга, а произведения остаются. Взрастите в себе большой талант, постарайтесь сказать правду о вашей эпохе: в этом и заключается бессмертие».
« А если ко мне и дальше будут приставать, я признаюсь, что по гордости моей, я мечтаю об одном: быть среди всей (анархии нашей) литературы, миротворцем идеи и формы, одним из солдатов порядка, классиком, который трудится над созданием государства прочного и окончательного, построенного на научной основе». (Эмиль Золя. «Натурализм»).
Эдмонд де Гонкур в письме к Эмиль Золя сообщает о том, как он писал вместе со своим братом Жюль Гонкуром:
« Когда мы с ним писали, мы обычно запирались у себя на несколько дней, чтобы никого не видеть. Для меня это была единственная возможность создать что-либо значительное, ибо мы думали, что для того, чтобы роман удался, важнее всего не самый процесс писания, а его вынашивание. Когда в вас неслышно кристаллизуются персонажи и вымысел обретает достоверность реальной жизни. Все это совершается только тогда, когда вы достигнете доходящего до галлюцинаций лихорадочного возбуждения, а для того, чтобы оно охватило вас, вам необходимо обречь себя на полное затворничество. Я и сейчас еще сохраняю веру в такой метод работы, единственное пригодный для романа, боюсь только, что он гибелен для здоровья».
В статье Эмиля Золя «Эдмонд де Гонкур» ведет речь Э.Гонкур о Ж. Гонкуре:
« Таким образом, мысль его ни на мгновение не отрывалась от литературы – ни ради какого-либо удовольствия, ни ради другого занятия, ни ради чувства, ну, скажем, любви к женщине или детям; а когда литература приобретает такую исключительную власть над всеми помыслами человека, то как это ни печально, медицина видит в этой единственной и навязчивой устремленности начало маномании».
Там же, слова сказанные лечащим врачом Жюль Гонкура:
«Десять лет половых излишеств, десять лет алкоголизма, десять лет злоупотребления чем бы то ни было, не способны так подорвать здоровье человека, как один час, один-единственный час душевного потрясения».
Эдмонд Гонкур к Эмиль Золя:
«Об этом надо подумать всем нам, писателям, в частности вам, - вы ведь тоже заняты литературой, и нервы у вас не в порядке. Надо время от времени отвлекаться от работы, преодолевать умственное перенапряжение, утомляя себя физически, давать волю таящемуся в нас животному началу и заставлять его брать из физической жизни все, что вы только можете ему предоставить, добиться того, чтобы кожа ваша покрылась бронзовым налетом. В нашем трудном ремесле это необходимые условия для того, чтобы жить, чтобы продлить свою жизнь, чтобы осуществить все, что ты вправе получить от природы вашего таланта, - то счастье и ту награду, в которой она отказала моему брату».
Из статьи «Сеар и Гюисманс», Эмиль Золя:
«Приходилось ли вам когда-нибудь задумываться над тем, как создаются легенды? Это совсем особое порождение человеческой глупости и лени. Просто удивительно, в какие одежды радят каждого нового человека в нашем мире, в мире книг, театров, газет. Репортеры уходят с тяжелым багажом ошибочных сведений. Вслед им являются хроникеры, - те переиначивают на свой лад их изначальную ложь, стараясь, чтобы все выглядело как можно забавнее; наконец уже по проторенной колее скачут все остальные, всячески преувеличивая, непререкаемо утверждая истинность самых невероятных вымыслов».
Там же Эмиль Золя о Гюисмане:
«… изображение действительности того, что он ощутил и увидел, и все увиденное им приводит его к жестоким выводам, к мысли о нашей ничтожности и о нашем убожестве, причем романист далек от того, чтобы чему-нибудь поучать».
Эмиль Золя о новелле Гюисмана «Семейный очаг».
« Я не знаю сюжета более простого и правдивого. Это наши радости и наши страдания… Роман этот не пленяет нас так, как создание фантазии, он захватывает и потрясает, ибо сплетен из нашей плоти и крови». «Мне думается, что для каждого начинающего романиста, это отличная гимнастика». «Такова жизнь, и народы обретут зрелость лишь тогда, когда люди повзрослеют».
Из статьи Эмиль Золя «Дождь венков»:
«Так вот добродетель, все равно, что доблесть: деньги ее марают. Объявите о ней, если вы хотите ее расхвалить; но лучше всего было бы оставить ее в покое, дабы она была добродетелью как таковой, не призывая человека ею гордиться».
Там же: «Великая удача в литературе выпадает только на долю людей свободных».
Из статьи «Альфонс Доде» Эмиль Золя:
«Альфонс Доде – наблюдатель и вместе с тем творец…, он там, где кончается поэзия и начинается действительность. Ему не хватает воображения…, он не способен придумывать сюжеты, громоздить приключения. Действительность – вот единственное, что ему представляется достаточно твердой почвой…, в течение долгих лет он не ложиться спать, не подводя вечером с помощью кратких записей итог всему тому, что он перевидел и прочувствовал за день: это самые разнообразные записи, собранные за много лет, огромное скопище документов, из которых впоследствии он полными пригоршнями смог черпать материалы для своих парижских этюдов».
«…он пишет с налету, словно боясь, как бы кипучая струя не остыла. Только какое-то время спустя он возвращается к первоначальному тексту и раза два-три не спеша его переписывает, чтобы сгладить шероховатости и заставить каждую фразу звучать. Приступ лихорадки прошел – остается только мастер, занятый шлифовкой созданного произведения».
«… две его сильные стороны: слезы и ирония. Его книги живут ради них, они рыдают над детьми и хлещут бичом спины негодяев и дураков».
Ги де Мопассан
Говорит о технике творчества, объективном или субъективном методе изображения. Речь идет о том, как лучше писать:
« Ян почувствовал прилив бешенной ненависти…» или «Ян побледнел, губы у него побелели, кулаки судорожно сжались, глаза дико сверкали, брови сошлись, образовав над глазами темную, прямую линию»…
Мопассан отстаивает второй способ.
« Я считаю, что лучше всего промежуточный вариант, ибо он облегчает создание образа, давая возможность объяснить психические процессы, выявить при помощи анатомического анализа закономерность данного характера. Читатель бывает ленив, он не любит, чтобы его заставляли думать, поэтому ему может попросту не прийти в голову, что мое описание, допустим, негодования, действительно выражает негодование. Ему ничего не стоит вообразить, что герой смеялся» (Стефан Жеромский). Т.е. промежуточный вариант будет выглядеть так: «Ян почувствовал прилив бешенной ненависти - он побледнел, губы у него побелели, кулаки судорожно сжались, глаза дико сверкали»…(О.С.)
Томас Манн
«Все образы поэтического произведения, - пусть они даже противопоставлены друг другу как враждебные силы, - представляют собой эманацию поэтического «Я», и Гете в такой же степени жив в Антонио и одновременно в Тассо, как Тургенев – и в Базарове, и в Павле Петровиче».
«Мы должны здесь понять, что в сфере искусства объективного познания вообще не существует, а есть только интуитивное. Все объективное, все присвоенное и внешне завлекательное относится лишь к живописному началу, к маске, к жесту, к внешним признакам, которые представляют собой лишь характеристику, лишь чувственный символ, как, например, еврейство Шейлака, черная кожа Отелло, тучность Фальстафа. Все же остальное (а остальное, это и есть почти все!) субъективно, оно – интуиция и лирика и принадлежит всезнающей и всеобъемлющей душе художника».
«Художник … хочет познавать и создавать, глубоко познавать и прекрасно создавать. Он гордо и терпеливо переносит муки, неизбежно связанные с познанием и творчеством, и это сообщает его жизни черты нравственного героизма. Но знают ли люди об этих муках? О том, что всякое созидание, творчество, рождение – это боль, борьба и родовые муки?... Но известно ли также о том, что познание, - то художническое познание, которое обычно называют «наблюдением», - что оно тоже причиняет боль? Наблюдение как страсть, как мученичество, как геройство, кто знает его таким?.... Я как-то раз слышал, как один поэт сказал: «можно себе представить человека по приоде мягкого, доброжелательного и немного сентиментального, которого свойственная ему наблюдательность и ясновидение попросту сведет в могилу…
Блаженны злые!» Этому поэту удалось выразить в меланхолически шутливой форме то, о чем я думал: разлад между художнеческим и человеческим миром, который может привести к непримиримым внешним и внутренним конфликтам.
Как человек, ты можешь быть положительным, добрым, терпимым, любвеобильным, можешь овладеть вполне некритическим свойством видеть любое явление в розовом свете, но как художник ты подчиняешься демону, который заставляет тебя «наблюдать» и с молниеносной быстротой и болезненной озлобленностью поглощать каждую подробность, характерную в литературном смысле, типичную в своей значительности, открывающую перспективы, выражающую расовые и социальные признаки, подробности которых ты беспощадно запоминаешь, словно тебе чуждо всякое человеческое отношение к увиденному – все это обнаруживается в твоем произведении».
«Есть такая степень чувствительности, когда любое переживание превращается в муку. И единственное оружие, которое дано восприимчивости художника, чтобы он мог реагировать на различные явления и переживания, обороняясь от них по законам красоты, - это их выражение, их обозначение, наконец, та реакция выражения, которая стала возвышенным мщением художника своему переживанию и которая будет тем более сильной, чем острее чувствительность, на которую натолкнулось восприятие. Вот он – источник холодной и неумолимой точности обозначения, та натянутая и дрожащая от напряжения тетива, с которой вот-вот слетит слово».
Одним словом – любое переживание автора должно выплеснуться в его произведении ярким эмоциональным словом, лишь тогда автор, как человек успокоится. Это и будет его мщение за причиненную боль от переживания. (О.С.)
«Действительность любит, чтобы с ней разговаривали вялыми фразами: художественная точность обозначения приводит ее в бешенство. И тем не менее истинный любитель слова скорее навлечет на себя гнев всего света, чем согласится пожертвовать хотя бы одним оттенком… Настоящему художнику,
который не наполовину, а весь, по призванию, по страсти художник, - ему боль познания и созидания, принесет нравственное удовлетворение, которое вознесет его над всеми обидами и скандалами общества. Нет ничего на свете более искреннего, более глубокого, чем порыв негодования, который окрыляет художника, когда действительность охвачена нелепым самолюбием, пытается наложить руку на труд его одиночества».
«Художник, - сказал один поэт – мыслитель, - который не отдает всего себя в жертву, - никому не нужный раб. Это бессмертная правда». Но как я могу отдать себя всего в жертву, одновременно не отдав в жертву и тот мир, который является моим представлением, моим переживанием, моим сновидением, моей болью?»
«Писатель – это, коротко говоря, человек решительно непригодный к какой- либо иной добропорядочной деятельности, способный разве что валять дурака, субъект, для государства не только бесполезный, но и вредный, бунтарски настроенный; к тому же он не должен отличаться особыми умственными преимуществами. А может быть таким, каким всегда был и я, - тяжелодумом. Не слишком блещущим остротою суждений; вообще же он малый ребячливый, склонный ко всякому беспутству, - словом, во всех отношениях подозрительнейший шарлатан, которого общество должно было бы клеймить, да по существу и клеймит одним лишь презрением. Но это не мешает тому же обществу предоставлять возможность этой породе людей добиваться высших почестей и благосостояния. - Но поощряя порок, оскорбляешь тем самым добродетель».
«Мораль художника - это отдача себя без остатка, заблуждение, самозабвение, это борьба и нужда, переживание, познание и страсть».
ШЕКСПИР
«… домоседная мудрость не так далеко ушла от глупости».
« Мораль, несомненно, высшее проявление жизни, быть может она и есть воля к жизни».
«Мое творчество… столь фрагментарно, незавершенно, в нем так много всякого шлака, что поверьте мне,… я о нем самого скромного мнения.
Мне было очень трудно поверить, что я могу представить какой-то интерес для людей, а тем более для целой нации. Я говорил и повторяю сейчас: я всегда был мечтателем, всегда сомневался во всем, и мне по необходимости приходилось так много думать о спасении и оправдании собственной жизни, что я и помыслить не смел, учить других. И если несмотря на это, моя жизнь и творчество могли хоть сколько-нибудь учить, и справлять и обращать в мою веру людей, то это чистая случайность, которая повергает меня в изумление, право не меньшее, чем счастье, которое я при этом испытываю».
Комментарий О.С.: И это говорит великий Шекспир! А теперь поэт, пусть и признанный пишет о себе: «Пусть они проживут до седин, Но смеется их минутная стрелка. Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделака». И другой автор: « Я, гений Игорь Северянин, Своей победой упоен: Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден! От Баязета к Порт-Артуру, Черту упорную провел. Я покорил литературу! Взорлил, гремящий, на престол!»
Он «покорил литературу!» Покорить можно только гору «Эверест», взобравшись на ее вершину и только… Литературу еще никто не покорил!
Литература и творчество – бесконечны, как бесконечна Вселенная!
«Взорлил на престол», - именно «взорлил!», но не достиг.
Далее снова ШЕКСПИР:
« Слишком поздно дается нам это счастье. Юность неизбежно индивидуалистична и только. Лишь много позднее мы узнаем на собственном опыте, что всякое значительное художественное произведение воспринимается как явление социальное, воспринимается в двояком смысле – как концепция и как рецепция.
Нам кажется, что мы выражаем только себя, говорим только о себе, и вот оказывается, что из глубокой связи, из инстинктивной общности с окружающим, мы создали нечто сверхличное. Есть в таком творчестве нечто всем хорошо знакомое, неподдельное, то что унаследовано нами от нации и общества; вот это сверхличное и есть лучшее, что содержится в наших творениях; только оно и делает возможным встречу поэта с духовной жизнью народа, только оно, единственно оно, вселяет в нас мужество принять те почести, которые выпадают нам на долю».
«Прижизненная слава - вещь очень сомнительная; мудро поступит тот, кто не позволит ей ни ослепить, ни даже взволновать себя. Никто из нас не знает, как и в каком ранге предстанет он перед потомством, перед временем. Но если бы мне позволено было мечтать о посмертной славе для моего творчества, мне бы хотелось, чтобы о нем сказали: оно было обращено к жизни, хотя и знало смерть».
«Самое главное не стать слишком бюргером, не позволить, чтобы сочувствие, доверие и воздаваемые тебе почести превратили тебя в бронзу, в этакого магистра от этики; нужно оставаться моралистом, т.е. человеком, способным на чувственные и нравственные порывы, доступным для мира, словом – художником. Им я и намерен остаться».
И в заключение
Достоевский:
«Нелепость весьма часто заключена не в книге, а в уме читающего. А не понимаешь ты не оттого, что не ясен писатель, а от того, что не развиты, тупы твои способности. Тупы и не развиты».
«В подкладке сатиры всегда должна быть трагедия. Трагедия и сатира две сестры и идут рядом, а имя им обоим, вместе взятым: правда».