15
Я никогда не поверил бы тому, что их брак вскоре благополучно развалится. Казалось, что лучшей пары не смог бы подобрать и Ной, отправляясь в свой сорокадневный круиз. Впрочем, я до этого считал невозможным и сам брак.
А теперь вот Соловеев...
Большинство с отвращением и страхом представляют свой смертный час. Не то - я. Здесь уж моя фантазия расстаралась на полную катушку: сначала глотаю смертельную дозу яда, вскрыв предварительно вены, затем нажимаю на спусковой крючок пистолета и валюсь с моста, валюсь, покуда верёвка, накинутая на шею, не перехватывает свободного падения в воду. Будучи отравлен, зарезан, пристрелен и удавлен, я утопленником встречаю избавление от мук.
Но я испугался избавления. И вместо всех этих надуманных исходов предпочёл медленное поджаривание на костре своей несуразной любви.
До поры до времени мне казалось, что у судьбы всё исчерпано. Пусть боль. Пусть рана. Пусть горе. Но всему же есть предел. Может болеть зуб. Два. Три. Если хотите: все тридцать два зуба! Но не тридцать же три? Тридцать три больных зуба - такой же абсурд, как одинокий близнец, слепой снайпер, как двести семьдесят четыре градуса мороза по цельсовской шкале... Нет, это - не судьба, а какой-то боксирующий Шива...
16
- Так, значит, у тебя с ним свидание?
- С ним.
- Да как он смел?!
- Дурачок ты мой хороший, да разве в амурных делах спрашивают разрешения?
- Так, так... И что, он тебе нравится?
Мужчина видный. А главное - знает чего хочет. И не скрывает этого. Не до скончания же века мне в своей светёлке отсиживаться, принца прекрасного дожидаясь? Вот выйду за Соловеева замуж, - Юлия тряхнула волосами и мечтательно прикрыла глаза, - поселюсь в столице. Буду с ним по заграницам разъезжать. Четыре месяца в Москве. Четыре месяца в Крыму. Четыре месяца в Италии. Знаешь, я уже давно мечтаю всласть поваляться на бархатном пляже какого-нибудь малосольного моря, попанироваться в тёплом песочке. Море - это тебе не мутная Безрукавка... •
- Да как у тебя только язык поворачивается: в Крыму... Кстати, ведь у него, поди, жена есть?
- Для меня это - не препятствие. Если уж он знает, чего хочет, то я-то - и подавно. За место под солнышком надо побороться.
- Но он же тебе в отцы годиться! - вкричал я.
- Не говори глупостей, малыш, - и все четыреста её ресничек разом притушили блеск насмешливых глаз, - если годится в отцы, то, как говаривал дедушка Фрейд, в мужья - тем более. А я, знаешь ли, без комплексов и предрассудков. "В Москву! В Москву", - как любили повторять три из четы¬рёх моих прабабушек. Хочу в Москву - это у меня в генах. С Соловеевым ли, с Воробеевым ли - какая разница?
- Неужели ты это серьёзно?
- Конечно. Женщине всегда лестно амурное предложение, даже если она дала обет прожить всю жизнь синим чулком. Ну, а если обета не давала... Ты чего побледнел-то? Прямо лица на тебе нет. Может быть, я ещё и передумаю.
17
Любым мало мальским стоящим событием всегда сопутствует какой- нибудь соответствующий природный эквивалент: зарождению любви, к примеру, - тихое ласковое утро; прощанию с надеждами - пасмурный дождливый вечер; трагическим событиям - шторм, буря, ураган или грозовая ночь. Так вот, после юлиного сообщения в Новомордовске должно было одновременно случиться, по меньшей мере, два катастрофических события: лиссабонское землетрясение и извержение вулкана Кракатау. Правда, для этого создателю пришлось бы не только основательно перетасовать материки, но и поработать с гармошкой времени, чего, полагаю, он никогда не стал бы делать, так как это дитя природы лениво по определению: потрудившись шесть дней, отдыхает затем - вечность, хотя и всей работы у него всего - ничего: дирижировать хореическим балетом разбегающихся вселенных, смазывать перводвигатель, чтоб не заржавел, и латать чёрные да озонные дыры, если где появятся.
Не ленивы только соловеевы. Правда, и они порой остаются с носом, а при своевременном афронте - даже и с приличным, хотя, убеждён, потерь всё равно не избежать. И что досадно: их нельзя вызвать к барьеру, не то что убить. И вовсе не потому, что они не дуэлеспособны. И не потому, что упреждая всякие вызовы, нападают первыми. Просто они бессмертны.
А если всё-таки попробовать? Купить ружьё и...
- Упаси тебя бог, - броситесь меня отговаривать, - не бери греха на душу.
И ошибётесь. Не свершится никакого греха. Автор "Каштанки" был бесконечно прав, утверждая, что ружьё, повешенное на стенку в первом действии непременно должно выстрелить в пятом. Но прав был только для своего времени - серебряного века русской интеллигенции, а вовсе не для нашего - века жруще-пьющего хама. Ружьё, повешенное на стенку в первом действии, непременно будет украдено в антракте.
Одно замечание. Нисколько не подозревая Антона Павловича в воровстве, отметим, справедливости ради, что веком раньше Жан Поль сказал: "...B самой первой - всемогущей - главе должен быть наточен меч, что разрубит узел в главе последней". Как видите, всякая толковая мысль опережает себя самоё, по меньшей мере, на столетие.
Так как же быть с Соловеевым?
- А ты воспой её, - советует мне искушённый в таких делах читатель.
- Кого воспеть? Почему "её"? Я же говорю про Соловеева!
- Воспой свою пассию. Способ доступный и проверенный.
- Способ чего? - спрашиваю я.
- Утишения боли.
18
"Всё, что просто - неизъяснимо..." - этими словами давнего мыслителя я позволил бы себе начать поэму о Единственной Женщине. Позволил бы в том случае, если бы была настоятельная нужда в точном и лапидарном эпиграфе, и при непременном желании эту поэму написать. Но, боюсь, ничего из этого предприятия не получится: слишком загадочен предмет и безмерна ответственность. Воспевая Единственную, невольно затрагиваешь и всех остальных. И тут уж даже ничтожнейшей доли фальши ни современ¬ницы, ни потомицы мне не простят. Но всё-таки будь моя решимость подстать моему же восхищению нежной половиной человечества, то в тор¬жественной поэме о Единственной я прославил бы каждую из женщин, а слова "божественная" и "неземная" были бы самыми пресными из употреблённых метафор. Уж я потрафил бы своим героиням! Не поэма получилась бы, а сироп из ласкательных падежей.
"... Вот она лежит как на ладони: простая из простых, но непостижимая как мир", - так заканчивает мыслитель свою неумирающую максиму. И этим великим словам нет другого места как только в эпиграфе, - так правоверный мусульманин помещает бумажку с извлечением из Корана в самый почётный угол своего жилища. Правда, насколько мне известно, древний мудрец говорил вовсе не о женщине, а о песчинке.
Извилист и двусмысленен путь к истине. А уж в постижении женщины ("...вот она лежит как на ладони") - тем более. Вернее так: хотя и прямолинейнее, но двусмысленнее вдвойне. И то сказать: при её постижении выигрывая в расстоянии - неизбежно проигрываешь в силе (если я верно вспомнил известное установление механики; ошибиться же могу без труда, так как все мои знания в этой области: закон Архимеда и половина первого закона Ньютона).
Я хотел бы воспеть всех женщин мира и каждую в отдельности. Цвет кожи и разрез глаз меня интересует лишь постольку-поскольку. То есть постольку, чтобы при случае не спутать "мадам" с "мисс" и постольку, чтобы не назвать "синьору" "гражданкой". Страшась облыжного обвинения в пристрастии, так и не знаю: женщину какой части света, какой страны я должен воспеть первой. Положусь на волю случая. Так часто великие свершения отдаются на откуп круто заверченному пятаку: орёл, решка, орёл решка, орёл... И вот мутные воды Рубикона позади, а впереди - готовый к падению Рим.
Орёл упал на ту сторону Ла-Манша.
Итак, англичанки.
Ещё мой литературный прадед Достоевский, случаем попавший из сырого Петербурга в сырой же Лондон, не преминул отметить фантастическую прелесть лиц англичанок. И в инфернальной красоте его петербургских героинь вполне явственны следы лондонских впечатлений. Буду откровенен: никогда и не при каких обстоятельствах мне не приходилось иметь дела с англичанками. По бедности опыта и воображения положусь целиком на добросовестность английских романистов, присовокупив к ней осведомлённость английских же сексологов, утверждающих, что "леди донт мов" (леди не шевелятся), и представляю на суд публики собирательный портрет англичанки.
И тогда в туманной кисее утреннего затишья вашему взору предстанет зелёного шёлка лужайка, куртина лип, облепивших крепенький коттедж под коричневой черепицей, купы дрессированных кустов возле вязовой аллеи, а за вязами, в тернеровской дымке укороченной дали - шпиль англиканской церкви, упирающийся в небо, и само это небо, насаженное на шпиль. Пробежав пространство до возможных пределов, взор медленно возвращается к коттеджу, мысленно освобождает его от стен, и вот, смотрите: перед вами самая настоящая англичанка. Умная, терпеливая, спокойная, не в меру хладнокровная, но в меру ироничная. У камина - нагретые шлёпанцы её необременительного мужа, на столе привычный завтрак (яичница с беконом, хлеб с джемом), свежий номер "Тайме", вересковая трубка, томик редингтонского лауреата в голубой обложке... Чу! Поскрипывают половицы под командорским шагом пунктуального джентельмена, - и раковинка прелестного ушка нашей фригидной недвижимости лоцирует приближение "владыки" своей вполне приступной "крепости" и слегка усмехается, будто вспомнила забавный поворот добротного английского анекдота.
Кстати, об английских анекдотах. Никогда не слушайте их в переводе. Ох, уж эти мне переводчики! Не удивляйтесь, если старый английский анекдот, слышанный вами в подлиннике (Горят два джентльмена в аду. Один говорит другому: "Не правда ли, сегодня чудесная погода, сэр?"), по-русски будет начинаться так: "Лезет один джентльмен другому джентльмену в карман..."
Обитательницы Нового Света - прямые наследницы ироничных альбио- нок, здесь, на унавоженной бизонами и индейцами земле, из бледных и чахлых ростков суфражизма вырастили необъятные баобабы феминизма: американка в первую очередь заявила свои права и, клянусь Колумбом, получила их! В Северной Америке нынче и не мыслимо вот такое объявление: "Входная плата один доллар. Женщины и дети платят половину". Нет уж! Американка, к добру иль худу, полновесным долларом оплачивает своё равноправие. И даже идёт дальше. "Все люди - сёстры!" - так написано на изножии статуи Свободы. Правда, написано мелом и от руки - видимо какой-нибудь лесбийско-манхэттенской шалуньей. И тем не менее...
В Европе, куда мы снова возвращаемся, нас ожидает фрау Брунхильда - преданная и аккуратная супруга аккуратного и сурового Зигфрида (или Гуннара, или Сигурда, или Сигиберта, или...). Ожидает, но как видим, не нас. Крепкие ножки, крепкий бюст, приятной полноты попа... Полюбовались? И хватит!
А теперь - во Францию. Туда, где никогда не смолкает петушиное пение, и где раз в столетие Эйфелева башня отмечает свой вековой юбилей.
Марианне (я вижу, как оживляется читатель) всегда восемнадцать, за исключением тех редких случаев, когда ей за семьдесят. Она всегда приветлива, пикантна и целеустремлённа (цель варьируется от соломенной шляпки до бриллиантового колье). Про неё говорят, что она одной ногой стоит на стезе порока, а другой - на стезе добродетели, и, будто бы никогда не изменяет этой своей порочно-добродетельной привычке (за исключением тех сомнительных случаев, когда эти две стези уж слишком широко расходятся). Марианна всегда прелестна, чудесна, безотказна. А уж ножки француженок..! Бытует мнение, будто совершенством своим они могут поспорить с лицами англичанок и бюстами немок. Великий знаток сей деликатнейшей части женского естества, никогда во Франции не бывавший, но наслышанный, наслышанный..., сетовал на безобразие ножек русских прелестниц (см. XXX строфу первой главы "Евгения Онегина"). Кстати, когда говорят, будто Александр Сергеевич добивался руки Натальи Николаевны, то имеют ввиду вовсе не верхнюю конечность петербургской красавицы, даже не обе сразу. "Я сразу разглядеть в ней смог: в чулках прелестных пару ног" (из необнаруженных стихотворений Пушкина).
Но вернёмся к француженкам.
Про Марианну говорят, что она рождается в постели - здесь имеют ввиду не координаты её появления на свет, а комплектность и антураж, понятые как принцип дополнительности (так один рождается в сорочке, другие - с серебряной ложкой во рту). Понятное дело, что, исходя из вышеизложенного, француз рождается вместе с платяным шкафом своей будущей жены, из которого рано или поздно... Ну, да что об этом...
Я однажды задался чисто риторическим вопросом: а что будет, если одну француженку запустить на одну ночь в Северную Корею, где сексуальные нормы так строги, что даже законные браки там позволительны не ранее, чем в двадцать шесть лет?
- Половины, - усмехнулся один мой знакомый, которому французские нравы (в отличие от летописца) известны не по Бальзаку, - достаточно половины француженки, чтобы она за полчаса превратила "Страну утренней свежести" (Корею, то есть) в первоклассный парижский бордель.
Половины... Признаюсь, моё воображение бессильно пасует перед подобной сюрреалистической вакханалией.
И всё же я однажды был поколеблен в своей вере в исключительную сексуальную заряжённость французских дам. И кем бы вы думали? Да Соловеевым же!
Как-то, во времена очередного политического интергляциала между Востоком и Западом, довелось Соловееву представлять отечественные желудки на традиционной дегустации французских кухонных шедевров. Уж в чём-в чём, а в пище он разбирается не хуже любого записного гастронома. Аппетита же ему - не занимать - едок проверенный.
Во Францию, так во Францию. В Париж, так в Париж. Отчего бы и не съездить, не поесть на халяву, не покуртизанить без присмотра. Своим зорким писательским глазом посмотреть на знаменитые Елисейские Поля, на Бастилию, да всё как следует вызнать про парижские тайны, - вот и случай проверить: верно ли описывают тамошние писатели современную жизнь, придерживаются ли норм французского реализма, не приукрашивают ли чего грешным делом? Вот тот же стриптиз. Говорят: любо-дорого посмотреть. Интересно, что же такого особенного могут показать хвалёные француженки, чего у наших россиянок нет? А то звону много...
Заметим, что писатель кое-что понимал по-французски, и мог при крайней нужде пробормотать что-нибудь вроде "бонжур - покеда", но без переводчицы в таком зарубежном городе как Париж никак не обойтись - так он решил, и попросил прислать парочку. Прислали одну.
Беспредельно было разочарование Соловеева, когда он увидел эту служительницу вергилиева цеха: по нашим нестрогим меркам ей было прилично за шестьдесят, а уж по французским - далеко за восемьдесят.
- Экая грымза! - подосадовал про себя посуровевший писатель, а вслух промямлил какой-то бонтонный комплимент, присовокупив к нему в качестве приветствия язвительное "сколько лет, сколько зим!"
Переводчица, поздоровавшись, пожелала писателю приятного пребывания в стране Жанны д'Арк и Гавроша.
- А где же у вас, в Париже как их... ну, эти... мамзели? - по-французски спросил Соловеев.
- Каки-таки мамзели? - по-русски уточнила переводчица.
- Французские мамзели! Но только не зажившиеся на свете. Помоложе. Ведь не одна же Вы в Париже переводчицей работаете? Да и тяжело, поди, в Вашем возрасте без дублёрши-то, а? - сгалантничал Соловеев, и, внимательно прошершеляфамив окрест, спросил без околичностей:
- Где тут можно бабу поаппетитнее найти?
Переводчица то ли не поняла вопроса, то ли сделала вид, что не поняла:
- Можно заглянуть в Лувр. Там прекрасная подборка картин известных художников...
- Ну, делать нечего! - вслух подосадовал писатель, и уже про себя: - Подсунули старую шарманку. На ней же пробы ставить негде. Да и поздно уже. Сволочи! (Это - в адрес организаторов поездки).
Гастролёра накормили до отвала, крепко пожали ему руку, когда вручали диплом победителя конкурса "Золотой Атеней", отметили командировочное удостоверение и с полным брюхом французских харчей усадили в самолёт. И покамест икарова подавальщица приглядывалась к писательскому билету
-не фальшивый ли, а пилоты ждали от аэродромных авгуров разрешения на вылет, Соловеев прощался с переводчицей и желал ей скорейшего столетнего юбилея.
-Да идите же отсель, чего стоите? Теперь я, считай, дома. А Вы, я смотрю, еле на ногах держитесь. Адьё юнеж! - и писатель заботливо подтолкнул старушку к выходу из самолёта.
- Ноблес оближ! - гордо возразила, не привыкшая манкировать, старушка.
- Сама оближи! - выругался Соловеев, а выругавшись, отбыл восвояси.
И только на подлёте к Москве, когда аэродромные огни Шереметьева
стремительно неслись навстречу снижающемуся самолёту, а ноздри литературных асов приятно защекотал сладкий дымок без присмотра оставленной Родины, один из соотичей простодушно поведал Соловееву:
- А ведь когда французы прослышали о вашем приезде, то всех женщин моложе семидесяти выслали за сто первый километр Парижа. Так сказать, во избежание... Испугались, видать, наших российских дубовых корешков!
- Ах, вот оно что! - присвистнул фраппированный новостью писатель,
- то-то я смотрю: одни старухи. Ну, думаю, вымирающая нация... А они, собаки, выходит, надули меня, испортили парти де плезир.
Правда, писатель, как смог, отомстил негостеприимным француженкам, не пожелавшим заглянуть в ширинку его, соловеевской загадочной славянской души. Впрочем, "смог" он немногое. Взыскуя чревоугодной истины, он издал сборник рассказов "Парижские обеды". Сборник этот, спешно переведённый на французский язык, не был ни принят, ни понят тамошними литературными дамами. Да и то сказать: сытая соловеевская проза, щедро наизюменная галлицизмами, с непременными лирическими отступлениями, более похожими на паническое бегство, и вполне укладывающаяся в рамки беспредельной и безалаберной российской словесности, при переводе обернулась скучнейшими поваренными наставлениями, а тонкие чревовещательные сарказмы в адрес худосочных француженок - грубыми инвективами. А так как местные дамы гастрономических книг не читают (только романы), и ругательств в свой адрес не приемлют (только комплименты), то Соловеев, получается, зря старался: отповедь вышла мизернейшая.
И всё же, если Париж стоит обедни, то прежде всего, из-за своих обитательниц!
Если вам удалось безболезненно перебраться через кровать Марианны, то возникшие на пути Альпы перевалите без труда. И тогда вашему изумлённому взору предстанет страна двух стихий: Италия.
Всё, что здесь высушивает солнце - тут же увлажняет море; и, наоборот, всё, что увлажняет море - незамедлительно высушивает солнце. Скажите, разве в стране, где стихии работают так согласованно и ритмично, не должны ли быть плодовиты женщины, нет?
Заглянем на пляж. Да, да, туда, где всё увлажнённое высушивается, а всё высушенное - увлажняется...
Вот и наша мадонна! Один из её малышей истошным криком подтверждает своё существование. Другой же, усердно выкручивающий руку будущему Титта Руффо, сосредоточенно молчит. Две сестрички наших братиков что-то ляпают в песочнице. Ещё один младенец неизвестного пола, обняв резиновую нереиду, отдался на волю волн. Ещё два - висят на титьках (вы ещё не сбились со счёта?). Следующие двое - запутались в редутах мамашиных нижних юбок. И, наконец, округлый купол живота умиротворённой донны возвещает о скором прибавлении числа апеннинских граждан.
И кроме этого на пляже есть на что посмотреть. Вот поджариваются румяные окорока изрядно поживших матрон. А рядом, словно полёгшие под солнечным ветром, - нежные юные девы. Уверенно распростёрты красоты зрелых прелестниц. Плещутся в лазоревых волнах неунывающие вдовы в траурных купальниках...
Но довольно об итальянских синьорах.
Обратим свой взор на Восток. Обратим и тут же потупим. Понизим голос. Застынем в благоговении. Нет, недостаёт у меня отваги заговорить о женщине солнечной стороны. И вовсе не потому, что я никогда не был на Востоке. Не был. Но что с того? По меньшей мере, девять из десяти наших ориенталистов никуда восточнее Измайлова не ездили (за исключением тех, кто по зову предков прочно обосновался ныне на весенних холмах Тель-Авива), и тем не менее... Всё дело в том, что я преклоняюсь перед женщиной Востока, и оттого немеет мой язык.
Женщина Востока не суетлива. В отличие от своих богов. Она не делает в неделю работы, назначенной на вечность. Консервативна. Любой английский тори в сравнении с ней - настоящий радикал.
Известно: женщина Ближнего Востока скорее сменит убеждения, чем бельё, женщина Среднего Востока скорее скинет исподнее, чем чадру; а, женщина Дальнего Востока скорее изменит своему мужу, чем данному слову. Но многожды прав был Киплинг: "Запад есть Запад, Восток есть Восток..." Потому что женщина Запада содержит в себе все возможности женщин каждого ареала Востока. То есть, она может одновременно сменить убеждения, скинуть исподнее и изменить мужу.
Совершенство африканских женщин лишь подчёркивается отдалён¬ностью их местожительства, и летописец с понятной грустью рассматривает на географической карте приятные выпуклости "чёрного континента".
Многое можно сказать о женщинах нашего евразийского региона. О статных эстонках. О пылких грузинках. О говорливых хохлушках. О стыдливых туркменках. О ласковых армянках. Смешливых белоруссках. О... Много чего можно сказать. Но это - в другой раз.
А теперь дайте мне в руки кисть. Палитру. Просторнейший кусок холста. Я буду рисовать русскую женщину. Нарисую тугие волны спелой пшеницы, пенящиеся под ласковым августовским ветром. И здесь и там вкраплю голубые оспинки васильков - незаконных детей щедрого неба. Нарисую и само небо, тяжёлыми краями купола придавившее горизонт. Солнце. Облака. И нарисую женщину. Простоволосую, босоногую, в небрежном сарафанчике стоящую среди этой пшенично-васильковой благодати. Вида скорее застенчивого, нежели скромного. На отрешённо-мечтательном лице её заблудившаяся улыбка...
Нет, не получается у меня.