Обида

               

             Вероника  ехала медленно. Матерые таксисты поторапливали ее досадливыми гудками, оборачиваясь на нее с презрением. Одному такому самодовольному типу она успела показать язык. «Дудки, – думала Вероника, – я хочу вернуться домой  живой! Женя что мне наказывал? – Не убей нашу красавицу с первого выезда. Советовал ехать « в струе». Хм…Скорость чужую нужно чувствовать. А я пока, кроме ужаса, ничего не чувствую. Сама по себе машина летит. Мне нужно было с трактора начинать. Или с комбайна, чтоб потяжелее… Господи, бабуся, куда лезешь? Да еще с внуком! Ему еще жить и жить! Уф, проскочила. Прыткая бабуля! Знали бы они все, кто за рулем, враз бы улица опустела… Боже, я взмокла, а вытереться некогда. Снова… теперь старичок. И чего это они сегодня все повылазили? Может, где-то слет пенсионеров? А светофоров понатыкали… Значит, так: отжимаем  сцепление, теперь тормоз, на нейтральную передачу…»
            Первое турне по родному городу без экзаменатора под боком прошло благополучно, если не считать суровой оценки окружающих: ей возмущенно показывали на светофор, крутили у виска пальцем, будто хотели его просверлить, стучали по собственному лбу, имея в виду ее слабые мыслительные способности. В общем,  Вероника пришла к выводу, что пешеходы – народ темпераментный, и лучше с ним не связываться.
            Домой она возвращалась троллейбусом. Словно после поездки в колхоз в далекие студенческие времена – бросила себя на сиденье для инвалидов и отвернулась: любая  старушка рядом с нею была сейчас резвой девушкой.
«Ишь, мерзавец, тормозить не научился», – выругала она водителя, когда ей на колени упал увесистый сверток. Пришлось уступить место его хозяйке, чтобы оградить собственную голову. – Нет, хорошо, когда тебя везут, даже ЕС ли везут неважно, – блаженствовала Вероника. – Пусть меня отныне  Женька катает, чтобы дети не осиротели. Все-таки их трое».
             Но через неделю она отважилась повторить прогулку и даже поймала себя в пути на посторонних мыслях. Правда, впереди и с боков было пусто, и только позади, у перекрестка, целое стадо троллейбусов и вертлявых «жигулят» нервно замерли на старте.
«На Дашу как похожа, – подумала Вероника о женщине, что плелась под тяжестью собственного тела и набитых курами авосек. – И ноги такие же толстопузые, и бока колышутся… Померла, говорят".
             Сожаления эта мысль не вызвала: Дашу, то есть Дарью Федоровну, свою классную руководительницу, Вероника не любила до сих пор, как живую. Вспомнилась смешная мечта: вот вырасту, куплю машину, буду ехать, а тут Даша такси ловит, да никто не останавливается. А я проеду мимо, не подвезу. Нет, еще и рожу ей скорчу, а то не заметит. Пусть лопнет от злости!
             Дарью Федоровну ученики ненавидели дружно. Говорили, что слыла она среди учителей женщиной веселой и даже не злой, хотя и не со всеми ладила. Но от детских глаз ее совершенства были скрыты так глубоко, что они так и не всплыли до самого выпускного вечера, когда уже было поздно. Напрасно Дарья Федоровна хохотала, всех обнимала и тащила танцевать. Все запомнили ее другой так прочно, что не откликнулись душой. Встречать традиционный рассвет улизнули без нее, оставив для утешения самую гнилую частицу своего коллектива – почти отличника Олежку, мальчика-зубрилку, и энергичную задаваку Зойку Фурманову, активистку и бессменную старосту.
             Основным оружием в борьбе с разгильдяями, лентяями, хулиганами, двоечниками, лгунами, прогульщиками и прочими порочными личностями Дарья Федоровна считала свое горло – неутомимое, бронированное ото  всех профессиональных болячек и простуд. Другие учителя сипели в зимнюю стужу и кутались в платки, умоляя глазами не шуметь, а в свободное от ларингита время искусно пользовались всеми оттенками своих голосовых возможностей: покрикивали, говорили спокойно, солидно, звонко, тихо – до шепота. А Дарья распахивала  рот вместе с дверью в класс и больше не закрывала его до конца урока.
             Сначала она  в полную мощь перечисляла классные грехи, потом переходила на разбор отдельных особей, и тогда крик достигал непомерной высоты – стекла жалобно дрожали, перезвякиваясь в изумлении. Затем следовало  изложение нового материала  или опрос – на полтона ниже, но с теми же металлическими нотками, от которых начинают ныть зубы. В редкие дни она начинала урок с иронии, но быстро сбивалась на язвительность, раздражение и кончала все-таки ором – так было доходчивей.
Всего этого Вероника не знала, когда переступила порог новой школы. Они только приехали из Москвы в эту дыру, как говорила мама. На самом деле – в большой индустриальный город, где когда-то родился и провел юность отец Вероники.
              Школа понравилась своей схожестью на старую, и Дарья Федоровна, полнолицая и расплывшаяся не по летам, показалась эдакой добродушной рыночной теткой, пахнущей яблоками и медом. Отторговалась удачно и сидит себе, денежки пересчитывает…
              А было не так: откричалась Дарья Федоровна и принялась за журнал в излюбленной тишине. В это время и привела завуч Веронику, а потом вышла.
              Дарья Федоровна посмотрела на новенькую задумчиво, спросила:
              – Что это у тебя такие волосы странные? Накрутила?
              – Нет, вьются.
              – Ну-у? У всех почему-то косички, а у тебя – вьются…
              Вероника доверчиво оглядела класс: действительно – сплошные косички, хоть и взрослые уже барышни. У кого бубликом на ушах, у кого с бантиком на хвостике… Улыбнулась.
              – И чего тут смешного? – осведомилась Дарья Федоровна, сузив глаза непонятного колеру. – Ты тоже косички заплети – виться перестанут.
              – Зачем? – удивилась Вероника. – Разве это плохо?  В прежней школе мне ничего не говорили…
              Дарья Федоровна оцепенела: это же надо – так вольно говорить с учителем! И класс затих, как вымер. Тишина была родной, привычной, классной всегда так внимали – бессловесно. Нужно дать урок новенькой нахалке. И Дарья Федоровна, побагровев, заорала:
              – Не разговаривать! Ты откуда взялась – дерзкая?!   Сегодня же позвоню в школу, где таких воспитывают!
              – Я из Москвы приехала, – сказала Вероника с упавшим сердцем.
              – Ага-а… Это мы еще проверим по личному делу – из какой такой Москвы.
              – Из столицы, – уточнила Вероника и этим решила свою дальнейшую судьбу.
              А Дарья уже зашлась в свободном вопле, из которого следовало, что в столице полно стиляг и развратников, потому что там давно школы смешанные, и что она у себя  в коллективе не позволит этот разврат насаждать, и что Веронике лучше бы сразу вернуться в столицу, пока не поздно. Она даже встала, прижав Веронику к доске, словно хотела уничтожить зло сию же минуту, расплющив.
              Дома Вероника отревелась – до прихода родителей: не хотела их расстраивать.
Ничего нескромного в облике Вероники не было: кашемировое  школьное платье, как у всех, черный сатиновый фартучек, чулки в резинку и парусиновые туфли с кожаными ремешками. Но, видно, природа сотворила ее в добрую минуту, щедро украсив свое дитя, и, вдохновясь, переборщила – получилось слишком ярко. Даже унылая форма  не могла притушить заходящего солнца  в копне ее вьющихся волос, погасить отблеск его в медовых глазах.
На следующий день Дарья Федоровна, едва войдя в класс, выхватила взглядом Веронику и спросила с подозрительной задумчивостью:
              – Тебя как зовут? – будто не знала.
              – Вероника.
              – Что это за имя такое? Есть Вера. А Вероника – это для красоты придумано.
              – Маме понравилось, – вздохнула Вероника.
              – А мне не нравится. Я буду звать тебя Верой.
              Кто-то хихикнул, и это Дарья отнесла за счет непокорной.
              – Я вижу – ты из смешливых. – Раздражение уже пенилось в ней и, наконец,  ворвалось в привычное русло:
              – И что мне за наказание такое?! Своих балбесов полно, так еще прислали! И всех в мой класс! Как в ссылку! Всех воров, стиляг, хулиганов отпетых! Не класс, а штрафбатальон!
              Вероника тоскливо оглядела  притихших балбесов и хулиганов: все имели вид пришибленных простачков.
              Такими они и оказались на самом деле. Класс, который Дарья Федоровна вела  с  шестого, вырос перепуганным и послушным. На других уроках оттаивали, робко откликались на шутку, на химии – превращались в громоздкую и вялую формулу какой-то беспросветно-нудной реакции.
              В шестом классе  она вела ботанику, в седьмом – зоологию, и Вероника радовалась, что эти любимые предметы слышала в другом исполнении. А Дарья в это время твердой рукой – мел крошился и летел брызгами во все стороны –   рисовала на доске контуры огромного цветка, настырным голосом расчленяя его на составные части, и всем казалось: все живое цепенеет, бледнея и теряя аромат, превращается в гигантский гербарий. А дикие джунгли становятся зоопарком, полным усмиренных параличом хищников, птички падают на лету, как подстреленные, и майский соловей, покорно замолкнув, распластывается серой картинкой в учебнике.
              Когда Вероника смотрела на свою младшую дочь, десятиклассницу – свою живую фотографию – с ее темно-рыжими лохмами, высокой грудью, обтянутой белым свитерком, с тонкой талией, от которой струилась вниз расклешенная юбка до самых сапог на высоченном каблуке, то со вздохом вспоминала себя и своих подружек в те далекие пятидесятые, в самое их начало…Походили они на детдомовских переростков – руки и ноги длиннее одежки, одинаковой у всех, девочки с тугими косицами, мальчики – стриженные под бокс, с челочкой… Учились раздельно – в женских и мужских «монастырях».
              И вдруг их свели вместе! Когда прошло первое потрясение, начали утверждать себя в глазах противного пола весьма рискованными выходками: где-то подпиливали ножки учительского стула, и тот покорно сбрасывал уважаемого доселе седока под веселый  смех ребятни; где-то густо смазывали доску салом, срывая урок; где-то выпускали длиннохвостую крысу, каких полно было в школьных подвалах, а потом наслаждались визгом учительницы, которая вскакивала на стол, забыв о своем авторитете; где-то дружно жужжали с закрытыми ртами и наивными глазами. Где-то. Но «А» класс молчал, и муха, пролетая над их усмиренными головами, панически билась о стекло, желая вырваться на шумную волю.
              Когда в учительской обсуждали очередное ЧП, Дарья Федоровна изумленно говорила:
              – Да что вы, с детьми сладить не можете?! С детьми?! Мои – сидят, как пришитые! На них с  самого начала нужно страх навести, а  потом шутите, пойте, смейтесь!
              Коллеги вздыхали – завистливо, удивленно, иронически, горько, но не спорили. Каждому свое.
              Да, иногда Дарья Федоровна шутила, и класс отвечал ей вымученными улыбками.
              Возникновение новой единицы в дрессированном коллективе восьмого «А» вызвало в неугомонной душе Дарьи Федоровны новый взрыв педагогического вдохновения. Единица эта не вписывалась в коричнево-черные ряды школьников, освеженные строгими белыми воротничками. На фоне склоненных прилизанных голов и опущенных глаз теперь торчала одна – на тонкой шейке в белом кружеве, с глазами нараспашку, а в них вечно стоял немой вопрос: что же такое происходит?
              Когда Дарья Федоровна следила на перемене, как мальчики вьются вокруг Вероники, глупея от близости ее греховного облика, хотелось ответить на этот вопрос так: «Происходит, милочка, развращение коллектива. И я этого не допущу!»
              – Слушай, Зоя, – сказала однажды Дарья Федоровна своей преданной помощнице. – Спасать надо Иванченко! Ну, чего смотришь? Не понимаешь?
              Зоя Фурманова  быстро закивала головой.
              – Вот-вот! Она еще сама не знает, что катится под откос. Талию затягивает, бедрами крутит. А что дальше будет? Давай газету делай! Ты у меня умница, придумаешь что-нибудь.
              Зоя испуганно молчала. Дарья Федоровна стала медленно багроветь, не сводя своих глаз цвета асфальта с кислой физиономии активистки.
              – Ну, чего, чего ты? Это же наша прямая обязанность – перевоспитывать стиляг!
              – Я не знаю, что писать, – пролепетала Зоя.
              – Боишься? – поняла Дарья Федоровна. – Э-эх ты, староста называется! Работу редколлегии завалила, уборка никуда не годится. Зови Олега на помощь!  Может, что и подскажет.
              Зоя брезгливо вывернула губу:
              – Он влюбился в Иванченко.
              – Когда же успел? – спросила Дарья Федоровна, досадуя,  что староста пустила на самотек нравственное воспитание одноклассников.
              – Я тебя для чего назначала? Подсказать нужно вовремя. Ес ли на тебя нельзя положиться…
              И она ушла, скорчив оскорбленную мину, прекрасно зная, что Зоя теперь в лепешку расшибется, а авторитет свой восстановит.
              Так и случилось. Зоя трудилась одиноко, но вдохновенно, создавая шедевр сатирического жанра: в наманикюренных пальчиках краснощекая героиня держала целое трюмо с ручкой, обращенное к зрителю. Из алых уст сердечком выходил безобразный пузырь, заполненный пушкинским текстом: « Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи»…и так далее.
              В школьном коридоре восхищалась малышня, толпясь перед газетой:
              – Ух,  ты-и, красивая какая! Из какого же она класса?
              И Вероника постояла со всеми, поулыбалась. Перед уроком сказала старосте громко, как никогда не говорила еще:
              – Ну спасибо тебе, Зоечка! А я и не знала, что такая красивая!
              И засмеялась весело.
              Зоя старательно донесла до ушей классной эту нахальную фразу со всеми ее последствиями: пользуясь беззащитностью активистки, все дружно высмеяли ее ретивость, впервые в жизни не подумав о возмездии высшей инстанции.
              Полчаса потом Дарья Федоровна выявляла зачинщиков бунта, а Веронике пообещала, задумчиво разглядывая ее румяное лицо:
              – Я вот сниму с тебя красоту, увидим, что останется…
«Отцу пожаловаться?» – мелькнуло в уме, но сразу вспомнилось, как начинается  это –  страшное, к чему она никогда не могла привыкнуть: безумный вопль, падение грузного тела, судороги и мамино торопливое:
              – Ложку, беги…
              Таким отец вернулся с войны, где его контузило. Нет, нельзя ему говорить о неприятном.
              Был он человеком  мирным, не любил ссориться с людьми.
              – Ну, доця, как дела в новой школе? – спрашивал он ежедневно, убежденный, что в его родном городе  повсюду полный порядок.
              – Прекрасно! – бодро отвечала Вероника и тут же рассказывала что-нибудь смешное из жизни класса или про учительницу украинского языка, полюбившуюся больше других.
              – Видишь, Катя, – торжествовал отец, обращаясь к жене, – я говорил – на родину нужно возвращаться! В Москве как на вокзале, я устал. А здесь люди медленно живут, задумчиво… Это – по мне.
              И вот чем обернулась для Вероники папина мечта. Нет, нельзя его расстраивать…
              Угроза Дарьи смыть красоту оказалась не метафорой. Сколько лет потом снился взрослой Веронике этот унизительный день ее детства!
              Ее вызвали прямо с урока математики. «К директору ведут… Но за что?» – тоскливо думала Вероника, шагая за классной по опустевшему коридору. Дарья то и дело оборачивалась, подгоняя повеселевшим взглядом и храня таинственное молчание.
Когда остановились у двери с мирным кодом 0-0, Вероника даже вздохнула облегченно: должно быть, состоится сейчас назревший разговор тет-а-тет. Вполне во вкусе Даши – выбрать столь укромное местечко. Тут классная совсем развеселилась:
              - Вот сейчас посмотрим, куда твои кудри да бровки черные с ресничками денутся! – и она подтолкнула Веронику к замызганной раковине умывальника. – А ну, наклоняйся! Теплая водичка, не бойся, сама в котельную ходила, чтоб натопили!
              Она сильным движением наклонила плечи Вероники, но та вдруг уперлась руками в края раковины, простонала:
              – Пустите! – и зло: – Не имеете права!
              В ответ классная рывком опустила голову Вероники, и та вдруг поникла, словно сломалась в шее, и все тело девочки обмякло – Дарья Федоровна даже испугалась на секунду, оттого заговорила решительнее:
              – Я все смею! Нас  в детстве родители драли, как сидоровых коз, а до вас пальчиком не дотронься! Знали бы твои родители, что ты мажешься, сами бы порядок навели!
              В раковину, уютно журча, стекала водичка, подсоленная слезами, словно все было так, как положено: просто мыли голову непослушному ребенку…
              В учительской, куда потом Дарья Федоровна повела обессиленную Веронику, предварительно вытерев ей голову полотенцем, сидела над тетрадями Елена Матвеевна. Она даже встала навстречу мокрой парочке с недоуменной улыбкой. Но Дарья Федоровна не удостоила ее объяснением – вот уже много лет они находились в педагогических разногласиях.
              – Теперь любуйся на себя! – сказала классная, толкая Веронику к зеркалу. Но та, опустив упрямую голову, застыла на пороге – не сдвинешь с места. В ней, где-то внутри, рождалась дрожь, с которой невозможно было совладать, и Вероника изо всех сил старалась унять ее, чтобы не унижаться.
              – Что все-таки происходит? – спросила украинка, высоко поднимая свои широкие брови.
              – Красоту смыли, – твердо ответила Дарья Федоровна и посмотрела на коллегу взглядом, пресекающим дальнейшие расспросы.
              Но Елена Матвеевна оказалась непонятливой:
              – Вы что – шутите?
              И подошла к Веронике, коснулась задумчиво ее подбородка, подняла его ласково, а, встретившись с гневными глазами своей ученицы, вдруг задиристо сказала:
              – А ведь – не смыли! Все на месте, уважаемая Дарья Федоровна!
Дарья Федоровна и сама уже видела – конфуз получился: мокрые пряди упрямо свернулись в тугие трубочки, отливающие медью, а брови и ресницы только потемнели от воды. На ярком румянце не было желанных черных бороздок от туши…
              – Химия! – уверенно заявила она. – Явно шестимесячная завивка.
              И по-хозяйски окинула оком дело рук своих, не выдавая внутренней неловкости. Мешало присутствие украинки, этого Христосика в юбке со скорбными глазами. Ишь, как идет к своему столу – само осуждение!
              – Нечего из себя паиньку корчить, – сказала запальчиво в сутулую спину Елены Матвеевны. – Я уже десять лет в школе. Проработайте столько же – всему научитесь.
              – Ни, не навчусь, – грустно ответила Елена Матвеевна, и Вероника, стоявшая у окна, услышала за своей спиной, как сердито хлопнула дверь. Тогда она обернулась , уже не скрывая дрожи.
              – Я вас умоляю, Елена Матвеевна, принесите из моего класса пальто и портфель!
              Учительница поспешно вышла.
              Через десять минут Вероника мчалась по улице, не чувствуя, как холодят непросохшие волосы голову под старым маминым платком.
              Дома в это время обычно никого не было, так что она могла отреветься вволю. Но дверь ей отворил отец, и Вероника, настроенная на слезы, неожиданно для себя упала  ему на грудь и горько расплакалась.
              Припадок пощадил отца на этот раз, словно мозг его, пораженный недугом, решил проявить благоразумие. Вероника успела все рассказать, с самого начала, ощущая смутное шевеление совести и сладостное облегчение одновременно. Отец молча прижимал ее к своему боку и только сопел. Вероника даже уснула под его рукой, размягченная от немой ласки и сочувствия. А когда проснулась, отца не было – ушел в школу.
Вот там его и прихватило – прямо в кабинете директора, на глазах у пунцовой от ярости Дарьи Федоровны, нетерпеливо внимающей обвинениям.
            … С тех пор и установилась между классной и Вероникой молчаливая вражда. Дарья Федоровна даже к своему классу подобрела немного: столько пороху уходило на неутоленное  чувство мщения. Не могла она простить девчонке того педсовета, который вдруг превратился в судилище. Директор хотел просто пожурить ее (попробуй – найди хорошего химика и биолога в одном лице!), но выступила  эта – «свидетельница», Елена Матвеевна, и пошло-поехало! Больше всего испугала директора одна осторожная фразочка, которую произнес как бы в раздумье учитель физики:
               – А что если пойдет этот инвалид войны по инстанциям…
Пришлось протокол оформлять как следует и записать в решение обидное для Дарьи Федоровны словцо – «предупредить».
                Можно было наказать Иванченко четвертной двойкой по химии, да только что это? Пустяк. Дарья Федоровна ждала случая, который бы всем недальновидным коллегам открыл глаза на испорченное нутро Вероники. «Порочная девчонка, – думала она убежденно.  – И чего это русачка с нею возится? В кружок свой таскает… И Елена со своим классом как идет в театр – обязательно Иванченко прихватит…Опекунша выискалась!»
                Представился все-таки случай! Перехватила она на уроке письмо. Вложила его Вероника в тетрадь и двигает к окошку, у которого подружка сидит. Сама не заметила Дарья Федоровна, как очутилась возле перепуганных подружек.
                Вероника так и вцепилась в руку, схватившую конверт:
                – Отдайте!
                – Ты что – драться со мною вздумала?! – и классная понесла трофей к столу, а Вероника обессилено опустилась на скамью, затихла.
                Дарья Федоровна прочитала письмо в учительской – вслух.  Делала она это торжественно, радостно, до времени скрывая имя автора, и слушали ее рассеянно, снисходительно: « Женя! Я знаю, что ты не замечаешь меня. Но знай и ты: я люблю тебя безумно и всю жизнь буду ждать!!! Если бы ты присмотрелся ко мне, то, может, и нашел что-то, достойное любви…»
                Дарья Федоровна изумленно оглядела коллег:
                – Нет, вы подумайте! Она призывает приглядеться к себе! Ну-у, ранняя пташка!
                – Кто же эта Татьяна?  – беззлобно засмеялась русачка.
                – Погодите, сами узнаете. Вы дальше слушайте!»Если я тебе понравлюсь хоть немного, приходи к собору в 20.00, где я тебя жду ежедневно! В любую погоду! Навеки твоя, Вероника Иванченко».
                – Страстная натура! Я всегда говорила – в ней что-то есть! – снова засмеялась русачка, и Дарья Федоровна так и уставилась на нее.
                – Что тут смешного?! Развратница подрастает, а вы ее обхаживаете!
                Дарья Федоровна потрясла письмом, и в этот момент вошла Елена Матвеевна.
                – Чьи это вы тайны выдаете? – спросила она хмуро.
                – А подзащитной вашей, Иванченко. Она любовью вздумала заниматься.
                – Во все времена любовь считалась меньшим грехом, чем лазание по чужим карманам, – спокойно сказала украинка.  – Надеюсь, не сама же Иванченко вручила вам это послание.
                Физик неслышно выскользнул из учительской, русачка склонилась над тетрадями. У нее была своя позиция – не конфликтовать с коллегами из-за учеников.
Хорошо, что не из одной Дарьи Федоровны складывалась школьная жизнь Вероники! Была и славная подружка у нее, и певучие уроки украинской литературы, которые на одном дыхании проводила Елена Матвеевна, был и литературный кружок, где она читала вдохновенно чужие стихи, толкуя об их совершенстве, а потом робко бормотала свои, не смея поднять глаз на суровых критиков в школьной форме.
                Был Женька, который хоть и не получил тогда письма, злостно конфискованного, но приметил-таки в коридоре Веронику и влюбился  в нее. И остался при ней на всю жизнь. Целых два года проходили  они,  сцепивши чуткие пальцы, по скверику вокруг Собора, – красивый Женька с «порочными « глазами, от взгляда которых девчонок бросало в жар, оказался скромнее дореволюционной институтки. В неравной борьбе с классной руководительницей он помогал своей подружке как мог: выслушивал жалобы, лаская взглядом и утешая выразительными пальцами, давая мудрые советы, которым Вероника старательно следовала. А иногда срывался на задиристое мальчишечье:
               – Ну, хочешь, я ей морду набью, хочешь?!
               И Вероника хохотала победительно, словно он уже осуществил эту нелепую угрозу.

                2

               К концу лета Вероника чувствовала себя за рулем «Лады» асом: обгоняла неумех, весело бибикая под их носом, мягко срывалась с места и тормозила беззвучно – прохожие больше не шарахались от нее, а доверчиво лезли под колеса. Втайне она мечтала попасться на глаза знакомым, но как назло люди вокруг ходили чужие и равнодушные к ее успехам.
               Однажды в последнюю жаркую субботу августа Вероника решила съездить к подружке. Той она не застала и возвращалась, немного раздраженная своей нелепой затеей – улицы кишели народом, на остановках было черно от людей. Одни выбегали на мостовую высматривать желанный общественный транспорт, словно не замечая разноцветного потока легковушек, грозящего сшибить их; другие  отважно хватались за дверцы частных машин и бежали рядом, умоляя подвезти. Вероника, стремясь прошмыгнуть ми мо, делала отрешенное лицо, чтобы не видеть чужих  просящих глаз. Она никогда никого не подвозила, суеверно полагая, что именно тогда и случится несчастье, когда исчезнет страх перед аварией.
«Нет, купить машину и засесть в тюрьму – это слишком», – думала Вероника, убежденная, что угробить другого  еще легче, чем разбиться самой.
              И вдруг она потеряла контроль над собой – чуть не подбила сверкающий задок белоснежной тезки. «Даша! Ей богу, она! Живехонькая!» – почему-то обрадовано подумала Вероника и, объехав квартал, вернулась на ту остановку, где в толпе потерявших надежду людей стояла невредимая Дарья Федоровна, обвешанная сумками и устремившая вдохновенный взгляд в даль, из которой должен был возникнуть троллейбус. Она постарела, но была вполне узнаваема: все так же грузна, все с тем же пучком на голове,  только седым, словно съежившимся.
              Позабыв свои детские обиды и мечту о мести, Вероника подкатила к растоптанным белым туфлям своей классной и распахнула дверцу:
              – Здравствуйте, Дарья Федоровна! Садитесь!
              Та, сильно сощурив глаза – выцветшие, без ресниц, – просунула голову в машину, пытаясь сообразить, кто это так великодушен, и тут же засуетилась, поспешно заполняя собой переднее сиденье.
               - Мне на Западный, – сказала деловито, как таксисту.
               – Будь сделано! – весело ответила Вероника и даже козырнула, хотя в душе ахнула:  поселок Западный был новостройкой далеко за чертой города  и в обратном направлении от ее маршрута.
               - Что-то память меня подводит: вот лицо знакомое, а не припомню фамилию.  – Дарья Федоровна вопросительно уставилась на Веронику, привставшую, чтобы водворить сумки на заднее сиденье.
               Она улыбалась, не отвечая, а когда тронулись, сказала:
               – Еще вспомним. Путь далекий. А вы, Дарья Федоровна почти не изменились (господи, лицо  какое – будто яблоко перепеченное, одни глазки шныряют, еще живут!).
               – Нет, не припомню, – упрямо повторила Дарья Федоровна.
               «Плохи мои дела, – огорчилась Вероника. – Неужто я так изменилась, что она свою любимую ученицу не узнает? Или врет? Конечно, врет – глаза-то плутовские…»
                Когда  выехали на более спокойную боковую улицу, Вероника сказала:
                – Иванченко я, Вероника.
                – Ну-у?! – Дарья Федоровна задвигалась на месте, заулыбалась по-родственному. – Вот ты какая стала!
                «А ничего тетка, – миролюбиво подумала Вероника. – Изменилась, подобрела. Наверное, внуков куча, правнуков…»
                – Кто ж ты теперь? – спросила классная с откровенным любопытством.
                – Мать троих детей! – весело ответила Вероника и вспугнула коротким  гудочком бесстрашного дядечку.
                – О-о! И справляешься? – Даша пожирала глазами бывшую ученицу.
                – Вполне.
                – Взрослые, конечно?
                Вероника кивнула.
                «Ишь, гордячка, слова из нее не выжмешь», – подумала Дарья Федоровна с  досадой: любопытство оставалось ненакормленным, а очертания Западного, где жила ее дочь, уже маячили впереди.
                – Ну, а специальность получила – хоть какую?
                – Хоть какую – да, – эхом откликнулась Вероника. – Журналистка я.
                – Ну-у? Что ж кончала?
                – Факультет журналистики.
                – Так у нас в городе его нет.
                –У нас нет. Я в Ленинграде училась.
                Дарья Федоровна даже поперхнулась на каком-то вопросе. Пока она по-стариковски кашляла со слезами на глазах, Вероника раздумывала:  «Нет, сидит в ней еще  бес, сидит!»
                – По знакомству, небось, попала? – подтвердила ее догадку своим вопросом бывшая классная. – Училась ты слабенько.
                – Конечно, по блату, – сказала серьезно Вероника. – У меня дядя – министр просвещения. А вы не знали?
                Дарья Федоровна подозрительно зыркнула на нее слезящимся глазом:
                – И закончила?
                – Естественно. Как с таким дядей не закончить.
                – И что ж теперь?
                – Тружусь.
                Дарья Федоровна завозилась на сиденье от раздражения – осталось проехать каких-нибудь два квартала.
                – Где?
                – В газете.
                – Тяжелая, говорят, работенка? По районам ездить? По колхозам мотаться «ради нескольких строчек в газете»? – голос Дарьи ожил давнишними интонациями.
                Вероника усмехнулась:
                – Я не езжу. У меня работенка – не бей лежачего: заведую отделом. Науки и учебных заведений.
                Дарья Федоровна обескуражено молчала. Горькое разочарование проступило на ее рыхлом лице, отвыкшем от суетных общественных тревог. С тех пор как она ушла на пенсию, так и не осипнув и не подорвав здоровья на тяжкой ниве просвещения, семейные заботы, казалось, навсегда вытеснили из памяти сердца  страсти неизъяснимых порой антипатий и влечений. Никогда не терзалась она сомнением – верный ли путь выбрала, но подозревала, что  другие недооценивают ее талант, например, в наведении железной дисциплины. Всякий, кто посягал на эту дисциплину, был ее неприятелем. И неважно, чем посягал: словом, сказанным поперек, или тенью улыбки на неподвижном лице, или несогласными глазами.
                Вероника посягнула всем сразу – и вот,  оказывается, осталась незабываемой. Теперь Дарья Федоровна явственно ощутила в себе страшный зуд разлившейся желчи: нет, эта дерзкая девчонка не должна  сидеть за рулем собственной машины, не должна заведовать отделом в областной газете, не должна так разговаривать с бывшей классной руководительницей, словно они сравнялись в положении!
               – Жизнь по-собачьи устроена! – подвела итог своим раздумьям Дарья Федоровна. – Останови, я приехала. Спасибо, что пожалела старуху – подвезла.
               – Я от чистого сердца, – грустно ответила Вероника.
               – Фурманову помнишь? – Дарья Федоровна распахнула дверцу, поставила одну ногу на землю, потом обернулась назад – к своим сумкам.
               – Я подам, не беспокойтесь. Так что наша Зоя?
               – На обувной фабрике подметки пришивает, – зло ответила учительница. – А какая была девочка! Не чета тебе, уж извини.
               – Бойкая была девочка, – улыбнулась Вероника. – Надеюсь, она перевыполняет план? И не дерзит начальству?
               – Смейся, смейся! Два раза в институт поступала – не попала. Блата не было.
               – И знаний. Общественные дела замучили. Помню, как же…
               – А Олежка – при его-то способностях! Рядовой инженер на заводе! Ну, может, старший! – крикнула Дарья Федоровна сердито, словно это Вероника  не дала ходу пай-мальчику, застопорив его карьеру собственной удачливостью.
               «Я не то делаю, не то говорю», – смятенно думала между тем Вероника.
                – Подождите, Дарья Федоровна! – сказала она поспешно и неожиданно схватила классную за руку. – Подождите! Как все это… нелепо! Столько лет прошло, а мы…
                – Я вижу – ты не изменилась, – Дарья Федоровна выразительно взглянула на свое плененное запястье. – Никогда у тебя не было почтения к старшим!
                – Было! Вы плохо меня знали. Так уж случилось.
                – Нет, не обольщайся, Иванченко. Не такая уж ты загадочная натура. Была ты довольно развязной девицей, признайся.
                – Нет, вы ошибаетесь, не была. Я просто была непосредственной девочкой: что думала, то и говорила. А вы…
                – А я любила порядок! – крикнула Дарья Федоровна и по-старчески  затрясла головой.
                – Назовите  это так, но…
                – Я не о том, Иванченко, не о том, – запальчиво перебила классная. – Я помню: была ты дерзкой, все хотела взрослее казаться, красивей всех, о мальчиках много думала, я знаю, знаю! Письмо помнишь? Какое письмо, а?!
                – Его писала просто влюбленная девочка, – устало сказала Вероника. – А потому глупая. И Женя этот, Лихин, стал моим мужем…
                – Это неважно! – оборвала Дарья Федоровна. – Другое важно: ты вот удачливой оказалась, а у других, более достойных, жизнь не сложилась!
                – Но не я в том  повинна! И потом… не можете вы быть объективной ко мне, потому что не любили, а значит – не знали.
                Вероника грустно глянула на свою бывшую классную – в глазах той застыла холодной пленкой застарелая неприязнь.
                Да разве расставишь все по своим местам сейчас? Расскажешь о своем жизненном пути – совсем нелегком, хоть и удачливом по внешним приметам? И это за десять минут?
                Тут она заметила, что все еще держит Дарью Федоровну за руку, прямо на пульсе, будто проверяет, ровно ли бьется ее сердце.
                – Ну, спасибо за добро еще раз, – сказала Дарья Федоровна.
                – До свиданья, – устало ответила Вероника.
                Некоторое время она еще посидела за рулем с колотящимся сердцем, словно после выговора. Потом взяла себя в руки, чтобы без происшествий  доехать до гаража.
                Домой возвращалась пешком, глядя под ноги: не хотелось никого видеть. Было одно определенное желание, но оно казалось смешным, стыдным, и Вероника подавила его в себе на какое-то время, заменив иронией: «Сколько же тебе, девочка, лет? Сорок три? Ну-у? А, может, пятнадцать? Или еще меньше?»
                Но по тому, как росла в ней, вопреки этой иронии, заполняя всю грудную клетку, обида, получалось, что не сорок три, а все-таки пятнадцать.
                Перед дверью собственной квартиры она уже твердо знала, что будет делать. Только бы никого не оказалось дома, только бы никого! А случилось, как тогда, в детстве, когда дверь отворил отец. Только сейчас это сделал Женя…
               – Ты представляешь, – начала Вероника, пытаясь улыбнуться, но Женя тревожно перебил:
               – Что с тобой, Ника? Что-то стряслось?
               Он так знакомо-ласково повернул ее к себе за плечи, а потом взял в теплые ладони ее лицо, что сопротивляться созревшему желанию больше не имело смысла – Вероника разразилась слезами, охватив шею мужа.
               – Все в порядке, не волнуйся…Дашка противная, Я ее везла, а она…
               – Ты кого-то разбила, Ника? Какая еще Дашка?
               – Кла-а-ассная моя, – проплакала Вероника.
               – В комнату пойдем, расскажешь…
               Она скинула туфли, поплелась в спальню, села на кровать, а когда перепуганный Женя опустился рядом, упала грудью на его колени и какое-то время бормотала, всхлипывая:
               – Подожди, я сейчас…
               И стала сумбурно пересказывать свой диалог с воскресшей Дарьей Федоровной, по-детски сладко всхлипывая, а он слушал, дрожа губами, чтобы не засмеяться и гладил с облегченным сердцем ее спутанные темно-рыжие волосы с проседью, и вытирал теплые слезы с привядших щек, расправляя по пути морщинки под глазами. «Нет, – думал он, – не меняется человек…Если уж была в основе его незащищенность, то не вытравишь ее ник5аким  жизненным опытом…И косолапости душевной, как у Даши, не излечить. Как странно – мы хотим, чтобы нас  оценили  по заслугам даже наши недруги… Но к чему это? Бедная Вероника, она ждет от людей невозможного».
               Утешая Веронику, он забыл о своих больных почках, что жестоко напоминали о себе последнее время, о мешках под глазами и намечающейся лысине – предмете их семейных шуток, о своей погрузневшей фигуре, которой он так гордился когда-то, о неуютной профессии своей энергичной жены, о взрослых детях…
              Дарья Федоровна,  сама того не ведая, вернула им радость утоления детских обид в объятиях верного друга.
              Они и не заметили, как опустился на плечи уставшего города синий вечер. С трудом  пробившись через августовскую духоту, залетели в открытое окно знакомые ароматы первых весен.
              – Слышишь? – зачарованно спросил Женя, и Вероника подняла голову. – Лето кончается, а пахнет почему-то сиренью…

1982 г.