***
Зачарованно, с сачком в руке бегу, бегу в своем зеленом солнечном раю за диковинной бабочкой.
Она перебирает цветки, держит меня на расстоянии.
Зачем она мне? - но, нет же! - за нею! - все дальше и дальше.
Ах, вот еще одна!
Они дружно взвились высоко надо мной - таким смешным и глупым со своим марлевым сачком в разочарованных руках - среди цветов и травяного буйства, под сводами вековых тополей, под голубым веселым небом.
***
- Людка! Валька! В «классики» играть будете?! Чур первая!!
Я шкет, мне пять или шесть, и до сего времени моими друзьями по уличным играм были одни девочки.
Да и вокруг - лишь соседские мамки с их малолетними дочками да моя старшая сестра со своими подружками.
И еще моя мама.
В общем, тогда меня окружали одни женщины.
Они же меня и обожали, и обижали как надоевшего щенка.
И Людка, и Валька – все мы жили в одной коммунальной офицерской квартире и были обречены играть вместе.
Я настолько соподчинился им, что и говорить стал о себе в женском роде.
Однако, когда мы играли «в семью» и они спорили, кто будет «мамой», а кто «дочкой», то роль отца семейства доставалась мне без обсуждений.
А когда приходила пора «укладываться спать», и «мамаша», ложась, снимала трусики и звала меня, то я должен был тоже ложиться и смотреть на две сомкнувшиеся припухлости, похожие на разрез внизу живота.
«Дочка» тоже подсовывалась и, когда раздвигала свои «створки», обнажая нечто несуразное, то «желание» у меня возникало одно – скоре-е «идти на работу».
Я изображал будильник, семейка наша изображала раннее утро - все, потягиваясь и почесываясь, расходились «на работу».
Из песни слов не выкинешь: похоже, девочки уже тогда неплохо разбирались в «правилах» той игры.
Однако, офицерские семьи на месте не задерживались.
Вот и Валька с Людкой - мои первые «жены» - вдруг исчезли из моей жизни, как и появились.
Так почему-то – «вдруг» - все и происходило.
А потом этого «вдруг» становилось все меньше и, однажды, вовсе не стало.
И мне уже больше никогда не приходилось быть в том первобытном своем состоянии, когда я просыпался и с нетерпением вскакивал, боясь пропустить, прозевать что-то такое, что уже есть, а я этого еще не знаю, и то потому только, что лежу в постели, а надо быстрее вскакивать, чтобы не пропустить это «что-то»!
И ведь оно всегда происходило, и обязательно - вдруг.
***
Именно так, откуда ни возьмись, подкатил однажды к подъезду грузовик с бебехами (словечко моей мамы), оттуда выпрыгнули, как черти, солдатики и в один миг перетащили эти "бебехи" на четвертый этаж.
А с ними появился в нашей квартире и Борька.
Борьке - десять.
Белобрысый, крепкий – он гонял по округе на своем "орленке", как вольная птица, и восторг мой от Борьки был огромен.
Видимо, такого обожающего его существа у него в жизни не было еще и поэтому он позволял мне быть его "хвостиком" и таскаться за ним повсюду.
Иногда, усадив меня на раму своего велика и отчаянно пыхтя мне в затылок, он крутил педали, азартно накручивая круги по гаревым дорожкам военного гарнизона.
А моя переполненная до краев душа готова была покинуть меня с криком «Ура!».
Я обожал Борьку.
Даже при том, что он мог в любой миг вскочить на свой велик и исчезнуть, оставив меня одного млеть от восторга и обожания.
***
В нашей большой, густонаселенной женщинами и малолетними детьми коммунальной квартире, мужчины - наши папы – были для нас, детей, доступны только по воскресеньям.
Потому что и уходили на службу они, и приходили со службы, чаще всего, когда мы, дети, спали.
И вот приходило наконец долгожданное воскресенье.
Пробудившись раньше своих еще нежившихся в постели родителей, и, зная уже, что будить отцов непозволено, мы, детишки, кучковались где-нибудь в коридоре или на кухне, поминутно проныривая в приотворенную дверь: а не проснулись ли они, наконец?
Но, нет! и тягостное ожидание снова продолжалось.
Пробуждение начиналось с позывными звуками очень популярной тогда музыкальной радиопередачи «С добрым утром!».
Пропустить эту веселую радиопередачу было невозможно, и квартира быстро оживала.
Я обожал, когда папа брился, - в белой нижней рубахе, в офицерских брюках-галифе со спущенными подтяжками.
За столом перед маленьким зеркалом - раскладушкой он в специальной чашечке разводил пенку, кисточкой наносил ее себе на щетинистую кожу и аккуратно безопасной бритвой проводил по мыльной целине обнажая гладкие борозды.
Мой папа! - от него так вкусно пахло! - и свежестью мыла, и табаком.
***
Ах, какой же прекрасный начинался день!
Какое солнце кипело в огромном окне!
Но вот с улицы в открытое окно раздаются знакомые мне голоса пацанов, и я уже лечу по лестничным маршам и, едва успевая видеть в мелькающих мимо окнах этажей синее небо над верхушками тополей, затем – их блистающую на солнце зелень, пулей вылетаю из подъезда, да так, что дверь едва не уносится с петель, и, с лету включаясь в происходящее, я, с полным знанием существа дела, ору:
- Не бреши, Юрка! Танки еще вчера вернулись!
И - Юрка:
- Айда на танковую!
- Через болото не пройдем, гати затопило, там вчера деревенские чуть не утонули!
- Я знаю, как пройти, мне Генка рассказал!
И вот уже мы, как одержимые размахивая руками, перебивая друг друга и предвосхищая события, несемся прочь от дома - в сторону офицерских огородов, мимо старого заброшенного песочного карьера, к насыпной дороге, которую мы называли танковой.
Никогда еще я не был на танковой дороге!
Настоящей!
По которой всю ночь на бешенной скорости неслись настоящие танки!
Сердце колотилось.
Из наших глоток вырывались вопли восторга от затеянного, но страх уже подбирался и шевелился где-то под ложечкой, голосом мамы требуя остановиться, не лезть в болото.
Очень скоро наши босые ноги захлюпали в заболоченной траве: мошки, блошки, стрекозы.
А еще - то тут, то там - мерещились диковинные и страшные обитатели болотных царств.
В небе носились встревоженные чибисы.
Вода уже подобралась к животу и спасать и подтягивать трусы было некуда.
Но, самое жуткое ощущалось под пятками и пальцами ног.
Мы шли гуськом, молча, сопя и не оглядываясь.
Я замыкал шествие.
Позади меня зловеще и сухо смыкались жесткие травы.
Какое-то время казалось, что еще можно вернуться.
За спинами старших ребят я все равно не чувствовал себя в безопасности, хотя идти первым было еще страшнее.
И вдруг Юркин вопль:
- Змея!!
И что за сила подхватила и вынесла нас из болота прямо на дорогу!
Это Юрка первым увидел танковую дорогу сквозь заросли и, как настоящий предводитель, подхлестнул нас жутким страхом, за которым последовал взрыв восторга и воодушевления.
Мир засиял и заискрился всеми цветами радости, а мы, перекрикивая друг друга, долго вопили, потешаясь над собой и друг другом!
Вот оно: мы - на танковой дороге!
Запах машинного масла и свежие еще следы траков, впечатанные в дорогу и подсыхающие на солнце после ночного ливня.
Рев и лязг танков, крупнокалиберные пулеметы, пушки, пыльные шлемы и чумазые лица танкистов на башнях - было от чего сойти с ума.
Наши души насытились.
Пора было возвращаться.
Никакая сила теперь не могла бы загнать нас снова в болото.
Мы пошли через ближнюю деревню, потом - вдоль железной дороги.
А мама, ведь, ни-че-го не знала, какая опасность только что была пережита ее сыном!
Но, что было думать об этом, когда все было так прекрасно?
Последний отрезок своего пути, от станции, мы проделали понурыми, с голодным блеском в глазах.
Предстояла «разборка».
Хорошо, если - с мамой.
С папой хуже.
Сердито сдвинутые брови мамы разрывали мне сердце меньше, чем ремень в руках папы.
Всяко бывало.
***
- В черной-черной комнате, что за черной-черной лестницей, жила девочка. И у нее не было ни мамы, ни папы, - только братик младший. Когда их мама умерла, то перед смертью наказала девочке: «Никому не открывай комнату! А то погубишь и себя, и братика". Девочка очень любила братика и была ему как мама. А когда она уходила в магазин, то наказывала братику не выходить за дверь и никому не открывать. И вот, однажды, она пошла, а дверь закрыть забыла...
Мы сидим за сараем на бревнах и, не отрывая глаз от Гали, дрожа от ужаса, слушаем ее страшные истории.
И откуда она их знает столько?
Галя рассказывает и палочкой чертит на земле треугольник, проводя по многу раз по его сторонам и старательно выгребая из луночек песок.
Когда Галя доходит до того места в рассказе, когда должно вот-вот случиться самое страшное, и мы, замерев и разинув рты, уже готовы ко всему, - так хочется узнать, чем же все закончится, - она говорит, что продолжение будет завтра, и, даже встает, зачеркивая туфелькой свой треугольник.
Такой расклад нас не устраивает.
Визжа и воя от нетерпения мы «уговариваем» ее продолжать.
Галя, подумав немного, соглашается и садится на место.
- И слышит мальчик, что кто-то стучится в дверь...
Тут я слышу мамин голос, - она кричит в форточку: «Са-а-ша-а! Домой!».
Ах, Галя-Галя, скорее!
Но, Галя не торопится: она старше нас, и ей еще можно гулять, сколько захочется, - лето ведь.
А мама снова: «Быстро домой!».
Делать нечего, и я, стрелой (так давно хочу писать!), и чтобы не нарваться на мамин грозный взгляд, влетаю в черный проем подъезда и, прыгая через две ступени, взлетаю прямо в ее руки:
- Господи, что за дитя! - если бы не позвала, он ночевал бы там на улице!
Нет, мамочка, ни за что!
Я прямиком лечу к унитазу, потом - к умывальнику, и - за стол, на котором, уже стоят тарелка, булка, кружка.
Как же я хочу есть! И я - ем.