Светлой памяти Е.Н.
Окно выходило в сал. В нём буйствовала осень.
Анна Николаевна стояла молча, прижавшись лбом к стеклу, и ни о чём не думала.
В последние дни она чувствовала, что приступы былого отчаяния всё чаще и чаще сменялись равнодушием.
Только мучили боли в груди.
- Скоро – конец всему, – таилось где-то в подсознании.
Эти слова прочно обосновались в ней, стали такой же реальностью, как жёлтый пожар листьев за окном.
- Уйду, уйду, и никто не вспомнит добрым словом.
Она жила тихо и одиноко – некогда миловидная женщина, а ныне глубоко потрясённый человек
с аскетическим блеском в глазах.
До болезни, до этого страшного, так до конца и непонятого и неосмысленного несчастья
всё вокруг казалось ей понятным и ясным.
Был один идол, которому она беззаветно и преданно служила – курс лекций,
составленный ею с педантичной дотошностью.
В академической грамматике таилась для неё высокая поэзия, дарившая наслаждение.
И каждое исключение из правил, – а их, этих исключений, набирались сотни, –
давало ни с чем несравнимую пищу уму и сердцу.
Анна Николаевна не допускала и мысли о том, что кому-то могла не нравиться горячо любимая ею наука.
Студентов, учившихся кое-как, она считала безнравственными людьми и воспринимала молчание их на экзамене,
как личное оскорбление. Особенно раздражала её в последние годы одна студентка – Соловьёва Муся.
Между ними установились прочные отношения взаимной неприязни и чуть ли не ненависти.
Во время практических занятий, которые, кстати говоря, Муся посещала очень вольно,
случались стычки. Сверкая ослепительной белозубой улыбкой, Муся могла грубо оборвать её,
охладить восторженный пыл человека, влюблённого и увлекающегося.
- Знаете, Анна Николаевна, ваша академическая грамматика в практической жизни почти не нужна.
Зачем же засорять себе голову тем, что завтра всё равно выкинешь за ненадобностью?
- Как вы можете, Соловьёва! – словно налетая на невидимую преграду,
внезапно останавливала она свои объяснения. – Если вам не дано понять, то не мешайте хотя бы другим.
- А что, другие лучше меня? – не унималась Муся. –
Свирепствуете на экзаменах, вот они и терпят.
Даже сейчас, ко всему равнодушная, вспомнив строптивую студентку,
Анна Николаевна пришла в ярость.
Как она могла! Как она только могла! Полнейшая моральная деградация!
И это завтрашний учитель, воспитатель детей!
За окном ветер раскачивал верхушки деревьев.
Было слышно, как с треском отламываются от веток ярко-красные кленовые листья
и, словно отягощённые грузом, шлёпаются на землю.
- Скоро и этому конец, – прошептала Анна Николаевна.
И неожиданно вспомнила свои студенческие годы.
Вспомнила высокого белобрысого парня с оспинками на лице – Андрюшу Авдеева.
Андрюша проявлял к ней внимание, на вечеринках всегда садился рядом и светлел лицом,
взглядывая на неё. У него был прекрасный голос, такой мягкий, сочный баритон.
И напевал он с удовольствием: «Рос на опушке рощи клён, в берёзку был тот клён влюблён…»
Ничего у них не вышло. Андрюша, несмотря на свои таланты, не очень преуспел в науках,
а она уже в те годы настроилась на аспирантуру.
Где сейчас этот певун?
Слышала, директорствует в сельской школе. Ну, что ж, каждому – своё.
А что – ей? Что?
Этот вопрос часто возникал сам собою, но Анна Николаевна избегала ответов на него.
И всё же… Неужели вершина её жизни – бессмысленный спор с Мусей Соловьёвой?
Такой итог был бы слишком жестоким, чтобы ему поверить.
В дверь постучали. Она удивилась.
Медсестре, делающей ей уколы, ещё очень рано, а коллеги по кафедре заранее предупреждали
о нечастых визитах телефонными звонками.
С трудом оттолкнувшись от подоконника, Анна Николаевна заковыляла к двери.
Долго возилась с замком, пока тот, наконец, не поддался.
На пороге стояла Муся Соловьёва.
Должно быть, в глазах Анны Николаевны промелькнул ужас,
потому что студентка вдруг быстро-быстро заговорила:
- Не волнуйтесь, вам вредно волноваться.
Я ненадолго. На несколько минут всего.
- Проходите, – овладев собой, сухо произнесла Анна Николаевна.
А когда дверь закрылась, спросила с ледяной вежливостью:
- Чем обязана?
- Милая Анна Николаевна! – Муся осторожно, двумя пальцами дотронулась до её локтя. –
Пожалуйста, не надо этого тона.
Я к вам пришла, как человек к человеку. Мы с девочками долго беседовали с вашим врачом…
- Вас никто не просил, – отрезала Анна Николаевна, – я сама знаю, что меня ждёт и готова…
Она чувствовала, что напряжение возрастает с каждой секундой.
Ещё немного, и она сорвётся с нужного тона, даст слабину.
Это её мучило больше всего.
- Зачем вы пришли?
- Послушайте, – Муся уже тоже разволновалась, – ну, посмотрите на меня непредвзято.
Завтра я получу диплом, и жизнь разведёт нас в разные стороны.
Я не хочу, чтобы мы расстались врагами.
- Это для вас – жизнь, – глухо произнесла Анна Николаевна, – а для меня уже…
- Ну что вы, что вы! – Муся взяла её за руку. – Врач говорит, что ваш случай не безнадёжный.
Милая Анна Николаевна, не мучайте себя, прошу вас.
Можно, я вас обниму?
И тут Анна Николаевна заплакала, может быть, впервые в жизни.
Слёзы текли по лицу, добираясь до уголков губ, и их солёный привкус неожиданно подарил ей
до сих пор не испытанное чувство – смесь радости, печали и сожаления о чём-то несбывшемся.
- Муся, – проговорила она, – Муся, простите меня.
Потом они долго стояли у окна и шептались.
А когда студентка ушла, Анна Николаевна проводила её просветлённым взглядом.
- Подумать только! – повторяла она. – Подумать только!
Она смотрела в окно и видела непонятный, таинственный сумрак сада.
И сама собой слетела с высоты на её губы песня:
«Рос на опушке рощи клён, в берёзку был тот клён влюблён».
Следующим утром Анна Николаевна тихо скончалась.
Соседи вошли в её комнату и поразились – на губах у покойницы застыла песня.
Р.Маргулис